Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2007
В начале 1942 года прозаик, поэт, драматург Иван Алексеевич Новиков, более всего к тому времени известный как создатель дилогии “Пушкин в изгнании”, но начавший свою творческую деятельность еще на заре XX века, в русле символистского искусства, был эвакуирован в Грузию, где провел более шести месяцев. Итогом его пребывания на грузинской земле стала книга стихов и переводов, названная им по имени приютившего его города, — “Тбилиси”1. Возможно, потому, что она была издана во время войны, она не получила откликов, хотя, вероятно, их можно отыскать в грузинской периодике тех лет. Таким образом, перед нами — забытая книга почти забытого писателя, творчество которого только теперь в истинном своем содержании возвращается к читателю, и на смену “правильному” и официально признанному мэтру советской литературы приходит тот Новиков, который был тщательно “закамуфлирован” не только официальной пропагандой, но и самим художником, предпочитавшим не упоминать о своих религиозных исканиях, близости с Д.Мережковским и З.Гиппиус, привязанности к А.Блоку периода соловьевских чтений. О рождении “нового” Новикова (да позволена будет такая игра слов) можно судить по изданному недавно сборнику его более 90 лет не публиковавшихся произведений — “Золотые кресты” (Мценск, 2004), вобравшему одноименный роман и повести, а также по репринтному воспроизведению его первых поэтических книг — “Духу Святому” (1908) и “Дыхание земли” (1910), дающих яркое представление о мифопоэтическом строе ранней лирики Новикова.
Книга же “Тбилиси” интересна тем, что в ней, появившейся вдали от “центра”, Новиков смог высказаться откровеннее, чем он привык это делать в официальной сфере своей деятельности. Мы имеем в виду тот религиозный подтекст, который прочитывается в некоторых стихотворениях. Поэтому и можно говорить, что творческая индивидуальность поэта раскрылась в книге с наибольшей (допустимой по меркам того времени) полнотой!
Сборник состоит из трех частей — оригинальные стихотворения, посвященные главным образом столице Грузии Тбилиси и давшие название всей книге, переводы классиков грузинской поэзии и грузинских поэтов 20—30-х годов. Все напечатанные стихотворения и переводы создавались в 1942 году. Это своего рода интимный дневник переживаний автора, поэтому каждое стихотворение имеет точную дату написания — указание на месяц, когда оно было создано.
Стихотворение, открывающее книгу, “Старый Давид” (январь), призвано укрепить дух народа в предстоящей борьбе с врагом, образ которого воплощен в снежных метафорах бури, пурги, ветра. Врага должно сломить единство братьев по духу —Грибоедова, Пушкина, Пшавелы, Церетели, Чавчавадзе, которые, как и статуя Давида, возвышаются над ледяными вершинами и способны противостоять непогоде. В то же время сам Давид не столько изваяние, созданное руками человека, сколько порождение природной стихии. Он стоит “скалы нахмуря, ущелья сощуря”. Общий колорит стихотворения — непреклонная суровость и мощь, которые надо противопоставить напору врага. Но поэт прозревает вообще неистребимую мощь родной земли. И в других стихотворениях он обращается к ней с призывом-заклинанием: “… бессмертная, ты не умрешь, // И опять вся от края до края — // Навсегда — зацветешь, запоешь!”
Естественно, что мысли художника почти всегда устремлены на север, туда, где остались его родные места и где в январе, он знает, земля бывает “обнажена”. Но теперь место обнаженной земли заступили “обожженные поля” и “вытоптанные луга”. Надежды на исцеление нет, но вот его взгляд падает на дерево за окном (“У окна”) — и появляется вера, что избавление придет непременно. Концовка стихотворения звучит опять же заклинанием: “Воскреснешь ты, моя земля!”. Показательно, что Новиков пишет о воскресении. Его религиозное сознание мыслило освобождение родины именно в таких категориях.
Главное настроение книги — предчувствие изменений, возрождения, которое сквозит в природе, улавливается поэтом в каждом признаке приближающейся весны, радует в расцветающем буйстве лета. Как уже указывалось, каждое стихотворение имеет календарную датировку. Автору важно не само число, а именно месяц, что сообразуется с природным циклом, неумолимо свершающим свой ход. И эта неумолимость движения вперед — залог грядущей победы над врагом, мысль о которой естественно присутствует во многих стихах. Пробуждение в природе отзывается пробуждением во всем существе поэта (“Южная весна”, июнь). Недаром так много стихов приходится именно на июнь, время бурного расцвета природных сил. Как набухают на дереве почки, так “набухают пальцы музыкою” стиха, которая спешит излиться на листы бумаги с тем, чтобы уже там возник стихотворный “цветок”. Весна и порыв вдохновения заставляют молодеть поэта, который, как старое дерево (невольно возникает ассоциация с Л.Толстым, который всегда присутствовал в творческом сознании Новикова) ощущает прилив бодрости и силы — “трепет бытия и радости подъем”.
