Неоконченное жизнеописание сибирской школы. Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2007
Окончание. Начало см. “ДН”, 2007, № 11.
Часть II
Ребенок с шестью макушками
“Если когда-нибудь отважатся наши мужики взять землю в свои руки, не сидеть в гараже и не “забивать козла” до обеда, я раздам эти пашни людям. Молчанов угол — роду Молчановых, Цепильникову полосу — сыновьям Ивану и Николаю, только возвращайтесь из Минусинска, Кибанову — внукам Кибановых, а Левичев Лог, такой ягодный, даже распахивать жалко…” (Виктор Яковлевич Штукарин, ученик 9-го класса, Ермаковский район, село Жеблахты)
Путешествие продолжалось. Я встречал людей, которые самим своим видом, тем, что они делали, как бы говорили: можно жить и иначе. Может, это у них, в Сибири? Но если у них можно, почему у нас нельзя? Если из вод Красноярского водохранилища можно поднять затонувшую деревню, почему мы не можем попробовать — страну? Фантазии… Жить без фантазии, особенно в России, тяжеловато. Если человек открыт миру, он может придумать то, что не приходит в голову другим. И если это не социальные утопии, то не страшно, а даже интересно. В кулибиных есть что-то от сказки, в которой переплетены правда и вымысел. Когда сталкиваешься в жизни с такими людьми — фантазерами, изобретателями, исследователями непознанного, — иногда трудно понять, где фантазии, а где реальность. Но сама встреча оставляет щель в другой мир, расширяет угол зрения, и начинаешь различать следы на песке, оставленные в детстве…
Чудики и дуромеры Александра Смирнова
До своих открытий и изобретений он успел поработать в медицинской академии, окончил курсы экстрасенсов, практиковал в собственной клинике. Однажды к нему пришел ректор института повышения квалификации учителей и пригласил в педагогику. С тех пор Смирнов в ней и работает. Специалист по дошкольной психологии и педагогике, логопед, методист. И еще — постоянный участник экспедиций в зону падения тунгусского метеорита.
В общем, как вы поняли, Александр Иванович Смирнов — человек оригинальный. Утверждает, что 500 его разработок тянут на изобретение, а 15 — на открытие. Показал мне список. Профессионалы Смирнова, наверное, раздраконят. У нормального научного сотрудника — одна тема на всю жизнь, а он каждый год меняет. Ну и что? Не вечный двигатель изобретает, не то, чего, как вроде бы доказано, сделать невозможно, а то, что в принципе можно, но пока неизвестно как. Как плавить при сибирских морозах? Как саморегулировать ритмы дыхания и сердцебиения? Как использовать то, что в ребенке заложено, спрятано в макушке на голове?
Одно из открытий Смирнова называется “электростатическая конституция человека” и напрямую связано с макушкой. От того, где она находится, сколько у человека макушек и в какую сторону они “скручиваются”, зависит портрет личности, какая она сегодня и какой может стать в будущем. Однажды к Смирнову обратились из железнодорожной милиции — попросили помочь “опознать” человека, с которым произошел несчастный случай. Смирнов по макушке воспроизвел портрет, и родственники его узнали.
Ну, конечно, это не совсем портрет, не фотография, скорее — схема аномалий и болезней, которые могут привести к смерти. Если их знать, считает Смирнов, можно ввести коррекцию, оттянуть заболевание и увеличить продолжительность жизни. Смирнов хранит двести пятьдесят конвертов с “портретами” разных людей, они ему пишут письма, он им советует.
Александр Иванович развернул ватман, приготовленный для лекции, и показал мне 16 вариантов портретов человека с одной макушкой и 72 варианта — с двумя. А был, говорит, один ребенок с шестью макушками, они у него потом исчезли одна за другой. А почему — непонятно. Природа человека гораздо сложней того, что мы о ней думаем. “Педагогическая парадигма, то есть наши представления об образовании и воспитании, обычно базируется на пяти-шести концепциях, — говорит Смирнов, — а у меня — на девяносто одной”.
Я улыбаюсь про себя, идея, должно быть, завиральная. Но вот чего, признаться, не понимаю: каким образом на основе подобных сомнительных представлений Александр Иванович делает свои бесспорные педагогические изобретения? Вот одно из них.
