Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2007
Восточный базар цветастый, разноязыкий
мне снится и снится… и стены дворцов великих,
бесстрастные муэдзины и минареты,
но вдруг просыпаюсь от мысли дурацкой: “Где ты?”
А вот уже, видишь, Венеция. Маски страшной
оскал, и томленье, и сладость, и стыд вчерашний…
В гортани звук, зарождаясь, дрожит упруго —
какое слово расхристанное — “подруга”.
“Моя” ты не скажешь — твоих в этом мире нету,
но делишь со мной аномальную зиму эту.
Все страсти-мордасти, все вечные безделушки,
по встречной мчишься в жестяной своей игрушке,
куда тебя понесло-то об эту пору —
чего ты сбегаешь подобно лжецу и вору?..
Зима, дорогой мой, плюс ночь — это тьма в квадрате,
Чего уж чего, а тьмы нам на свете хватит.
Поэтому круглый год я желаю лета,
но лишь по орбите и может летать планета.
* * *
Ни смерти, ни любви, ни прочих дел печальных
в пустынях бытия не выйдет избежать.
Но не робей — меж тем ты сам себе начальник,
болельщик, друг, кумир и полуночный тать.
К кому еще прийти с своим смешным секретом —
бутылочным стеклом и книжкой записной?..
К себе, к себе, к себе. И нету горя в этом.
А только высший смысл. И выход запасной.
* * *
Беспородная сука завыла в потемках волчицей…
ей-то что за беда, что за стенкой в четвертом подъезде
все слабеет дыханье и скоро совсем истончится
в перетопленной комнате, в дикой дали от созвездий.
Он шутил неизменно, высокий, худой и сутулый,
я не знаю, читал он Акунина или Толстого,
но соседям для свадьб и поминок одалживал стулья,
вообще улыбался и вел себя проще простого…
А последнюю осень с трудом доходил до базара,
и ни с кем не калякал о ценах картошки и чая,
и о нем, озаботясь, соседка Наташа сказала,
что квартира уйдет государству, и это печально…
Небу все здесь мало — переулок, фонарь и аптека —
где ему поместиться, какие наполнить предметы?..
Замолчи. Замолчи, перепуганный друг человека,
человек — это больше, чем тело, страна и планета.
* * *
Не меняй стороны,
ну, пожалуйста,
не меняй —
в этой войне,
прошу тебя,
будь за меня.
Будь за меня,
потому что другие
уже ушли
черт его знает куда,
и молчат вдали.
А у меня все из рук,
у меня нельзя
всюду, куда посмею
поднять глаза.
А у меня
и слов уже нет,
смотри…
Ну, говори,
пожалуйста,
говори.
* * *
Вот теперь холодам — хана!
Время масленичным блинам.
Между делом придет весна
и вотрется в доверье к нам.
Кто есть ласковее, скажи,
кто хитрее ее в миру?
Разобьется о витражи
зимний сумрак.
Начнем игру.
Эни, бэни… и водишь ты!
Детство кружит
… четыре, пять!
Ну, беги, покупай цветы —
выходи
меня
искать!
* * *
Думалось: тридцать лет — это край вселенной.
Звали меня Аленой и звали Леной.
И та — эти буквы в паспорте — А-л-и-я —
тоже вроде бы я…
Несомненно, я.
То-то мне кажется, будто вот в этом теле
женщины три, как минимум,
захотели
обосноваться.
И кто из них больше вправе —
выяснить как?
И как, если что, исправить?
Любят одна — одного, другая — другого.
Третья плечом поводит: “А что такого?..”
Вот говорят: судьбу назначает имя,
но выберешь путь один,
а что же будет с другими?..
Направо пойдешь, налево —
нигде не нравится.
И всякие лезут: “Со мною пойдем, кр-р-расавица”.
А я не такая,
другой, господа, культуры я.
Сижу у воды вот,
грущу себе…
дура дурою.
* * *
Не смей меня ловить в лукавой перекличке —
нескладный алфавит, как ящерицын хвост
достанется тебе — я выйду сквозь кавычки —
возьму прямую речь, ее рисунок прост.
Когда-то и меня кружило в карнавале,
и тайны вожделев, вослед тебе влекло,
но нынче близорук мой взгляд, и трали-вали
мне скучно заводить сквозь умное стекло.
Мильоны мелочей сплетут густую чащу,
покуда в пользу “быть” решается вопрос…
Не смей меня любить — я стану настоящей —
и не смогу других воспринимать всерьез.