Постоянное обращение к природе диктует уверенность в неистребимости и благотворности изменений. Неумолимость и естественность хода вещей подтверждают такие строки, в которых важен не только момент возрождения после смерти, но и обязательность фазы угасания, исчезновения, небытия (“жатва” всегда следует за “созреванием”), которая, однако, сулит пробуждение:
Так саду суждено, дозрев,
Весною ранней вновь томиться,
Так в жатве новый скрыт посев,
Так миру быть и не избыться.
Именно круговорот природы позволяет поэту соединять концы и начала, в старости прозревать младенчество. А это уже отсылка к пушкинским традициям: спокойное и мудрое приятие неизменности, закономерности всего происходящего. Собственно, об этом и говорится в стихотворении “Вечернее детство” (апрель), где вечер сравнивается с ребенком, поскольку он ежедневно “рождается” и каждый раз, таким образом, оказывается юным. В этом стихотворении в плане развития образа вечер-ребенок неожиданно и удачно сравнение красок заката с застлавшими небосвод выцветшими пеленками, для которых даже выбран мягкий палевый цвет, который, красивый сам по себе, все же в первую очередь вызывает в памяти цветовую гамму застиранных, некогда розовых пеленок. В то же время сравнение заката с декадентом, изощряющимся в подборе красок, служит игривым напоминанием о прошлых увлечениях поэта и явно намекает отнюдь не на бытовые ассоциации.
Излюбленный прием Новикова — прямое уподобление человека природному миру — используется и здесь. Причем нередко поэт находит парадоксальные, даже шокирующие своей натуралистичностью аналогии и соответствия. Так, рисунок ветвей дерева напоминает ему “узор веток-извилин под костью надлобной”, т.е. рисунок коры головного мозга. Это сходство призвано воплотить общность всех проявлений жизни, показать нерасторжимость мира, вечно изменяющегося и в то же время остающегося единым. Мысль о великом единении и нерушимом содружестве человека и природы пронизывает “Грузинскую сказочку”, в которой помощниками и гостями старухи становятся птицы и звери.
Движение, изменение — неумолимый закон природы. Этому закону подчиняется все сущее. Поэтому, по Новикову, и исторический процесс не может застыть. На смену одной его фазе неизбежно придет другая. Как гимн движению воспринимается и стихотворение “Казбек и Терек”. В Казбеке поэту видится гетевская спокойная мудрость, а в Тереке он улавливает байроновское неистовство. Последнему автор и отдает предпочтение. Поэт воспевает энергию движения (“Две инерции”), которая, на его взгляд, способна менять “лицо вселенной”. Это стихотворение заканчивается лозунгом-призывом — одним из излюбленнейших вариантов завершения стиха у Новикова, — обращенным к “порыву” движения: “творить” бессмертие “смертного мира”. В последнем утверждении для Новикова нет противоречия. Для него как для христианина не существует смерти как конечности бытия. Его душа будет пребывать вечно.
Но все же не столько в христианском, сколько в пантеистическом духе Новиков мыслит растворение души в “дыханье воздуха и света, и тепла” (“Смерть узка”). Однако в указанном стихотворении на самом деле речь идет не о душе, а о поэтическом наследии художника. Поэт мечтает об “участи желанной” для своего творчества: “дышать в дыханье мировом”, не “затеряться в голубизне пространной”, не “уснуть” мертвым сном для потомков. Перед нами своеобразное завещание поэта, о чем говорит и перекличка с пушкинским “Памятником”, использовано даже пушкинское верности “чистому дыханию” небес и “прохладной” звезде. Прикосновение к грузинской средневековой оде чувствуется в стихотворении “На чтении “Абдул-Мессии” (июль), которое становится идейной кульминацией всей книги. О себе, присутствующем на чтении одической поэмы, созданной выдающимся грузинским поэтом XIII в. Шавтели, Новиков говорит в третьем лице: он “русский певец”, “задумчивый гость”, внимающий “пестрому узору звукового наряда” древнего стиха, ловящий “звуков виноградную гроздь”. Несомненно, здесь возникает сознательная перекличка с теми местами оды, где преподобный Иоанн Шавтели — выдающийся грузинский поэт, философ и ритор, — именует себя самого “странником” и “рабом Христовым”.
