Рассказ. Перевод Гульзады Мурзахметовой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2007
Так уж заведено, что если человеку везет, то везет во всем. Да хоть того же Таурбая возьмите. Он подрасти толком не успел, едва, считай, до гривы коня дотянулся и сел в седло, как назывался уже почтительно “Тауке”. К таким сам Господь Бог благоволит. Не скупится, отваливает одному столько, что с избытком хватило бы на десяток обездоленных. Наделил его и талантом и умом, кроме искусства красноречия, в котором не было ему равных, отличился Таурбай еще и твердостью характера. Потому и заметил его в юные годы и приблизил к себе волостной управитель Бекболыс. А покровительство сиятельного вельможи, прославившегося мудростью и благородством далеко за пределами земли казахской, надежно защищало Таурбая от житейских бурь и невзгод.
Уверовав в его деловую хватку и прозорливость, в острый язык и зоркость, волостной назначил джигита аульнаем, сделал своей правой рукой, вручил бразды правления. Потому ли, что смолоду не знал Таурбай неудачи, и вскружила ему голову рановато полученная власть, или дремала в его жилах, ожидая своего часа, заложенная от рождения порочность, кто знает, но как только стал он вершить судьбы человеческие, так проснулась в нем непомерная гордыня, и возомнил он себя владыкой земным. Понемногу привык Таурбай не считаться с теми, кто у него в подчинении. Открылось в нем и корыстолюбие великое, и искал он в любом деле для себя только выгоду. Уже не совестился Таурбай совершать насилие, заключать подлые сделки. День ото дня становился он грозней и неумолимей для беззащитного, зато стада его множились с завидной быстротой.
Кое-кто о чем-то догадывался, но всего, что творит Таурбай, не знал никто. Тому, кто смел усомниться в его честности, Таурбай не подавал руки. Постепенно народ притерпелся к его притеснениям: “Что делать, если его поддерживает сам Бекболыс?” Никто даже не пытался перечить Таурбаю.
С годами стареющий Бекболыс отошел от дел, полностью доверил их Таурбаю. О мошенничестве и преступных делах своего любимца не подозревал. Чему тут удивляться? С сотворения мира злодейство происходит ежечасно, а добро встречается редко, потому и помнится долго. Алчный страшней голодного, ибо никогда не знает насыщения. От безнаказанности своей, от покорности людской Таурбай совсем обнаглел. И ум свой, и смекалку поставил на службу одному — своей ненасытной утробе.
* * *
Род этот занимал обширнейшие пастбища в степном краю, где издревле обитал кочевой народ. Не было у родовой знати иных забот, как соперничать друг с другом в богатстве и знатности. Любили они пышные пиры и веселье, избегали трудов праведных.
Было Таурбаю где разгуляться при таких порядках. Приглянется ему чужой скакун — непременно будет ходить у него под седлом. Понравится красавица — и ее сумеет заполучить в свои руки. В мире много соблазнов, разве за всем угонишься? Но легко ли остановиться, если не вразумит тебя сам создатель? Глаза — завидущие, душа — падкая до удовольствий. Не знает грешный утоления, сколько ни вкусил бы он радостей. Жадность его и губит.
В захудалом бедняцком ауле в той же волости жили трое братьев-сирот: Тамаш, Жагаш и Алмас. Особой нужды они не знали, ни от кого не зависели, держались со скромным достоинством и честь свою берегли, как зеницу ока. В наследство досталось им небольшое состояние, которым братья владели сообща. Пуще всего они дорожили своим вороным конем, слава о котором гремела на всю округу. А он действительно был хорош, этот конь, прозванный “вороным Тамаша”. В тех краях и самый старейший из аксакалов не упомнит такого коня, который превзошел бы вороного в красоте и ходкости. Тот вороной и запал в душу Таурбаю. Поначалу самодовольный богач был уверен, что братья уступят ему коня без разговоров. “Пойду к старшему, Тамашу,— думал он.— Предложу свою дружбу, если не пожалеет своего коня для меня. Он же понимает, что я не останусь в долгу”. А когда Таурбай пришел к Тамашу со своей просьбой, тот, против ожидания, сказал:
— Нет, Тауке, вы мне в самое сердце нож всадить хотите. Конь дорог не только мне. Всем нам троим дорог. К тому же я не единственный хозяин. Если и был бы хозяином, не стану обманывать, и тогда не исполнил бы вашего желания.
