Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2008
Николай Веревочкин, прозаик (Казахстан)
Гнездо из полыни, гнездо из окуров
Есть экономный, исключающий большие разочарования, способ следить за современной литературой. Для этого необходимо иметь трех друзей, литературному вкусу которых ты доверяешь. Читать следует лишь то, что все трое настоятельно рекомендуют прочитать. Это избавляет от изнурительной погони за новинками вслепую, чтения-поглощения и оставляет время для неспешного чтения-беседы.
Но для человека пишущего вынужден сделать самоубийственное признание: читаю в основном великих мертвецов. Точнее сказать, перечитываю. Вряд ли покажусь оригинальным, если скажу, что “Войну и мир” перечитал в пятый раз. “Степь” — в шестой. И не могу сказать точно, сколько раз возвращался к “Шинели”, “Носу”, “Пиковой даме”.
В отличие от нас, ныне пишущих, классики более современны.
Особенно те из них, кто, как и мы, пережили свое крушение империи: философы Н.А.Бердяев, Е.Н.Трубецкой, Л.И.Шестов. Мне понятна пронзительная ностальгия И.А.Бунина, В.В.Розанова, других менее известных писателей, живших в эпоху перемен, как в эмиграции, так и в России. Их книги проясняют сегодняшний день. Так уж заведено: все, что читаешь, соотносишь со временем, в котором живешь.
Однако в последнее время непреодолимо тянет перечитать таких далеких от общественных потрясений авторов, как Лонгфелло (“Песнь о Гайавате”), Торо (“Уолден, или Жизнь в лесу”), Сетона-Томпсона, Паустовского (повести и рассказы о средней полосе России) и особенно Пришвина. Среди этого ряда — алма-атинский писатель Максим Дмитриевич Зверев. Как жаль, что новое поколение читателей незнакомо с ним.
Пытаясь разгадать ностальгию по авторам, которые не просто сторонились политических страстей, а явно убегали от них в невозмутимый мир природы, я, кажется, понял, в чем дело. В их выборе — рецепт: как не поддаться отчаянию в самых безвыходных ситуациях, сохранить чувство собственного достоинства и просто остаться человеком. Они не растворились без остатка в политических страстях, как в кислоте. Они выбрали одиночество. Но это одиночество особого рода. Великим счастьем, писал Пришвин, не считать себя особенным, а быть как все люди. Но при этом нужно “так сойтись с природой, чтобы почувствовать в ней свою собственную душу”.
Почувствовать в природе свою душу.
Редким это удается. Не каждому дано подняться над видовыми заблуждениями, над человеческим шовинизмом. Между человеком и Богом — природа. Мы забываем об этом.
Первым этот спасительный путь слияния с природой, которую мы с энтузиазмом продолжаем уничтожать, открыл мне Максим Дмитриевич Зверев, ученый и писатель.
В годы перестройки я работал в экологической газете. Однажды позвонил знаменитому земляку с предложением о сотрудничестве. Меня очень смущало вознаграждение, которое могла предложить газета старейшему и уважаемому в республике писателю. Но, когда я заикнулся об этом, Максим Дмитриевич отмел мои сомнения, сказав, что он ничем не отличается от прочих авторов. Мы договорились о теме его выступления. Я спросил, когда можно зайти за статьей в его домик на Грушевой, где на правах членов семьи проживали мудрый говорящий ворон и скворец, подражающий перестуку старенькой пишущей машинки. Максим Дмитриевич попросил не лишать его повода для прогулки.
Было ему в ту пору за девяносто лет. Далеко за девяносто.