Из обычного школьного стола Смирнов сделал гибкий, на шарнирах, раздвигающийся по росту ученика — от метра двадцати до метра восьмидесяти (для акселератов). Изобретение превращается то в парту, то в демонстрационный стол, то в чертежный, с кульманом и планшетом, то в бюро для работы стоя — все, что мог, Александр Иванович выжал из школьной парты. И запатентовал изобретение. Но это еще не все. За партой Смирнова нельзя сидеть неровно, горбиться. Как только ребенок садится неровно, парта начинает наклоняться, и, чтобы не свалиться, ученику приходится назад выкручиваться, а при выкручивании напрягаются и начинают работать как раз те мышцы, которые за обычной партой выключены.
У него много таких “волшебных” педагогических изобретений: ручка, которая не пишет, если ее неправильно держишь, “шапка-невидимка”, позволяющая что-то делать руками, не глядя или глядя через зеркало, где все перевернуто с ног на голову, как у Алисы в Зазеркалье…
Красноярск — край скалолазов, и однажды у Александра Ивановича возникла идея, как готовить к этому с детства. Посмотрел в скалолазных клубах лазательные стенки, там десять элементов. А у него теперь в “лазательном комплексе” детского сада № 95 — 75!
“Это, — показывает он мне, — игровой комплекс «Тропинка». Дети ходят по ней, ориентируясь на запахи, с закрытыми глазами, с колокольчиками. Это — «Карусель», «Магнитодром». Для координации движения, для лечения плоскостопия, а это — по принципу вечного двигателя — для приготовишек и начальных классов”.
А мы-то думали, что “перпетуум мобиле” — пустая затея…
“ЧУДИК” — чудесный, универсальный игровой комплекс, созданный Смирновым вместе с женой Натальей Григорьевной Подопляловой, заведующей детским садиком. “Дуромер” (один начальник попробовал поиграть и бросил, сказал: “Дурацкая игра какая-то” — отсюда и название). Игра под названием “Шмяк”. Я поупражнялся, радуясь, как дитя.
У Смирнова много тренажеров для закаливания детского организма. Однажды он увидел, как воспитательница в детском саду поливает газон, а воспитанники резвятся вокруг. Смелые пытаются попасть под струю, кто-то — под дальние брызги, а боязливые в луже топчутся. И глядя на эту картинку, Александр Иванович создал тренажер, где дети проходят через струи воды, поднимаемые все выше и выше. В зависимости от психического склада и настроения через одни все проходят, через другие, может быть, только некоторые, через третьи — пусть хоть один попробует…
Иногда, говорит он, все, что требуется, — посмотреть на известный факт с другого конца. Известна, например, такая зависимость: если у человека нарушается зрение, это компенсируется слухом, ухудшается слух — обостряется осязание. А наоборот?
“Семь-восемь лет — возраст тактильных чувств, девять лет — слуха, тринадцать с половиной — зрения”. Не знаю, откуда он взял эту периодизацию. Но это хоть понятно: обоняние — охотник, вкус — повар, мышечный анализатор — спортсмен, внутреннее видение — целитель. И он играет с детьми в целителя, повара, спортсмена…
В Библии указан порядок, в каком человек должен познавать мир, — в том же, в котором тот сотворен. “И сказал Всемогущий: «Да будет твердь посреди воды…»”. Дети из детского сада, где он экспериментирует, вылезают на линолеум и начинают “раскрашивать воду”, то, что в ней отражается. Затем лепят из пластилина небо и землю — все, сколько их в группе, двадцать один, изображают двадцать одно солнце, и у каждого светят луна и звезды.
Начиная с третьего дня творения, в точности по Ветхому Завету, они перебираются во двор садика и собирают из листьев “траву семеноносную и дерево плодовитое”, “порождают” живых существ и птиц. Создают мир. Но не из отдельных частей, а из целого, как демиурги.
Это только детсадовское.
А вообще у него — программа развития человека до двадцати шести лет. До тринадцати лет наук не изучают — ни уроков, ни классов…
Я уже плохо понимаю, что он говорит, после самолета не успел поспать, чувствуется разница во времени. Все чудики и гении — немножко из другого времени. Смотрят иначе на те же вещи. “Прежде, чем встать, надо выспаться”, — говорит он, попутно сообщая, как это сделать (какая должна быть постель, какие запахи, что перед сном можно есть и чего нельзя). Рекомендует, как питаться в разном возрасте (одно из открытий Смирнова вызовет у вас испуг: “Самая полезная пища — ядовитая”), как преодолевать долговременные мышечные зажимы — источник болезней. А я думаю: в каком-то смысле это и причина ограниченности наших возможностей — ведь если человек зажат властью, догмами, обстоятельствами, смирился с ними, то для него свобода хуже неволи.