Прямо так и сказал. Таурбай не привык, чтобы ему отказывали, пустил в ход сперва свой медоточивый язык, улещал всячески Тамаша, потом разыграл обиду смертную. Убедился, что сломить упорство джигита ему не удастся. Взыграло в нем самолюбие, отступиться от своего, хоть убей, не может. Во что бы то ни стало надо ему добиться своего. На какие уловки он ни пускался, а Тамаш не поддается. И чем больше тот упирается, тем сильней в Таурбае разгорается желание завладеть вороным красавцем. Ни о чем другом уже думать не может.
Призвал Таурбай братьев к себе и предлагает:
— Берите из моего табуна любой косяк, а вороного отдайте.
Братья и целым косяком лошадей не соблазнились. — Кто знает, разбогатеем мы с твоего косяка, нет ли… Пока живы, вороного из рук не выпустим. Не будем продавать. Что нам целый косяк, когда видеть вороного — и то для нас большая радость.
Таурбай понял, что разговор окончен. Уходил злой, раздосадованный.
Ох уж этот вороной! До чего же он хорош! Разве даром им дорожат братья?! Холят и нежат, как дитя малое. Как верблюжонка берегут от сглаза. Взлелеяли чудо-коня на зависть всем. Кто мог думать, что в животном может быть столько красоты и благородства? А как мягок его ход! Куда до него иноходцам! Он идет, подставляя широкую грудь встречному ветру, и черная, как смоль, шелковистая грива так и развевается. Ах, какая в нем грация, какая пластика! Как прекрасен он в движении! Да, о таком коне Таурбаю остается только мечтать.
Большинство степняков ценили вороного не столько за скорость, сколько за отличную выездку и редкую красоту. Братья, правда, ни разу не выставляли его на больших состязаниях. Но, бывало, он приходил первым на скачках да еще где-нибудь на охоте мог помериться резвостью с зайцем или лисой. Возможно, вороной и не способен был выиграть приз в представительной байте. И, скорее всего, хозяева его знали об этом. И все же кто только не заглядывался на вороного, кто не мечтал о нем.
— Чего еще желать джигиту от жизни, если он владеет вороным,— вздыхали с завистью многие, которым будто бы тоже грех было сетовать на судьбу: и сыты они, и одеты, и радостями не обделены.
— Много ты хочешь! Этого коня не то что вы, сам Таурбай заполучить не смог,— насмешничали над ними.
Среди оживленного разговора кто-нибудь замечал: — Надо же, а? Все-таки силен этот Тамаш, раз от целого косяка отказался.
— Разве можно такого коня кому-то отдавать? Да ты и сам на его месте ни за что не отдал бы.
— По-моему, этот вороной не местной породы.
— Да, кажется, так. Говорят, какой-то купец с юга следовал в Акмолинск, останавливался в ауле. Пожаловался отцу Тамаша, что взял в дорогу жеребую кобылу. “Боюсь,— говорит,— не выдержит долгой дороги”. Покойник был добрый человек, пожалел кобылицу, обменял ее купцу на верховую лошадь. Этот вороной — от той самой кобылы.
— Ладно, пусть вороной не местных кровей, но все равно это обыкновенная лошадь. Что ж в ней особенного? Внутри, как у всякой животины,— навоз, снаружи— шерсть. Кабы голова у нее была золотая, а хвост — серебряный, тогда другое дело. А так что ж ее не менять на косяк-то? Тамаш черт знает что вообразил себе! Пожалел какого-то коня для Таурбая. Мог бы и за так отдать.
А Таурбай ночи не спал, все думал, как отомстить Тамашу за обиду. “Не будь я Таурбаем, если не оседлаю вороного”,— поклялся он.
Хотя Таурбай в глубине души решил не торопиться с местью, но его ненависть к Тамашу была столь велика, что, задавшись целью сломить противника, он не упускал возможности навредить ему.
У среднего из братьев — Жагаша была невеста. Уже и сватовство состоялось, и калым, правда, небольшой, был уплачен, даже день свадьбы успели назначить: до него оставалось каких-то полгода.
Таурбай довольно часто бывал в том ауле, где жила невеста Жагаша, но не знал даже, как она выглядит. Раньше ему и в голову не приходило интересоваться ею. А тут он приехал в аул к ней намеренно.