Зверев появился в редакции точно в условленное время. По-медвежьи большой, грузноватый и в то же время подвижный человек с удивительно ясной для его возраста головой. Специально к его приходу мы сбросились и купили электрический самовар и чайный сервиз. Увы, мало что запомнилось от той беседы. Кроме одного совета: писать нужно только о том, что любишь. Я писал фельетоны (жанр этот не то чтобы умер, а как бы растворился), мне приходилось писать о том, что я ненавидел, и совет этот пропустил мимо ушей. Когда же пошел провожать писателя к лифту, то с удивлением узнал, что Максим Дмитриевич, лесной человек, уже много лет лифтами не пользуется. Застряв лет пятьдесят тому назад, относится он к ним с большим подозрением. К нам он поднялся по лестнице. Надо сказать, что редакция наша располагалась на девятом этаже, а писатель-долгожитель приближался, как я уже сказал, к столетнему юбилею.
Представляете, как неловко я себя почувствовал.
Вечером того же дня “Простор” собрал авторов, сохранивших ему верность, несмотря на то, что журнал к тому времени был уже безгонорарным.
Среди гостей я увидел Максима Дмитриевича Зверева.
Он сидел в уголке, с интересом прислушивался к разговору и совсем не был похож на патриарха.
Встреча друзей журнала проходила в атмосфере отчаяния и вылилась в коллективный плач людей, потерявших возможность зарабатывать средства на жизнь литературным трудом. По-моему, тема встречи так и звучала: “Как выжить писателю в эпоху перемен?”.
Когда заговорил Максим Дмитриевич, он показался мне айсбергом в штормящем море слез. Невозмутимо и спокойно он спросил: правильно ли требовать от властей льгот для писателей, когда трудно всем? Прилично ли?
Писатели смотрели на него с усталым снисхождением взрослых людей, внимающих лепету ребенка. Странным показался собравшимся его взгляд на проблему. Человек, переживший все войны столетия и два крушения империи, говорил, по их мнению, прописные истины: писательство — не ремесло, писательство — призвание. В трудные времена нужно переносить тяготы вместе с народом. Есть много других способов заработать на хлеб. Но во время исторических перемен больше всех страдает даже не народ. Больше всех страдает природа. Она не в силах защищать себя сама. Писатель представляет не просто свой народ, и даже не только человечество как вид. Писатель — представитель природы. Безъязыкая природа может высказаться только через писателя.
Понятно, все это я передаю по памяти.
Этот счастливый человек всегда “был в материале”: жил тем, о чем писал. Для него профессия лесника, егеря была орудием познания мира, так же как у Экзюпери — самолет. Смысл его писательства смыкался с главным смыслом его жизни. В то время, как большинство из нас живут заботами внутривидовыми, человеческими, он так сошелся с природой, что чувствовал в ней свою собственную душу.
Я имею в виду не то, что писатель Зверев боролся с браконьерами, и даже не то, что он создал Алма-Атинский заповедник, сохранил от топора горные леса, тянь-шаньскую ель. Хотя это очень, очень важно. Я говорю именно о том, что он в человеческом обществе был представителем природы и посвятил свой писательский дар именно этому служению. Ни о чем другом он не писал.
Нам, видовым шовинистам, трудно понять эту простую мысль о служении природе.
Он родился в 1896-м, а умер в 1996 году, совсем немного не дожив до своего столетия и последнего издания — двухтомника тиражом в 3000 (три тысячи!) экземпляров.
Цена, как тогда писали, договорная.
Два этих томика лежат у моего изголовья. Когда не хочется жить, я раскрываю наугад его рассказы из цикла “Душа животных”. В них сочетаются достоверность научного факта, увлекательность сюжетной интриги, ясность литературного слога и особая авторская чистота. Максим Дмитриевич — удивительный собеседник. Для меня он — старый, мудрый леший. Заманит одинокого в дебри, в горы, в глушь, околдует шумом сосен, перезвоном горных ручьев, шелестом трав, превратит в невидимку — и раздвинет занавес. И ты один на один с жестоким и милосердным, полным юмора и трагедии миром зверей и птиц. С трудом оторвешься от книги. А где твои проблемы? Нет проблем. Есть мелкие неприятности.
