Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2007
Синий “Мицубиши-Галант” въехал на площадку автосалона и аккуратно припарковался. Дверь до отказа открылась. Из-под нее вылез так называемый канадский костыль и уткнулся в землю. Ковырнул ее, нашел положение поустойчивее. Затем над дверью показался седой до желтизны ежик с проплешиной. Наконец, высокий костлявый старик поднялся во весь рост. Постоял, опираясь на костыль. Подышал. Сделал шаг назад, захлопнул дверцу “Галанта” и поковылял по площадке мимо стоявших на ней авто. На секунду задержался у самой дорогой машины, какая только здесь была — выставленного сегодня утром “Порша”. Хозяин салона купил его не столько для немедленной продажи, сколько для солидности. Ну, и чтоб реальную прибыль в бухгалтерских отчетах уменьшить. Были лишние деньги, он их вложил в “Порш”. Почему бы и нет. Тем более он почти точно знал, кто этот “Порш” купит, не сможет себе отказать. В небольшом городке торговец таким товаром обязан знать своих покупателей наперечет. В лицо и по именам, и по-всякому. Старик взглянул на этого красавца лишь мельком, сделал еще несколько шагов и остановился перед последней моделью “Мерседеса” S-класса. Мгновенно у него за спиной возник хозяин автосалона собственной своею персоной. Возник и почтительно затих.
— Не люблю этих нынешних автосалонов с фирменными знаками отличия, — сказал старик не оборачиваясь, — продают одни “Фольксвагены”, одни “БМВ” или одни “Мазды”. Скука.
— Я тоже сторонник разнообразия, — сказал хозяин автосалона. — Поэтому и продаю все в широком ассортименте. Несмотря на веяния.
— Хорошая машина, — сказал старик.
— Хорошая — не то слово, — сказал хозяин. — S-класс — это S-класс.
— У меня были в жизни разные машины, — сказал старик, — но “Мерседеса” S-класса еще не было.
— Вы многое потеряли, — сказал хозяин салона и переместился из-за спины старика в поле его зрения.
— Правда, “Мercedes Benz — 500К” тысяча девятьсот тридцать четвертого года я…
— Какого года?!
— Ну, в общем, это не так уж важно.
Хозяин салона кивнул, мол, да, конечно, клиент может нести какую угодно чушь, лишь бы он покупал автомобили.
— Сядьте за руль. И вы сразу поймете, как я прав, — сказал хозяин.
Он открыл дверь и помог старику сесть в водительское кресло.
— Нравится?
— Я, если можно, посижу, осмотрюсь.
— Почему же нельзя? Посидите.
Старик потянул дверь, и она мягко захлопнулась.
“Зачем такой развалине такая тачка? — пробормотал хозяин автосалона
уходя. — Еще убьется или людей убьет, ни в чем не повинных”.
— …Да, “Мercedes Benz — 500К”. Первая моя настоящая, что ли, машина. До нее я недолго катался на легкой “Audi-P”. С мотором фирмы “Peugeot”, объем тысяча сто двадцать два кубических сантиметра. Ничего агрегат, ездить можно. Но “Мерседесу” он не годился и в подметки.
А “Мерседес” тот я купил не то чтобы новым — года три на нем прежний хозяин ездил, — но в очень хорошем состоянии. У одного богатого еще совсем недавно еврея купил. Тогда у евреев уже никто ничего не покупал. Я тоже мог не покупать, сказал бы, что имею возможность лишь выставить автомобиль на продажу. И немного подождал. Он бы и так мне достался, тот “Мерседес”. Естественно, я это хорошо понимал. И еврей понимал. Но я честно купил у него машину. Потому что всегда был честным человеком. И знал, что за удовольствия положено платить. Чтобы удовольствие ничем не омрачалось, оно должно быть целиком тобою оплачено. Это мне еще покойный отец вдолбил. А та машина доставляла мне удовольствие. Настоящее, истинное удовольствие.
После внезапной смерти отца его автохаус мне остался. То есть не мне одному, а мне и брату. Но брат у меня был не по этой части. Он в университет собирался
идти — кажется, на доктора учиться или на адвоката, — и машины его до глубины души не волновали. А меня как раз наоборот. И тот еврей все свои авто у нас обслуживал, и ремонтировал, и на продажу выставлял. Потому и с “Мерседесом” ко мне пришел, а не к другому.
