Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2007
Раз картошка, два картошка, или
Как я собирала сплетни по деревне,
куда пришел инвестор
Я заметила ее сразу. Это было в картофельном комплексе. Она низко склонилась над ящиком с картошкой, а когда я проходила, бросила взгляд огромных черных глаз. Украинка, наверное, — подумала я. Она в самом деле из Донецка, только она цыганка. Из настоящего табора. Приехала на заработки 18 лет назад, да так и осталась. Сошлась, как говорит, с хорошим парнем. Николаем его звали. Прожили 15 лет. Умер он.
— Все от этой “Максимки”. Сама знаешь… Кто-то подал в гараже. Вот если бы не подавали, жив был бы.
Он взял Варю с детьми. Головастый был парень. Она вдруг изменилась в лице. Засияла.
— Дочка у меня есть, понимаешь? Сгоретая она вся. Платье газом прихватило. Группу ей дали. На нее и жили.
Спрашиваю Варю, бывает ли у нее, цыганки, вот такое состояние: надо идти на работу, а ты — пропади оно пропадом! И не идешь…
— Нет. Не бывает. Я в табор не хочу. Хочу жить как русские. Сейчас я живу как царица: что хочу, то и купляю. Никто еду не отымет. Никто не изобьет.
Первый муж был цыган. Бил Варю, наркоман чертов.
Куда так торопится Варвара? А узнать, на какую сортировочную линию встать. Работать надо. Заработать можно. В один месяц получила восемь тысяч рублей, в другой — 12. Как думаешь, дадут деньги к Новому году или нет? В глазах тревога. Как у многих.
Вот практически и весь сюжет трех моих поездок в село Поповка Тульской области. Совхоз “Максим Горький”, пережив ряд преобразований в перестроечный период (совхоз, СПКа), стал банкротом. При поголовье скота в целую тысячу, при сохранных фермах и мастерских. — Такое бывает. Долг три миллиона, штраф от энергетиков — 18.
Как сложилась бы его судьба — к бабке ходить не надо. Мы это с вами знаем по сотням обанкроченных хозяйств.
Так называемая “оздоровительная” процедура сводится чаще всего к искусственно вызванному банкротству, основная задача которого проста, как ломоть хлеба: скот режут, не знамо куда его вывозят, технику продают по цене, которую назначат хозяева процедуры, фермы разбирают на металлолом.
Крестьянину удастся худо-бедно стащить колесо от трактора или гусеницу, а может, сумеет унести пару мешков с комбикормом. Если повезет, разберет черепицу амбара, а мы, журналисты, в очередной раз будем писать про народ, который пьянствует и ворует.
И никто не назовет истинной причины банкротства, которое есть мошеннический отъем общественной и личной собственности. Прокуратура не призовет к уголовной ответственности людей, затеявших позорную акцию. Как правило, в ней задействованы довольно высокие районные и областные чины. Иногда — в тандеме с криминалом. На дверях бывших контор будет висеть замок. Возможен и другой вариант — у дверей мальчики с автоматами. Охраняют сейф со свидетельствами на землю, которую отобрали у крестьян. А сам хозяин глаз в деревню не кажет. Пребывает в дальних краях в ожидании, когда цены на землю поднимутся во сто крат. Тогда он и продаст поля, на которых горбатилось не одно поколение крестьян.
Такая судьба ждала и Поповку.
Банкротство объявлено в феврале. Но… пришли, скажем так, новые люди, и уже в середине марта (!!!) началась подготовка будущего урожая. Если вы не жили в деревне, вам не понять состояния людей, когда не трещат трактора, не мычат коровы и доярки не собираются поутру на дойку. Это потом будет ясно, состоится ли урожай, удастся ли его собрать, но главное и неизменное — нельзя не страдовать.
— Да он еще не отстрадовался, — скажут про какого-нибудь крестьянина.
Скажут не с сожалением. Не работать на земле — вот что страшно.
Круглый год крестьянин связан работой, которая есть способ его жизни. Более того — бытия, ибо все высшие жизненные смыслы имеют один источник — работу на земле.
Если вы поедете в Поповку не через Тулу, а через станцию Чернь, то непременно прочтете: “Здесь в разные годы бывали Тургенев, Толстой, Тютчев, Фет”. Да не бывали, а жили. Боже ты мой! Вся русская литература вскормлена этой землей. Лучшими страницами своими она обязана человеку земли.
Может быть, именно оттого так невыносимо смотреть на умирающие деревни в этой части России.
Знать, что с рассветом не промчится отдохнувший табун лошадей через Бежин луг, потому что в Бежином луге нет ни одной лошади. Нет и мальчиков, которые погоняли табун. Одинокие старики доживают свой век. И когда грузовик увезет на бойню последнюю буренку Петра Ивановича Сухорукова, старик не выйдет проститься с коровой. Он будет стоять в лесочке и тихо плакать. Просить прощения у коровы, что нет сил ее прокормить.
Именно эта психологическая, а не только экономическая зависимость крестьянина от работы на земле и составляет основу его консерватизма, который есть оборотная сторона устойчивости и стабильности общественного устройства.
Как сказал бывший директор совхоза Иван Алексеевич Тявкин: “Я же не Павел Власов с Жухраем. Если мне на митинг сходить, значит, корову не подоить. Если ее не подоить, она самозапустится”.
В ожидании
Итак, семян картофеля недоставало, техника развалилась. Купили семена. Пришла и техника. В основном импортная. Механизаторы, получавшие в последнее время тысячу рублей в месяц, стали получать не деньги, а деньжищи. Радоваться бы вроде надо, а деревня замерла. В ожидании.
У человека, помимо природного гена, есть еще то, что называется социокодом.
Так вот, социокод подсказывает нашему человеку: никакие изменения, которые происходят в стране, никогда не бывают в пользу человека. Если есть улучшения, жди подвоха. Ваучер дадут — и надуют тебя. Землю дадут — и ограбят.
— Почему вы, механизаторы, так легко расстались с землей? — спрашиваю мужиков в мастерской.
— А что с ней делать? Трактор не купить. Комбайн — тоже. Ну, не продам сейчас, потом придут и отберут, — говорит тракторист.
Шофер Николай:
— Я понимаю, что это земля моих отцов и дедов. Но это знаю я. А они — нет.
Есть мы. А есть они. Те, кто наверху. Их задача — отнять у меня последнее. Это формула взаимоотношения народа и власти.
Путинское правление внесло в эту формулу свою доминанту. Появился страх, которого давно не было. Даже в нищенской послесталинской деревне с непомерными налогами и бесконечными урезаниями огородов всегда оставалась у крестьянина привилегия — отматерить власть. Как последний шанс отстоять свое достоинство. Кто бывал на колхозных собраниях той поры, знает, о чем я говорю. Решением общего собрания можно было завалить любую кандидатуру, спущенную сверху. И хотя это мало меняло общую картину, но ощущение внутренней свободы давало. Да еще как!
Сегодня объявился страх. Результат ли это выстроенной вертикали власти или тотального наступления на жизненные интересы человека — сказать трудно.
— По нынешним временам, с нами можно сделать все, — это я услышала от сильных зрелых мужчин в мастерской.
В самом деле, когда это было видано, чтобы человек, отдавший колхозному полю полвека и ограбленный, просил не называть его имени? Он боится. Все Подмосковье ограблено, а имена свои называют единицы. Мне повезло. Я пришла в мастерские уже после того, как провела уроки в четвертом классе.
— Это вы вчера урок вели? — спросил механизатор Алексей Сухин.
— Да я, — робко молвила.
— Ну, сын все только про вас и говорил. Слова вставить не дал. Сказал, что вы им обещали подарить какого-то туманного ежика.
Да, я мечтаю, чтобы у этих детей были фильмы Юрия Норштейна. Это они любимым героем назвали “туманного ежика”.
Мне можно кое-что рассказать, но не все.
— Да вот они, наши чебурашки. Им срок — лет 8—9, а мы на них работаем все двадцать. Пока ремонтируешь, все маслаки собьешь. Конечно, деньги сейчас появились. А что будет завтра?
Вот интересно, размышляю я, почему французский фермер чуть что, сразу на трактор и — на Елисейские поля?
— А у нас солярки не хватит доехать до вашей Москвы, — сказал самый молодой.
Тот, что постарше, отозвался сразу:
— Выступишь — а потом бомжевать будешь.
Господи! Чего же мы боимся? Мы уже давно бомжи или в скорости сделаемся ими. Дух сопротивления обстоятельствам — вот что уходит бесповоротно.
Есть ли это следствие переизбытка страданий, как полагал Андрей Платонов, не знаю, не знаю. Не нами замечено: если жизненный процесс равносилен непрекращающейся невзгоде, человек не принимает участия в жизни, которой живет. И это самое печальное.
Это сказано про Пошехонье, в которое постоянно превращается если не вся страна, то деревня — точно.
Из кармана моей куртки выпал диктофон.
— Вы что? Записывали наш разговор? — спрашивает самый молодой. С тревогой. Нескрываемой.
— Как он запишет, если кассеты нет?
— Дак сейчас всяко можно записать.
…Разговор в совхозной столовой.
Виктор Александрович Сухов, ведающий общими вопросами ООО “Максим Горький”:
— Ну, девочки, скоро будем пересматривать зарплату.
Повар Татьяна, съежившись:
— Поди в сторону уменьшения?
— Здравствуйте! Кто же пересматривает в сторону уменьшения? Повышать будем, девочки.
Девочки радоваться боятся.
Они сделали невозможное. Посадили 420 га картофеля. Урожайность: сорт “Розара” — 400 ц. с гектара; “Зикура” — 400 ц.
Всего в хозяйстве 6 тысяч га. Под пашни пошли четыре тысячи. Зябь подняли. Отдельные участки не обрабатывались несколько лет. Там уже лесок объявился. С топорами пришлось идти.
Итак, самая невероятная удача — 2006 год в Поповке не вывалился. Так говорят крестьяне. Картофель требует большого ручного труда, потому по всей стране картофельные площади сократились. Нынешний результат (при объявленном банкротстве!) — 14 тысяч тонн картофеля — еще не превзошел уровень прежней СПК “Максим Горький”. Но это уже не имеет никакого значения. Случилось то, чего никто не ожидал.
Когда размышляешь над феноменом ООО “Максим Горький”, главным оказывается мудрость не рушить то, что было. Не уничтожать сельскую жизнь. С чего чаще всего начинается жизнь крупных холдингов? С зачисток она начинается — с любимого российского способа решать проблемы.
Я спросила известного ярославского фермера Сергея Кузнецова, как он относится к крупным инвесторам в сельском хозяйстве.
— А, вы про этих, глубоко интегрированных? Да, в свои доходы они интегрированы… За что сельскому жителю их любить? У них вместо глаз калькулятор. Они в природу заходят, как киллер в банк.
В Поповке не повесили замок на контору. Это по-прежнему самое оживленное место в деревне. Есть юрист Мария Романова, которая любому крестьянину доступна. Можно решить вопрос не только о судьбе своего пая земли, но и об устройстве своей жизни. Беспредел в современной деревне оказался возможным потому, что жизненные вопросы крестьянин решал впотьмах. Отчаяние порождало повальный отказ от прав на землю, сопровождаемый шантажом властей предержащих.
Не разрушая прежней структуры (здесь даже директор прежний, которого многие подозревают в потворстве банкротству), “новые” сделали ставку на производственный процесс и передовые технологии.
Когда-то здесь была семеноводческая лаборатория. В ней работали семь специалистов. Сегодня они снова задышали.
…Я получаю в подарок два килограмма картошки.
— Да не сыпь ты ей “Розару”. Они в городе желтизну примут за брак. А Валентина Федоровна (технолог. — Э.Г.) говорит, что это каротин…
— Не она это сказала, а Шуман…
— А вы знаете, на будущий год у нас изменится междурядье. Шуман считает, что расстояние между гребнями должно быть не 70 см, а 75. Может, и все восемьдесят.
Кто такой Шуман, о котором говорят с нескрываемым уважением? Да немец он. Живет в Германии. Отслеживает работу немецкой техники на российских полях и щедро делится новейшей технологией. Я знаю уже не одного человека, которого он заразил картофелеводством.
— Часто бывает в Поповке?
— Да в прошлую пятницу был. Съездит в Германию, поцелует жену — и опять к нам, в Россию.
— Ну сфотографируй ты меня! До свидания! До встречи весной! Слышишь, до весны! — это кричал украинец. Он стоит в кузове и придвигает к борту мешок. Это его последний рабочий день. Завтра украинцы уезжают. Они уже многие годы работают здесь. Их принимают как своих.
— А мне показалось, что он был выпивши, — стучу я.
— Так они сегодня уезжают. Видать, вчера отмечали отъезд. А что? Нельзя? Им строят новое общежитие на сто человек. Жить будут как люди…
И никаких любимых проблем российской действительности — ни ненависти к иностранным рабочим, ни комплекса подчинения диктату Запада. Потому что есть возможность работать и заработать. Попытка решать социальные проблемы, не изменив экономическую ситуацию, — глупая затея.
Колесо удачи
…В пять вечера уже кромешная тьма. В Поповке ни одного фонаря. Ни одного! Слова о России как великой энергетической державе здесь, в Поповке, звучат не как издевательство, а как реплика из “Аншлага”. Я еду в Чернь на машине. На кузов ставится коробка. Деревянные лавки и — поехали! Как ездили полвека назад. Мне, гостье, предлагают место в кабине. Рядом с Татьяной, грузной женщиной. Ей 58 лет. Чернский совхоз приказал долго жить, и хорошие рабочие годы Татьяны — псу под хвост. Я видела днем, как работает Татьяна. Сидит на ведре. Перебирает картошку. Без перчаток. Клубни холодные, скользкие. Гудит вентилятор. Выключить нельзя — картошка задохнется. Татьяна не устала. Так говорит. Кто же от работы устает? Она все время улыбается. Есть такое нулевое состояние, когда хоть печалься, хоть радуйся — все едино!
