С армянского. Перевод Анаит Хармандарян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2007
Листая дневники разных лет, которые всегда были со мной, куда бы я ни ездила, я выписывала сведения из сделанных мною за тридцать с лишним лет записей о наших восстанавливающихся монастырях, хачкарах, мастерах… Дошла до 16-го дневника, где встретилось имя Гранта Матевосяна.
Как многое мы забывали бы, если б не белая бумага, не привычка хранить блокноты.
1977 год, 24 июля
Сегодня вечером я вышла на прогулку. Встретила Гранта Матевосяна. С женой, Вержинэ. Хотя поводов для беседы с ним у меня было немного, тем не менее посторонней я себя никогда не чувствовала. Нас сблизила его литература. Когда читала произведения Гранта, мне подчас казалось, я слышу голоса не только его героев, но и голос самого писателя.
При встрече он сказал:
— Как хорошо, что мы встретились. Я заходил недавно в “Гарун” поговорить с тобой, но тебя не было. Прочитал твой очерк “Искатели места для деревни” (журнал “Советакан граканутюн”, №10 за 1976 год). Хорошая вещь, но у меня есть одно замечание. Язык не следовало изменять. Как мать говорила, так и надо было оставить.
А потом добавил:
— Ювелирную работу ты проделала. Жизнь деревни, страны… Вот написала — во время жатвы дед твой повязывал на лоб длинную соломину, чтобы пот глаза не заливал, а по краям вниз струился…
Недоволен был литературной атмосферой в целом и сетовал, что почти ни в какой области нет великих. Плохое время, сказал он.
— На днях у нас дома дважды вспоминали твой “Вокзал”, — сказала я.
— Плохая вещь, не нравится мне, — сказал Грант.
Я удивилась — почему, нам очень нравится.
— Венгерский арменовед Пал Салмаши написал мне, чтобы я послал ему свои произведения для перевода. Письмо его пришло и застряло в Союзе писателей… ровно на шесть месяцев. В конце концов отдали. И я ответил на письмо — извини, мол, за опоздание, но я не виноват, письмо твое шесть месяцев пролежало в ящике в Союзе писателей. Пришел ответ: “Тебе же «Вокзал» не нравился, видишь, какая правильная вещь”. — Грант продолжил: — Венгр хорошо знает армянский язык, такие шутки отмачивает на лорийском диалекте.
Было очевидно, что последнее обстоятельство Гранту очень нравилось. То, что было связано с его родиной, ее землей и водой, наречием, зеленой долиной, было любовью и Богом Гранта.
(После этой встречи пройдет почти полтора десятка лет, и в 1990-е годы — годы холода и мрака, сидя в темноте, укутанные одеялами, мы будем слушать замечательную радиопостановку “Вокзала” и смеяться и грустить, а сердца наши немного смягчатся… И мы согреемся.)
Дом журналиста. 1979 год, 17 октября
Зал переполнен. Стоят вдоль стен и в фойе. Не только студенты, но и поклонники писателя — все, кто узнал про встречу. Матевосян взволнован, растерян, и первое же предложение, которое он произносит, указывая рукой на прожекторы, соответствует его ощущениям: “Я хотел бы, чтобы эта техника испортилась и наша встреча не состоялась бы”.
Чтобы успеть, я записываю только ответы на полученные из зала вопросы.
— Некогда армянская интеллигенция была сплочена. Сейчас налицо разобщенность. Причины не будем обсуждать. (Пауза.) Армянских писателей должно объединять будущее нации, национальные перспективы. (Пауза.) Я жду, чтобы прошло мое смущение, и я отвечу на ваши вопросы.
— Научно-техническая революция не будет играть никакой роли в искусстве. Связь между искусством и научно-технической революцией придумали не писатели, а посторонние люди. Никоим образом эта так называемая революция не изменит роли художников. Искусство, литература — не науки, они не подчиняются законам, не руководствуются законами, а всегда были и остаются кустарничеством. Каждый художник придумывает свои собственные методы.