Аркуль никого не могла бы затмить ни умом, ни красотой, но была довольно мила, сложена недурно, хорошо одета. Судя по всему, в семье ее любили и баловали. Возможно, поэтому в ней пока живы были и детская шаловливость, и детские причуды, которые с возрастом конечно же забылись бы, и стала бы она верной и любящей женой.
Переступив порог дома с коварным замыслом соблазнить чужую невесту, Таурбай был приятно удивлен, увидев, что эта девушка, достигшая полного расцвета, очень привлекательна. По душе пришлись ему и игривый взгляд черных глаз, и яркий румянец щек, и молодое, упругое тело, что так волнующе покачивалось при каждом ее шаге. Он и сам уже готов был поверить в то, что увлечен всерьез, и будь человеком менее испорченным, не помнил бы о причинах, побудивших его искать ее благосклонности. Чем больше он смотрел на Аркуль, тем сильней распалялся от бесстыдных желаний, становился нетерпеливей. Среди женщин аула он без труда разыскал сводницу, которая взялась заманить девушку на свидание.
Когда Аркуль поняла, что попала в ловушку, она испугалась. Но как воробей бывает бессилен перед завораживающим взглядом змеи, так и она оказалась неспособной устоять перед вкрадчивыми речами бывалого искусителя, не могла стряхнуть с себя наваждение и уйти. А он, почувствовав свою власть над ней, не жалел слов.
Таурбай говорил, что он забыл и о своем высоком положении, и об имени, которое носит. Его не пугают ни людские пересуды, ни осуждение близких. Он знает, что у Аркуль — прекрасная душа, способная оценить человека по достоинству, верит, что не будет отвергнут. Разве Таурбай не нашел бы другую, если бы захотел поразвлечься? Ему нужна только она — Аркуль.
“У женщины волос долог…” Злополучная девчонка жадно впитывала каждое его слово. И вместо решительного “нет” сказала смущенно:
— Я ведь просватана. Если кто узнает о нас, позора не оберешься. Как мне быть тогда, что делать?
Для того чтобы осуществить задуманное, Таурбай ничего не пожалел бы. Удача сама шла ему в руки, и он, чтоб не спугнуть ее, клятвенно заверил в случае огласки немедленно жениться на девушке. Он и сам не желал бы уступать ее этому голодранцу, который еле концы с концами сводит. На жизнь впроголодь обрекать ее не хочет.
— Я тут же пришлю сватов. Ни скота не пожалею, ни другого добра. Все, что отец твой запросит,— отдам. Поставлю белую юрту для тебя, и будет у меня еще отдельный отау — дом для другой семьи…
Видимо, Аркуль прозябанию рядом с человеком незнатным и небогатым предпочла жизнь в достатке, какую сулила ей роль токал — младшей жены именитого бая. Она уступила Таурбаю. В ту же ночь, дождавшись, когда все в доме уснут крепким сном, Таурбай приподнял низ белого полога и прополз на четвереньках к постели, где его приняла в объятия чужая невеста.
Первый пыл любовной страсти угас довольно скоро. И Таурбай оставил ее. Больше он в том ауле не появлялся. Слухи о его связи с Аркуль быстро дошли до ушей Жагаша. Братья сочли за благо расторгнуть помолвку, и Аркуль осталась вековать в родительском доме.
Таурбай праздновал победу. Но и то огромное наслаждение, которое испытал он, опозорив невесту Жагаша, не утолило жажду мести. В голове его созрел новый хитроумный план.
* * *
В поведении Таурбая появилось что-то новое и неожиданное, чего никто не мог понять. В прежние времена в роду Таурбая существовал обычай отправлять гурты скота на продажу в Акмолу или Караоткел раз в год — поздней осенью. Это был лучший сезон для торговли скотом. Нагулявшую на летних пастбищах жир скотину можно было сбывать по хорошей цене, а вырученных денег хватало на закупку годовых запасов зерна, сахара, чая, мануфактуры. Потом до следующей осени никто о базаре и не помышлял.
С некоторых пор Таурбай то и дело затевал поездки на базар. Из преданных ему людей составлял караваны, — три, а то и четыре раза в году ходил с ними не только в близкие селения, но и в далекие города. Многие недоумевали: “Зачем это Таурбаю? Чего ему не хватает?”