— Хочу продать, — сказал. — Хотя бы недорого.
И я сразу же купил у него машину. Немного поторговался для порядка и купил. А сам он в тот же день или в ту же ночь, я не знаю, исчез, уехал. Скорее всего, в Америку. Денег у него было много. За одну машину он выручил столько, что хватило бы до Америки добраться. А он в свое время обладал еще и другим ценным имуществом в магазинах и на фабрике. Так что и за еврея я почти спокоен, и его машина прослужила мне до самой войны. Да, сколько и каких минут провели мы на ее заднем сиденье с Роми! А поездка на Бодензее с Лиззи и Евой. Такое не скоро забудешь, если ты нормальный человек. Хотя, если честно, сейчас я никаких подробностей уже не помню, помню только, что поездка была и это была незабываемая, замечательная поездка. А как работал пятилитровый двигатель! Он работал как швейцарские часы, а не как двигатель. Хоть бы раз подвел меня мой “Мercedes Benz — 500К”. Хоть бы колесо у него спустило или бензин не вовремя кончился. Ничего никогда. Потому что “Мерседес” — это и в те времена была техника с большой буквы. Вот Роми давно спилась своим пивом, Лиззи пропала где-то без вести, а “Мерседесу” ничего не делается. Интересно, хватит у меня на эту игрушку сбережений или не хватит? Обидно будет, если не хватит. И машина достанется какому-нибудь молодому болвану, и сбережения пропадут.
Эх, если б мы не начали войну… Но тогда, как известно, мы начали именно войну. И я, чтобы выполнить свой долг перед отечеством, пересел на служебную машину. Это был “Опель-Капитан”. С моим “Мерседесом” — никакого, ну просто ни малейшего сравнения. И я ни за что не пересел бы на “Опеля” по своей доброй воле. Даже если бы мне приплатили. А рейх меня пересадил в два счета. И это была еще удача — что он всего лишь пересадил меня с хорошей машины на среднюю. Мог бы послать куда подальше. Младшего моего брата, например, послали рядовым сразу на восточный фронт. И матери от него пришло всего одно письмо. С дороги. А я, значит, будучи автомехаником, принял новенький “Опель” и возил в нем герра оберста. По фамилии Васк. Как сейчас помню. Васк. Он всегда садился на заднее сиденье. Только на заднее, строго у меня за спиной. В целях личной безопасности. Место за водителем он считал самым безопасным местом в машине. До самой смерти возил я этого Васка. Его смерти. И потом я только и делал, что куда-нибудь на чем-нибудь зачем-нибудь ехал. Некоторые меня даже туповатым считали. Потому что я ничем, кроме автомобилей, не интересовался. Другие разные хобби себе заводили, а мне никакие хобби или увлечения не требовались. Нет, я тоже пробовал чем-то увлекаться. И многим даже увлекался. Девушками, например, увлекался. Правда, для юности это увлечение естественное, через него все проходят и всем оно со временем приедается. Теннисом настольным увлекался. Надоело. Политикой увлекался дней пять. Выпивал по воскресеньям в компании разных молодых людей. Это надоело тоже довольно быстро. И выпивать надоело, и компании разные, но похожие друг на друга, как братья или сестры. Что еще? В шахматы играл в клубе и в хоре пел. По-моему, тенором. Результат тот же, плачевный. Не надоедали мне только машины. Ни ездить на них не надоедало, ни ремонтировать их, ни покупать-продавать, ни говорить о них. Жена обижалась, мол, поговорил бы ты со мной о чем-нибудь. Только не о машинах своих, только не о них. А о чем с ней было говорить? С ней хоть о машинах, хоть не о машинах. Да и с другими тоже. И то, что я в восемьдесят третьем автохаус свой продал, не означает, что мне надоело иметь с машинами дело. Просто пенсия есть пенсия. Заслуженный отдых. И на отдыхе надо отдыхать, а не работать. Поэтому я и продал автохаус. И с тех пор только пользуюсь машинами для своего удовольствия, а ничего другого с ними не делаю, то есть не работаю с ними. Я свое отработал. Теперь могу садиться в машину и ехать не куда-то, а просто ехать, чтобы ехать. Чтобы наслаждаться самой ездой, ездой в чистом виде.