В этом стихотворении совместилось чувство признательности и восторга от прикосновения к иной культуре, которую Новиков готов признать и своей, поскольку он провидит много общего в ее истоках (“Здесь, вижу, — Тамара, у нас — Ярославна”). И этим общим является в первую очередь христианское начало обоих народов, ведь не случайно выбран торжественный момент внимания строфам именно этой поэмы, в которой воспет образ христианина, верного канонам Святой Православной церкви. Для знающих грузинскую традицию средневековой поэзии (в тексте стихотворения возникает имя еще одного выдающегося грузинского поэта — Чахрухадзе, создавшего панегерические стихи в честь царицы Тамары — “Тамариани”, отличавшиеся выдающейся музыкальностью и виртуозностью) богословская значительность “Абдул-Мессии” особенно очевидна в тех строфах, где средневековый поэт возносит молитвы во Имя Пресвятой Троицы, благодарит Творца-Вседержителя и Благого Промыслителя, даровавшего людям спасение во Христе. Новиков сам имеет возможность упомянуть о Троице, сославшись на встречающееся у Шавтели и Чахрухадзе сравнение царицы Тамары с Троицей (“Тамара как тополь. Тамара луна, // И Троице вышней Тамара равна”). Конечно, обращенные к Всевышнему строки имеет в виду русский поэт, когда пишет о тех, “несущих потоки взволнованной мысли”, местах прослушанных им стихов, в которых проясняется “подземная суть” происходящих событий. А ядро событий — битва с поработителями родной земли. Недаром “задумчивый гость”, прибыв в Тбилиси “через Византию”, ищет “повсюду Буй-Тура”. Христианско-патриотический пафос стихотворения становится еще более очевиден тем, для кого имя Шавтели вызывает в памяти “Песнопения Вардзийской Богоматери”, в которых раскрыто значение исторической Басианской битвы (1204). Именно в ней грузинское всенародное ополчение разбило четырехсоттысячную армию мусульман во главе с султаном Рукн-эд-дином, благодаря чему Грузия сохранила свою независимость и осталась оплотом Православия на Среднем Востоке. Таким же оплотом Православия севернее оставалась Святая Русь.
Так в одном стихотворении соединились важнейшие элементы поэтики Новикова: христианское, природное (что особенно ощутимо в сравнениях и метафорах) и патриотические начала. И это гармоничное соединение, сплавленное с национальными элементами грузинской поэзии, распространившееся и на другие стихотворения сборника, делает его весьма заметным явлением, подтверждающим крепость русско-грузинских культурных связей.
Основная интонация книги — благодарность земле, приютившей поэта, восхищение ее щедростью, красотой и теми людьми, что одарили ее дружбой. Первые среди них — Пушкин и Грибоедов. Кстати, и переводы, сделанные Новиковым, который не в полной мере считал себя профессиональным переводчиком (он переводил по подстрочнику), — это дань признательности народу, давшему ему кров в трудное время. Ее он смог выразить, дав почувствовать красоту грузинской речи на русском языке. На значимость для себя переводческой деятельности поэт указал в стихотворении “Источник” (июнь, 1942). Собственно и название стихотворения по-своему двусмысленно: это и природный родник, и первоисточник, с которого осуществляется перевод. Неразрывную связь природного и творческого Новиков передает через метаморфозы, которые переживают брызги источника: те, достигнув листа бумаги, превращаются в слезы поэта, возникающие потому, что работа переводчика необычайно ответственна и трудна. Особенно в том случае, когда имеет место незнание чужого языка. И все же незнание языка — не препятствие. Главное, по мнению Новикова, уловить ритм и строй речи. Благодаря этим компонентам можно передать “жалобы, стоны иль зовы”, которые способен расслышать поэт даже в “невнятном подстрочнике”.
Особое место в книге занимают стихи, связанные с восприятием чужого языка, с пониманием вклада грузинских поэтов в сокровищницу мировой поэзии. Новиков вплетает грузинские слова в свою поэтическую речь, добиваясь этим особого, “журчащего” и рокочущего звучания стиха, напоминающего “горных пластов обнаженные складки”. Особенно нежно и проникновенно звучит последнее стихотворение “тбилисского цикла”, написанное в июле 1942 года, — “На прощанье”. Рисуя контрасты севера и юга, найдя такую точную деталь, как разное расположение месяца на небосклоне (“у нас как парус”, “здесь легкою ладьей лежит”), он обещает никогда не забыть: “домов над ярусом нависший ярус”, зимние цветы, шершавых осликов, курдку в расписной одежде (замечательно это обыгрывание близких по звучанию
корней — “курдка в куртке”).
Соединение примет русской и грузинской жизни возникает ежеминутно: все время пребывания Новикова в Грузии сквозь окружающие предметы ему чудились знакомые очертания покинутого в России: подснежник пах черемухой, налетающий ветерок приносил весть из дома, о войне напоминали черные стаи ласточек, столь схожие с потоками беженцев… Но, несмотря на то, что всего несколько месяцев было отведено ему для знакомства с грузинской землей, он успел стать родным для людей, живущих хоть и вдалеке от войны, но чувствующих общую беду: недаром “малютка швили-швили однажды бабуа (дедушка. — М.М.) его назвал”. Об этом он вспоминает с благоговением.
Все вышесказанное, думается, убеждает: книга стихов И.А.Новикова не может затеряться. Она должна остаться в истории литературы памятником дружбы, воплощением единства мирочувствования двух народов, выстоявших в дни великих испытаний, поддержавших друг друга в дни горестей и бед, раскрывших друг другу сердца.