В одном из рассказов этого цикла заезжий охотник спрашивает егеря: “А что это за человек сидит на берегу Чилика? Сидит и на воду смотрит”. А егерь невозмутимо отвечает: “От чахотки лечится”. Оказывается, у узбеков, уйгуров и других народов по берегам рек есть даже особые лечебные деревья. Под ними, напившись кумыса, сидят больные и смотрят на текущую воду. Смешно? Однако вылечиваются. Долгое, сосредоточенное наблюдение за струящейся водой отвлекает от повседневных забот и тревог, приводит в порядок нервную систему, а это главное при любом лечении. Вот и для меня рассказы Зверева — струи чистой воды без всякой примеси, без мусора городов и человеческих отношений. Читая их, словно сливаешься с самой природой. И возрождается душа. Да только скоро не с чем будет сливаться. От каждого нового великого потрясения, технологического прорыва, войн и революций, человеческих достижений и побед, завершающихся техногенными катастрофами, дикая природа сжимается, как шагреневая кожа.
Собственно, сохраняя природу, человек пытается сохранить свою душу.
У Зверева есть потрясающие рассказы, где мир природы и мир человека встречаются в пограничных областях. Он, например, просто рассказывает о гнездах. О гнезде из полыни. О гнезде из окурков. О гнезде из колючей проволоки. Три рассказа, написанные в разные годы. И есть рассказ о ласточках, которые слепили гнездо в кабине паровоза, стоящего в резерве, и вывели в нем птенцов. Дело даже не в ласточках, а в том, как интеллигентно повел себя в этой ситуации машинист. Он сделал все, чтобы это грохочущее, дымящее чудовище стало для ласточек домом. Они летали за своим паровозом по всей стране. Днем ловили на параллельном курсе насекомых, влетая время от времени в окно с мухами в клюве, а ночью спали над головой машиниста. И так они путешествовали, пока птенцы не встали на крыло.
Увы, не всем зверям и птицам успеть за нашим паровозом. Многим еще суждено быть раздавленными под колесами технического прогресса.
А вот еще один рассказ с неожиданным финалом. Серебристо-черная лиса сбежала из вагона и оказалась на чужбине. Она пробежала тысячекилометровый путь, полный опасностей и приключений, чтобы вернуться домой… на звероферму, где выросли многие поколения ее предков.
Максим Дмитриевич застал еще те времена, когда на картах место Бетпакдалы занимало большое белое пятно с надписью “не исследовано”, а в дельте Амударьи водились туранские тигры. За век человеческой жизни многие герои его рассказов вымерли, многие на грани исчезновения — в Красной книге. Увы, вряд ли сегодня молодой писатель начнет свой рассказ, скажем, так: “В горах Алма-Атинского заповедника во дворе у егеря медведь задавил теленка”. Даже специалист-охотовед может состариться в горах, так и не увидев снежного барса. Жители больших городов давно утратили природное чувство, знакомое большинству животных и людям, живущим в лесной глуши — чувство кратчайшего пути к дому. Для нас ежегодные миграции птиц, рыб, оленей, насекомых — чудо. Мы изумляемся пророческому дару наших братьев меньших, предчувствующих разливы рек, землетрясения и прочие стихийные бедствия. А ведь когда-то этим даром обладали и мы, люди, да безвозвратно утратили. Забыли.
Все дальше человек от природы, все меньше в нем естественных чувств, все меньше души.
Исчезает природа, исчезает вместе с ней и ее часть — человек, каким его знали и любили писатели-классики.
Возможно, не так далек день, когда все города сольются и Земля станет планетой-городом.
Когда мы добьем природу окончательно, вместе с ней исчезнет и человек. Вместо человека появится новое существо. Вряд ли у этого существа будет душа в том смысле, как мы ее понимаем. И уж совершенно точно: ему не будет никакого дела до литературы.
Вывод напрашивается очевидный: чтобы сохранить человека, нужно спасать природу.
Но человек — близорукий эгоист. Своим эгоизмом он подписывает смертный приговор себе. Мы — лишь часть природы. Пора перестать горевать о себе. Пора позаботиться о природе в целом. Если мы не позаботимся о ней, никто не позаботится о нас. Пока не поздно. Или уже поздно?