Нет. Отчего же все равно? Совсем нет.
— Вот смотри, — говорит Татьяна, — куда мы уже дошли. Картошка прямо у двери была. Вручную, а спорится.
Их около двадцати человек, присланных на работу биржей труда в Поповку. Здесь их кормят. Обед из трех блюд. Плов — ну с настоящим, хорошим мясом. За день зарабатывают 250 рублей. Это все-таки живые деньги.
Из соседнего села приезжает на работу Виктор. Электрик. Человек непьющий. У него пятеро детей. Работы никакой.
— Вчера подкалымил. Сто рублей домой принес. Сегодня купил в магазине полкило конфет за 40 рублей. Заметьте, не шоколадных.
Виктор надеется на Поповку. Если дальше так пойдут дела, будет проситься хоть кем. Лишь бы работать.
…В полной тьме Татьяна высаживается в деревне, что под Чернью, а мы едем дальше.
Как и в Поповке, здесь темно. Хоть глаз коли. Как сказал мне чернский милиционер: “»Хезбола» не дремлет. Во тьме нас не возьмет”.
Мы идем с Настей, молодой женщиной, уже давно лишившейся работы. Завтра к семи утра она придет к остановке и снова поедет в Поповку. Многолетние жизненные беды вырабатывают какую-то безэмоциональную реакцию на трудности.
— Боязно идти в темноте? — зачем-то спрашиваю.
— Нет, мне уже давно не боязно, — так, механически отвечает она.
Настя работала сегодня на конвейере. Я попробовала работать. Надо выбрать мелкую на семена и удалить порченую. Оказалось не так просто. Меня учила молодая красивая девушка по имени Надя. Чистая модель! Учила терпеливо. Настойчиво. Как мастер.
Там, на конвейере на картофельном комплексе, многое мне открылось в том, что называется самочувствием деревни. Идет работа. Большая. Мощная. На предельной скорости мчатся кары (немецкие и болгарские). Стоят гигантские фуры в ожидании погрузки.
Карщик, молодой улыбчивый и лихой Сергей Гурьянов, поднимает 1000-килограммовый мешок с поддоном. Задача карщика не уронить гигантский мешок на высоте и точно поставить на фуру. К поддону подведут рохлю, и целая тонна отборного картофеля красиво уйдет внутрь фуры. Не будет вам ни улыбок, ни шуток. Надо видеть лицо Сергея в эти минуты. От него ждут точности в движениях все: и водитель, и погрузчики, и весовщица Галя, моя подруга, у которой я живу, когда бываю в Поповке.
Все работающие в комплексе включены в этот сложный ритм. Все знают, из каких операций складывается большое картофельное дело.
Когда становится известно, что ночью возможны заморозки, рабочие начинают укрывать сотни мешков фасованной картошки длиннющей пленкой. Словно дитя укутывают.
Я покидаю комплекс, а сердце щемит. Неужели картошка замерзнет?
— Бог хранит наше дело, — говорит Галя. — Уже конец декабря, а морозов нет.
…Однажды два “КамАЗа”, предназначенные для перевозки картофеля, уедут ни с чем. Замок замерз, и Ольга, начальница комплекса, спичками начнет отогревать замок, а шоферы возьмут и рванут домой. Переживали все. Сорок тонн картофеля могли уйти со склада. Не ушли.
— Ой! Вы еще ничего не видели! У нас новость. Пойдемте, я вам все покажу, — радости предела нет. Галя ведет меня в первый бокс. Это надо видеть! Тульская упаковочная фирма взяла в аренду бокс. Голландская красавица машина упаковывает картофель по два килограмма и отправляет на белоснежный крутящийся стол. У стола стоят четверо молодых парней. Владимир, Роман, Виктор, Сергей. Им лет по 18—20. Их задача — поймать фасованную картошку, отправить в мешок. А потом все мешки стянут пленкой. Возникнет чудо фигура, и сквозь густую пленку мы все равно увидим свою родную картошку. Почему она сбывается по 5 рублей за килограмм, понять не могу.
Здесь же молодой человек, представляющий фирму. Зовут его Геннадий Иванович, но поговорить с ним не придется. Ему не до меня.
— Я должен все увидеть сам, — говорит директор терминала “Тульский”.
— А что это такое? — спрашиваю у Виктора и показываю на крутящийся стол.
— Это поле чудес. Нет, это колесо удачи.
Дай-то Бог им удачи.
Все они молоды и красивы. И трезвые, к вашему сведению. За неделю пребывания в Поповке я не видела ни одного пьяного.
Нет, видела, в свой первый ноябрьский приезд. Ночной сторож заявился в контору пьяным. Был строго отчитан юристом Марией. Признаться, мне стало жаль старика. Потом увидала приказ. Вычли из зарплаты 500 рублей.
— Сам виноват, — сказал мельник дядя Костя. — Я бы лучше прогул сделал, но пьяным не пришел.
Вот и вся моя встреча с “пьяной” русской деревней.
…В картофельном комплексе, где работают десятки людей, идеальная чистота. Ни окурка, ни бумажки. Ощущение, что здесь ежеминутно подметают.
— Да нет. Просто люди все понимают, — говорит весовщица Галя.
А непонимающие есть? Не без этого. Николай Рогачев, начальник безопасности, приехал с женой Галиной и маленьким сыном из Липецкой области. В 1986—88 годах служил в Афганистане. С восьми вечера до восьми утра — патруль. Николай не рассказывает, что происходит, но однажды я поняла, что дневной сторож спрятал два мешка зерна. Один успел увезти ночью.
— Это же целых 70 килограммов. Дневная норма для целой группы коров.
…Один из партнеров ООО “Максим Горький” сказал мне однажды: “Весь мир не случайно делает ставку на фермерское хозяйство. Очень трудно большой коллектив сделать единомышленниками. Да и не сразу поймешь сельского жителя. В городе все ясно: повысил зарплату — вот тебе и мотивация. А в деревне часто слова Митьки-соседа: “Ну и вспахал ты нынче поле, аж жуть смотреть”, — оказываются важнее всех ваших расчетов. Затея Самошиных с этой деревней уникальна”.
“Чего пугаться-то?”
И все-таки самыми острыми на язык были и остаются доярки.
…Мы в автобусе. Едем с дойки. Ждем одну доярку. Она задерживается. Ее приход обсуждается, но незлобиво. Товарка как-никак.
— Ой! Ой! Сейчас появится в кожаном пальте и лисьей шляпе.
— Гляди! Гляди! Счас через кучу скакнет на шпильках.
Она на самом деле в кожаном элегантном пальто не то с песцовым, не то с лисьим воротником. Да и не скачет она через кучу. Красиво ее обходит. Вошла. Началось.
— Ну, и что они тебе сказали?
— Да не сказали. Они спрашивали.
— Что почем?
— В примерности так. Спрашивают, а какое у вас образование? Видать, говорят, вы умная.
В нашем задрипанном автобусе смех:
— Девчонки! Всегда надо про наше образование говорить так: “Господи-и-и! Да высшая и педагогическая”. Можно добавить: педиатрическая, если ты в родильном отделении, — раздался мужской голос.
— Дядя Костя, ты, видать, напужал их вопросами или сам испугался…
— А мне, Господ-и-и! Чего пугаться-то? Я тридцать восемь лет отдоил. На что мне их испуг сдался?
Та, что с лисьим воротником, продолжала:
— Ой, они меня спрашивают, какую вы должны получать зарплату? Как считаете? Подумайте.
Смех в автобусе.
— Ну, а ты бы сказала: как в картофельном комплексе, к примеру, или поболее того…
— Ты-то уж сиди и помалкивай. Чо ты сбежала с картошки на ферму, если там рай?
— Дак не платили, вот и сбежала. Человек ищет, где лучше, а рыба…
Про рыбку ей договорить не дали.
— Знаем, знаем, как там на картошке. Пыль да холод. Здесь хоть к корове прижаться можно…
— Девчонки! Он меня еще спросил, почему у вас коровы такие грязные?
— Ну а ты?
— А я: ты сначала спроси, есть ли у меня скребок, чтобы ее почистить. Руки-то, видал, изодранные? Пусть с ночного спрашивает.
— Это ты счас придумала, а ему побоялась сказать.
Как повелось исстари, смелого крика надолго не хватило, да и сквозь него проступало все то же: тяжесть труда и нечеловеческие условия существования. То самое существование, которое есть череда невзгод.
…Доярка сдавала смену. Заканчивала мытье полов в каптерке. Вода в ведре была холодная. Руки от стужи красные. Привычным широким и свободным движением расстелила тряпку при входе, и я вошла в подсобку. Она не отапливается. Потолок покрылся плесенью. Хотела спросить про душ, но заткнулась.
У входа на ферму на деревянной лавке сидел парень. Лет девятнадцати. Весь его облик не вязался с обшарпанными стенами и спертым воздухом. Кого же он напоминал? Вспомнила. Маленький принц! Если бы тот дожил до девятнадцати лет, он был бы точно таким, как Юра Желтков. Есть такой тип деревенского жителя, будто занесенного в эти края по случайности.
Непонятно, как вырабатывается стиль поведения, решительно несовместимого со всей окружающей средой. Наверное, одним из первых это заметил Тургенев в “Бежином луге”, рассказав нам о мечтательном Илюшечке. Как все-таки велик природный ресурс деревенского человека.
Юра работает скотником. Летом — трактористом. Живет в деревне Есино. Встает в четыре утра. Зимой, когда переметает дороги, Юра доходит до фермы за два часа. Зарплата скотников — две тысячи рублей.
Так вот: доярки, охотливые припечатать словом любого, держат свой норов, когда речь заходит о Желткове. Мать говорит в каждой? Или есть ощущение соприкосновения с особой человеческой природой?
— Таких вроде и не бывает. Понятливый, услужливый, ну, не парень, а чистое золото.
Я не спрашиваю, почему не учился после школы. Мне ли Юру спрашивать, ему ли мне отвечать?
Многое я уже знаю про него. Поняла, что он родной брат Тани Желтковой, ученицы того самого четвертого класса, где я давала уроки.
На днях умерла мама Юры и Тани. Ей был 41 год. Работала дояркой. Юра старший в семье. У него четверо братьев и сестер. Юра считает себя ответственным за младших, хотя в доме есть отчим.
Он ни на что не жалуется. Тих и приветлив. И эта извечная тоска-печаль в глазах…
Никакие другие впечатления не погасят тревогу и боль за этого юношу, которому мне никак не помочь. Вот и все!
…Когда вышли из автобуса у единственного магазина на трассе, я спросила дядю Костю, кто приходил на ферму с вопросами о зарплате.
Дело в том, что их никто и никогда не спрашивал о зарплате. Если надо было не платить — не платили. А эти, “новые”, решили узнать.
— Конечно, это очень удивительно, чтобы меня спрашивали про зарплату. Я ведь с ума не сошел, чтобы сказать: хочу 15 тысяч рублей. Где это видано, чтобы так сказать? Совесть надо иметь или как?
Почему стал дояром? А кем еще? Мать доярка. Ферма как дом родной. Отслужил в армии и — на ферму. Сейчас на мельнице. Муку вез коровам.
Пока идет все путем. Весовщица Галя отпустила дяде Косте на днях 500 кг картошки. Разговаривают со всеми. Советуются… Лишь бы не ушли из деревни.
Справка: до животноводческой фермы руки у “новых” не дошли. Продуктивность низкая, да и техническая оснащенность уже никакая. Идут поиски специалиста по животноводству. На днях на ферму приедут специалисты французской фирмы “Де Лаваль”. Могу сказать определенно — это точный шаг: в Заполярье на опытной станции “Полярная звезда” я видела технику “Де Лаваль”. Классная. Учитывающая природу отношения “человек — животное”. Не подведет. Дядя Костя, ты прав: все идет путем.
Итак, кто пришел в Поповку?
Супруги Самошины, Андрей Анатольевич и Елена Викторовна.
У Андрея Анатольевича за плечами Афганистан. Об этом скороговоркой не скажешь. Они земледельцы. Выпускники знаменитой Тимирязевки. Фермеры. По строю и складу души. Когда профессия и есть призвание. Их вхождение в профессию было связано со временем, когда стремительно распадались хозяйства. Деревню покидали специалисты. Их преддипломной практикой стало создание собственного фермерского хозяйства в Ленинском районе Тульской области. Из 120 фермерских хозяйств района, созданных в 90-е годы, осталось пять или шесть.
Про совхоз “Максим Горький” Елена Викторовна знала все. Когда первый раз сюда приехала за семенами, воскликнула: какой комплекс! Какое хранилище!
Елена Викторовна говорит, что Поповка в их жизни возникла случайно. Она не лукавит. Говорит правду.
Решающим для вхождения в Поповку стал профиль “Максима Горького”. Самошины — специалисты по картофелю. К тому же эта деревня входила в тот округ, по которому баллотировался Самошин в Госдуму. Люди обратились с просьбой к депутату. Вхождение было стремительным, потому что Самошины знали: провальный год может сказаться роковым образом на судьбе Поповки.
В первый приезд Елена Викторовна сказала:
— А чего вам с нами разговаривать? Ходите по деревне, говорите с людьми.
Это вполне отвечало моим задачам.
Во второй приезд Елена Викторовна спросила:
— Вам есть чем заняться в деревне?
