Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2007
Вернон Кресс. Мимоходом. Размышления, воспоминания, дневники, осколки. — М.: Алекс, 2006. Мои три парохода. — М.: Глобус, 2003.
Автор этих книг, Петр Зигмундович Демант, родился в 1918-м в семье австрий-ского офицера, жил в Буковине, а в 1941-м, после ее присоединения к СССР, был арестован как ненадежный элемент. 12 лет лагерей, потом 20 лет работы там же, на Колыме, грузчиком. Это опыт существования в мире, не просто полностью потерявшем стабильность, но ежесекундно угрожающем ударом. В пятницу человек ставит временную пломбу, предполагая заменить ее в понедельник — но в понедельник он оказывается в тюрьме НКВД, и пломбу заменят только через 15 лет под Магаданом. Большинство лагерных воспоминаний принадлежат людям, в той или иной степени связанным с советской системой, хотя бы временем и местом своего воспитания. В результате порой получается “социалистический реализм наизнанку”, та же практически не оставляющая места личности, разнообразию, терпимости система взглядов, только с противоположным знаком. Демант сформировался и получил образование в Европе, и его взгляд принципиально иной. Европу он не идеализирует — чего стоит, например, пораженная коррупцией Румыния, которой принадлежала довоенная Буковина. “Кличка “балканец” в Европе означает отнюдь не “потомок героических борцов за независимость от турецкого ига”, а “взяточник, аферист, неумытый полудикарь”. Но с Демантом — всегда память европейской культуры, с перекрещением футуристов, психоаналитиков, авангардной живописи, националистов, пацифистов, правых романтиков и многих других. Разнообразный многоцветный мир.
Герой книги (Кресс? Демант? Грань провести тут трудно, все же это почти дневник) в большой степени спасается именно интересом к миру. В одиночной камере придумывает остров в Южном океане — какие завезти припасы, книги, инструменты, как устроить домик и плантацию пальм? Выпущенный из лагеря (но не дальше колымской ссылки) начинает покупать научно-популярные книги, чтобы догнать изобретения середины века: как устроен вертолет, турбобур или реактивный двигатель. Помогает изучать вечную мерзлоту, водит подростков в походы, зайдет в театр — и остается там помощником режиссера. Вечный ученик, “в силу обстоятельств, а большей частью по собственному желанию” с нуля изучающий то радиотелеграфию, то арабский, то игру на флейте. С ясным пониманием, что до совершенства дойти скорее всего не получится, но ведь интересно же попробовать! Какая польза в том, чтобы знать, что выражение “длинный рубль” произошло от очень длинных екатерининских банковских билетов? Но это, казалось бы, знание ради знания, делает мир более богатым и осмысленным, и это поддерживает. Европейская личная твердость, ответственность, самодисциплина спасают, когда многие, в гораздо более легких обстоятельствах, опускаются или спиваются.
Интеллектуал с отличным образованием, знающий несколько языков, используется советской властью в качестве грузчика. Но Кресс/Демант не слишком склонен тратить время на расчеты с системой — ее бесчеловечность и так вполне очевидна. Он — наблюдает. Биографии людей, попавших в водоворот. Кто-то служил в царском флоте, участвовал в спасении итальянцев после землетрясения в Мессине, потом в штурме Зимнего, а во время НЭПа оказался грабителем и попал в Сибирь. Другой — бездомный бродяга, цитирующий в оригинале Горация, окончил институт в Варшаве, не смирился с советской оккупацией Западной Украины — а с Колымы бывшему заключенному не выбраться и после лагерей.
Наблюдается абсурд происходящего. Бюрократический бардак, когда человек добивается от одного ведомства полной реабилитации и чистого паспорта, а от другого через месяц приходит уведомление в отказе в пересмотре дела. Советские заготовки черники, когда приемный пункт платит по пять рублей, магазин продает по шесть, и та же самая черника, с доплатой рубля, крутится многие десятки раз, набирая огромное перевыполнение плана и талоны на дефицитные товары, куда более важные, чем потерянный на килограмме рубль. Очередной пушкиновед с наганом — майор-чекист, который собрал больше четырех тысяч книг, между ними — замечательные альбомы художников, все аккуратно регистрировал, но читал только соцреалистическо-патриотические романы вроде “Кавалера Золотой Звезды”. Или любитель театра — второй секретарь райкома, требующий, чтобы главный герой в спектакле в своем и без того уже идейном монологе поднял руку, как Ленин на памятнике.