— Над чем работаю и какие у меня планы?
Хочу сделать Цмакут единым целым — на это я потрачу всю мою жизнь и силы. Я решил придать Цмакуту целостность. Это моя цель. В литературе первый шаг имеет громадное значение. Я не намерен покидать Цмакут и изображать большой город тоже не намерен.
(В то время шла поверхностная литературная борьба между писателями “деревенщиками” и “урбанистами”. По-моему, отвечая студентам, писатель раз и навсегда ответил также всем, кто спекулировал на этой теме.)
— Хотите знать мое мнение о языке? Скажу.
Язык — история народа. Язык — индивидуальность. Язык целостен. Вне языка нации не существует, как и географической среды. Язык не только средство общения. Нация и личность живут в языке. В чем причины отсталости французской колонии Канады? Исследователи пришли к заключению, что им мешает двуязычие. Раздвоенность языка препятствует расцвету литературы и искусства. И для нас этот вопрос довольно болезненен, однако почти не исследован. На этот вопрос так, стоя, не ответишь. Если у нас проведут исследование влияния, оказываемого двуязычием, можно будет прийти к правильному выводу. (Пауза.)
Язык — это родина. Нечто равное родине. Грубо говоря, иноязычный армянин — то же, что иностранец, живущий в нашей стране.
(В то время в Ереване около 100 тысяч армянских детей ходили в русские школы.)
— Миссия писателя? Искать и находить правду. Найдет или нет — вопрос умения и таланта.
Миссия писателя — выявлять истину. Он всегда должен быть в оппозиции — во имя своей родины и своего народа. Но разве мы верны миссии наших предков? Не так уж.
— Из современных писателей… Все время я жду произведений Агаси Айвазяна. Из новых — Вано Сирадегяна. Он написал несколько рассказов, мне они понравились.
Личностей хочется, личностей.
Голос из зала: “Кто ваш литературный учитель?”
— Мой литературный учитель — армянская поэзия.
Я писатель. У меня есть небольшая власть над бумагой. А в кино я сценарист. Первый там — режиссер, как захочет, так и поступит со сценарием, возьмет только то, что нужно ему. А я не хочу быть вторым.
— Армянское кино должен создавать армянский интеллигент. Как может русский человек создать армянское кино? Или — не американцы же придут создавать русское кино.
(Вообще он очень высоко оценивал роль кино, но только настоящего, национального кино.)
“Цвет граната” уникален, — сказал он. — Вообще атмосфера у нас для яркой личности неблагоприятная. Но для “Цвета граната” оказалась уникальной. Хорошо, что был создан этот фильм.
(В дальнейшем в связи с какой-то темой мы говорили о фильмах “Цвет граната” и “Мы и наши горы”. Я сказала: “Каждый кадр «Цвета граната» для меня великолепная картина, творение гениального художника. Но как кинофильм «Мы и наши горы» более удачен”. Грант категорически не согласился. Прошло много лет. В июле
2004-го — дни Параджанова во всем мире. Отмечалось 80-летие великого художника. Один из французских искусствоведов в телевыступлении сказал: “Каждый кадр «Цвета граната» — гениальная картина…” Значит, есть еще один человек, а может, и несколько человек, которые так же думают. Жаль, мы больше никогда об этом с Грантом не поговорим. А “Мы и наши горы” — восхваление не только писателя, но и лучших наших артистов… Более того — многие мысли стали поговорками и часто звучат в обычных беседах…)
— Очень трудно пишу. Как трудно говорю, так трудно и пишу. Когда пишу легко — опасаюсь, что пишу плохо.
— Классиками становятся те, кто углубляется в проблемы времени. Те, кто остается вне времени, классиками не становятся. Последние прозаики диаспоры, Мндзури и Амастех, пусть растерянные, лишенные средств, оставили большую литературу. Мндзури — один из моих самых любимых писателей.