— Да! Я сплетни собираю…
— Вот и хорошо.
Итак, Елена Викторовна была последней, с кем я беседовала.
— Наверное, — говорит она, — многие считают нас захватчиками.
А вот и нет! Я пересказываю народную молву. И на самом деле так: все, что я знаю, добыто из разговоров с людьми.
Беседа наша нарушается то подписанием документов, то обрывками производственных разговоров. Голова кружится от обилия тем, но вскоре тебе чудится музыка в этих словах:
…нельзя ли хотя бы съезд сделать ровный. Многотонка не пройдет…
… с дорожниками связываться бесполезно. Может, частника найти?..
…но отгрейдировать дорогу можно на первый раз…
…под картошку пахать нельзя…
…да вся центральная Россия пашет…
…не забыть завтра же подать бумагу на мелиорацию, а то будет поздно…
…в план посадки какую урожайность писать? 50 тысяч клубней на га?..
…все инженерные коммуникации завязаны на “Максима Горького”…
…у нас денег таких нет, но людей-то мы не бросим…
…надо считать и думать…
…а коммунальные платежи к нам переходят?..
…кроме крыши, можем стены поставить под технику?..
В хоре голосов различим и такой голос. Механизатор Алексей Сухин:
— Без новых технологий во всех хозяйственных звеньях мы из одной долговой ямы попадем в другую. О чем, бывало, ни спросишь, всегда один ответ: “Раньше без этого обходились”. Мир развивается, а у нас одна песня: “Вот раньше…”.
Шофер Виктор (тот, что возил рабочих в Чернь):
— Ученые люди пришли. Я на их месте лясы бы с нами не разводил. Летом получали зарплату, какую отродясь не видели.
Есть и такой голос. Звучит не громко. Но он есть. Выражен формулой Андрея Платонова: “Хоть и не мое и общее, а все же вижу крепость и свою радость прочности”.
При этом совсем неважно, что это общее, которое не мое, не приносит никакого дохода, что оно быльем зарастает. Раз общее, значит, есть ощущение радости прочности. Главное, чтобы это общее не стало чьим-то.
Колхозный ген — великий мифотворец. Скажем прямо: он уже значительно ослаблен.
Скорость, с какой происходят изменения в Поповке, для сельской местности поразительна. Между первой и второй поездками месяца не прошло, а Поповка обзавелась новыми партнерами.
Есть такое понятие — вертикальная кооперация. Над производством надстраивается переработка.
Новый партнер — нижегородский “Агротрейд”. Для уменьшения риска картофель распределяется по разным корзинам; социальная (армия, школа, больница, ГУИН), 30% “Агрорейду” и т.д.
Пространство картофельной культуры (так считается) менее политизировано в отличие от зерновых и сахарной свеклы (например). Здесь действуют чисто рыночные механизмы.
В планах ООО “Максим Горький” на будущий год освоить 1,5 тысячи га под картофель.
Вопрос вопросов: откуда деньги?
Оборот личного фермерского хозяйства Самошиных не позволял взять тот кредит, который был нужен. Обанкроченное хозяйство “Максим Горький” залогом не обладало.
И тогда… Национальный резервный банк под честное слово (практически так и было) прокредитовал 60 млн рублей.
А теперь стоп! Какими бы ни были новации в сельском хозяйстве, принципиальным было и остается одно обстоятельство: способствуют они укреплению или разрушению сельского уклада жизни?
Вот почему глухо бродит по Поповке один и тот же вопрос: будут давать зерно или нет?
— Да пусть отдохнут от скотины. Совсем угробились на этой работе, — это голос стороннего наблюдателя.
Даже многократное увеличение зарплаты не снимает (и никогда не снимет) главного вопроса: будет ли возможность держать скотину? Это не только материальный интерес. Это есть укладная часть жизни.
…На весовую пришла женщина. В хозяйстве не работает. Просит выписать ей зерно и молока. Ей надо кормить бычков. Если продаст сейчас в том весе, в каком они находятся, останется в полном улете, как говорят крестьяне.
— Мария Александровна (юрист. — Э.Г.) сказала, что зерно категорически давать не будут, — горюет женщина. Можно не сомневаться, что этот слух пойдет по селу.
Учительница:
— Если скотину не держать, детей не выучить. Да и как ребенка приучить к домашней работе?
Бизнес в деревню (подчеркиваю — в деревню, а не на грабеж!) идет робко, поскольку ответственность большая, а результат непредсказуем, как погода. И уж точно: палат каменных не наживешь. Но есть нечто, что перекрывает любой расчет: “Людей мы бросить не можем”. Это ключевая фраза в разговорах Самошиных. Называется ли это социальной ответственностью бизнеса или как-то иначе — неважно. Главное — Поповка намеревается жить.
Справка: муниципальное образование Поповка включает 29 населенных пунктов. Площадь 100 кв. км. Население — 1100 жителей.
Пришедшие “новые” не начали свою деятельность с обустройства собственных кабинетов. До сих пор у Елены Самошиной нет своего места. Для беседы мы ищем пустой угол, в котором можем скрыться. Наконец нашли комнату. В ней стоит огромная тарелка для подключения школы к Интернету.
— Школа думает, что мы просто оплатили им выход в Интернет. Подключение должно пройти через “Тулателеком”. Это совершенно нерабочее состояние — загрузка идет по полчаса. Мы решили их вывести в Интернет через спутник.
Душа моя учительская возликовала. Но кульминация в разговоре с Еленой Викторовной возникла неожиданно и стала для меня решительным доказательством нравственной правоты захода Самошиных в деревню.
Шел разговор о семенах, об опытной станции. И вдруг она заговорила про “Удачу”. Сорт такой есть. Лицо ее изменилось.
— Это наша селекция. Знаете, красиво растет. Удивительно. Листочки появляются не в кучке, а так, чтобы каждый шел навстречу солнцу. Каждый листочек ловит солнце и, поймав, занимает свое место. А потом, когда стоишь на комбайне, сразу можно понять, где “Удача”. Чаще всего покусывают ее.
— А кто ее грызет? — спросила я.
— Мыши грызут, — улыбается Елена. — Они ведь понимают, какая картошка вкуснее. “Удача” очень нежная, крахмалистая. Мыши понимают все.
Самая лучшая деревня на свете
“Я хотел бы, чтоб у нас в деревне были хорошие дороги, чтобы нашу школу отремонтировали, и я хотел бы, чтобы в нашей школе были компьютеры, чтобы в нашем классе стояли новые столы и стулья. И еще — самый лучший друг Сафронов Илья, а Поповка — самая лучшая деревня на свете.
Антон Воронин”
“Моя деревня. Мне там нравится. В моей деревне четыре дома всего. У нас там пруд, лес, горки.
Меня зовут Альяр Мусазаде. Мне 11 лет. День рождения у меня 1 января”.
“Я живу в деревне Слободка. В нашей деревне девять живых домов. У нас есть большой сад и много грибов. Мне не нравится, что до трассы идти 4 км!
Настя Абрамова”
“В поселке детсад. Всего лишь трехкомнатная квартира, а детей очень много. Совхоз скоро исчезнет, людям жить негде. Но деревня дружная. Мне приходится жить без папы. Ему приходится уезжать в город Тула, и он по две недели живет в кабине “КамАЗа”. А семья — шесть человек.
Анжела Суотина”
“Я живу в поселке Максим Горький. Я хочу, чтобы у меня была лошадь белая. Мою маму зовут Булатова Ольга. Моего папу зовут Сергей. Я люблю свою сестру Ксению. Ей 11 лет. Мой брат Авдюхин Дмитрий. Ему 12 лет. У него проблема с ногой. У меня вчера был день рождения.
Тамбовцева Кристина Борисовна”
Как жаль, что я не могу привести все детские сочинения. Из них вы многое узнали бы о жизни деревенской детворы. Например, о том, как Таня Желткова встает в пять утра и едет на рейсовом автобусе до Орлика. Ее сопровождают две собаки. В Орлике Таня стоит 45 минут в ожидании школьного автобуса. А если мороз, снег, дождь… Куда деваются собачки Филя и Жуля? Проводив Таню, они возвращаются в деревню Есино, где у Тани четверо братьев и сестер. Она самая младшая. На днях умерла ее мама. Ей был 41 год. Она работала дояркой. Таня с братьями и сестрами осталась с отчимом. Теперь вот бабушка приехала.
Когда ликвидируют малокомплектные начальные школы в рамках программы “Школьный автобус”, в министерскую башку не приходит мысль о российских дорогах. Автобус с детьми имеет право ехать только по твердому покрытию. Благо Поповка стоит на трассе. Но в саму деревню автобус заехать не может. Начинается бездорожье. Я проехала с детьми до нескольких деревень, и сердце мое защемило.
Но есть деревни, до которых автобус вообще проехать не в состоянии. Найти транспорт — задача родителей. Деревня Леонтьево немыслимой красоты. Еще живы остатки господского сада, и можно только представить себе, какой это был бы райский уголок, если бы нам было дело до всего живого на этом свете: детей, лесов, травы, живности всякой.
— Ничего! — решительно говорит мне глава муниципального образования. — Раньше всю жизнь ходили пешком и живы остались.
Я взрываюсь:
— Полвека назад в моей сельской школе без света и радио дети тоже ходили пешком по 12 километров. И ничего! Мерзли, отмораживали ноги, щеки, носы, сбивались с пути, когда переметало дорогу. А мы, учителя, тряслись от страха: дойдут ли? Вернутся ли? И что? За полвека в стране ничего не изменилось?
Я поехала с детьми в Леонтьево на личной машинешке механизатора Алексея Сухина. Нас было шестеро. Из деревни возвращалась на тракторе МТЗ-82.
Не приведи, господи! Дороги нет вовсе. Почва ускользает. Трактор тянет гусеницу. Алексей полагает, что так может придать развороченной земле некий порядок. Он постоянно оглядывается. Но месиво не поддается оформлению. Навстречу идет еще один МТЗ-82.
— На будущий год у этого тракториста двое детей пойдут в первый класс. Не знаю, как их он будет возить, — говорит Алексей.
Те, кто пойдут в первый класс, — приемные дети тракториста. И тут следует сказать, что Поповка в свои семьи приняла тридцать детей-сирот.
Есть семьи, где трое приемных. Материальный интерес, несомненно, присутствует в решении взять ребенка. Живых денег в деревне мало. Но траты душевные несопоставимы с материальными. К тому же “от людей на деревне не спрятаться”: как вы держите детей, будут знать все.
Кристина Тамбовцева — сирота. Матери не помнит. Ее вместе с сестрой взяли в семью сапожник Сергей и медсестра Ольга. Есть еще один приемный ребенок — больной мальчик. Кристина знает, это ее брат. Когда надо везти брата в больницу и долго его лечить, мама Оля берет отпуск за свой счет, и, кажется, дела брата идут на лад.
Я спрашиваю Нину Петровну, завхоза школы, которая взяла троих детей из детдома, какой мотив ведущий?
— Осталась одна. Без мужа. Дети выросли. Отдел опеки уговаривал взять ребенка. Хотела маленького. Оказались подростки. Было трудно. Особенно с девочкой. В свои пятнадцать она знала все, чего знать нельзя. Но когда один из братьев сказал: “Если бы не взяли, я сбежал бы из детдома”, на сердце повеселело. Все-таки дети придают жизни смысл.
А я все думаю, как тот тракторист будет доставлять в школу своих приемышей?
— Сколько себя помню, — говорит директор школы Николай Петрович, — вопрос всегда стоял о дороге в Леонтьево. На уровне первого секретаря райкома. И — ни с места!
Все плачемся о демографии, но есть деревни, где рождаются дети. Много детей. Да еще и сирот обогревают.
“…потому что я ее любил…” (Коля Сухин)
Когда войдете в поповскую школу и на одном из стендов увидите портрет Николая II, не удивляйтесь. Поповская школа, как и сотни других, возникла в начале века по приказу императора. Началась реформа образования, главным пунктом которой стало открытие школ для крестьянских детей. Была сформулирована задача: поднять образованность российского населения. Начиналось решение этой задачи с открытия крестьянских школ.
В начальных классах поповской школы до революции было свыше двадцати человек. Сегодня, когда десятки сельских школ закрыты, а другие находятся под угрозой ликвидации, интересно, чей портрет повесят на месте закрытых школ — Путина или Фурсенко? А главное — как будет сформулирована задача?
15 декабря поповской школе исполнилось девяносто лет.
— Ну что же вы не приехали на юбилей? Они вас так высматривали. Знаете, как я поняла, что они полюбили вас? По скорости, с какой запомнили ваше имя, — говорит Людмила Сергеевна. Прекрасная учительница четвертого класса.
Я привезла то, что обещала: рассказ Нодара Думбадзе “Собака” и стихи Иосифа Бродского про черного коня.
В тот день у них была игра “Умники и умницы”. Столы стояли в произвольном порядке и так же произвольно заняли свои места дети. В той позе, какая им была удобна. Это дает другое дыхание ребенку. Я люблю эти минуты.
Как появился Думбадзе? Они спросили меня про мой грузинский крест. Я ношу крест святой Нино с сентября 1992 года, когда оказалась в блокированном Сухуми. Он освящен настоятелем Кашветской церкви отцом Элизбаром. Крест хранил меня всюду: в Карабахе, Чечне, Ингушетии, Осетии. Особенность креста — в преломлении горизонтальной перекладины в знак предпочтения жизни вечной, той, что есть жизнь у Бога. И подумалось мне, а что если эти дети будут знать о Грузии только по нашему телевидению: по дурацким запретам Онищенко, по угрозам Сергея Иванова, по шмону в казино и на рынках?