Много, конечно, прошло через мои руки авто. Сколько — не вспомнить никогда. Можно залезть в шкафы с документами. Там все чеки, все договоры на мои покупки в течение жизни подшиты. На каждый прожитый год — свой отдельный скоросшиватель. И бухгалтерия по автохаусу в полном порядке за все время его существования — все копии всех бумаг. Копии потому, что оригиналы при продаже я новому владельцу передал. Да, можно в шкафах моих порыться. Но нет желания и нет сил этим заниматься. А без документов — не вспомнить. Я же всю жизнь, можно сказать, за рулем провел. Спал иногда, и то за рулем. Не на ходу, конечно, но все равно за рулем, с ним в обнимку.
А “Опель-Капитан” подорвался на мине осенью сорок первого года. Полковник Васк отправил меня отсыпаться впрок, так как нам предстоял суточный переезд. “Суточный — это как минимум”, — сказал полковник. И поехал совещаться к командиру дивизии, посадив за руль водителя начштаба. И на обратном пути мой “Опель” наскочил на мину. Кто ее там, у обочины, поставил, так никто и не узнал, не до того было в пылу наступления на врага. А мина, специалисты определили, оказалась нашей, родной. Меня даже заподозрили как соучастника преступления. На допросе следователь допытывался минут двадцать, почему за рулем сидел не я. Хорошо, полковник в присутствии трех офицеров и своего ординарца спать меня отправлял. Они подтвердили мои слова, дав правдивые свидетельские показания. Не все, но подтвердили. Ординарец, дерьмо, сказал, что он лично ничего такого не слышал. Недолюбливал он меня. Потому что в мирное время он у меня работал, и я его выгнал — за лень и за тупость. А офицеры подтвердили. И им поверили. На то же они и офицеры, чтобы им верить.
Жалко, что я так мало на “Опеле” послужил. Неплохой был “Опель”. Карбюратор только барахлил на холостых оборотах. Но карбюратор я уже имел новый, оставалось только найти время и его заменить.
Или это на другом “Опеле” карбюратор барахлил, а на этом бензонасос? Нет, все-таки на этом. Конечно. Бензонасос — совсем из другой оперы песня. Бензонасос вышел из строя на грузовике, когда мы уносили ноги из Кракова, и я вез какие-то бумаги. Целый грузовик, битком набитый бумагами. Это был “Форд” сорок третьего года. Фордовские заводы в Германии много грузовиков для нужд нашей армии выпускали. Но это не самая лучшая машина, которую я знаю. Нет, не самая лучшая. Майор (не помню его фамилии) махал тогда у меня перед носом пистолетом и кричал “я тебя сейчас расстреляю, поехали”. А как ты поедешь, когда бензонасос не работает. В общем, остановили другой, такой же “Форд”, с солдатами, сняли с него бензонасос, а солдаты пешком пошли отступать.
Что, интересно, с ними сталось? Они сразу отстали, и пыль дороги сделала их в зеркале заднего вида неразличимыми. Но что-то же с ними сталось. Тем более русские, как говорили, на нас прямо-таки наседали.
