Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2007
* * *
Когда во мраке слышал это пенье…
Не прислушивайся к ночи,
не распахивай окна,
даже звезды, Божьи очи,
видят реку не до дна.
Не держись за птичий трепет,
пусть сердечко поболит,
или в лоб шлагбаум влепит
непроворный инвалид.
Там не робкое дыханье,
не встревоженная трель —
те же грабли, чертыханье,
тот же путь отсель досель.
Но сидит со всею смутой
вера старая в крови
и в любовь от смерти лютой,
и в погибель до любви.
И душа на все резоны
отвечает невпопад,
и слетаются грифоны
в соловьиный темный сад.
Погоняй же без оглядки,
как от века повелось!
С русских кочек взятки гладки,
растрясут любовь, авось.
Нареченье
Пока умом и сердцем рвешься
в силках ослабить узелок,
то Македонцем задаешься,
то прочишь Гордию венок,
но лишь затягиваешь нити
внутри невидимой сети —
из одиночества не выйти,
в уединенье не войти.
Где тот клубочек из припевки,
чьи петли в кровь твою вплели
рисунок крыльев однодневки
и танец змей во тьме земли?
Где та игла, что нижет четки,
и уронив “аминь” в гнездо,
определяет тип решетки
и всю свободу от и до?
Не ты в миры врастаешь веткой,
но мир вторгается в кишки,
соединяя ловчей сеткой
твои узлы и узелки —
он жжет подобно поцелую,
что в первый ком вдохнул Господь,
и отлучает прибылую,
невоскрешаемую плоть.
И кто тебе оставит норку
меж вечным там и ветхим тут,
когда закончат здесь уборку
и каждый угол обметут,
а нить, ссученая врастяжку,
пойдет на парус и матрас
тому, кто выучил букашку
сказать немыслимое: “Азъ”.
Интерлюдия
Унылая пора… Всплакнуть или зевнуть?
Безумства позади иль впереди? На запад
указывает путь — не жди от зла добра
и от добра не жди утраченного за год.
Все уже круг забот существенных, с холма
на холм бежит багрец, и золото у входа,
где затаилась тьма. Куда тебя влечет,
усталый раб? Беглец, на что тебе свобода?
Свобода выбирать, где проще умирать?
Свобода разлюбить? играть, бряцать на лире?..
Как хочется приврать, что за тобою рать,
и с ходу застолбить участок, лучший в мире.
Виток, еще виток… Из глубины зеркал
проглядывает ил, и длится сон бездарный,
как будто измельчал не твой кургузый срок,
а гордый ход светил и принцип календарный.
Так выпьем же за тех, кто с нами заодно!
Да здравствует оскал! Да не минует слава
массовку из кино и карнавальный цех,
и старый театрал всегда поддакнет: “Браво!..”
Но тишина в фойе, и на-попа столы
в заветном кабаке, где ты назначил ужин,
и журавли: “Курлы! Адье, мусью, адье!” —
проплыли вдалеке туда, где ты не нужен.
“Извольте выйти вон!” — шипит, свиваясь, мгла.
Наступит ли Покров? Вот-вот уже наступит.
Кому земля мала — тот светом отдален,
кто к осени суров — тот мира не искупит.
И в бездне голубой, и в темной келье дня
дожди начнут с утра святое отпеванье,
и смерть войдет в меня и примирит с собой —
о милая пора, очей очарованье!
Зимний кант
Плыви, пока не опустилась мгла!
Готфрид Бенн. Пятое столетие
Сквер пуст, но бодрствует, и тяга
к чужим шагам томит меня,
а снега маркая бумага
еще хранит фрагменты дня —
лыжню, следы собак, окурки,
клочки газет, осевший наст,
зрачки дырявые снегурки,
как воздыхал Екклесиаст —
и суету, и прах… Однако
из берегов выходит тьма
и в самом сердце зодиака
хрустальный свет творит зима.
Там вечность вайей помавает,
огни и музыка в саду,
и ночь ворота открывает
туда хотя бы раз в году.
Зов крыльев, призрачное эхо,
венок из сверций, смерть во сне…
Но века сломанная веха
на тот же сквер укажет мне —
ни шуток впрок, ни флейт на тризне,
гребцы прикованы к скамье,
и вновь провал в небытие
почти неотличим от жизни.
Облюбовать из всех даров
и всех небес в саду сокрытом
чуму на уровне души,
и жить, и умирать транзитом
на перекрестии миров!..
Вглядись в аттический лекиф
и беспристрастно заверши
спираль змеиного узора.
Луна плывет не в милый Крым,
не в Элевсин и не на Левку —
в воронку тьмы, в речетатив
сомнамбулического хора,
и ест глаза незримый дым —
то Мойры варят однодневку.
А это значит — жив Тифон!
Бездонной смотрится каверной
на черном фоне белый фон.
Нет, нам не справиться со скверной.
Мертвы автографы шагов,
и лишь еда гребцам усталым
на веслах снится, отчий кров
давно исчез за перевалом,
и смыло за борт шквалом лет
и мужество, и поминанье —
о воздух вечного изгнанья,
о ветер, свищущий вослед.
В пруду, самой себе наскуча,
под уткой стынет полынья,
земля жестка, тверда, скрипуча,
иди по ней, она твоя,
и не споткнись, безумье пряча,
на корке райского плода
средь ностальгического плача
и человеческого льда.
Вот опыт смерти, неприкрытый
листочком фиговым!.. В окне
луна колдует над ракитой,
и свет не нужен больше мне.
Но что же я на зов отвечу,
когда увижу вдалеке
Его, идущего навстречу
с крестом светящимся в руке?..
Кредо
Не опустятся Виевы веки,
и пред ними под бой курантов
ныне, присно, веком вовеки
я из внутренних эмигрантов.
Мне и время мое — чужбина,
и страна, и планета вся,
и галактика… Мне едино,
где, железные износя,
снег месить за клубком метели,
что меня на распутье ждет,
и когда добреду до цели,
позабытой в тени тенет.
С кем я? С прошлым, тем или этим,
со своим и чужим, на дне
мифа, пьющего с нами третьим,
диссидентство топлю в вине.
Только как — для меня и важно,
а совсем не добро и зло,
только с кем разделяю я брашно
и кому передам весло,
только сон, где не съел овечку
волк, но сеном набил живот, —
и Нечаянной Радости свечку
молча ставлю в темный киот.
Божий промысел — этот высел
из земных отчизн во вчера,
где висят на концах коромысел
трижды тридцать по три ведра,
в каждом — влага своя, и пью я
на троих в одиночку вино,
об отечестве не тоскуя —
нет и не было. Не дано.