Там, на уроке в Поповке, вспомнилось мне сочинение моего ученика Кирилла Войцеля. Оно написано сразу после тбилисских событий 9 апреля 1989 года. Тему Кирилл придумал сам — “Мир без Грузии?”. Да, именно так, со знаком вопроса. Это было странно, потому что так помыслить было невозможно.
“На холмах Грузии лежит ночная мгла”, “…там, где, сливаяся, шумят, обнявшись будто две сестры, струи Арагвы и Куры…” — это ведь с детства в душе. Это часть нас самих. Как это — “без Грузии”?
Кирилл стал священником. Может, уже тогда что-то предчувствовал.
Итак, “Собака”. Рассказ о том, как мальчик стоял перед выбором: выстрелить в собаку, которую когда-то спас, или ослушаться решения всей деревни. Это ведь жители решили убить своих собак, потому что не знали, какую укусила бешеная собака. Я дошла до строк: “Я снял с плеча ружье. Тогда собака подняла голову и уставилась на меня добрыми печальными глазами…” — и предложила продолжить рассказ. Некоторые дети не решились поставить себя на место героя и использовали косвенную речь. Конец рассказа я обещала прочитать на следующий день.
О! Я знаю это детское переживание. Потрясение, созданное искусством, это особый вид эмоционального состояния. Это то, что уходит в золотой запас личности и составляет душевный тыл, куда можно отступить в минуты невзгод. Это то, чем можно спастись.
Они курок не нажали. Таня Желткова слово в слово повторила строки рассказа. Мальчик не просто отпустил собаку, но и предупредил сторониться людей.
Вот и Таня написала: “Он не смог выстрелить. Он заплакал и сказал: беги на волю. Не оставайся здесь. Тебя убьют”.
Они объясняли, почему не последовал выстрел: один не выдержал взгляда собаки, другой испытал жалость. Коля Митряев увидел, как собака переживала.
Была одна удивительная работа. Коля Сухин писал про глаза собаки, про жалобный скулеж. Потом все зачеркнул и написал: “Я не выстрелил, потому что я любил ее”.
Надо рассказывать, как они слушали продолжение? Есть такое понятие в психологии — опережающее отражение. Это был тот случай, когда детская интуиция порождает текст, идентичный авторскому.
Один из моих прежних учеников вспоминал: “Для меня литература началась во втором классе с романа о собаке”. И это не ошибка. Рассказом движет дыхание эпоса.
Потом были стихи про черного коня. И снова я останавливаюсь и снова спрашиваю: “Зачем же он, свой бег остановив, меж нами оставался до утра?”.
Во многих классах я читала эти стихи. Но только деревенские дети ответили сразу: “Он искал седока”. Для них это естественно. Они гладят листочки с текстами. Хотят иметь их дома.
— Вы не забудете? — спрашивают.
А как забудешь? Я дарю классу диск с фильмами Норштейна. Обещала подарить каждому. Но отыскала только один диск.
“Им бы тепло и нормальную еду”
Надо же такому случиться, чтобы все тринадцать первоклашек были не просто хороши собой, какими бывают дети в этой поре. Они оказались немыслимо красивы. Причем красота разнообразна. Кареглазая Яна с каштановыми волосами медлительна, как все красавицы мира. Рядом яркая шустрая блондинка Света, рыжеволосая с ресницами до бровей Катя… Оторвать глаз невозможно.
— С каждым днем я все больше влюбляюсь в них, — говорит учительница Зинаида Васильевна.
На листочках они пишут свое имя и рисуют то, что хотели бы мне подарить. Дима Назаров нарисовал дом. Большой, красивый. Из трубы валит густой дым. В доме тепло. В этом году у Димы появился свой дом — он приемный ребенок, как и Тонечка, рисующая алые маки. Дима не знает своего дня рождения, но когда его впервые отметят в новой семье, он запомнит.
Как описать обстановку, в которой пребывает совершенная детская красота, не знаю. Вся мебель (если ее можно так назвать) выщерблена. Откуда она взялась?
— Детсад ее выкинул, мы подобрали.
Рядом с ободранным обеденным столом — шкаф, каких на помойках не встретишь. Стулья, на которых сидят дети, неподъемные. Чугунные, что ли… На завтрак хлеб с куском вареной колбасы и пустой чай. Уроки физкультуры проводятся в коридоре, и больше всего учительница боится, когда дети бегают: на линолеуме, которым покрыт пол, заплаты давно задрались. Никакого спортивного инвентаря. Мяч приносят из дома. Семилеткам положен дневной сон. Не приведи Господи видеть детские кровати. Говорят, подушки не менялись с 1986 года. Того же времени и остатки игрушек. А ведь игровая деятельность для семилеток все еще является ведущей.
Рядом — интернат. Шкафы рассыпались. В спальных комнатах температура + 13╟. Воды горячей нет даже для тех детей, которые живут в интернате. В те дни, когда я бродила по нему, прозвучали слова вице-премьера Медведева о финансировании образования. Угрожающей была интонация: “Просто так денег никто не даст”. А не просто так можно получить деньги? Вот на этих конкретных детей. И что означали слова о подушевой оплате в образовании? Может, в самом деле этим тринадцати ангелам, живущим в подземелье, ничего не положено от любимого отечества?
Ни подушек, ни стульев, ни учебников, ни тепла, ни света. А на ремонт пожаловано четыре банки белой краски. Иногда кажется, что государство отделило себя от школы. Может, к этому все идет?
А теперь поговорим про тепло и свет для детей.
О директоре поповской школы Николае Петровиче я узнала все, когда он, идя по коридору и увидев ребенка, бросившего бумажку на пол, сказал:
— Подними, пожалуйста. Я прошу тебя.
В ноябре директор был озабочен тем, что дом, где живут учителя, не отапливается. Плохи дела и с котельной, которая обогревает школу и интернат. Осенью школу закрывали на десять дней из-за низкой температуры в классах. Однажды суд присудил директору штраф — 20 минимальных окладов.
— Я спрашивал судью только об одном: нельзя ли мне на человеческом языке объяснить, в чем я повинен? В чем лично я виноват?
Судья не знал. Конкурс на строительство модульной котельной выиграла фирма из Курска. Комиссия, принимавшая работу, насчитала ошибки в строительстве. Ни подрядчик, ни заказчик ответственности не понесли. А теперь, внимание! Вам известно, что существует лимит потребления для учреждений образования? Наконец я поняла, почему директор, войдя в учительскую, включает свет, а идущая вослед учительница торопливо свет выключает.
Итак, на январь месяц поповской школе спустили 6 тысяч 600 киловатт. Если вы израсходовали 6 тысяч 500, платите штрафы. Но если вы истратили на 100 киловатт больше, штраф платится в… десятикратном размере!
— Посмотрите за окно, — призывает директор, — какая хмарь стоит. Можно свет не включать? Боюсь, что наши дети начинают слепнуть.
— Знаете, сколько в деревне талантливых детей! Им бы тепло и нормальную еду… Мы ведь многого не просим.
Это говорит Александр Евгеньевич Сутормин, завуч школы. Победитель первого всесоюзного профессионального конкурса “Учитель года”. Случилось это в 1990 году. Приз вручал президент страны Михаил Сергеевич Горбачев.
Александр Евгеньевич опечален тенденцией в образовании.
— Ну скажите, какое отношение к литературе имеет знание количества прорех в шинели Акакия Акакиевича? Все идет к этому.
Он не может понять, почему знание гуманитарного предмета оценивается по несущественным признакам. Гуманитарный текст по своей природе диалогичен. Как вы формализуете эту диалогичность? А как быть с тем, что называется пониманием, это ведь есть атрибут восприятия искусства. В самом проигрышном положении оказывается творческий ученик.
Власть
Есть такое понятие в социологии — обороноспособность. К вооруженным силам это не имеет никакого отношения. Речь идет о том, насколько система оказывается способной “отбить” внешние влияния, чтобы самосохраниться.
Так вот: никогда обороноспособность власти не была так высока, как сейчас. Раньше власть можно было смутить (как минимум!) вопросами: почему дети мерзнут в школе? Почему в интернате не исправлена канализация? Сегодня сама постановка вопроса вызывает ярость.
— Я вижу, вы сплетни по деревне собираете, — сказал мне местный глава Гребеньков.
Пыталась сказать, что во времена Пушкина это называлось мнением народным. И даже хотела поведать, что по этому поводу говорил Шуйский своему подельнику по смуте Басманову, но поняла, что Пушкин тоже не аргумент. Как горько сказал учитель Александр Сутормин:
— Мы репродуцируем ушедшие ценности.
— И правильно делаем, — не унимаюсь я. — Кто-то ведь должен сказать, что душа может воскреснуть, что мир не без добрых людей и что мальчик, восставший против мнения большинства, может одержать победу, потому что спасенная собака вернется на радость всем. Во дворе снова будет лаять собака и, значит, деревня будет жить.
…А вот и Альяр Мусазаде.
— Я вас вчера ждал. Ребята говорили, что вы ездите по всем деревням. Наша разве хуже?
Деревню Альяра называют умирающей. Но Альяр верит, что ни лес, ни пруд не умрут, если рядом люди.
Обещаю, что вернусь по весне. На прощание Альяр протягивает листок, на котором грузовик, а на кузове крупными буквами написано “ОРБУЗ”.
Я спросила директора школы, о каком подарке для школы он мечтает.
— Вы можете смеяться, но я мечтаю о газонокосилке. Мне хочется, чтобы около школы был ковер из трав. Я это видел. Очень красиво. Детям это необходимо. — Выдержал паузу и не то спросил, не то сказал: — Желания ведь исполняются…
Если это так, может, у сироты Кристины появится лошадь белая. Точно такая, как в фильме Норштейна о туманном ежике. Как знать…
Осада села Куггеево
Потраву поля первыми заметили пастухи, поутру гнавшие стадо с пастбища. Они сообщили о неслыханной беде в кооперативе “Куггеевский”.
В это невозможно поверить, но это случилось. 400 с лишним га посевов загублено на корню в ночь с 3 на 4 июля того самого года, когда весь Татарстан жил в ожидании исторического праздника — 1000-летия Казани. Шел 2005 год. Если учесть не только затраты, но и предполагаемый урожай, ущерб составил 5 млн рублей. Исполнителей было двое. Через несколько месяцев УВД Зеленодольского района приостановило расследование. Мотив: невозможность установить заказчиков, а те двое отказались от показаний. Все обращения куггеевцев в прокуратуру, суд, к президентам России и Татарстана остались без ответа.
…Рядом с потравленным полем находится умирающая русская деревня. В нее и пришли ранним утром 5 июля убитые горем куггеевцы.
Александру Митрофанову все в деревне называют Шурой. Ей 75 лет. Она плачет точно такими же слезами, какими плачут татары над потравленным полем.
— Дак уже 11 пробило. Стемняло. Слышу — трактора в поле пошли. По ходу определивала: “Белорусы” это были. Зачем ночью-то пошли? — спрашиваю своего мужика. — Дак, поди, пьяные пошарашились. Вернулись они в три ночи, а на утресь — батюшки ты мои!.. Все зелено было — черным-черно занеслось. За всю мою жисть такого не бывало. В войну пашеницу серпом жали. За нами следом шел бригадир Салимов. Найдет оставленный колосок и зачнет зернышки считать. Насчитает десять и давай начитывать: “Если по всей стране будут оставлять по колоску, это сколь же тонн зерна выйдет?”. Людей сажали за колоски в тюрьму. Неужли все это сойдет? Кто на тракторе был, все знают. А вот кто их спосылал? Вишь, как было-то: на ночь они позарились. Все ночкой-то и проделали. Эдак и всех нас можно враз уморить. Ноги у меня не ходют, а то я до Кремля дошла бы. На што они там поставлены, если законов нету? — Шура долго молчит, а потом неожиданно, с силой: — Они ведь на куггеевское поле, знашь, как идут? Как немцы шли…
Кто это они?
Кто потравил поле — неизвестно. Но кто заходит на куггеевское поле — все знают. Это акционерное общество “Красный Восток — Агро”. Из-за чего сыр-бор разгорелся?
В марте 2003 года было создано ОАО “АПК Красный Восток — Центральное Заволжье”. Учредителем выступил пивоваренный холдинг. Несколько хозяйств Заволжской зоны вошли в новое объединение. Руководство холдинга полагало, что оно спасает хозяйства от черного банкротства и способствует развитию сельского хозяйства в республике. Возможно, так оно и было.
Но жители села Куггеево заявили: не будем вступать в агропромышленную компанию. Хотим жить самостоятельно. И независимо. Общее собрание членов СХПК “Куггеевское” состоялось 26 марта 2003 года. Несколькими днями позже делегация из пяти человек заявилась с протестом в райцентр. Их никто не принял. Так будет и впредь.
В апреле 2007 года состоялся сход граждан деревни. Я спросила:
— Когда вы решили выйти из агрохолдинга?
— А мы в него не входили, — это сказал каждый.
Куггеевцы сразу не приняли господ из агрохолдинга. Они не приняли тон, с которым шли разговоры о вступлении в холдинг. Времена в самом деле изменились.
Тем не менее, “Красный Восток” вывез из Куггеево всю технику: трактора, комбайны, четыре “КамАЗа”. Лошадей угнали в соседнюю деревню. Вывезли 420 тонн зерна, забрали нетелей. Опечатали мельницу и пилораму. Коров оставили.
И началась осада.
При въезде в деревню стоит набат. Всякий раз, когда он бьет, жители стремглав (стар и млад) бегут в поле, где вступают в неравную борьбу с “эсбэшниками”, как здесь говорят. Это мощные качки из службы безопасности холдинга. Они останавливают трактора, глушат двигатели, выбрасывают трактористов из кабин.