— Литературой я методически не занимался. Писал не каждый день. Работал плохо, мало. Перерывы не были связаны с душевной подавленностью. Места не было писать… Я всегда тосковал по бумаге. Мне не было покоя, даже когда я шел по улице, я думал о том, чтобы писать. Моя нескладная литература — отображение моей нескладной жизни.
(50-е годы. Я дежурила в типографии на улице Алавердяна — была сотрудницей “Пионер канча”. Грант работал линотипистом, и его “Ахнидзор” уже наделал много шуму. Мы по очереди под каким-нибудь предлогом то и дело заходили на производственный участок, где стоял линотип, — чтобы издали увидеть автора “Ахнидзора”. Худенький, большеглазый, с заблудившимся взглядом, углубленный в себя молодой человек. Многие говорили: “Да как он посмел?” Когда мне наконец достался переходящий из рук в руки затрепанный номер журнала “Советакан граканутюн”, я еще подумала: в чем его вина, в том, что он сказал правду? Прессинг, да еще опустившийся на первую книгу, ясное дело, мог бы тяжко подействовать… Но жизнь показала, что сбить Гранта с его пути было невозможно.)
— До того, как начать писать, никто не знает, что получится. Но есть какое-то легкое дыхание, ритм, которые рядом. Это помогает, определяет как форму, размер, так и точность целеустремленности. В работе должна быть черновая небрежность. Шепот, шушуканье, которые обогащают тебя, очень важны и даны бывают свыше.
Редактирование художественного произведения писателя очень часто искажает и дух, и форму. То дыхание, трепет, которые и были самым важным, пропадают.
— Сегодня молодежь в замешательстве. Больших увлекательных программ нет, единой цели нет. О молодежи я не очень высокого мнения, но считаю, что ее вины в том нет.
— Общество парализовано. И есть люди, которые сильны. Не думаю, чтобы они здесь находились. Поскольку они дальше материальной выгоды не видят. Они вызывают зависть своим цельным образом. Они мне любы как образ, потому что я считаю себя писателем. Но для общества они опасны. Они цельные и умеют добиться своего. Я заметил, что именно они двигают жизнь вперед.
— Агун — мотор жизни, ее движущая сила.
(Драматический театр. Премьера “Осеннего солнца”. Прямо передо мной сидит Грант. Чрезвычайно беспокоен. Как будто переполненный зал сзади давит, толкает его. Агун—Виолетта великолепна. После первого действия бурные аплодисменты. Я поздравляю Гранта. Его реакция холодна, он говорит: “Не знаю, не знаю, тяжело…” Да что же тяжело, все очень хорошо идет, говорю я. “Нет-нет, не знаю”. Возможно, это недовольство и ответственность по отношению к себе и были причиной того, что он сумел создать фундаментальную прозу.)
— Переводя хорошие книги, можно создать хорошую литературную атмосферу. Пушкин русских — не Пушкин армян.
Что касается Пушкина, возможно, здесь уместно привести цитату из самого Александра Сергеевича: “Тут бы можно/ поспорить нам, но я молчу: /два века ссорить не хочу” (Прим. перевод.).
— Мы ехали по дороге Гарни—Гегард. Сароян спросил меня: “О чем ты думал, когда начинал писать?” О себе сказал: “Когда я начинал писать, думал, что переверну мир”. А я имел смелость сказать: “Ты живешь в Америке, можешь так думать”.
У меня и в мыслях нет мир переворачивать. Мои желания вне этой “агрессии”. Много времени думаю: стоит ли писать? Но есть честь ремесла. Если начал, должен идти. Есть кредо. Если взялся за перо, хочешь не хочешь, но соревнуешься с титанами-предшественниками.
— Литература должна создаваться, несмотря на то, что она больше не является тем знаменосцем, каким была в XIX веке.
— Мое литературное кредо: высоко держать честь моего литературного племени. Другого кредо у меня нет.
