Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2007
Баллада о Барабульке и Барабульщике
Вахушти Котетишвили
Счастье кратко,
Море зыбко,
Май в начале,
Жизнь в конце…
В море маленькая рыбка
Возникает, как улыбка
На застенчивом лице.
Барабулька!
Спит Пицунда,
Так куда же ты спешишь?
От Керчи до Трапезунда
Тралы, сейнеры — полундра! —
Ну а здесь такая тишь…
Правда, есть один случайный
Фольклорист необычайный,
Есть один востоковед,
Переводчиков начальник,
Рыболюб и рыбоед.
Есть один, сподвижник Рильке…
Если к морю наезжает —
Тюльку кушает без вилки,
Не пропустит даже кильки,
Барабульку — обожает.
Этот ученик Хафиза —
Он по бережку прогульщик,
Утопая в дыме сизом,
Наслаждаясь теплым бризом,
Воспевает гуманизм.
Сам же — страшный барабульщик!..
Счастье кратко,
Море зыбко,
Над Пицундой — месяц май.
Слушай, маленькая рыбка,
Никуда не уплывай.
Светлячками вечер дразнит.
Барабульщик и дарбазник,
Рыбовед-востокоед
Приглашает на обед.
И, хотя он безобразник,
Стать его обедом — праздник.
Потому что он — поэт.
На обеде этом самом
Будешь — рыбкой,
Буду — дамой.
Станем вместе мы форсить.
И услышим мы Хайяма,
Может статься, на фарси.
Перса песенка простая,
Пива лунное свеченье…
Скоро, скоро вся растает
Барабулька — золотая
От горячего копченья.
По последнему по бульку
В чистый налито стакан.
Не забудет барабульку
Барабульщик-великан!..
1990
* * *
Так кончается баллада,
Как кончается весна.
И печалиться не надо,
Что кончается она.
Счастье кратко,
Зыбко море,
А улыбка — вспыхнет вновь
Нам на радость, и на горе,
И на гибель на просторе,
И на пир,
И на любовь.
Март
В Тбилиси туманно, туманно, туманно —
Зеленая Мтквари с моста не видна.
И в этом тумане мне слышится:
— Анна!..
Но некому звать меня, я здесь одна.
Ах, в марте в Тбилиси не мокро, а слезно.
Окраин дома,
типовые вполне,
Налеплены так,
будто ласточки гнезда
Лепили поспешно,
готовясь к весне.
А в старом районе — шарманка. Откуда?
Вздыхает и плачет, глотая туман.
И душу пронзает
надеждой на чудо
Старинный, и хриплый, и нежный обман.
Двойные рамы
Cаше Котетишвили
Случайный гость в разгаре драмы
Ты рассказал, хороший мой,
Как открывал двойные рамы
В России, в юности, весной…
(Ходили в шубах, в шапках лисьих,
А ты — с распахнутой душой.
Ты жил в Москве, как я в Тбилиси,
Непонимающий, чужой.)
Ты рассказал, как вата мокла,
Проложенная между рам,
И как запотевали стекла,
Особенно по вечерам.
За стенкой бас гудел “Дубину”,
Сосед орал: “Василий, пей!..”
Ты не любил свою чужбину,
Столицу родины моей.
Ты жил томясь, смеясь, рисуясь,
И руку прижимал к виску,
И тосковал!.. Как я тоскую…
И понял ты мою тоску.
… как старая сквозная рана
окно сочилось ватой рваной,
ведь знал, что открываться рано,
что холодно… но — свет не мил! —
ты встал, чтоб распечатать рамы,
рванул — и настежь отворил!..
А я в твоей столице слышу
(О, здесь цветенье, блеск и зной!)
Как плачет, плачет каждой крышей
Далекий, господи, родной
Апрельский город невозможный.
Чернел, шуршал и таял снег.
Тебе открылся дух тревожный,
Щемящий душу зыбкий свет
Страны моей…
Далекий вечер…
Твое распахнуто окно.
Ты думал — позабыл навечно,
Но вот и вспомнилось оно.
Однажды, вдруг…
Как голос мамы
Меня окликнул твой рассказ
О том, как ты двойные рамы
Рванул в апреле как-то раз.
Бакуриани
От сумятицы, страданий,
От терзаний “быть — не быть”
Я лечу в Бакуриани
Сердце бедное лечить.
Там, где горы, там, где воля,
Одиноко, высоко —
Попривыкну к старой боли,
Выпрямлюсь, вздохну легко.
На гору, туда, где тучи
Тихи, влажны и белы,
На подъемнике скрипучем
Подниму я пару лыж.
На вершине холод — ох ты! —
Рук замерзших не согреть.
Съехать с этой самой Кохты —
Все равно, что умереть.
Оттолкнусь. И снежный ветер
Слезы вышибет из глаз.
Съеду, как живу на свете
В первый и в последний раз.
Белый свет насквозь пронижет,
Навсегда меня пронзит…
От инструктора по лыжам
Мне под вечер нагорит.
Буду в ожиданье бури
Чаепитье затевать
И инструктора Тваури
Дядей Колей называть.
Он бранит меня несильно,
Мудрый, тощий, как лоза.
И смеются его синие,
Его старые глаза.
“Что ты, — скажет, — здесь же горы,
Не горюй в твои года.