Самая драматическая фигура в Куггееве — Ильнур Ахметзянов, председатель кооператива.
— Мне стыдно, — говорит Ильнур, — это ведь я уговаривал людей вступить в холдинг. Настаивал, чтобы они свой пай земельный отдали в уставной капитал.
— Неужели вы сразу ничего не поняли? — спрашиваю я.
— А что мне оставалось делать? Вызвали в район и сказали прямым текстом: “Ну и куда ты денешься со своим молоком? Кто его у тебя примет? А элеватор? Он у тебя есть? Вот и соображай!”. Я понял: мы все в ловушке, нам не выжить.
И тогда куггеевцы сняли своего председателя за малодушие.
Случилось все, как обещали власти. Молокозаводы отказались принимать молоко. Нашли завод в Чувашии. Село Урмары. Молоко шло самовызовом. Платили то фуражом, то деньгами. Когда про это узнал холдинг, расчетный счет был арестован. Никогда со времен начала своего существования (а это 1929 год) куггеевцы не испытывали такого унижения.
— Ну и какая у нас единая Россия, если молоко сдать негде? — спрашивает Ильнур.
Он повинился перед куггеевцами. Плохо ему было. Очень. Они простили его и снова сделали председателем кооператива.
— Если машины забрали, как вы зерно возите? — спрашиваю.
— В аренду берем у частника.
— Ничего себе!
…7 сентября 2006 года неизвестные лица из службы безопасности на четырех автомобилях проехали по неубранному полю и встали перед комбайнами. Комбайн убирал яровую пшеницу. Заставили заглушить комбайн. Приехал Азат Исхаков (известный куггеевцам по первому собранию) и поставил следующие условия:
1. Кооператив убирает урожай. Половину отдает холдингу.
2. Кооператив должен заплатить 200 тысяч рублей.
3. Урожай убирается куггеевцами полностью, и больше они на это поле не заезжают.
Комбайны и “КамАЗ” простояли восемь часов. Проехать на поле служба безопасности не позволила.
Если вы думаете, что прокурор Татарстана, узнав об этом, внял жалобам куггеевцев, значит, вы ошиблись. Любые попытки обуздать агрессию агрохолдинга через прокуратуру и суд заканчиваются полным “поражением аграриев”. Я не случайно взяла последние два слова в кавычки. Это не мои слова. Они принадлежат одному из руководителей холдинга, который так и сказал, что не сомневается в поражении аграриев, вступивших в конфликт с холдингом.
Правосудие Татарстана — это особая статья.
Итак, проверкой СУ при УВД Зеленодольска установлено, что подписи участников общего собрания от 26 марта 2003 года подделаны и, следовательно, никакого решения о вступлении СХПК в ОАО “Красный Восток — Центральное Заволжье” не было в природе. Махинация с протоколом общего собрания и подписями привела к тому, что случилась незаконная передача имущества СХПК и земельных паев в качестве вклада в уставной капитал ОАО “Красный Восток”.
Итак, признаки преступления усматриваются, говоря юридическим языком. Предусмотрена и статья, но, читатель, внимание! Данное деяние относится к преступлениям небольшой тяжести (вот так и написано). Оказывается, срок давности для данного преступления истек.
У целого кооператива украли имущество и земельные паи, но в возбуждении уголовного дела отказано. Самое замечательное заключается в том, что данное преступление “совершено неустановленным лицом”, хотя все лица всем известны.
Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела подписано начальником отделения СУ при УВД г. Зеленодольска подполковником юстиции П.В.Александровым. Согласие с таким постановлением подписал начальник СУ при УВД г. Зеленодольска майор юстиции В.В.Нестеров.
Известно ли в верхах о конфликте?
Да! Один крупный чиновник Татарстана считает, что конфликт порожден борьбой старого и нового менталитетов.
Вот на этом, пожалуй, и остановимся.
Что образует доминанту нового менталитета? Прибыль! Добывается любой ценой. В парадигме этого мышления человек становится инструментом. Не более того.
— Нам не нужны работники после 35 лет, — изрек уже известный нам Исхаков, погрузив деревню в тяжкие раздумья.
Бизнес, не обремененный социальными обязательствами перед человеком, губителен прежде всего для существования самой деревни. Не случайно в последнее время заговорили не только об эффективности сельского хозяйства, но и о сохранении деревенского уклада жизни.
Может, до кого-нибудь уже дошло то, что Петр Столыпин понимал в начале века: “Проникнутое идеей собственности крестьянство служит лучшим оплотом порядка и спокойствия”. Реформатор знал, что мечтам о государственном перевороте может быть положен конец, если будет решена крестьянская проблема. Если крестьянин станет собственником, а не просто наемным рабочим.
Попытка ввести монополию на ту или иную форму хозяйствования — это все тот же большевизм. Наша вечная коллективизация.
Наверное, есть деревни, которые с легкостью изменят свой уклад жизни и пойдут под знамена любого холдинга, но не Куггеево.
Оно — случай особый
Вот этого не учли руководители холдинга. Не учли того, что опрометчиво назвали старым менталитетом. Куггеевское хозяйство никогда не бывало в долгах. Даже в самое тяжелое время перестройки оно умудрилось сохранить себя как целостную экономическую единицу.
Само образование села связано с оттоком татар на правобережье Волги во второй половине XVI (!) века. Одни историки считают, что это связано с сопротивлением христианизации, другие — с побегами от натиска войск Ивана Грозного. Так или иначе — исторические гены куггеевцев настояны на мощных социальных потрясениях. Здесь хранят память о своем земляке, который дошел до императора и привез грамоту. Она даровала селу 100 га сенокосных полей.
Пройдите Куггеево — за домом дом! — как прошла его я, и вы поразитесь тому, насколько в единичном, частном человеке сохранена уверенность в своих силах и жажда самостоятельной независимой жизни. Духовным центром этой жизни является имам Фарид Сафиулин, яркая личность, страдающая за селян. Диву даешься, насколько в куггеевцах силен дух сопротивления. Скажем прямо: нечастый случай в современной истории.
Куггеевцы знают, на что идут. Знают, что больших зарплат не будет. Плачут только тогда, когда их сгоняют с трактора и травят поля.
…Самую старую женщину деревни зовут Таскиря. Когда я вошла в дом, она завертелась волчком. Поджарила картошку. Подала татарскую простоквашу. Отпустить гостя, да еще русскую, без подарка не может. Она не знает русского. Я — татарского. А нам и не надо. Мы все и так понимаем. Спрашиваю, выходила ли замуж по любви. Она отвечает на татарском: “Можно стольких детей родить без любви?”. Это я поняла без слов.
Про работу Таскирю не спрашивайте: лес валила, хлеб растила.
Будет ли мне когда-нибудь так хорошо и безопасно, как в доме Таскири? Не знаю, не знаю… Ни национальность, ни пространство, ни язык — ничто не способно нас разделить. А плачу я потому, что старая женщина просит меня заступиться за деревню. А что я могу?
Мне вовремя подсказывают, что при обращении к Таскире надо добавлять “апа” в знак уважения. Почему же никто не обучил этим правилам службу безопасности холдинга? Муршида — старая женщина. Она, как и все, защищает свое поле. Добрый молодец из службы безопасности оттолкнул Муршиду и сказал: “Пошла вон, б…ха!”. Это к вопросу о новом менталитете.
Помножьте эту дикость на оскорбление национального достоинства, и вы получите картину будней сегодняшнего Куггеева.
Конфликт куггеевцев с мощным холдингом — это не частный и не локальный случай. Он свидетельствует о серьезном просчете в стратегии аграрной политики. Известно, что стабильность социально-экономического устройства невозможна без разнообразия форм хозяйственной жизни. Разнообразие означает, что люди находят ту форму, которая для них оптимальна. Соответствует их способностям, складу натуры. Какой человек — такая форма хозяйствования. Это классическая формула свободного предпринимательства.
— Скажите мне, — говорит Камияр Байтемиров, возглавляющий фермерскую ассоциацию Татарии, — почему два брата-итальянца стабильно существуют как экономическая единица? Они занимаются птицей. Работа состоит из шести циклов в году. Проблемы сбыта продукции у них нет, потому что они включены в межфермерскую кооперацию. Ведь не поглотила же их крупная корпорация! Так живет вся Европа. Особенно Германия. Дело не только в сельхозпродуктах. Крестьянин — главный государственник в стране. Он сберегает нашу территорию. Скажу больше — он превращает территорию в место, давая безликой географии образ, рисунок.
Место — это первое условие бытия народа. Психологи полагают, что человек постигает сущность места той глубинной частью своего существа, которая не подвержена изменениям. Место одаривает человека коллективной памятью. Старожилы передают из поколения в поколение, как отстаивал куггеевские земли дед Низами, тот самый, что дошел до царя Николая II. Это он в исподнем бежал на поле и лег на цепь землемера. На том месте и образовалась граница с соседями.
Камияр Байтемиров однажды заметил: бизнес может развиваться вне морали, но стать выше морали не может.
Вот всего-навсего один эпизод. Однажды жители села Куггеево обнаружили в своих почтовых ящиках письма. Стилистика, риторика откровенно подметного письма. Когда дочитаешь до конца, с удивлением обнаруживаешь автора. Ни много ни мало председателя совета директоров ОАО “Красный Восток — Агро” В.Панкова.
Итак, кто же стал главной мишенью? Подполковник в отставке Варис Адиятуллин.
Уроженец Куггеева, он уехал из деревни в 13 лет, потому что был отобран для обучения в школе-интернате для способных детей. Мечта была у Вариса — поступить в Казанский университет. Но два лета он проработал с отцом на комбайне. Стал профессиональным военным-ракетчиком. Служил на Урале, в Туркменистане, Германии. Оба сына — военные. Жена — химик. Работает учительницей.
Между домами отца и деда Вариса есть возвышение, на котором стоит грузовик “ЗиС-5”, тот самый, который спасал народ во время войны. На нем работал отец Вариса. Этот памятник трудяге-машине виден отовсюду. Его поставил Варис. В Кугееве живет родня Вариса, да и сам он считает деревню своим домом. Когда началась тяжба с холдингом, жители обратились к Варису. То он составлял жалобы от имени куггеевцев, то хлопотал о расследовании потравы на поле. Стучался в двери к властям районным и республиканским, и каждый раз его спрашивали: а кто ты такой, чтобы защищать Куггеево? Тогда жители деревни выбрали Вариса своим депутатом. Он обложился справочниками, законами. Купил множительную технику, кинокамеру, чтобы запечатлеть хронику борьбы и страданий своих односельчан. На задрипанной машинишке преодолевает сто километров до деревни и заходит в каждый дом, где его ждут с вестями. А что он может рассказать о судах, решения которых заранее известны? Он обрек себя (и свою семью, скажем прямо) на тяжкий труд. Но он, Варис, многого не учел.
28 марта 2007 года он отправил очередное письмо районным властям от имени жителей деревни. Потребовал “изменить отношение к жителям села и до начала полевых работ прибыть в село на встречу с людьми. Оказать помощь в возврате имущества, присвоенного ОАО «Красный Восток»…” На эту просьбу жителей села начальство не откликнулось.
Так вот: подметное письмо извещает жителей, на глазах которых проходит вся жизнь их односельчанина, что Варис вводит людей в заблуждение и собирает с них… деньги.
А вот эту фразу я даже обсуждать не берусь: “Подполковник в отставке Адиятуллин… которого Советский Союз всю жизнь учил только воевать”. Интересно, чему научил Советский Союз будущего председателя совета директоров? Где он прошел школу стукачей и так блистательно освоил их любимый жанр — донос?
Варис тут же обнародовал это подметное письмо в газете, не опустившись до поиска пятен в биографии доносчика.
Нам остается главное — ввести в повествование центральную фигуру. Вдохновителя и руководителя крупного холдинга, депутата Государственной думы Айрата Хайруллина.
В Татарстане меня предупреждали: писать о Хайруллине опасно. Любимец президента Татарстана М.Шаймиева. Всегда готов отстоять свои честь и достоинство (оцененные в 500 тысяч рублей). Я не ставлю под сомнение всех достоинств молодого реформатора в области сельского хозяйства и тех достижений, которые есть у холдинга. Как говорят на республиканском телевидении, “такие коровы нужны Татарстану”. Это про голландских коров. Ухоженных красавиц, что находятся в мегаферме, аккурат прилегающей к куггеевским землям. Я сужу об Айрате Хайруллине не только со слов куггеевцев, но и по действиям его компаньонов. Но более всего я сужу о Хайруллине по тем словам, которые он произнес сам на спорных землях 21 августа 2005 года.
В тот день в небе Куггеева
…обозначился вертолет — и ударил сельский набат. Куггеевцы знают, что любимый способ передвижения молодого депутата — вертолет. Они побежали в поле. Вот на этих спорных землях и поговорили. Точнее, говорил сам депутат. Каждый раз, когда кто-то из народа пытался сказать свое слово, следовало властное: “Минуточку!”. И шел — монолог. Изображение, к счастью, говорит не только о том, о чем журчит речь, но и о самой личности.
— Я говорю под камеру, — не раз заявлял господин Хайруллин. Понимал ли, как он выглядит на фоне обманутого народа?..