На что самые дальновидные из его сородичей отвечали: “Видимо, он решил заняться торговлей. Разве Таурбай проговорится, что у него на уме? Тем, кто не подозревал об истинной причине его поездок и скитаний по базарам, а зачем,
почему — о том, кроме него самого, ни одна душа не знала. Бывал Таурбай с караваном и в Акмоле, и в Караоткеле, добирался до Туркестана и еще дальше — в Аулие-Ата. Между тем пролетело три года, а Таурбай упорно мотался по степным дорогам. И вот, наконец, он нашел то, что искал. После долгих, неутомимых поисков, Таурбай оказался на рыночной площади в Ташкенте. Его, этого хмурого туркмена богатырского роста, он увидел сразу. Да и немудрено было его не увидеть — тот возвышался над толпой на целых две головы. Таурбай мельком отметил и смуглое его лицо, окаймленное бородой, и острый взгляд из-под бровей. Но не внешность туркмена его интересовала.
— Эй, приятель, что на базар привел? Продавать думаешь?— жадно спросил он.
То ли туркмену не понравился хищный блеск в его глазах, то ли поспешность, с какой он задал вопрос, но в ответ Таурбай услышал:
— А зачем я его привел, по-твоему, если не на продажу? Или я задолжал тебе и ты ждешь, что я отдам его тебе в уплату за долги?
Голос джигита прозвучал холодно и презрительно. Ни грубый ответ туркмена, ни его надменный тон не произвели на Таурбая ровно никакого впечатления, он был весь поглощен созерцанием коня, которого тот держал под уздцы. Таурбай оглядел коня со всех сторон. Радости его не было границ, а безграничней радости было удивление. Он сам не верил своим глазам. Это действительно было чудом из чудес. Как тут не поверишь в могущество природы?
Конь был точной копией вороного Тамаша. Даже между близнецами не встретишь такого сходства. И силуэт коня, и резкость движений, посадка головы и горящие, черные глаза, чутко настороженные уши и гладкий круп. И, главное, масть — конь от макушки до хвоста весь черный, без единого пятнышка! Шерсть переливается на солнце — точь-в-точь, как у вороного Тамаша.
— Сколько твоему коню?— поинтересовался Таурбай.
Туркмен нехотя назвал возраст коня. Выходило, что конь этот — почти ровесник вороному Тамаша.
— Ну-ка, садись на коня, посмотрим, какой у него ход, — сказал Таурбай одному из сопровождавших его джигитов. Джигит мигом взлетел на коня, проехал метров десять. Таурбай остолбенел, не мог выговорить ни слова. Он узнал мягкий, размашистый шаг вороного Тамаша. Подумать только! Даже выездка та же. Никакой разницы. Или это наваждение?
Именно такого коня он разыскивал на всех базарах. Большего сходства между двумя лошадьми быть не может. Он нашел то, что нужно. Какую цену ни запросит хозяин, он купит этого коня. Страстный лошадник, Таурбай хотел понять, как хозяин может расстаться с таким конем.
— Хороший у тебя конь,— сказал он.— Что же ты его продаешь?
Джигит, и без того раздраженный, сказал неприязненно:
— Эй, путник, к чему лишние разговоры? Хочешь купить — покупай, не хочешь — так не морочь голову!
Видно, джигит и сам был не рад, что продает коня. Слова Таурбая задели его за живое, потому и не пожелал ответить покупателю. “Выходит, его вынуждают крайние обстоятельства, а иначе он ни за что не расстался бы с ним. Или, может, это краденый конь. Оставить у себя не может, вот и продает. Одно из двух. Хорошему джигиту такой конь всегда пригодится”,— заключил Таурбай.
— Ну, герой, называй цену,— сказал он. Не торгуясь, отсчитал запрошенную хозяином сумму и взял поводья в свои руки.
— Владей на благо,— искренне пожелал ему джигит.— Тебе не придется жалеть, что ты купил его. Такие кони не часто рождаются на свет.— Он посмотрел на коня долгим тоскующим взглядом и с грустью сказал: “Прощай, зверюга”.
Таурбай, ведя коня в поводу, двинулся через базар, а тот, натянув узду, вдруг обернулся и фыркнул так, будто тяжело вздохнул.
Когда Таурбай вернулся к своим людям, те охнули:
— Надо же! Ни дать ни взять — вороной Тамаша! Бывает же такое! Ну и ну! — восхищаясь, цокали они языками.