Лаборатория, в которой Смирнов работает, называется “Лабораторией медико-физиологических проблем образования”. Приходят коллеги с другой кафедры и делают заявку: как влияет изучение иностранного языка на здоровье человека? Он исследует, а потом вместе с преподавателем иностранного языка корректирует программу: число усваиваемых слов, нагрузку…
На одном из семинаров, которые Смирнов проводит в школе, учительница спросила: как избавиться от вампиров? Если она имела в виду учеников, то, по-моему, для нее самое лучшее — подыскать себе другую работу. Но Смирнов так не скажет. “Очень просто, — говорит он, — поставьте между донором и вампиром «мысленное зеркало» — все назад отразится”.
Установил, что, если работать по предложенному им методу, специалисты в радиационной зоне не подвергаются облучению.
Александру Ивановичу пятьдесят лет, худощавый, подтянутый. С осени закаляется в Енисее, с весны — в горячей бане. Разработали с женой 38 дыхательных упражнений в игровой форме, и за полгода в детском саду никто не заболел.
Одно из его открытий называется “Бесконечность жизненных способностей”.
Энцефалитных клещей, которых я обхожу за версту, он не боится, потому что в детстве его перекусали обычные.
Игра в Казанку
Отправляясь из Красноярска в Балахту, я думал о том, что лежит на дне, в зоне затопления, какие богатства? Когда-то в Балахту входил район, затопленный при строительстве Красноярской ГЭС. Под воду ушли райцентр и 31 деревня — живые прообразы знаменитой распутинской Матеры.
У каждой деревни — своя история.
“Усть-Погромная была основана в середине 1640 года. Отряд казачьего атамана Милослава Кольцова ушел на больших стругах вверх по Енисею и “погромил”, как докладывали воеводе, противника. В память об этом сражении назвали речку и деревню… В 1722 году в ней побывал знаменитый академик-путешественник Д.Г.Мессершмидт, описавший занятия местных жителей — хлебопашество, животноводство, рыболовство, охота, ремесла… В Усть-Погромной находился самый большой в районе фруктовый сад, где многие годы работал садовод Петровский Алексей Кондратьевич. Были начальная школа, клуб, магазин, кинопередвижка… Все ушло под воду”. (Из архива В.Д.Рыжако и сыновей)
Простое товарищество
Я оказался в Балахте, прослышав про “простое товарищество”, как здешние школы назвали свое объединение. Зачем оно им понадобилось? А вы сами их спросите, сказала начальник районного отдела образования Любовь Григорьевна Шнайдер, человек совершенно не бюрократический. Да и районо здесь — что-то вроде земства, которых, правда, в Сибири не было. Как и сто лет назад, в столице проводят реформы, модернизируют, а на местах, слава богу, делают по-своему. И на то у них жизненная аргументация.
Вот что получается, разъясняли мне Любовь Шнайдер и заведующая методкабинетом Людмила Крутылина. Всеобщий распад хозяйств ведет к тому, что детишки растут неблагополучные, для них норма — неуспех, провал. А изменить ситуацию можно, лишь надеясь на перемены в следующих поколениях. Вот и подумали: надо, чтобы ребенок в чем-то почувствовал успех. А для этого — объединить ресурсы, сильные стороны разных учителей, школ и деревень.
Первоначально была идея ассоциации, но юрист посмотрел в нормативной
базе — не можем так называться, собственного имущества не имеем. Пришлось стать “простым товариществом”, как сказано в Гражданском кодексе РФ. Объединились пять школ и сельскохозяйственное училище. Определили направления. На базе одной из школ — в селе Кожаны — организовали профильные классы, и туда по субботам стали съезжаться дети из других деревень. Создали парк техники: акционерное общество сдало в аренду районо на пять лет четыре автобуса и “уазик”, у некоторых школ свой транспорт был. Отобрали сильных учителей из разных сел. Преподавание “командное”: один предмет ведется группой учителей, по блокам.