— Мой самый любимый художник — Минас. Более любимый, чем Паруйр Севак. Другого нет. К сожалению, и он был исключением…
Последние мысли не записала. Хотела смотреть и спокойно слушать, о чем потом очень сожалела. Встреча продолжалась долго, часа три, но почти до самого конца волнение и скованность не покидали его, а зал слушал как завороженный. Все, что он сказал, сказал от всей души и искренне.
29 мая 1993 года
Сегодня на Кольцевом бульваре я дважды встретила Гранта Матевосяна. В домах так холодно и политическая атмосфера так напряжена, что мы просто убегаем, бросаемся вон из дома. В первый раз мы увидели Гранта у памятника Чаренцу. Я спросила: Грант, что же дальше будет? Ответ был страшен. В этом году эмигрирует миллион человек, потом видно будет.
Спросил у нас: как провели зиму? Муж мой руки обморозил, ответила я. А муж мой тут же встрял: но ничего, мы бутылки с горячей водой клали в постель, ночью не мерзли. И мы пользуемся тем же методом, сказал Грант, эта бутылка с горячей
водой — ух как хороша, лучше женщины. От души посмеялись.
Во второй раз сегодня встретили Гранта у теннисного корта. Побеседовали. Потом спустились по берегу Гетара, обогнули Дом шахмат. На мой вопрос — что пишешь, он ответил: хотел по-быстрому написать один рассказ, но дошел уже до тридцатой страницы, а еще не начал. Посмотрим, что получится. Я сказала: есть большое желание услышать художественное слово о нашей сегодняшней жизни.
Грант сказал: правда, хорошо было бы сказать горькое, правдивое слово, пусть будет каким угодно суровым, но правдивым.
Может, рассказ твой об этом? — спросила я. Он воздержался от ответа, вместо этого сказал: как только прихожу домой и сажусь, дыхание перехватывает, словно в нос и горло вату запихнули.
Верно говорил. Сидеть впотьмах дома, особенно вечерами, невыносимо.
Политическая ситуация нестабильна. Безработица, эмиграция.
“В этом году эмигрирует миллион человек, потом видно будет”. Но “потом” бесперспективно. Тем не менее ни один номер “Гаруна” не пошел насмарку. Редактор Левон Ананян хотел, чтобы Грант Матевосян дал что-нибудь в номер. Поручил мне: ты последовательна, сказал он, что-нибудь получишь, все равно что — рассказ, публицистику.
Сперва он откладывал со дня на день. Потом…
Долгое время он был в Цахкадзоре. Мне никак не удавалось поговорить с ним лично. Я обращалась к Вержинэ, к брату — Грачье. Они и сами очень хотели, чтобы Грант написал что-нибудь новое. Как-то Вержинэ даже сказала: может быть, уговоришь?
Несколько месяцев я добивалась, пока не поняла — положение народа и страны убивают Гранта. Как видно, ничего хорошего он не ожидал. Да и болезнь уже закрадывалась.
Мое последнее общение с писателем.
Он вернулся из Америки. Состояние его уже было тяжелым. В эти дни я хотела сказать ему что-то очень важное. Я думала, что это его должно обрадовать. Позвонила Вержинэ. Она сказала — он спит, когда проснется, передам. Но по голосу ее чувствовалось, что она не в силах что-либо передать. На следующий день трубку взял Давид. Попросила, чтобы он Гранту сказал…
Через два дня разнеслась печальная весть.
Помните — какой снежный был день…
Помните — как холодно было в церкви святого Григория Просветителя.
Помните — как много людей пришли проститься с Грантом…
Когда я подошла выразить соболезнование, Вержинэ, увидев меня, сказала — передали, мы передали… А сейчас, спустя два года после смерти писателя, когда я пишу об этом, никто из нас — ни Вержинэ, ни Давид, ни я не помним, что же такое очень важное было сказано мною тогда — зачеркнутое смертью Гранта?