* * *
Перерасти пустую полночь
зрачком обманутым уставясь
в калейдоскоп смешных сокровищ —
не память — только завязь зависть
грядущему посыл нестрогий —
о никогда меня не трогай
оставь я буду вне движенья
вне перевода строк и стрелок
бесстрашный заяц пораженья
знаток летающих тарелок
апостроф буквица каретка
и редко — слово
редко-редко…
* * *
Долой-долой расчеты и программы,
безграмотен и бледен бедный аз,
и помнит лишь, как мама мыла раму,
покуда жизнь еще не началась.
В дому твоем, в простуде и в неправде
все девочки похожи на меня —
играть-играть… и не чего-то ради,
а просто так, борясь со скукой дня.
Нет ничего в касаньи поцелуя —
ни пошлости, ни страсти, ни любви…
так смерть придет, нас к жизни не ревнуя,
избавит от томления в крови,
от неизбывной сумрачной охоты —
произойди хоть что-нибудь, не трусь!..
Но дело-то не в трусости, ну что ты…
А в чем — сама пока не разберусь.
Нам хочется зимы и тайной дверцы,
щекой касаться розовой щеки…
Мы шутники, безумцы, иноверцы —
и взятки гладки, и шаги легки.
* * *
Что там волна приносит — водоросли, песок,
Грязную желтую пену, черной доски кусок…
Ходишь пустой по пляжу, смотришь — вода ушла,
Горло бутылки держишь — круглость его стекла
Дружит с прохладой, пеной, с кистью твоей руки…
В куртке пищит мобильник — слушать его звонки
Даже приятно, если трубку не брать. И знать —
Все — только пена… пена… — что им еще сказать?..
* * *
Какой большой бедой звучало “никогда”, но вот уже смотри, совсем не больно — скушно… Железные пути, дорожная вода вернут тебя домой, орбиты не нарушив. А я наоборот… никто из нас не прав, но это ерунда, когда мы о бессильи… Вот эта речь и та, осколки двух держав — меня же ни в одной остаться не просили.
И, в сущности, легко, для правды взор открыв, податься хоть в бичи, хоть в древние шумеры… из дома, из судьбы — в бега, в леса, в отрыв. Не спрашивай меня, за что такие меры — мне тесен город мой, дома его тесны, мне тошно от его гуденья, звона, шуток. Полцарства и коня — за роскошь тишины, за право уходить в любое время суток.
Не бойся, мальчик Кай, все сложится само, и розы расцветут, и кофе не остынет… я буду в парке есть пломбир и эскимо, а Герде — быть с тобой, и счастье вас не минет.
* * *
Мне до тебя расти и расти —
наверное, в этом фокус.
Когда говоришь “Ну, прости, прости…”,
я требую новый глобус —
мне нужен маленький, золотой
с каемочкой голубою,
ведь я же лучше вон той,
и той, и всех, кто бывал с тобою.
А ты улыбаешься, как дурак,
родной и неповторимый,
и ты говоришь: “Ну, зачем ты так…
давай успокойся, Каримова”…
Не пытка
“Надо б писать на ящерицах, на тенях огня”
В.Соснора
1
Выдай мне, тетка, билетик за океан.
Око не дремлет твое?
Ан я и приму как дар —
другу не дам, заберу себе, хоть дороже нет
(друга, конечно, а не дороги),
дорога — пыль.
Пыл поутих, так самое время посозерцать —
афроамериканцев, индусов
и прочий нерусский люд,
они по-другому думают и поют.
2
Впрочем, и предки мои,
окромя фешенебельных юрт,
тоже имели другой порядок ума,
нежели мой — вот этот —
моя тюрьма.
Мамочка знает,
Пор-яд-ок содержит яд,
едок и строг он, и убивает —
так говорят.
Мне же вольготно как рыбке в речке его,
речь имеет значенье. Но для кого?
Что в голове твоей,
милый мой друг индус?
Как по-индусски слова, на другой ли вкус?
3
Подозреваю,
что мир изменился б враз,
если бы думал какой-нибудь папуас
в точности, будто я,
и наоборот…
4
Ящерица красива, даже когда
Хвост ее в клюве птицы —
прощай ступень.
Эта ракета снизу почти звезда…
Что это был за месяц такой — ирпень?
5
Дразнит меня непохожесть чужого дня,
выпуклости другие надбровных дуг —
брось, не стесняйся,
ты, в сущности, для меня
создан, кривое зеркало.
Спрячь испуг.
О, я догадалась сразу
куда Ли Бо
вышел из лодки,
луна моя, мой нефрит…
В общую ноосферу тебе слабо?
А он мне медленно-медленно говорит:
“Мне с тобою тепло,
с тобою темно,
вот и объем…
разобьем стекло,
разобьем,
разобьем…”