И — говорил. Что с потравой поля непременно разберется сам. Проведет самостоятельное расследование, потому что, может, это и не потрава вовсе. Просто высокая концентрация опрыскиваемого вещества. Что на самом деле эти 216 га земли для него ровным счетом ничего не значат, ибо он, Хайруллин, имеет 200 тысяч га. Что технику, вывезенную из кооператива, непременно вернут. Что вот он сейчас вынужден ехать в Германию. А как вернется — тут же прибудет на встречу с куггеевцами. Они посмотрят друг на друга, и, может, он даст взаймы соседям солярку или зерно. Кто-то осмелился спросить: а подарить нельзя? “Нет”, — сказал депутат и отнюдь не бедный человек. Бесплатно ничего давать нельзя. Его бабушка говорила, что что-то происходит с рукой, которая дает бесплатно. Переводчики с татарского расходятся в переводе бабушкиного завета. Но я поняла: рука дающего скудеет.
Иногда он называл себя (в проговоре) большим человеком. Имел ли в виду статус депутата или что-то другое, я не поняла. А еще он обещал приехать на встречу с термосом чая. Кто-то заикнулся про пиво, но депутат был неумолим. Нет, это будет чай.
Он сказал, что уважает куггеевцев за их отношение к родной земле, но что же делать, если именно эти 200 га ему нужны позарез. Ведь совсем рядом животноводческая ферма. А что куггеевцам дадут земли за бугром, вдали от всех коммуникаций, — это в сознание депутата не вошло.
“Хотят жить одни — пусть живут”, — сказал Айрат Хайруллин. Спасибо и на этом. А вот глава района Т.Емельянов сказал прямо: куггеевцы не подчиняются законам.
Может, у нас уже и закон вышел — всем строем идти в холдинг?
Аллах им судья, скажу я. На что русская крестьянка Шура заметит: “Жить-то людям надо сегодня, а суд-то когда?”.
У меня, как у всех куггеевцев, есть вопросы к Айрату Хайруллину:
1) когда кооперативу “Куггеевское” будет возвращена техника?
2) когда служба безопасности холдинга прекратит третирование жителей деревни?
3) когда произойдет та самая встреча всех куггеевцев с Айратом Хайруллиным, о которой он говорил 21 августа 2005 года?
4) когда будет возбуждено уголовное дело по подделке протокола общего собрания от 26 марта 2003 года? Не может ли депутат Хайруллин помочь в поиске так называемых неизвестных лиц, которые от имени его фирмы совершили подлог?
Не мне напоминать Айрату Хайруллину о легендарной личности Карла Фукса (XIX в.). Немецкий врач, этнограф всю свою жизнь посвятил исследованию жизни татар. Он высказал мысль: способ ведения хозяйства влияет на психологию работника и в целом на психологию народа. В свете этого высказывания многое в куггеевской истории вызывает, мягко говоря, тревогу. Если еще помнить: хранителем национальных традиций была и остается деревня. Неважно, русская или татарская.
Напоследок вопрос Айрату Хайруллину философского порядка: можно ли насилием затащить человека туда, куда он не хочет? Вопрос сформулирован не мной. Его задавал великий Толстой, как никто другой исследовавший природу насилия как явления. Отвечал на этот вопрос так: насилие не может быть средством побуждения людей к совершению желательных нам поступков.
Неудивительно, что поступки куггеевцев прямо противоположны намерениям и желаниям руководителей холдинга.
Жители старинного татарского села хотят одного: получить свою технику и право (естественное!) остаться на своей земле. Работать и жить.
Второго мая жители Куггеева, охранявшие поля, подверглись нападению “неизвестных лиц”. Была применена “черемуха”.
Бежин луг-2007
— Ну, и какого Тургенева ты здесь словишь? Искать его надо только в Орловской губернии.
— Мне сказали, что Бежин луг где-то здесь…
— А кто его написал? Иван Тургенев, правильно? Здесь у нас жил его брательник. Миколаем звали. Но он ничего не писал, откуда здесь Бежин луг возьмется? Думаешь своей головой или нет?
— Нет, все-таки он где-то здесь, я это чувствую…
— Видишь, какое дело. Мать их отделивала, сынов-то… У-у-у! Лютая баба… Ну, Ивану Спасское-Лутовиново досталось, а Миколаю — у нас под боком.
Тульский мужичок, с которым я разговоры разговаривала, уже было пошел своей дорогой, но вдруг остановился и на прощанье одарил меня еще одним известием:
— Миколай ведь невенчанный был, ты хоть это-то знаш? Но он ничо не писал. Бежин луг будет там, где Иван писал… В Орел поезжай… Иван тоже невенчанный. Прости Господи.
Мы вот все про гения места говорим. Оказывается, место идет вслед за гением. Спасибо за открытие.
Ну как уедешь в Орел, если всего в пяти километрах село Тургенево. Тур-ге-не-во!
— На остановку не ходи. Не успеешь. Иди по бровке дороги, где грязь нешибкая. Тебя автобус подберет, — это говорят мне два мужика, слегка подвыпившие. Куда идут? А вот сказали, будто работу дают.
Москвичи все тут скупили, сукины дети. Вроде фабрика окон намечается. Может, что подберется.
Они оказались совсем молодыми, а вид предпенсионный. Если не было никаких работ в их жизни, откуда у них возьмется пенсия? — размышляю я.
— Ниоткуда. Минималка на табак выйдет и вся недолга.
Они не догадываются, что никакой минималки у них не будет согласно новой пенсионной реформе.
Лица простодушные. Улыбаются несмело. Рады, что кто-то интересуется их судьбой.
Иду по бровке.
— Это Чернь? — спрашиваю у десятилетнего мальчика.
— Нет, это Медвежка.
— А где Чернь?
— Тама-ка, — показывает налево.
— Почему станция называется Чернь, а деревня Медвежка?
— Тама-ка у их все спутано…
— Кем ты хочешь стать?
— Минцанером…
— Почему?..
— У их деньги есть. Боле ни у кого тута нету. Совсем нету.
— А куда ты идешь?
— К бабушке. Она поваром в школе…
Слава тебе, Господи! Ребенок хоть сыт будет.
У въезда в Тургенево разрушенная церковь. Хороша, видимо, была когда-то. Вот интересно, как влияет на психику человека вид церкви, превращенной в отхожее место? Одно дело развалины от времени, когда каждый камень хранит тепло молитвы тех, кто сюда приходил. Эта церковь построена отцом писателя. Порушена зло и воинственно. Напротив церкви — школа.
Ну а где Бежин луг?
— А вот выйди на большак, а потом налево сверток будет. Прямо и выведет к Лугу. Да поспешите, сейчас уже в пять вечера темно, — напутствует меня директор тургеневской школы Галина Александровна.
Она неожиданно покидает свой дом и в чем была — с непокрытой головой, в легкой кофте и брюках — выходит со мной на большак. На прощанье говорит все то же: “Поторопитесь!”
Дает адрес, где можно заночевать. Адрес состоит из фамилий: Петр Иванович Сухоруков, Мария Даниловна Федосеева. Да каждый скажет, где их дома.
Есть места в России, где все еще вживе такие понятия, как дорога, путник, встречный, заночевать… “Путники в ночи” — напеваю я Фрэнка Синатру и двигаю по исконно-посконной русской дороге. Ни души. Ни огонька встречь мне. Сумерки наступают исподволь. Сворачиваю налево. Жильем не пахнет. Возвращаюсь на большак. Вхожу в березовую рощу. Выцветшая вывеска “Прощенный колодец”. Все быльем заросло.
Тьму прорезывают белоствольные березы. Дорога двоится. Иду наугад. Наконец показались крыши домов. Собака зашлась от лая. Выходит женщина. В платье. Непокрытая. Идет не то чтобы медленно, а свободно. Потом эту дивную свободу во взгляде, поступи, разговорах я угадаю у других бежинцев.
— Петр Сухоруков? Да не туда ты зашла. Это Верхний Бежин луг, а он в Нижнем. Иди по лугу. Увидишь мосточек, по нему ступай. Он из жердочков. Держися. Да не бойся ты. Не слыхать, чтоб кого-то убивали.
Все правильно. Жердочки шатаются. Глубоко внизу речка протекает. Заржавелые трубы валяются. Скольжу по стерне. И так пустынно сделалось на душе.
Откуда ни возьмись — белая овечка. Значит, где-то человек объявится. Он и объявился.
— Не знаете, где живет Петр Иванович Сухоруков?
— Ой! Вспомнила! Был Петр Иванович да весь вышел. Нет его. Издаля будешь?
— Из Москвы…
— Ну и чего тебя сюда занесло?
— Да хотела с Петром Ивановичем о жизни поговорить.
— Здравствуй! А что, в Москве не с кем поговорить?
— Решительно не с кем!
— Ну, нету его. Где возьмешь, если нету?
— А мне сказали, что у него заночевать можно.
— Ишь ты! Кто сказал-то?
— Директор тургеневской школы.
— Галина Александровна, что ли?..
— Ну да…
— Ну, если Галина Александровна сказала, так вот: Петр Иванович Сухоруков — это я буду.
— А мне еще нужна Зина Кирьяшкина, — вконец осмелела я.
— Иди, не бойся. Последняя избенка ее будет.
Старик не спрашивает, зачем мне Зинаида.
А дело у меня к ней. Через три дня в Сахаровском центре открывается выставка молодой фотохудожницы Анастасии Хорошиловой. Название выставки: “Бежин луг”. На пригласительном билете — фотография немолодой женщины. Стоит у изгороди своего дома. Когда я вручала приглашение директору школы, она сказала сразу: “Да это Зина Кирьяшкина”. Вот я и иду к Зине.
Черная собачонка кидается на меня. Во тьме слышу голос Петра Ивановича:
— Да кто ж деревенскую собаку боится? Господи прости!
Добрая душа твоя, Петр Иванович. Значит, шел за мной по следу.
Зинаида Кирьяшкина смотрит на приглашение. Узнает себя.
— Где же это она сымала? На ферме, что ли? Да там пряслов нету. — Повертела приглашение. — А чо она сымала меня? Делать ей, что ли, нечего было? Видать, нечего… Ну, если что, привет переказывай.
Оказалось, что фотохудожник Настя никогда в Бежином луге не была, а значит, и Зинаиду не снимала. Название выставки условно-поэтическое. Молодец, Настя! Отличный ты художник.
В портрете, который открывал выставку, все бежинцы увидели Зину Кирьяшкину. В нем — уходящая красота тех, кто хватил лихолетья войны, труда ни за грош, ни за копейку. В нем — мудрость знать, что земля, где ты родился, это не территория, а место, данное тебе Богом и людьми, кто жил до тебя. И вне этого места жизни тебе не будет.
Их совсем мало, жителей Нижнего Бежина луга. В центре высится двухэтажный дом. Когда-то он принадлежал купцу Чаадаеву, имевшему деловые и партнерские отношения с писателем Иваном Сергеевичем Тургеневым. В советские времена в этом доме находилась начальная школа. Учителя по сей день вспоминают, какие там были полы, потолки. Никто не решался перестраивать этот дом. Всем казалось, что будет нарушено нечто большее, чем первичная планировка.
— Было ощущение, что в скрипе половиц время говорило. Прямо мистика какая-то. Мне как историку это было понятно, — говорит директор школы.
Дом прикупил генерал. Все перестроил. Людям жалко, что перестроил.
— Видишь, как господа раньше жили? Дом себе поставят, а рядом — какое-никакое производство наладят. Почему Стекольная слобода называется? Стеклодувы тут жили, а чуть подальше — бумажное производство. А счас? Городков понастроят — и от людей хоронятся.
У них одно на всех детское потрясение —
Война
Немцы в Бежином луге не стояли. Они были в Черне. Но за продуктами наведывались частенько.
— Девки и скот хоронились в лесу, — говорит Мария Даниловна. — Немцы в лес ходить боялись. А так не фулиганили. Свиней мы сажали в мешок с мукой. Завязывали. Свинья наевшись, не хрюкала. Не выдавала себя.
— А если задохнется? — спрашиваю.
— Да ни в жисть! Мешки-то воздух пропускают. Все для свиньи в том мешке хорошо было.
Она помнит, как немец потребовал яйца. Показал два пальца. Яйца держали в плетушке. Ее задвигали в печь. Вот девятилетняя Мария вытащила плетушку, и немец ее всю схапал. Слез-то было! Потом он облюбовал овечку. Мать вцепилась в овцу. Без нее голодная смертушка всей семье. Немец тащит мать за волосья. Дети в голос: “Мамка, отдай овечку. Тебя убьют”. Немец не раз приставлял пистолет к виску матери, да вот как-то пронесло.
— А так не фулиганили, — повторяет Мария.
Лидия Михайловна, жена Петра Ивановича:
— Знаешь, на чем мы с горки скатывались? Берешь лепешку навозную. Она же обледенелая на морозе, садишься и катишься.
Однажды Лида подкатилась прямо к саням, а там немец сидит. Увидел он лепешку. Подивился. Посадил Лиду в сани. Зачем — неизвестно.
— Убегом от него спаслась. Наши быстро их поперли. Много их полегло.
Перед отступлением немцы жгли дома. Крыши были соломенные. Деревня враз занялась огнем. Лидия Михайловна никогда не забудет, как мать поставила своих дочек рядком, а сама пала немцу в ноги. Причитала.
— Пан, смотри, дети без дома останутся. Смилуйся.
Полыхнуло.
Мария Даниловна:
— Мать, разумшись, голыми ногами гасила огонь по горящим чуркам. Не спасла. Так и зимовали без потолка.
— Страшное это дело — горящая деревня, — говорит Петр Иванович. Было ему в ту пору 14 годков. Но был один дом, крыша которого не занялась. Единственная в деревне черепичная крыша.
— Я вот все думаю, из чего была та черепица, что не загорелась? Смотри, какой интерес у меня с той поры остался. Не чудно ли? — спрашивает Марья Даниловна.
Она вспоминает, как пришел с фронта отец. Ему дали отпуск на три дня. На дороге из Мценска он видел убитых. И думал, что семьи в живых нет.