А в конце концов майор неплохим парнем оказался. Представил меня после этой поездки к железному кресту, и я даже его получил. Поносить почти не успел. А получить получил. Благодаря майору. Правда, злые языки говорили, что майор этот и его папаша-генерал продали в скором времени мой грузовик бумаг американцам, чтоб заслужить себе прощение и безбедную жизнь после войны. Но, может, и врали про них. Я не знаю. А крест этот, он и сейчас у меня где-то есть. Но сейчас я тем более его не ношу. Награды носят победители, а побежденные их никогда не надевают. Ну, это, наверно, и правильно — не надо позволять, чтобы тебя побеждали…
Хороший “Мерседес”. Ничего не скажешь, хороший. Вообще, “Мерседесов” было у меня два. В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году я снова купил себе “Мерседес”. А если точнее, “Mercedes — 220SE”. Сто пятнадцать лошадей, особо точная система впрыска. Но больше никогда у меня “Мерседесов” не было. Даже не знаю почему. После войны я на старинном “Хорьхе” ездил какое-то время, потом снова на “Опеле”, только на “Адмирале”. Потом у меня была обновленная “BMW-328”, спортивная такая машинка, понимающие люди мне завидовали, когда я на ней проезжал. Прямо в открытую завидовали. Все, включая полицейских. Бывало, остановят, о том о сем со мной говорят, как будто по службе, а сами машину разглядывают. И в пятьдесят восьмом купил я, значит, “Мерседес”. А после него… Что было после него? Был “Фольксваген”, да. Тот, который потом называли жуком. Он тогда в большую моду входил. Но его я купил не сразу после “Мерседеса”. Между “Жуком” и “Мерседесом” что-то еще было. И до “Мерседеса” тоже. После “БМВ”. Что — не могу вспомнить. Прямо какие-то провалы в памяти. А “Жука” так называемого я довольно быстро продал. Потому что с ним неприятность случилась. И я его продал, чтоб он мне глаза не мозолил. Неприятно мне было. Как посмотрю на машину или сяду за руль, так сразу и вспомню картинку. Моя жена в машине — в каком виде, понятно — с этим наглым турком, у которого она покупала для меня черный крупнолистовой чай. К очень крепкому горьковатому чаю я привык еще на войне и пил его по утрам до тех пор, пока врачи категорически запретили. Из-за сердца. Но жены к этому времени у меня давно не было. Жену я выгнал. Еще раньше, чем продал злосчастного этого “Жука”. А она потом, когда была уже не моей женой, купила себе другого “Жука”, точно такого же, и врезалась на нем в столб. Машину всмятку расквасила, что называется вдрызг. Но ей самой жизнь врачи умудрились спасти. Только ходить она больше не могла. Из-за сложной травмы позвоночника. Сейчас-то ее уже нет в живых. Жены моей бывшей. Лет двадцать пять, наверно, или тридцать нет.
Ну, а когда я без жены зажил, я, конечно, покупал себе всякие машины, просто почувствовать разницу. Возможности у меня были.
“BMW” покупал, “Ауди” нового типа. В тысяча девятьсот шестьдесят шестом году первую купил. Она как раз возродилась из пепла. После того как завод в Гэдээрии остался. Называлась “Аudi-1770”. Семьдесят две лошадиные силы. Аппарат, между прочим, был что надо. А потом уже, со временем, “Ауди-80” я испробовал и “Ауди-100”. Да, был еще “Рено-21”. Но это, кажется, позже, это, если память меня не подводит под монастырь, в восемьдесят пятом. Зачем-то я его купил, наверно, для пущего разнообразия. Здоровенный такой сарай с мотором 2,2 литра и жесткой спортивной подвеской. Ну, а дальше уже все я опять помню хорошо. Дальше я испробовал “Вольво”, “Пежо”, “Ситроен”, “Фиат”, “Тойоту-Карину”, “Ниссан-Максиму”, “Мазду 626” двухлитровую, три “Фольксвагена” — “Гольф”, “Пассат” и “Бора” и что-то еще. А, ну да, конечно. Еще “Ауди”. На этот раз “Ауди-6”. В общем, старался не повторяться, но все равно повторялся. В той или иной мере. Хотел было “Фордом” обзавестись, да раздумал. Чего-то я к нему после того грузовика предвзято отношусь. Купил вместо “Форда” “Хонду”, которую сменил на четыреста шестое “Пежо”. А закончил эксперименты нынешним своим “Мицубиши”. На нем я уже больше года езжу. Даже не заметил, как столько времени прошло. Кажется, только вчера его купил, а прошло больше года…
Что-то боль опять разбушевалась. Прямо от низа живота нога болит. Надо таблетку съесть.
Старик полез в карман, порылся в нем пальцами и выудил упаковку с таблетками. Нажал на одну — фольга прорвалась — и положил таблетку в рот. Запить ее было нечем. В бардачке “Галанта” лежала бутылка минеральной воды. Но пока до нее доберешься. Он оглядел салон “Мерседеса”.
— Хорошая машина. В такой машине и помереть приятно, не то что поездить.