Слушая балахтинцев, я вспомнил другую историю — тоже про кооперацию. В начале 90-х Министерство образования РФ совместно с Голландией осуществляло проект по развитию у нас аграрного образования. Попытались было вначале как
у них — не получается. Тогда стали изучать историю фермерства. Оказалось, во всем мире примерно одна и та же картина: крестьяне-одиночники начинают сбрасываться, положим, на удобрения, на быка-производителя, на машины самые современные. Потом создают крестьянский банк, открывают курсы, и так постепенно крестьянин превращается в фермера. “Так что же нам делать?” — спрашивали наши реформаторы у голландцев. В ответ те рисовали картину маленького передового российского хозяйства: “Одна-две коровы, свиньи и это”, — показывали они жестом на удивившее их и очень понравившееся орудие, которым косят траву. “Это?! — досадовали наши. — А как же то? — и кивали на пейзаж процветающей, катающейся как сыр в масле Голландии. — Сколько же нужно для этого лет?” — “Сто”, — спокойно отвечали голландцы, испытавшие это на своем опыте.
Один год прошел. Есть ли какие-то результаты?
“Эти учителя из простого товарищества, — заметила Любовь Григорьевна, — на голову выше всех в понимании задач образования. У них другая система повышения квалификации, мы называем ее “сетевой университет”, иначе устроенное образование — по потребности, а не сверху”. — “Это как?” — “Ну, есть такая беда: как какая-то проблема — сразу начинают на других перекладывать. Тот должен сделать то,
этот — это. А сами? Вот мы теперь и говорим: если хотим что-то менять, давайте менять сами”.
В край, на курсы повышения квалификации, объясняют мне, теперь ездим не по разнарядке, а для удовлетворения конкретных потребностей. И только тогда, когда собственные резервы исчерпаны. А в основном подпитываемся на месте, друг от друга. И выясняется, что резерв — большой. А теперь еще часть забот можем переложить на учеников. Дети сами этого хотят.
Обрисовав радужные перспективы, меня привезли переночевать в здешнюю гостиницу под названием “Березка”, сильно смахивающую на катакомбы. Педагоги страшно извинялись. Ничего, предположил я, может, ваше товарищество построит новую. “Да, — сказали мне, — есть такая идея”.
Сказали и побежали, пока светло, на огороды. Сейчас все там, включая главу местной администрации. Всех связывает огород. И в этом, подумал я, залог того, что учительское товарищество может перерасти в более широкое.
Районный центр Балахта в основном деревянный, пахнет навозом, дымком, цветущей черемухой.
На здании администрации сохранилось выложенное кирпичиками на века “Слава КПСС”, под трехцветным флагом — серая голова Ильича на постаменте. Но самое лучшее в поселке здание (даже два, одно — в бывшем купеческом доме) — уже не райком, а банк.
На травке у домов вдоль улицы — самодельная техника. И мужики — прислушался — разговаривают про технику. Хозяйство развалено, конечно, как повсюду, но есть, говорят, крепкий фермер, и бывший передовой совхоз жив, и МТС существует, то ли оставшаяся с середины прошлого века, то ли созданная заново.
Прогулялся на край села, глянул на ферму — она во вполне приличном состоянии, но на заборе надпись типа “Имели мы это сельское хозяйство…”.
А посмотреть с горки — такая красота! Внизу, за мостом, на островке — старая деревня, как игрушечная, к домику причаливает лодка, розово-золотой закат, быстрое течение, бесконечная, ярусами, до горизонта, тайга. И из этого неописуемого пространства кукует кукушка.
Щемящая картинка — вроде взгляд на земную жизнь сверху. Подарена зачем-то нам такая возможность…
Дорога жизни
“…В деревне Кижарт был колхоз “Таежник”, до войны — 76 дворов. Посевные площади — 600 гектаров. Охотничья бригада добывала пушнину. Четыре пасеки, на каждой более сотни пчелосемей. Семья Катаевых, четверо работающих, получила в 1939 г. на трудодни тонну меда.
На фронт ушло 60 человек, вернулось 20—25. Погибли Слатко Константин, Потехин Яков, Косов Яков, Васильев Михаил…
После войны в деревне было 50 дворов.
…Известные охотники — Ямонтов Дмитрий Кузьмич, Васильев Иван Лаврентьевич, Тебеньков Егор Романович. Ходили на медведей.