— Пробыл три дня и ушел… с концами, — говорит Мария Даниловна и замолкает надолго.
Первый мой приезд совпал с торжествами битвы под Москвой. Никто не вспомнил этих бедолаг.
…Я всем измеряю давление. Оно зашкаливает. Льгот им на лекарства не положено. Врач выписывает арифон ценой 275 рублей, другие лекарства — и того круче.
Петр Иванович:
— Болеть нам нельзя. Если что пропишут, колоть некому. К врачу ехать — не на чем.
Мария Даниловна:
— В моем организьме ниче не болит. А вот суставчики горят огнем. Ни встать — ни сесть.
У них давно сломалась колонка. Починить некому. Старики за водой ходят к источнику. Я вот все думаю, а как добывают воду потомки тех, кто сжигал дома в Бежином лугу?
Зина Кирьяшкина:
— Как воду носим? А как молоко носили на коромысле по 13 километров. На ведра натягиваешь марлю, да не шибко, а слабко. Чтоб молоко не проливалось. А тебе, бывало, еще и третье ведро подадут. И идешь.
Спрашиваю, верит ли Зина в Бога.
— Без Бога не до порога, — отмахивается от моего вопроса Зина.
Я уже уходила, а она окликнула меня. Помягчела.
— Вспоминаю его. Как не вспомнить. Судьба, видно, такая нам выпала.
Петр и Лидия
Красивей и гармоничной пары, чем Петр Иванович и Лидия Михайловна, не сыскать на всем белом свете.
— Ты в другой раз сразу к нам иди заночевывать, — говорит Лидия Михайловна.
Это то самое послевоенное поколение, что в колхоз ушло подростками. Десятилетиями не знали выходных. Работали всякую работу. Петр Иванович сено копнил и на свекле работал, и скотником был, солому запаривал.
— Зачем? — спрашиваю.
— Дак сеном только стельных коров кормили. Остатним — одну солому. Это нынче скотина разбаловалась: сена ей подай!
Траву косить крестьянам не давали. Если накосишь десять кучек, девять — колхозу отдай. Себе — одну. Только ее раструсишь, дождь пошел.
— Все хозяйство на наших спинах держалось, — говорит Петр Иванович. — Я подам — ты примешь. Вот и вся механизация.
Наступило время, когда любимой стала работа на навозе.
— Дак транспортер заявился. Отбрасываешь навоз — и только! Красота одна. Отход при работах большой был. Все делалось вручную. На фермах лампы керосиновые висели.
Парням выехать из колхоза даже в семидесятые годы было невозможно. Девки замуж в город убегом шли. Кто из парней здесь остался — пропал или запил. Пришли новые времена. Скот пошел под нож. Фермы рушили. Как везде.
Разорение колхоза пережили тяжело. Только в отделении Бежина луга было более ста коров. А уж когда паями наделяли — так пером не описать. Дедов пай не отдали. Он с основания колхоза спину гнул. Раз помер, значит, земли ему нет. Лидия Михайловна плачет.
Всю жизнь держали скотину. А вот горе вышло. Корова не покрылась. Ей дали перезимовать, но и на следующий год она не покрылась. Старая, видно, стала. “Ей уже и сена заготовили, а она никак не приготовляется”, — сказал Петр Иванович.
…Им всем повезло на детей. Не забывают родителей. Перед самым Новым годом я заявилась в Бежин луг с заморскими фруктами. А у них на столе по паре мандаринов и другие гостинцы.
— Дети нанашивают, — говорит Мария Даниловна. — Не позабывают.
Зине Кирьяшкиной сын привез мобильный. Мало что случится. Зина не будет учиться на нем разговаривать.
— Как жила, так и жить буду.
…Не однажды попадется мне путник. Как правило, он идет из самого Бежина луга, который метрах в пятистах от деревни. Ему лет 40. Он держит палку, как посох. Идет, как ходили век назад. Неторопко. С ощущением земли. Он вписан в пространство так прочно, что сам дивится такому состоянию духа.
— Откуда вы? — спросишь.
— Я из Бежина луга, — скажет.
— Приехали родных навестить?
— Нет, я здесь живу. Всегда.
Он говорит неправду. Он не живет здесь. Приехал или в опустевший дом или мать проведать. Отчего же говорит неправду?
— Видишь как, — говорит Мария Даниловна, — тем, кто здесь возрос, трудно в другом месте. Живут, конечно, и по городам. Но слободно дышать приезжают сюда.
Ну и достанется тебе на орехи, если окажется, что ты на луг не сходил.
— Что вы здесь снимаете? Это разве место? Ночное было там. Все было там.
…Не проспите тот миг, когда зачинается утро. “Еще нигде не румянилась заря, но уже забелело на востоке”. (“Бежин луг”)
Не торопите время. Скоро все зашевелится, проснется, зашумит. И тогда мимо вас погоняемый мальчиками промчится отдохнувший табун.
Хотя в Бежином луге нет ни мальчиков, ни лошадей, эта картина привидится вам, как явленная. И это не мистика. Такой бывает магия места, когда его коснется рука художника.
Телевизор
Мой первый приезд совпал со съездом “Единой России” в Екатеринбурге.
Спрашиваю Марию, почему телевизор неясно показывает?
— Может, сосед Васька свет отымает. А может, от старости.
А между тем возникло явление, которое австрийский психолог Карл Густав Юнг назвал синхроничностью. Вот на съезде выступает Олег Морозов. Жизнерадостно говорит о том, что для нашего человека государство — это отец и мать. Как я поняла, одновременно. А тем временем Мария рассматривает очередное письмо из пенсионного фонда.
— Как думаешь, пенсию отымут?
— Это еще почему? — храбрюсь я.
— Оне разве нас спрашивают? Отберут — и все сказки.
Пытаюсь понять, чего хочет от Марии пенсионный фонд, но не могу постичь смысла ни одной фразы. Для всех людей конверты этого фонда — источник стресса.
Петр Сухоруков:
— Под войну это было. В годе тридцать восьмом. Сказали нам: мелкие села уничтожаем. Бросайте все и уходите! Ни денег на переезд, ни машины для скарба — ничегошеньки. Выметайся! Куда? В чисто поле. Как враги мы сделались для власти.
…Пока на съезде рапортуют о новых социальных программах, Мария рассказывает про беды своей дочери. Живет Татьяна в Тургеневе. Служит почтальоном. Пенсию разносит по деревням. Сердце матери заходится всякий раз, когда дочь отправляется в путь. Одна. Без сопровождения.
Она занимает половину дома. Другая — пустая. Никто там не живет. Государство ей велит платить за пустую.
— Но я там не живу, — говорит Татьяна.
— Вот когда там кто-нибудь появится, платить не будешь. А счас не заплатишь — выселяем, — говорит ей тот самый отец и та самая мать.
А как заплатишь с зарплаты, на которую не прожить?
Мария:
— Замечаешь, все хужиет и хужиет (ударение на первом слоге. — Э.Г.). Скоро государство упадет.
Петр Сухоруков:
— Сейчас мы живем хуже совсем совершенно.
И в этот самый момент Борис Грызлов говорит, что в скором времени средняя зарплата будет двадцать пять тысяч рублей. Вот вам и синхрон. Все по Юнгу, только с противоположными знаками. Власть — с плюсом, народ — с минусом. Но что удивительно, съезд великих обманщиков не вызвал во мне никакого раздражения. Смотреть телевизор надо в таких местах, как Бежин луг. Степень расхождения между той жизнью, какой живут люди, и телевизионными картинками такова, что действие раздражителя оказывается нулевым.
В тот же день в доме Петра Ивановича Сухорукова смотрим воскресные “Времена” с Владимиром Познером. Там была плачущая по Прибалтике Нарочицкая, Караганов с платочком в кармашке, ведущий с бесконечными ужимками то в одну сторону, то в другую. Сущие Петрушки!
Поскольку мы не понимаем, о чем говорят эти господа, мы видим, как они говорят. И поэтому о них мы знаем все.
Вспомнилась мне беседа моих учеников с режиссером Кшиштофом Занусси. Речь шла о соотношении изображения и слова. Режиссер полагал, что слово, изначально обладая свойством обобщения, может микшировать подлинную суть пишущего. Изображение, напротив, выдает в человеке все, вплоть до потаенных мотивов. Как жаль, говорит режиссер, что мы уже не увидим тех, кто ловко спрятался за слова.
— Ну что, ребятки, — сказал Петр Иванович, когда передача подходила к концу. — Повеселились. Поговорили. Премного довольные. — А еще Петр Иванович не понимает президента. — Как только его спросят, он сразу: “Все налаживаем”. Покажите, где вы наладили? Вот колонку никак не ладят. Да и газ слабо возют.
При этом ни жалоб, ни стона.
— Это привычка терпеть? — спрашиваю Зинаиду Кирьяшкину.
— Хорошая привычка — без хлеба обедать, — сказала она.
Стыдно и за вопрос, и за жизнь, какой живут старики.
Мария
— Бывало, шесть утра не пробьет, я уже на покосе. Кошу до восьми. Спрячу косу в травах и — в школу.
Сорок лет Мария протрубила техничкой. Полы были некрашеные. Скоблили их. Зато воздух был. Ко второй смене лампы ладили. Детей в школе много было. Когда ушла с работы, тоска напала. Смертельная.
— И что ты думаешь? О чем я тосковала? Дак звонки в школе подавала. Колокольчиком. Вот об этих звонках и печаль моя была. Кому сказать…
— Замуж по любви выходила? — спросила я.
— Видишь, какое дело. Муж мой с браком был. И я с брачком. По молодости бык его пырнул, а я нахрамывала. Хромота видновата несильно была. С детства ноженьки перенатужились.
Муж Марии, как и большинство подростков послевоенной поры, учился в ФЗУ. Они оттуда мастеровые выходили. Много чего руками сладить могли. Видишь, крыльцо, сенки, да и дверь — все его руками. А стоит-то сколь годов!
Он любил правду. Трудно ему было жить. Помирать не хотел. Смерти боялся. Как-то раз услышал кваканье лягушки и говорит: “Она меня к себе зовет!” — “Да она к дождю квакает”, — скажет Мария. А он — нет!
В Николин день 22 мая в пять утра ушел с дочерью пасти стадо. Плохо ему сделалось. Просил квасу принести. Да чтоб пожиже квас был. Жажда его мучила. Дочь квас принесла, а к полудню бегом бежит и криком кричит. Ну, видать, думает Мария, корова соседская утонула. Стельная она была.
Пришел фельдшер Иван Андреевич. Сказал: острый склероз сердца. Когда человек помрет, жилка еще бьется. А у моего ничо не билось. Значит, склероз острый. Так объяснил Иван Андреевич. Мария думает, что мужа отравили. Как докажешь?..
…Хотела она дом продать и уехать к дочери. По нынешним законам дом
продать — долг приобресть. Кадастровый план участка и определение стоимости строения может превысить цену самого дома. Да и каждая бумажка у нотариуса 500 рублей стоит. Да и кто ездить будет?
— Видишь, сколь домов брошено? Помытарились люди, да и зареклись продавать. — Своему сыну, который работает в частной компании, она сказала: — Пенсию не заработаешь — приедешь в отцов дом и будешь жизнь доживать.
— Мать, — сказал сын, — при такой жизни я до твоих годов не доживу.
— Жисть вся трудная. Власть к людям строгая была всегда.
Это она запомнила с детства. С войны.
…Бедовая соседка Акулина со своей подругой Веркой в лес пошли по дрова. В ту пору из лесу нельзя было тростинку унести. Если чурочку занес, прячь под кроватью. Найдут — оштрафуют, опозорят. Лесник изловил женщин. Акулина возьми да и свяжи его: “Верка, — кричит, — держи его! Раз война сделалась, пусть всем война будет”. Ну, лесник взмолился: “Акулина! Хушь весь лес забирай, отпусти Бога ради”. Вспомнил Бога.
…Пряжу для людей Мария пряла ночью при коптушке. Крадучись. Кружева вязала, да продать нельзя было. Она рассказывает, как норка сожрала всех ее куриц и как она не сумела совладать с хищницей. За одну ночь 25 курей порешила. Ох, и петушка жалко. Цветастый был. Баский.
— Откуда взялась она? Ведь все речки заращены? — удивляется Мария.
…В два часа ночи сильный стук в окно. Мария накидывает халат и выходит в сени. Ее долго нет.
— И кто это был? — спрашиваю.
— Парнечек со Слободы. Шел из Тургенева. Там, видать, дискотека была. Воскресенье же.
— Чего он стучал?
— Да сто рублей поменять хотел. Видать, от семьи хочет утаить половину.
Она спрашивает меня, почему молодых ребят никто не подберет, как это было сразу после войны. Учиться денег нет. И в руках дела нет. Маются ребятки.
Я засыпаю и уже не слышу, что говорит Мария о молодых. Человек школы, она знает, о чем говорит.
Путь домой
…С шести утра мы с Марией сторожим свет в окне соседа. Сосед Василий остался один-одинешенький. Жена у него померла.
— Гляди, какие нонче болезни бывают. Вот мать моя сколь время пролежала. Бывало спросит: “Кто ты будешь?” — “Да я дочь твоя, Мария”, — скажу. А то вдруг очнется: “Ты Маруся будешь? Прости меня…” — и заплачет.
А соседова жена вечером гусей прутом гоняла. Гуси шипят, и она пришепетывает. Да прутом их и прутом! А к утру — отошла. Рак у нее был. То ли лечут их так, то ли болезни нынче другие. Ходют, ходют, да и упадут.
— Как рассветет, сразу к Ваське иди. Он на работу в Чернь едет. Тебя возьмет.