— Закрываемся, — сказал возникший снова хозяин салона. — Извините.
— Сколько стоит этот “Мерседес”? — сказал старик.
Хозяин снял с лобового стекла бумагу.
— Вот же прайс и описание машины. Пожалуйста.
Сумма на бумаге выглядела вполне астрономической, но оказалась гораздо меньшей, чем старик ожидал. Как это ни странно. И он произнес, почти не задумываясь:
— А тот “Порш”?
— Что “Порш”?
— Я говорю, сколько стоит вон тот “Порш”?
Хозяин оглянулся, посмотрел на “Порш”. Снова посмотрел на старика. Сто шестьдесят две пятьсот девяносто.
Старик что-то прикинул в уме.
— А мой “Галант” за сколько возьмете?
Хозяин вскользь взглянул на машину старика.
— Я не торгую подержанными машинами.
— Я вижу. Так сколько?
— Год выпуска…
— Начало прошлого года.
Хозяин назвал цену и “Галанту”.
— Это грабеж, — сказал старик. — Добавьте еще хоть пару тысяч.
— Тысячу, — сказал хозяин. — Честное слово, больше не могу. Тысячу.
— Впритык, — сказал старик.
— Что? — не понял хозяин.
— Нет-нет, ничего. Оформляйте.
— В кредит?
Старик поднял лицо и снизу посмотрел на продавца.
— А что, в кредит не продадите? Боитесь, что не успею выплатить?
Хозяин вроде смутился, но сказал, что не боится и что закон этот случай предусматривает, тем более что такие дорогие машины покупают только в кредит и не иначе.
— Не нужен мне ваш кредит, — сказал старик. — Я готов заплатить все сразу.
… и чисто русская
Нет, самому Курбатову автомобиль этот был и на фиг не нужен. Невзирая на то, что он иномарка и прошел всего двести тысяч километров по дорогам Евросоюза. И на все другие его достоинства невзирая. На автомобиле настояла жена Арина. Стала грудью, как на защиту отечества, и сделала заявление. Железной, как говорится, рукой:
— Или автомобиль, — сказала, — или я тебя сдам через суд на принудительное лечение. Выбирай из двух конкретных зол то, которое тебе приятней и ближе к телу.
То есть выбирать Курбатову было не из чего. Небогатый выбор предоставила ему жена — супруга с тридцатилетним стажем. Черт бы ее, прости Господи, побрал.
И Курбатов, оказав, правда, упорное сопротивление, выбрал в конце концов автомобиль. Наступив себе прямо на горло и скрепя сердце. Скрепя — потому что он ясно мог предвидеть и себе представить, чем этот автомобиль для него обернется. Потерей всех друзей. Вот чем. А у него, кроме друзей, по-настоящему и не было ничего в жизни. Не считая жены, конечно. Которая все-таки была. Хотя вполне могло бы ее давным-давно не быть. Могла бы она оставить Курбатова, как поступали на ее месте миллионы замужних женщин во все времена. Ну, пусть не миллионы, а сотни и сотни тысяч. Кто их считал! Понятно, что мало у кого из них, из женщин, есть охота терпеть пьянство и свинство своих мужей по женской части. А она терпела. Чуть ли не с самого начала их совместного проживания в браке и вне его. Тогда же, вначале, Курбатов достиг зенита или, проще говоря, апогея своей славы и, естественно, имел поклонников и поклонниц обоего полу. Напропалую пользуясь их, поклонниц, к себе расположением, вожделением и симпатией. Иногда прямо в присутствии жены пользуясь. Чуть ли не у нее на глазах. Считал, наверно, что ему все можно и все позволено, раз его искусству акробатического вождения рукоплещут трибуны, и раз он такая звезда, в том числе и телевизионная. Их выступление, или как теперь выражаются — шоу, один раз всесоюзное телевидение демонстрировало перед программой “Время”. А всякие республиканские каналы в ходе многочисленных гастролей по
стране — так просто десятки сотен раз. И в кино он, между прочим, снимался. Правда, не в качестве артиста главной роли, а в роли его дублера — исполнителя головокружительных трюков, — но это все равно.