Просуществовала деревня до 1965 года и была снесена в связи с затоплением”. (Из рассказа М.В.Катаева, запись 19 июля 1979 г.)
В девятилетней школе поселка Щетинкина 46 учеников. “Боимся, закроют”, — сказала директор Галина Михайловна Юшкова, объясняя, зачем им товарищество: “крыша”, поддержка, эксперимент.
Говорят, деревня консервативна, не принимает нововведений. Но маленькая школа пойдет сегодня на любой эксперимент, лишь бы сохраниться. Не ожидал увидеть в обыкновенной деревенской школе, щетинкинской (вот странное сближение имен), то, что двадцать лет назад видел у знаменитого педагога Михаила Петровича Щетинина. Тогда это воспринималось как вызов системе. А теперь школа без классно-урочной системы, без домашних заданий, с разновозрастными группами взаимного обучения — уже не редкость (в Красноярском крае десятки школ, работающих по методике КСО). Но эта, щетинкинская, была первой.
В “группе сменного состава” дети 6—7-х классов занимались географией и немецким. “У каждого своя тема, — объяснила мне учительница. — Вот та девочка идет впереди, эта маленько отстает. Сейчас пятый класс подойдет”.
Кто-то подходит, кто-то уходит. Нужно ли переставлять парты? Об этом еще не думали. Может быть, надо в кружочек посадить?
Для вас, спрашиваю учительницу, работать так легче или труднее? Отвечает: и так и так. “Все-таки, двадцать лет работали по-другому, разжевывали. Мне кажется, так, как сейчас, лучше. Посмотрим…”.
Над доской — географическая карта с двумя полушариями, как у мозга. “»Кунт» по-немецки — это «летит»?” — спрашивает ученица. “Нет, «кунт» значит «приходит». Я сейчас не могу у тебя работу проверить. Нет, Коленька, ты уж сам проверяй”.
Учительница хорошая, ласковая. “Вообще-то я географ”, — говорит она мне. “А немецкий?” — “Приходится, куда денешься”.
Тема: “Влияние климата на хозяйственную деятельность”. “Раньше, — говорит учительница, — у нас было лето потеплей, а теперь осадков много. Со всех сторон залив, а мы — на горе, поэтому нас ветер обдувает. Неприятно, когда все время дует”.
Этот поселок, объясняет она, — переселенческий. Строили как временное жилье, а оно оказалось постоянным. “То есть это дети из затопленных деревень?” — “Да, можно и так сказать, — согласилась учительница и добавила: — Здесь место хуже. Там были поля, река. А здесь — ни ручейка. Только водонапорная башня качает воду из залива. Случись что…” — “Про свои деревни они что-нибудь знают?” Пожала плечами: “Ну как же, проходят по истории. Свое древо жизни…”.
Некоторые переселенцы, рассказала она, приехали за тысячи километров, ведь были такие красивые буклеты, в газетах так все живописали, по радио… А теперь чем живем? Только тем, что дает совхоз-акционер, от него полностью зависим. “Но это же, хоть и не хочется так говорить, — как крепостные?” — “Да что уж там”, — вздохнула учительница.
Про товарищество слышали? Полезное дело? “Ну, если оно поможет отстоять маленькие школы… От нас до полной средней — 27 километров. Если нашу закроют, родители детей в школу посылать не смогут, зарплата не всегда бывает. Я вот своего тоже снарядить не смогу, останется при мне. Да и ездить ребятишкам трудно — снег, ветры… А дорога зимой вот какая, — почти сдвигает ладони, — узкая. Мы ее как в блокаду называем, — усмехается, — дорогой жизни”.
В коридоре встретил директора, она меня поправила: “Эти дети не только из затопленных деревень, сейчас уже можно сказать — со всей страны”.
Дети затопленной страны…
Там, за морем, рассказывали учителя, имея в виду водохранилище, которое затопило деревни, — непроходимая тайга. Горные реки, рыбы много, зверя. У деревень тюркские названия, мы даже не знаем, что они означают. А здесь — Приморск. Как встанет море зимой — перемещаемся по зимнику. Сколько машин ушло под лед!
Только лед установится — едут на свой страх и риск. Местный глава на “уазике” проедет, за ним легковые. А потом и грузовые едут искать счастья.