А Таурбай просил ведь когда-то Тамаша уступить своего вороного, да тот отказал ему. Стало быть, этот конь так запал ему в душу, что он все эти годы рыскал по базарам, все такого коня искал. Видишь ли, цель у него такая была: непременно ездить на точно таком же коне. Да, если деньги позволяют, чего только человек не сделает,— так рассудили люди.
Слух о приобретенном Таурбаем коне разнесся по всей округе. Больше всего судачили о поразительном сходстве коня с вороным Тамаша.
Всю дорогу от Ташкента до аула коня ни разу не седлали, а вели в поводу, накрыв легкой попоной. И дома, после долгого утомительного перехода, ему дали отдохнуть, несколько недель держали в отдельном сарае, ходили за ним, как за малым ребенком, причем Таурбай зорко следил, чтобы все делалось как нельзя лучше. Лишь после этого Таурбай впервые выехал на своем вороном. Никто, кроме него самого, на того коня не садился. Да и сам Таурбай седлал его лишь по торжественным случаям. Первое время только и было разговоров, что о “туркменском” вороном, как его прозвали в ауле, потом люди постепенно привыкли к коню, и шум улегся сам собой.
Была уже середина зимы. Как-то Таурбай, закутавшись в одеяло, залег с вечера пораньше в постель, но проворочался без сна до глубокой ночи. Маясь тревогой, он грубо разбудил лежавшую рядом жену.
— Эй, встань-ка. Разожги очаг. Разведи курт с сурпой, подогрей да подай мне,— бросил он жене и стал одеваться.
Жена вскочила, подобрала под платок растрепанные волосы, засуетилась:
— Собрался, что ли, куда?
— Да, давай быстрей!
— С чего это вдруг? Ночь еще на дворе. Что ты задумал?
— Какое твое дело? Сказано тебе, согрей сурпы. До чего же ты болтлива. Кто спрашивает у мужчины, куда и зачем он едет? — прикрикнул он на жену, и та сразу присмирела:
— Разбудил вдруг, кричишь…Откуда мне знать? Испугалась я…
Жена принялась разжигать очаг. Задать мужу вертевшийся на языке вопрос она уже не решалась. А когда он уже был у порога, подавая камчу, спросила все же:
— Далеко едешь? Когда воротишься?
— Никуда не еду. Вот встречусь с одним человеком и тут же вернусь,— ответил муж спокойно.
Таурбай вскочил на оседланного с вечера коня, приладил под колено берданку и, ведя в поводу своего вороного, быстро выехал на дорогу. Тускло поблескивали редкие звезды. Ущелье словно вымерло. Ехать Таурбаю было недалеко. Если бы он даже не погонял коня, и то в предрассветной мгле был бы на месте. А ему важно быть там именно в этот час, когда ночная тьма еще не рассеялась, а народ погружен в сладкий предутренний сон.
Те, кто зимует в песках, селятся небольшими аулами среди гребней барханов. Скот на низинных пастбищах не содержится по дворам. Крупный рогатый скот обычно пасется на воле. Для мелкого ставят загоны из саксаула, шенгеля или тростника. На стойловом содержании у степняков только верховые лошади.
Таурбай знал, что Тамаш для своего вороного соорудил заготовку из связанного в снопы камыша, а на крышу пошел обычный дерн. Подъехав к аулу, Таурбай обогнул его стороной и оказался как раз напротив сараюшки Тамаша. Если б собаки почуяли верхового, они подняли бы лай, поэтому он спешился, берданку перекинул через плечо, взял под уздцы лошадей и тихо двинулся к сараю. Все же собаки заметили его, вынеслись с громким лаем навстречу — сука с тремя щенятами весеннего помета и большой лохматый кобель. Таурбай вытащил несколько кусков вареного мяса и бросил на мерзлую землю. Собаки кинулись на приманку, замолкли.