Курбатов в те свои артистические времена и годы подъема даже уходил от Арины, которую, бывая во гневе, ругал Родионовной. Прямо к другим женщинам уходил. Благодаря феерическим увлечениям, в пылу эмоций и чувств. Ненадолго уходил, но тем не менее. А потом, конечно, возвращался на базу с повинной. Сознавая, что за Ариной он как за каменной китайской стеной. Понимал и в глубине души ценил. А увлечения — это все для пущего куражу и самовыражения в жизни. Ну, и для разнообразия в сексуальных отношениях, понятное дело. Без разнообразия в этих важнейших отношениях мужчина, имеющий к тому же деньги и успех у публики, обойтись не может. Да и не должен, наверное, обходиться. Иначе для чего тогда нужен успех?
Но успех, как известно, вечным не бывает. Успех, он всегда и у всех до поры до времени. И когда настанут эта пора и это время — неизвестно. Оно и сам успех неизвестно, когда и почему наступает, а уж о наступлении его конца и рассуждать нечего. Скучно об этом рассуждать и бесперспективно. У Курбатова, к примеру, этот конец наступил не закономерно, а неожиданно. Как снег на голову. Из-за травм многочисленных — тяжелых и средней тяжести. И профессия его каскадерская была тут совершенно ни при чем. То есть она, наоборот, помогла ему, видимо. Упасть, как-то сгруппировавшись, и потом не скончаться, не приходя в сознание, пока до ближайшей станции доехали и пока доставили его в больницу. Это когда он во сне с верхней полки упал. Поезд на высокой скорости мотнуло из стороны в сторону, наверно, на стрелке или на вираже — он и упал. Угодив головой о ребро стола и о нижнюю полку, а всем остальным телом — об пол. А на полу еще упаковка стекла стоймя стояла, сосед по купе вез — ну, дачу он себе строил на садово-огородном участке, а стекло оконное в своем райцентре достать не мог. Вот он и вез его из столицы в купе пассажирского поезда Москва — Одесса.
И ведь надо же такому случиться — сложнейшие трюки исполнял Курбатов: через десять автомобилей на своем четыреста двенадцатом “Москвиче” прыгал, над рейсовым автобусом пролетал, делал в полете переворот вокруг продольной оси — и хоть бы что, ни сучка, ни царапинки. Так как неизменно приземлялся на все четыре колеса. А поехал в отпуск, уснул в поезде, хорошо перед сном поддав, — и его покалечило. Говорила ему Арина:
— Не нужно в поезде поддавать, тем более перед сном.
А он:
— Кому не нужно? Тебе не нужно? А мне нужно.
И поддал. Потому что организм от него требовал. А у Курбатова принцип был — организму в его требованиях не отказывать, если что. И он, значит, из-за этого глупого принципа выпил лишнего во время движения, опьянел, стал галантен и упрям, как осел, и начал по-джентльменски уступать нижнее место Арине. Арина его отговаривала:
— Ложись внизу, идол.
А Курбатов:
— Нет уж, извольте. Внизу должна лежать женщина! — и полез на верхнюю полку.
С нее и сверзился. И в результате своего джентльменства ослиного полгода провалялся на больничной койке. В гипсе и без гипса. Шесть операций на себе перенес. Пока сложили его врачи, доведя до более или менее приемлемого образа и подобия. А потом он еще хромал черт-те сколько на обе ноги, и рука у него до конца не разгибается, и голова отказывает в самый неподходящий момент, и много чего еще работает по сей день с перебоями ненадежно.
Так что профессии Курбатов вмиг лишился. И успеха, понятное дело, тоже. Вместе с поклонницами. Поклонницам же не так он нужен был, как его успех. А он сам, без успеха и, кстати, без денег, не представлял для них повышенного интереса. Но вот поклонники некоторые у Курбатова остались. И это было последнее, что осталось у него от той его славной жизни, последнее, что держало его на плаву морально. Их, бывших поклонников, он и считал уже многие годы своими настоящими друзьями. Потому что они помнили. Кто он есть. Вернее, кем был. И самое главное, они понимали, что раз был, то и есть, что все настоящее в человеке остается и никуда на хрен не девается. Даже если он упадет плашмя с верхней полки, лишится творческой активности, громкого успеха, и публика предаст его навсегда забвению.