За синее море, за высокие горы…
“Избранил царя матерны”
“Деревня Дорошкеево была на берегу Енисея, места веселые, красивые. Жили дружно, помогали один другому… Началась коллективизация. Тут и пошло. Помню, отца вызовут в сборню и держат по целой ночи и все пугают: сдавай скот — коров, лошадей. А без скотины куда крестьянину деваться? Организовали артель рыбаков, счетоводом был мой дядя, Сержаков Константин Петрович, а председателем — Берман Генрих Августович. Ночью приехали и забрали неизвестно куда, он был немец с Первой мировой.
Хлеба росли хорошие, но заставляли все сдавать государству. А работать от темна до темна и, конечно, без всяких выходных.
Годы сороковые-роковые не обошли никого…
Шевяков Кузьма Алексеевич с сыном Василием погибли на фронте, а жена его осталась с пятью малолетними детьми. Саму ее посадили за 10 кг гречихи. Детей отдали на Сухую точку в детдом, а она умерла в тюрьме. Задание было от района посадить восемь человек, хватали кого попало. Из 40 дворов за войну погибло свыше 50 человек. Их нет в книге памяти…” (Соколенко С.И., записано 30 марта 1996 г.)
Человека, который собирает истории затопленных деревень, зовут Василием Демидовичем Рыжако. Сейчас на пенсии. А в шестидесятые годы был строителем, и ему было поручено вывозить дома, целые улицы, деревни. Протяженность зоны затопления Красноярской ГЭС свыше трехсот километров, ширина — пятнадцать. Перед затоплением он дома разбирал. Сто лет дом стоял, говорит, как дворец, а ты его разметишь, положишь на сани и на другом месте соберешь, на уже готовом фундаменте. “А люди из этих домов потом жили в них?” — спрашиваю. “Не-ет, — отвечает Рыжако. — Построили еще до затопления несколько поселков новых и предлагали переселяться туда. Или давали деньги — езжай к детям. Решай, мол, свою судьбу сам”. — “Ничего себе сам… А были такие, кто отказывались?” — “Были. Мы дом разбираем, а человек сидит, вода уже у ног…”.
Спустя годы Василий Демидович стал собирать сведения об ушедших на дно деревнях, расспрашивать людей. Удивительная история, оказывается, была у этих затонувших деревень. На скалах, нависших над рекой, сохранились надписи тысячелетней давности, расшифровать бы… В трех верстах выше затонувшей деревни Караульной был утес, на нем в 1885 году обнаружили рисунок человека вверх тормашками — по представлениям древних, это был символ смерти. Как будто они предвидели, что станет с деревней и с человеком, у которого в голове все перевернулось.
А какие замечательные истории случались в этих деревнях! В Караульной в 1686 году некто Марчко Хомяков играл в шахматы с Андрюшкой Волынщиком, взял с доски фигуру и говорит: “Я чаял ферзь, а он — царь”.
“И царя, — как сказано в историческом документе, — избранил матерны”.
Написали донос. Красноярский воевода сообщил по инстанции енисейскому боярину, ответ был — пытать, пока не сознается. “С пытки он винился, что то непристойное слово говорил без умыслу”. Несчастного шахматиста бросили в острог и дали ход делу — отписали в столицу. Медленно раскручивалась государева машина. Лишь через год пришел в Сибирь ответ: “Великие государи (тогда правил триумвират царевны Софьи, Иоанна и будущего Петра Первого)… указали того Марчка освободить”.
За трагедией — исторический фарс.
В период коллективизации в одном ныне затонувшем селе председатель колхоза решил завлечь народ на собрание, для чего зажег на своем гумне два воза соломы и пошел звонить в набат. Но даже таким хитроумным способом собрал немногих. Пришли те, кого собирались раскулачить, — подумали, что во дворе председателя пожар, поспешили помочь потушить. А бедняки, пьяницы не пришли, хотя пожар и видели.
Эти истории родного края Рыжако с сыновьями напечатал в книжке местного издательства. Василий Демидович говорит: как что-нибудь найду — сразу пишу статью в районную газету. Пятьсот статей написал. И собрал музей, которым много лет заведовал.
Если покопаться, в музее много интересного.
Загадка неожиданного богатства и разорения миллионщика-винозаводчика и библиофила Юдина. Биографии земляков — Героев Советского Союза — летчиков, капитанов, подводников из района, который ушел под воду. История детдома для детей репрессированных. Фотография девочки, первой родившейся в третьем тысячелетии.