— Если не возьмет?
— Васька-то? А чего ему не взять. И пошто свет у него не займется?
Василий взял меня. Дорога до трассы уложена тяжелыми плитами. Всю дорогу мы громыхаем. Было время очередной правительственной реформы “Дороги Нечерноземья”.
Вскоре выяснилось, что дорога имеет внутрихозяйственное значение и в программу не входит. Чуть было плиты не разобрала. Колхоз за все заплатил. А без этих плит к Бежину лугу не проехать бы.
— Вы заметили, из всех программ вычитается человек, — говорит Василий.
Вот и Тургенево.
— Остановите! — кричу я. — Остановите!
Проехать мимо школы я не могу. Я знаю, чего я хочу. Чего страстно желаю. Прочитать детям “Бежин луг”.
…До звонка еще есть время. Стайкой собираются дети. Катя, ученица второго класса, в школу сегодня не пойдет. Она едет в больницу в Чернь, но у нее все равно радость. Приехал папа. Он месяцами работает в других городах, потому что в Тургеневе работы нет. Когда нет папы, семья сидит на картошке и капусте, а сегодня можно купить конфеты.
Я спрашиваю завуча, в каком классе изучается “Бежин луг”. Оказывается, его давно уже нет в программе. Как это нет?! Одно из самых пронзительных произведений о психологии подростка. О детских фобиях и их преодолениях. И никто никогда не узнает, что в жизни детей было ночное, что придет на землю Тришка, такой удивительный человек, что его взять будет нельзя и сделать с ним ничего невозможно. Вот какой лукавый человек явится в последнее время. “Бежин луг” — предтеча всех мировых КОЛЕЦ с одним преимуществом — ювелирной проработкой движений детской души.
Неужели имена Павлуши, Кости, Феди, Илюшечки, Вани уже никогда не будут связаны с поэзией преданий, верований, которая в жизни этих детей обернется потребностью в чудесных превращениях, без которых трудно взрослеть в этом мире?
“Мне навстречу, чистые и ясные, словно отмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола”. Это в “Бежином луге”. А в жизни вид из школьного окна — порушенная церковь с поверженным колоколом. Мне разрешают войти в любой класс. Я вхожу в девятый.
Поначалу “Бежин луг” читается трудно. Хочется укоротить предложение. Не хватает дыхания. “Бледно-серое небо светлело, холодело, синело. Отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землей…”. Попробуйте это прочесть вслух. Твой собственный ритм сбивается этой фразой. Остается одно — читать медленно, не навязывая тексту своего темпа, чтобы уловить интонацию фразы, целого абзаца. Как только это случится, произойдет нечто: ты обнаружишь в себе эти давние ритмы. Чувственный строй, кристаллизованный в слове, окажется существующим в твоей душе. Он всплывет в тебе, как воспоминание о той жизни, которой ты не жил, но мог бы… Древние греки это называли врожденным знанием. Приращение смысла чужого бытия обернется твоим опытом и покажется странным, что ты мог этого не чувствовать и не знать.
…Есть в “Бежином луге” пронзительный эпизод. После рассказов о ведьмах, леших, утопленниках, русалках мальчик Федя вдруг спрашивает Ванечку о его сестре Анютке, здорова ли она? Почему так неожиданно возник вопрос о девочке? Мой замечательный девятый класс сказал: этот переход был связан с тем, что мальчики смотрели на небо.
“Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились”. Они смотрели на Божьи звездочки. Этой звездочкой может стать Анютка, сестра самого младшего из мальчиков, светлоголового Ванечки, которого не сразу заметил рассказчик, поскольку он лежал на земле, “смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу”. Ванечке было семь лет.
На целых два часа, щедро дарованных нам, мы — в Бежином луге, до которого рукой подать. Это сознание близости места, сращенного со словом, порождает ощущение счастья. Полноты жизни.
Те ученики, что живут в Стеклянной слободе, каждый день проходят через Бежин луг. Это их путь домой. “Я теперь иначе буду ходить через Бежин луг”, — напишет Катя Данилова.
Они вспомнили, что их школа стоит на фундаменте того господского дома, в котором жили братья Иван и Николай Тургеневы.
Когда дошла до строк: “…с другим Ивашкой, что с Красных холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым”, — сердце зашлось. В следующий приезд я спросила Лидию Михайловну, жену Сухорукова, уж не родственник ли ее муж тургеневскому персонажу?
— Если Иван или Петр, значит, родня. У них все эти имена в роду были… Да и места те же.
— Петр Иванович — прямой потомок Ивашки Сухорукова, — сказала директор школы Галина Александровна.
В этих местах о Тургеневе знают все. И это самое большое чудо, какое возможно в наши времена.
Послесловие
Итак, в деревню пришел инвестор. Благо это или конец той деревни, какая складывалась веками.
В Омской области, например, известны случаи, когда инвестор, приходя на землю, нещадно ее эксплуатировал. Выжимал из нее все, что можно. При этом выводил на поля новехонькую импортную технику, а потом через 2—3 года все распродавал и отправлялся на разбойное земледелие в чужие края. Крестьяне оставались с мотыгами и лопатой.
К сожалению, инвестор приходит без пакета социальных услуг. Как правило не оговаривается социальная ответственность бизнеса. Возникает новый тип крепостного права, при котором самостоятельность и независимость человека земли сводятся к нулю.
Таким оказался приход пивного короля “Красный Восток” в деревню Куггеево.
Сегодня мы являемся свидетелями возникновения новых социальных конфликтов. Крупные компании не только не помогают малому бизнесу, а нередко делают все, чтобы его разорить. Недалеко от села Куггеево имеются невостребованные паевые земли. Представитель “Красного Востока” инициирует продажу этой земли и открытым текстом заявляет жителям деревни: “Ну и что вы можете против наших денег?”.
А ничего не может Куггеево против мощной компании, куда льется золотой дождь от государства.
14 июня 2007 года на заседании госсовета президент Татарстана М.Шаймиев сказал: “Селу без поддержки государства не подняться. Но помощь селу будет оказываться только через инвесторов”.
Это означает, что, если кто-нибудь решился на самостоятельную экономическую жизнь, будет раздавлен инвестором.
Около здания госсовета крестьяне Куггеева устроили пикет.
— Как жить будете без инвестора? — спросил президент.
— А как жили, так и жить будем, — ответили куггеевцы.
Однако президент сказал, что с каждым случаем будут разбираться правоохранительные органы. Что это означает? Монополия на форму собственности?
Наша первая история, о которой мы рассказали, — деревня Поповка — представляется оптимальным вариантом вхождения бизнеса в деревню.
Что здесь оказалось решающим, сказать трудно. Или то, что инвесторы прирожденные земледельцы и коренные сельские жители, или мы действительно имеем дело с бизнесом, осознавшим свою социальную ответственность. В течение года я пять раз была в этой деревне и видела, как настороженность сменилась верой в то, что Поповка выйдет из кризиса.
Тишина мастерских сменилась бурной технической инициативой. Когда в той или иной сельхозмашине импортного производителя недостает деталей, поповские кулибины делают их сами. Радуются, как дети, когда к американскому трактору можно приставить деталь от харьковской машины.
Радуется школа, что теперь у нее новая ограда, что появился первый ноутбук, а главное — есть ощущение, что в деревню пришли люди, которые будут жить здесь. На окраине села началось строительство домов.
— Если строятся, значит, жить будут, — говорят жители.
Опыт Самошиных мне представляется идеальным вариантом вхождения в село. Здесь соблюли главное условие — не стали ломать деревенские порядки, зная консервативность психологии крестьянина, но зная и другое: если человек земли будет уверен в стабильности своего существования, он будет работать от зари до зари.
Я спросила Елену Викторовну Самошину, превратится ли “Максим Горький” в холдинг?
— Да, — сказала Елена Викторовна, — это есть в планах. Но холдингом не становятся сразу. Надо в него вырасти.
В поповском сельскохозяйственном эксперименте счастливо сошлись несколько факторов: понимание уклада сельской жизни, сельскохозяйственная наука, передовые технологии и блестящий менеджмент.
Способы прихода бизнеса в деревню не могут быть унифицированы. Известно, что чем многообразнее варианты развития, тем мощнее экономика.
В деревню Тургенево и близлежащие села тоже пришел инвестор.
— Очередной жулик? — опрометчиво спросила я директора школы Галину Владимировну.
— А вот и нет. Странно, что пришли интеллигентные и, кажется, порядочные люди.
С чего же начали интеллигентные и порядочные люди?
С обустройства территории. Тургенево, как и большинство погибающих деревень, было запущено. Появилось объявление: за день работы по расчистке улиц каждый получит сто рублей и бесплатный обед. Народ повалил. Кормили отменно. Да и живые деньги сегодня в деревне большая редкость.
Тургенево привели в порядок.
Малокомплексная сельская школа давно нуждалась в замене очистных сооружений, смене внутренней проводки. Но таких денег в школе нет. Дорогостоящий ремонт провел инвестор. Когда оказалось, что в школе существует проблема с учебниками, решили ее так: попросили директора составить список учебников и на 10 тысяч рублей привезли то, что требовалось школе.
Есть у тургеневского инвестора особенность: он учел главное — роль и значение места. А оно связано с именем Ивана Сергеевича Тургенева.
Культурно-историческая компонента стала ведущей в хозяйственной практике деревни, которая только-только поднимается с колен. Инвестор начал с того, что вложил деньги в тургеневский праздник, который ежегодно проводится в конце июня. Праздник в культуре села это особое образование. В нем деревенский человек черпает силы. Он ждет его еще и потому, что у него есть редкая возможность быть на миру. На этом миру он будет горд тем, что живет в Тургеневе, что живет в Бежином луге.
В один из своих приездов я увидела в деревне красивой русской вязью написанные тексты, выставленные по ходу главной и единственной улицы деревни Тургенево. На простых и изящных подставках вы прочтете, что первый камень в храм был заложен в 1795 году на средства прихожанина помещика Николая Алексеевича Тургенева.. Храм разрушен, но, если мы помним того, кто заложил этот храм, если мы знаем, как назывался храм, — значит, восстановим его. Значит, будем жить.
Инвестор начал с главного — с пробуждения в человеке его духовной истории.
А чуть поодаль от храма стоит музей Ивана Сергеевича Тургенева. Это народный музей. Дышал на ладан. Был близок к закрытию. Сегодня музей живет. Мы с вами узнаем, что здесь было налажено бумажное производство братом Тургенева. И прочтем отрывок из письма Тургенева Полине Виардо в Париж. Иван Сергеевич напишет, что ему выделили при фабрике комнату. Он счастлив здесь. Потому что хорошо пишется. Здесь написаны рассказы “Певцы” и “Свидание”.
“Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября”, — прочтете в “Свидании”. Это может случиться и с вами сегодня, сейчас — вот в чем дело. Ничто не исчезает, ничто не должно уйти в небытие. Все, что подлежит восстановлению, обязано быть восстановлено — стратегия тургеневских инвесторов.
Уже открыли прекрасную столовую, провели сев, строятся гаражи.
Есть пример, говорящий о мере доверия к инвестору. Рядом с музеем Тургенева стоит дом, в котором живет Лидия Чаадаева, внучка Анисима Чаадаева.
Чаадаевы — знаменитое семейство. Мельник Кузьма Анисимович был известным на всю округу, как бы теперь сказали, предпринимателем. Состоял в деловых отношениях с Иваном Сергеевичем. Был плутоват. Известен тем, что в тот день, когда надо было возвращать долг, присылал на имя кредитора жалостливое письмо о продлении долга. “Не следует забывать, что мы имеем дело с плутом”, — писал Тургенев своему управляющему Н.А.Щепкину.
Но однажды из Парижа пришло другое письмо от писателя: “А насчет Чаадаева — простите все, что можно, и насчет крестьян тоже”. Это было написано незадолго до смерти. Он простил всех, с кем рядом жил. Так вот: школа, музей, дом Чаадаева, церковь, парк, возможно, войдут в некий единый художественный комплекс.
Инвестор не выселил старуху Чаадаеву, а предложил ей продать дом, но с таким условием, что до конца дней своих Лидия Кузьминична будет жить в своем доме.
— Нет, они меня не выгоняют. Дадут дожить.
— Может, и выживем — говорят в соседних селах.
Ставка на восстановление культурной составляющей напоминает мне знаменитый на весь мир социальный эксперимент алтайского учителя Адриана Митрофановича Топорова. Еще недавно казалось, что этот эксперимент 20-х годов ни в каких формах невоспроизводим. Культура — вот что лежало в основании знаменитой коммуны “Майское утро”… Создается ощущение, что жизнь может вырулить и на эту траекторию. Во всяком случае в Тургеневе есть к тому предпосылки.
Я однажды спросила, кто жил в тургеневском доме перед революцией, и стала свидетелем такой сцены.
Учительница: Ты не помнишь, как звали жену Лаурица?
Ученица: Ой, все время помнила. А сейчас забыла. Стыдно-то как…
В 1918 году дом сожгли. На фундаменте господского дома стоит тургеневская школа. И это тоже основание полагать, что есть тенденция возродить все лучшее, что было на этой земле.
Инвестор сделал верную ставку. Стоит сказать, что сделал это не случайно.
Ольга Николаевна Орловская — председатель совета директоров ОАО “Центр книга”.
Директор центра — Георгий Алексеевич Ковалев.
Управляющая — Александра Сергеевна Дмитриева.
В деревню в качестве инвестора пришли люди КНИГИ. Люди культуры. Каковыми окажутся их возможности возродить деревню, покажет жизнь. Но сегодня у них есть главное — доверие деревенских жителей.