Арине, конечно, все эти тонкости и движения его души были до задницы. Ей лишь бы не выпивал Курбатов.
— А что же мне в таком случае делать, — спрашивал он Арину, — если не выпивать?
— Что делать, что делать, — говорила Арина. — Жить.
Если б она еще могла доступно объяснить, как и зачем он должен жить. Но объяснений от нее ожидать смысла не имело. Не могла она ничего объяснить. И почему Курбатов обязан не выпивать — не могла. Чем он ее не устраивал, когда выпивал в кругу друзей, один Бог знает. У него и настроение от выпивки улучшалось, и характер мягче делался, да и о долге своем супружеском не забывал он в рамках умеренного опьянения. В трезвом виде и здравой памяти этим долгом мог Курбатов спокойно и пренебречь. А выпив, несмотря на свои под пятьдесят, — никогда. Так что зря Арина вечно была им недовольна. По крайней мере, с его точки зрения — зря. И чего она со своим ультиматумом на рожон полезла, Курбатов искренне недопонимал. Он даже не каждый день выпивал. Довольно часто случались дни, когда он этого не делал. А она говорила, что я твою рожу пьяную с выхлопом омерзительным уже видеть вокруг себя не могу.
Ну, выхлоп, может, и не очень бывал у Курбатова ароматизирован, особенно по утрам и вечерам. Поскольку не “Хенесси” какой-нибудь пил он и не “Абсолют”. Да и закусывал не сушами с устрицами. Но на то она и Россия, чтоб не сушами закусывать. Тем более что в России закуска не главное. И выпивка, между прочим, тоже. Главное — разговор, взаимное самоуважение и обмен мнениями. Как в анекдоте. В том, в котором: “А поговорить?”. Анекдоты, они же недаром в народных гущах слагаются, анекдоты сущность народной жизни отражают. Как в капле воды. И этот, конкретный анекдот тоже совсем недаром. Потому что поговорить в России многим хорошим людям действительно не с кем. А Курбатову было с кем поговорить и перед кем откровенно, с чувством, с толком, с расстановкой высказаться. И он, как любой нормальный человек, этим дорожил, как зеницей ока. В отличие от Арины и ей подобных женщин.
Но выхода у Курбатова никакого не было. Выхода ему Арина не оставила. И ему пришлось вспомнить молодость, найти в кладовке свои водительские права и после многолетнего перерыва сесть за руль, в приобретенный женой автомобиль “Опель-Астра”. Она с кем-то долго советовалась и заказала именно эту марку, а специалисты пригнали ее из самой Германии своим ходом. Теперь Арина строго следила за тем, чтоб Курбатов садился в автомобиль ежедневно. Только понедельники смог он у Арины отбить. Потому что все остальные дни недели, включая выходные, Арина работала, и Курбатов нужен ей был как водитель в совершенно трезвом состоянии. Утром, чтобы привезти из дому мешки со шмотьем, а вечером — чтобы оставшееся после торгового дня шмотье увезти домой. Иными словами, весь день с утра до вечера был он вынужденно как стеклышко и при деле. Кроме того, в его обязанности входило закупать товар на оптовом складе — можно подумать, что они не обходились прекрасно без машины, перевозя пухлые клеенчатые сумки в общественном транспорте и маршрутных такси на любые расстояния. В этом смысле Курбатов всегда помогал Арине безоговорочно. Жили-то они на деньги, Ариной зарабатываемые.
Сначала, в советскую эпоху, на мясокомбинате она их зарабатывала в поте лица — и мясом с колбасой семья всегда была обеспечена выше насущных потребностей, а последние лет пятнадцать занималась Арина на свободном вещевом рынке сэконд-хэндом и не то чтобы процветала, но на жизнь им с Курбатовым хватало вполне. Иногда с лихвой, иногда — без, но хватало. При том что Курбатов получал только пенсию по инвалидности, и ту неполноценную. Поскольку экспертиза, когда в больницу его, упавшего, доставили, установила в нем наличие алкоголя, превышающее все допустимые нормы и практически несовместимое с жизнью. А когда инвалидность ему определяли, он комиссии доказывал-доказывал, мол, я ни в чем не виноват, я во сне находился, без сознания, можно сказать, — да так ничего и не доказал. Комиссия отвечала: “Виноват, так как в железнодорожном транспорте употреблять спиртные напитки строго запрещается”. Курбатов возражал комиссии, что никто, ни одна живая душа в стране Советов об этом запрете не знает. Но комиссия никаких его возражений не приняла и не потерпела. Комиссия сказала: “Незнание не освобождает, — и сказала: — Следующий”, — после чего выставила Курбатова за дверь. И прежнюю его известность и звездность в качестве смягчающего вину обстоятельства нисколько не учла.