Абсурд пронизывает фольклор — бывавший в Москве заключенный рассказывает, как Ленин в мавзолее “лежит в ванне со спиртом, одет, при галстуке, все чин-чином! А каждый год под Первый май собирается Центральный комитет и сливает спирт. Заливает свежий спирт, и его обратно туда. А вечером они вновь собираются, старый спирт, настойку, разливают каждому понемногу, и они его выпивают, не пропадать же добру!” Изуродовано распространение цивилизации: “первым достижением техники”, которое усвоили якуты и чукчи, был не водопровод или туалет, а телефон — звонить секретарю райкома и жаловаться, что обижают представителя коренного населения. Язык перемешанных людей катастрофически несоразмерен языку жизненного опыта. Говорит жена исчезнувшего в лагерях пастора, сама отбывшая восемь лет: “На Эльгене (один из колымских лагерей. — А.У.) у нас была прекрасная компания, все дамы и господа обедали вместе, только господин ассенизатор часто с работы опаздывал”.
Кресс/Демант говорит, что ему “трудно читать угрюмого Шаламова” — Шаламов тысячу раз прав, но у него не было памяти карнавала в Аахене или юношеского похода по горам Буковины, его мир более узок. Ужасы лагеря автор старается вытеснить из памяти. Они “помешали бы мне работать и радоваться жизни. Сцены, которые вычеркивали все, на чем стоял и стоит мой мир, мои идеалы и надежды, сцены, которыми тщательно и систематически травили нас в запроволочной империи”. Это не отказ от памяти — это отказ подчинить свою память лагерному миру.
Но свидетель помнит. Заключенные колют дрова — а жена начальника, для которого все это делают, не только не даст им еды, но и кормит при них кота бутербродом с маслом — присматривая, чтобы голодные работники не отобрали. От нацистского обращения с “низшей расой” это не отличается ничем. Но в России так и не было Нюрнберга. Каждому приходится судить самому — и люди порой с этим справляются. Когда выяснилось, что “образцовый коммунист” — в прошлом майор НКВД, командир загранотряда, повернувшего назад к фронту транспорт с ранеными (врача и трех санитаров расстреляли, как покрывающих симулянтов, а в симулянты попали даже те, у кого были ампутации — пусть боеприпасы подносят), общество все-таки сохранило способность исключать таких из себя — избегаемому всеми, бывшему майору пришлось исчезнуть туда, где о нем не знают. Начальник обрезает черпак для раздачи каши в колхозе: “больно много они жрут, да еще рабочее время теряют”. А повариха после его отъезда раздает этим же черпаком, только два раза. Партизанский командир может попытаться понять человека и взять на работу бывшего переводчика гестапо — а чиновники будут продолжать механически тыкать в глаза “изменой родине”.
Книги Кресса/Деманта можно читать с любого места. Человек умещается в эпизод — страница, и он исчезает. Похоже на короткие встречи на пересылках. Или истории у костра: а вот был еще такой случай… Писательство (а Крессу принадлежат также и приключенческие романы) — еще одно из увлечений. Кажется, что человек Демант интереснее писателя Кресса. Писатель Кресс несколько по-детски радуется, что разрешил в своем романе сюжетный конфликт, наказав выдуманного злодея выдуманной ловушкой с самострелом. Человек Демант живет, не теряя человеческого достоинства, среди тысяч гораздо худших злодеев, от которых никакой самострел не поможет, — и смотрит вокруг спокойно и внимательно. И писатель — только одна из множества возможностей его проявления.
Кресс — рассказчик, а не стилист. “Насколько люблю первую запись, настолько ненавижу обработку и правку”. Дневник, в котором автору часто не удается отличать важное от не столь важного, не ставятся задачи концентрации смысла, работы с языком. Но возможна литература и вне этого. “У древних авторов на меня всегда большое впечатление производила объективная, с виду сухая, хроника — бескомпромиссный голос факта говорит за себя громче и убедительнее самого страстного памфлета”. Не напрасно и в современной литературе усиливается внимание к non-fiction.
Потому что есть реальность и смысл личного действия. Некоторый человек после работы ходил на сопку, рубил лес, сам перетаскивал и по бревнышку складывал сруб. Первую недостроенную им церковь конфисковали под гимнастический зал, вторую — под комендатуру и ателье, но на третьей — пересилило упрямство одиночки.