Таурбай беспрепятственно добрался до сарая, привязал в сторонке коней и подошел к двери. Как и следовало ожидать, плетеная камышовая дверь была закреплена обыкновенной веревочкой. Он развязал узел, отворил дверь и вошел. Постоял, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, а конь, потревоженный его появлением, успокоится. Потом нашарил узду и, приговаривая “так-так”, стал осторожно поглаживать коня по шее, по крупу. От привычных прикосновений конь притих и стоял покорный, смирный. Тогда Таурбай нагнулся и нащупал железные путы на передних ногах вороного. Он был готов к этому. Извлек из-за голенища прихваченные на этот случай отмычки и попробовал, не подойдет ли какая-нибудь к запору. Цепь, тихо звякнув, упала на пол. Опасаясь, что конь может заржать, Таурбай перетянул ему морду ситцевым платком и осторожно вывел из сарая. Вместо него он поставил в стойло своего вороного, спутал ему ноги, плотно прикрыл дверь и даже завязал веревочкой, после чего достал из-за пазухи огниво и подпалил камыш сразу в нескольких местах. Сухой камыш занялся огнем, вспыхнул в мгновение ока. Таурбай быстро подхватил поводья вороного и заспешил прочь.
Он успел скрыться за песчаной грядой, когда до слуха его донесся взвившийся до небес пронзительный звук, от которого его бросило в дрожь. То было предсмертное ржанье туркменского вороного. Таурбай невольно вздрогнул. В багровых клубах дыма весело метались языки огня. Среди покоя и тишины они, казалось, кричали всему миру о подлом преступлении Таурбая. Он стегнул, что было силы, коня, чтобы оказаться как можно дальше от этого жуткого костра и забыть о нем навсегда.
Весть о гибели вороного Тамаша разнеслась по всему песчаному краю. Сородичи на то и сородичи, чтобы посочувствовать, если с тобой стрясется беда.
И если кто-то задавался вопросом: “А не злой ли умысел тут кроется?”, то помалкивал, потому что не мог обосновать свои подозрения сколько-нибудь вескими доводами. Не затевал разговора из боязни прослыть пустословом.
Долго еще вспоминали в ауле тот случай. Особенно то, как оплакивали братья своего коня, когда из-под золы были извлечены его останки, как после утраты много дней не могли прийти в себя, жили замкнуто, из дома не выходили.
А Таурбай как ни в чем не бывало гордо разъезжал на вороном. Однако старался выпасать его подальше от людских глаз.
Лишь одно его беспокоило. Нет-нет, да и приснится ему сарай, объятый огнем, где мечется среди алых языков пламени вороной конь, и слышит он пронзительное ржание и просыпается в страхе. Сердце будто обрывается и начинает неистово биться. Вспомнит он иногда про дурной тот сон: ох, не к добру… Но власть и богатство заставляют забыть о многом, забылось и это, и дни его, как и прежде, потекли безмятежно и счастливо.
Слава его не только не убывала, а возрастала с каждым днем. Недостатка, в чем бы то ни было, он не испытывал. И, как всегда, имя его произносилось с почтением.
Между тем колесница времени совершила еще один круг, оставив за собой целый год. Следующей зимой кочевое племя, как и много веков назад, снова переселилось в пески. Первые недели прошли в хлопотах по починке сараев и загонов, по забою скота. Управившись с делами, досужий народ предался зимним утехам. Устраивались гуляния, игры, охота с гончими псами.
Таурбай собирался как-нибудь проверить вороного в скачках. В ноябре выпал первый снег, и Таурбай разослал владельцам лучших коней и гончих приглашения:
— Вместе с косулями с гор спустились и волки. Давайте выедем на охоту.
Собрались быстро. Таурбай, обласканный вниманием, ехал в центре.
— Ты вроде в первый раз выезжаешь на охоту на своем вороном, — громко перешучивались его товарищи. — Если вернешься не с пустыми тороками, то заколешь для нас самую жирную овцу.
Вдруг впереди на пустоши из шенгелевой кущи выскочил волк и пустился наметом к барханам. Таурбай, заметив его, вскричал:
— Уходит! Спускайте собак! — выкрикнул Таурбай и пустился вдогонку за волком.
Опасаясь, что борзые притомятся, бегая за каждым встречным зайцем или лисой, охотники всю дорогу не спускали их с поводка. Теперь они поспешно отвязали их, но те бестолково крутились на месте, пока, выбросив руку вперед, один из охотников не крикнул:
— Ату! Возьми его!
Оба пса ринулись в погоню. За ними, нахлестывая коней, помчались всадники. Барханная степь, которая минуту назад мирно дремала, наполнилась топотом, гиканьем и свистом.
Таурбай весь отдался азарту погони. Охота обещала быть интересной. Он с наслаждением отметил плавный бег вороного.