Потом пенсию, правда, несколько раз пересматривали, в сторону повышения, но так получалось, что на первую, урезанную, как-то можно было существовать, а на все последующие, повышенные, существовать нельзя было никак, даже отказывая своему организму решительно во всем хорошем. А уж позволять себе с какой бы то ни было регулярностью возлияния, да еще с друзьями… У которых далеко не у всех и далеко не всегда случались какие-нибудь суммы… Нет, это можно было себе позволять только на деньги, у Арины добытые. Причем добытые с трудом, скандалом и унижением мужского достоинства.
И вот, значит, насильственной покупкой автомобиля “Опель-Астра” жена лишала Курбатова этой единственной в жизни привилегии — привилегии себе позволять. На все сто процентов лишала, за вычетом понедельников. Чем автоматически лишала его и друзей тоже. С друзьями, чтобы они оставались друзьями в привычном смысле слова, встречаться надо, видеть их лица, вести с ними беседы на актуальные темы. Да и выпивать. Друзья, они на то и друзья, чтобы в трудную минуту было с кем выпить. Не только выпить, далеко не только. Но и выпить тоже. А когда всю неделю баранку крутишь и трезвость бережешь, как девственность пуще глаза — не до друзей. А когда человеку не до друзей, друзья на него справедливо обижаются. И друзья Курбатова тоже на него обижались, говоря ему по понедельникам: “Ну, ты, Курбатов, и того: нас на “Опель” променял. И не стыдно тебе после этого нам в глаза смотреть?” Курбатову было стыдно. И противно. Поскольку — что такое “Опель”? Жестянка, банка консервная. И друзей на нее менять — последнее дело. Но объяснить друзьям, что ничего он не менял, что это все происки его жены Арины, ему не удавалось. Просто потому, что друзья не желали слушать никаких его объяснений, а однажды, выпив уже по последней, один из самых близких курбатовских друзей даже всплакнул украдкой: “Мы, — всплакнул, — с тобой столько лет бок о бок и тет-на-тет, а ты… Курвец ты, Курбатов, и никто другой”. Ясно, что это спорное высказывание не могло не задеть гордость Курбатова за живое. И оставить его равнодушным не могло. И Курбатов сказал:
— Кто, я курвец?
— Ты, — сказал один из самых близких друзей.
— Всем стоять тут, — сказал Курбатов, — и не расходиться. Стоять и смотреть туда.
Он поймал с ловкостью фокусника такси и уехал. Друзья хотели тут же уйти, но не ушли. Что-то им помешало сделать этот совершенно логический шаг. Наверно, запрет Курбатова. Все-таки они его уважали. Все-таки он был среди них неформальным лидером.
Они стояли минут двадцать. Стояли и смотрели не туда, куда приказал Курбатов, а туда, куда уехало такси.
И вот, наконец, грязный белый “Опель” пронесся по набережной мимо пивного бара “Рваный парус”. На черт знает какой скорости пронесся, ревя, как зверь. Пронесся, достиг конца бетонного ограждения и, не снижая своей бешеной скорости, повернул на девяносто градусов к реке. Через секунду полета машина плюхнулась брюхом на воду, подняла брызги и начала погружение.
Друзья Курбатова ахнуть и то не успели. А когда они подбежали непосредственно к месту происшествия, машины на воде уже не было. Что понятно. “Опель” — это же не лодка. “Опель” не может долго плавать.
Еще минуты полторы-две они стояли и смотрели на воду. А по прошествии этих минут из воды вынырнула голова Курбатова:
— Что, падлы ржавые, — сказала голова, — испугались?