Здесь и старость-то не горе…
Да и горе — не беда…”
Гого Мидис Мохвеулши
(тбилисская песенка)
Взял девчонку за ручонку
(Оделиа-ра-ну-ни):
— Ты пойдешь со мной, девчонка!
(Оделиа-ра-ну-ни).
Мать ее кричит вдогонку
(Оделиа-ра-ну-ни):
— Поцелуй мою девчонку,
А потом верни!
Когда из Грузии уеду
Этери Харадзе
Когда грузинское вино я буду попивать,
Этери, песенки твои я буду напевать.
О том, как девочка идет
Проулочком горбатым,
О том, как за руку берет
Ее кинто усатый.
Зачем, Этери, ты поешь печально, хрипловато?
Чтоб мать не злилась на детей, они — не виноваты.
Глаза печальны у тебя, но песенка поется,
И эта песенка смешна, и дочь твоя смеется.
Пусть вечно девочка идет
Проулочком горбатым,
И за руку ее берет
Кинто щеголеватый!..
Я буду попивать вино и не считать потери,
И помнить, как давным-давно ты пела мне, Этери.
Намкашурские мельницы
(Из Ладо Асатиани)
Отару Нодиа
Ваши стены дощатые побелели, как старые кости.
Я люблю ваши стены в мучном ореоле седом.
А еще я люблю ваших рощ запоздалую гостью —
Молодую каурую лошадь под абхазским седлом.
А еще я люблю этот гул, этот скрип, этот рокот,
Плеск и рокот колес, бесконечные ваши труды.
Да! — и в сумерках, в роще копыт неожиданный цокот,
Затихающий цокот копыт по камням у воды.
Да! — и ваших русалок! Я видел их, видел когда-то,
Под луной они шли, были плечи прозрачны у них.
А глаза у них цвета фиалок. И цветом граната
Отливали в серебряных струях плащи водяных.
Ваши сказки и сны — забываю и вижу их снова я.
О, я знаю, что значит любовь и в январь, и в апрель,
Потому что видал, как пылает лучина сосновая,
Уплывая в кромешную тьму, когда ловят форель!
Намкашурские мельницы! Болен, устал или грешен —
Я вернусь, я ступлю на скрипучие ваши мосты.
Средь зеленых, зеленых, средь пойменных рощ Гумареши
Вы скрываетесь, как мечты.
И не правда, что вы далеко. Расстояния — что мне!
Вот стихи мои ветер взнуздают, и я полечу.
Топчанов ваших доски шершавые с юности помню,
И опять я спиною на них, только лишь захочу.
Умираю, река Намкашури, надежда полей!
О, как полнишься ты от росы, упадающей с листьев.
Умираю от пенья родни деревенской моей,
Вон идут по колена в росе и смеются их лица.
Умираю от ястреба. В небе он кружит часами,
И полет, и безумье свое почитая за благо.
От огня, от огня в очаге, над которым слезами
Молодой кукурузный початок, как мальчик, заплакал.
Умираю! И что ж, что никак не умру до конца!
Ведь когда я умру — мне и в смерти приснится, приснится
Чистый ветер Лечхума любимого, гул колеса,
Дробь копыт по камням,
И немыслимый запах пшеницы…
Намкашурские мельницы!
Болен, устал, безутешен —
Я вернусь, я ступлю на дощатые ваши мосты.
Средь зеленых, зеленых, средь пойменных рощ Гумареши
Вы скрываетесь, как мечты.
Из Галактиона
Юре Чачхиани
Если сердцу дождь лепечет
То, о чем забыть пора,
Пусть душа, светлей и легче
Голубиного пера,
Непонятно, где летает,
Неизвестно, что творит…
Пока дождь не перестанет,
Пока сердце не сгорит.
Похищение Европы
Зурабу Нижарадзе
Художник рисует быка.
По чистому полю листочка
Гуляют перо и рука
Свободно, рассеянно, точно.
Неведомой жизни исток.
Вот бык. Он плывет в океане.
А всё остальное — в тумане…
Рука, и перо, и листок,
И женщина, и облака,
И волны проносятся мимо…
Гуляют перо и рука,
Рассеянно,
Непоправимо.
В Тбилиси во время снегопада
Гии Маргвелашвили
Ну и сумрак! — и в полдень нельзя без огня.
День короткий, январский и снежный.
На ладонь мою смотрит, очки приподняв,
Хиромант, близорукий и нежный.
Он глядит мне в ладонь, словно в герб родовой,
Он читает серьезно, как святцы,
Что умею любить до доски гробовой.
Но зато не люблю целоваться.
Хиромант! Я прославлюсь до дальних морей,
Иль о том, что умру в одночасье
Рассказало вам дерево жизни моей,
Вырастающее из запястья?
Вы молчите. Ладонь моя занесена,
Как и бедный Тифлис снегопадом?
Скоро вечер, темнеет. А скоро весна?
Мне не выдержать долгого взгляда.
Слишком много вопросов, так день невелик,
Так мала, так замерзла ладошка…
Вскинет взгляд, и ладонь отнимать не велит,
И шепнет: “Помолчите немножко”.
Помолчать… Я еще помолчу, помолчу
Средь заснеженных, тихих угодий.
И судьбу свою знать я совсем не хочу
В день короткий, почти новогодний.
Что судьба! Мне она предстоит все равно.
Я хочу, чтоб в тбилисской метели
Вы смотрели в меня, словно утром в окно,
И ладонь отдавать не хотели.