Прошло совсем немного времени, ровно столько, сколько бы понадобилось, чтобы вскипятить молоко, и Таурбай увидел, как вдали, растянувшись цепочкой на длину аркана, несутся волк и обе гончие. К сожалению, расстояние между ними не сокращалось. Обернувшись, Таурбай заметил, что его товарищи, рассыпавшись полукругом, скачут за ним. Их разделяло не больше чем полверсты. Таурбай не без самодовольства подумал, что настигнет зверя гораздо раньше других охотников.
Чуя приближение всадника, гончие осмелели, сделали сильный рывок и пошли за серым след в след. Стоило бы Таурбаю догнать их, они тут же вцепились бы в глотку волку. И, разумеется, Таурбай первым нанес бы удар по нему. Хмелея от предвкушения близкой добычи и подогреваемый честолюбием, он нетерпеливо пришпорил коня и возбужденно закричал: — Куси его, куси! Ату! Ату!
И в этот самый миг весь мир вдруг опрокинулся. А потом все обратилось в густую, вязкую черноту. То конь, мчавшийся во весь опор, попал передней ногой в вертикальный ствол волчьей норы и полетел кувырком.
Подоспевшие товарищи Таурбая позаботились о том, чтобы прирезать коня, пока тот не испустил дух, а потом отправили в ближайший аул человека за верблюдом, на котором и перевезли домой бездыханного Таурбая.
Долго он был прикован к постели. Однако не роптал. Благодаря тщательному уходу понемногу поправлялся. Переломы срослись. Он заново научился ходить. Со временем и вовсе вошел в силу. Наверное, по истечении какого-то срока память о перенесенных муках улетучилась бы, как туман, забылись бы и адская боль, и бессонница. Но уже какой-то недуг сродни припадкам незаметно для окружающих постепенно завладевал им.
Иногда, устав или расстроившись, Таурбай чувствовал, что силы оставляют его: неясная тревога сжимала сердце, к самому горлу подкатывала дурнота. Он бледнел и обливался потом. Бывало, помучается так, помучается — боль и отпустит.
А в другой раз такое начнется, что лучше умереть. Начинается приступ как обычно, но в тот же миг перед глазами все заполыхает, заиграют-запляшут языки пламени; голова наполняется звоном, слышится ему предсмертное ржание мечущегося в огне вороного, охватывает Таурбая неописуемый ужас. Он то вздрогнет, то затрясется, как в лихорадке. Он валится в забытьи на пол и больше уже ничего не помнит. Сколько длится это забытье, он не знает. После таких приступов он вынужден проводить в постели дня два, а то и три.
Болезнь эта стала отныне неразлучной его спутницей. Каждый припадок повергал родных и близких Таурбая в смятение, а сам он приходил от них в отчаяние. Так и жил в вечном страхе.
За всю оставшуюся жизнь он так и не признался никому, в чем причина постигшего его несчастья. Да и как он признался бы? Как разоблачил бы себя? Разве мог он назвать себя преступником? Ну рассказал бы о совершенном им злодеянии, что это изменило бы? Былого не вернуть. Что было, то прошло. Ничего Таурбаю не осталось, кроме раскаяния. До самой смерти лежала мертвым грузом в его душе та распроклятая тайна. И если случалось ему снова забиться в припадке, близкие его сочувственно говорили:
— Он этим страдает с тех самых пор, как упал с вороного.
Таурбаю было под семьдесят, когда болезнь разом уложила его в постель. Месяца три он находился между жизнью и смертью, а в последние дни лишился дара речи. При нем неотлучно были люди, не оставляли его ни днем, ни ночью. Больной то лежал неподвижно, и если бы в нем еще не теплилась жизнь, его можно было бы считать мертвым. То неожиданно вздрагивал и потом долго мучился в корчах. Смотреть на это было невыносимо.
— За что создатель так истязает раба своего? — шептались вокруг. — За какие грехи? Что за страшная мука?
— Значит, ему на роду написано принять такую муку. На то воля аллаха,— осаживали их почтенные аксакалы.
В затухающем сознании Таурбая то и дело вспыхивала картина гибели вороного. Вновь и вновь полыхало красное зарево пожара, метался в страшном пламени вороной и, вздымаясь на дыбы, испускал пронзительное ржанье. И от того звука умирающий вздрагивал и начинал биться в судорогах. Один из таких дней стал последним в жизни Таурбая.