Все зачем-то запечатлевает. Тех, кто не губил, не топил, а вылечивал и возрождал землю. В 70-е годы Генрих Генрихович Шмидт спас от вымирания Красную и Безъязыково, а в 80-е Виктор Иванович Сенченко — свою деревню Грузенку. Дай бог, говорит Рыжако, чтобы на каждую умирающую деревню нашлись такие люди. Тут нет чужих, все земляки. Он и сам родом из зоны затопления. Да тут каждый второй оттуда.
Незадолго до того, рассказывал Рыжако, по земле ползли змеи, пробегали зайцы — животные уходили. А после, когда вода вымывала берега, — находили вот такие каменные шары, видите? Он показывает кости мамонта, целые скопления костей. Палеонтологи помогли восстановить картину: головы мамонтов расходятся веером. То есть животные стояли голова к голове, прижимались друг к другу, пытаясь согреться, — был же смертельный холод, наступало оледенение.
В июле 1991-го на этом месте встретились земляки — уроженцы сел, находящихся под толщей вод Красноярского водохранилища. Совершили памятную экскурсию по Енисею, бросили венки из полевых цветов туда, где погребены навеки старинные русские села и деревни.
Даурское, Дербинское, Убей, Караульно-Острожное, Усть-Погромное…
Наследники ушедшего века
“Деревня Острог, земля песчаная, всегда сухо. По реке ходили пароходы. Стояла очень красивая белокаменная церковь, на престольные праздники съезжались со всего района.
В советское время в церкви летом располагался пионерский лагерь, начальником много лет был высокий, красивый человек, Спиридонов Василий, погиб в войну. На берегу были высокие песчаные холмы, мы купаемся, лезем наверх и сползаем вниз на животе по песку…
Мой отец, Гусев Иван Федорович, работал в колхозе кассиром, кузнецом, продавцом, был взят на военный завод в Красноярск, у него были золотые руки, кастрировал по всему району скот, сам делал кирпич, а печь такую сделает, что она будет стоять тридцать и более лет. Такого мастера искавши не найдешь. Умер папа в 1970 году. Образование 3 класса. Мама неграмотная, вечная труженица, на семнадцать лет младше папы. Хорошо пела, танцевала, играла на гармошке, Енисей переплывала свободно, была ростом 170 см, богатырского телосложения, красивая, а папа 150 см ростом. Но мама всегда говорила: «Мне за моего Ивана и золотого не надо».
Нас было семеро, четыре сестры и три брата…” (Соколенко Н.И., записано 10 апреля 1996 г.)
У Рыжако два сына, оба учителя. Один, Александр Васильевич, пытается затопленную деревню со дна моря поднять.
Но вначале о нем самом. Это он раскопал историю о казаке-шахматисте. Сам тоже играет — кандидат в мастера спорта по русским шашкам, организовал в поселке клуб успешных игроков, один из них, его сын, стал призером первенства мира по русским шашкам.
Учить детей этой старинной игре Александр Васильевич начинает с 5—6 лет, но есть претенденты и с четырех. В группе юных шашистов — пятнадцать человек. Есть настоящая, как во взрослом клубе, демонстрационная доска. Обучение в игровой форме, со зверюшками, которые прыгают по доске и съедают друг друга. Иногда кто-нибудь из малышей пробует шашки на зуб. Рыжако говорит, что детям эта игра понятна, они быстро схватывают суть.
Потом идут в школу, но от шашек не отходят (жена-учительница пропагандирует среди родителей, дети играют на переменках, с часами, не глядя на доску).
Получается “шашечный комплекс”, в котором два садика, школа, шашечный клуб. Выращено два десятка кандидатов в мастера спорта, много призеров, чемпионов разного уровня. Но дело не в этом, говорит Александр Васильевич, как бы возвращая меня к теме простого товарищества. Когда все разваливается, тонет, дети тоже перестают бороться, начинают считать нормой неуспех.
Воспитанники Рыжако успешны.
Из Клуба русских шашек логически следует гуманитарный центр “Наследие”. Мы поняли, замечает Рыжако-сын, что нам стали узки школьные рамки. И тогда шестеро “прибаухнутых историков”, учителей разных школ, собрали тридцать ребятишек и начали углубленно заниматься с ними историей, археологией, краеведением, правоведением. Победили в конкурсе “Поколение XXI века” и, получив грант, вспомнили деревню Казанку, что лежала под толщей вод.
Школа, палаточный лагерь — сообщество со своей особой жизнью. “Вече”, “ареопаг”, “посвящение в отроки”. Любимые песни у костра. Это стало традицией. Семинар-погружение, исследование…
Сначала составляют карту местности: тут было клюквенное болото, тайга, под скалой бился ключ, а у реки крутилась мельница. На одном берегу жили переселенцы из Казанской губернии. Они мастерили телеги, сани, сбруи, изготавливали кирпичи. А на другом обустраивались рязанцы. Вот так располагались улицы и дома, пекарня, конюшня, кузница… А здесь, скажет кто-нибудь, стоял дом моего прадеда.
Подробное, составленное со слов очевидцев описание.
С этой картой Рыжако-сын с коллегами и учениками приезжают на некое место и начинают “заселять” его. Ну, вроде того, как это было когда-то. Первыми прибывают старожилы. Они ставят промысловые избушки, заимки, как бы начерно намечая будущую сеть русских поселений, одним из которых была Казанка.
На другой день накатывает вторая волна переселенцев, и между старожилами и новоселами случаются разборки, улица на улицу. На третий день (который в масштабе происходящего равен году или десятилетию) трут набитые шишки, чешут в затылке и начинают договариваться — осушать сообща болото, прокладывать дорогу, строить школу…
Мне это чем-то напоминает голландский “полдер” — отвоеванную у моря и цивилизуемую по определенной технологии землю, на которую прибывает фермер-переселенец. Только там это социальная реальность, а здесь пока что — игра. “Игра в Казанку” — погружение в историю, попытка исследовать и реконструировать жизнедеятельность исчезнувшей деревни. И создать проект ее возрождения — не обязательно этой деревни, может быть, другой, угасающей, но еще существующей на карте местности.
В этой детской игре обращают на себя внимание участники — потомки тех, кто основывал эти деревни и жил в них. Учителя и ученики, историки и психологи. Студенты университета и воспитанники детдома, которых привозят “на Казанку”.
“Что значит для вас «Наследие»?” — спросили ребят. “Общество, которое отличается от всех”, “настоящая маленькая жизнь”, “это круто” — таковы были ответы.
Или, по словам Александра Рыжако, — попытка воспитать поколение молодых людей, которые способны продуктивно работать в будущем, опираясь на опыт прошлого.
Планы молодых амбициозны: построить в поселке гостиницу и учредить независимую газету, сформировать общественное движение и войти во власть на районных выборах. Может быть, дети сумеют достичь успеха в игре, которую все время проигрывают взрослые? Опора — родной край. Мы плохо его знаем. А они стараются узнать лучше.
Собираются, из Енисейска и Балахты, из Шушенского и Хакасии, и начинают работать. Каждая группа детально исследует свои места — историю, ископаемые, реки и почву, человека и экономику. Выясняет, что появилось нового и как оно может быть использовано, создает карту своего района и выстраивает его связи с другими. Потом все это складывается, и возникает новая, уточненная карта нашего края. Инструмент действия для “наследников ушедшего века”. Ведь это сейчас они “послушники”, “отроки”, “преемники первой ступени”, а пробьет их час — станут полноправными наследниками. Перейдут кряж, переберутся через каменный вал, где сжигали известь, сплавятся по реке до склона горы, в этом месте крутой.
И примутся за дело…
Его хватит на всех. Целая утопленная страна лежит на дне. Затонули не только деревни и атомные подводные лодки. Под вековой толщей ила погребено достоинство человека, потенции народа, и как их теперь оттуда вытащить, непонятно. Но что-то же делать надо!
“Казанку, может быть, никто и не возродит, — сказал мне один из авторов той детской игры в восстановление деревни. Потом подумал: — А может, и возродят, — и добавил, — места там больно красивые”.
Чистые, прозрачные воды, до самого дна видно.
…Корякова, Донникова, Покровка, Караульная, Вознесенка, Двоеустье…
Новоселовская стоянка
Меня ждали в Шушенском, но, памятуя рассказы про НЛО, за которыми якобы гоняются по полям Новоселовского района, я, конечно, не мог туда не заехать. Тем более это по пути. Ландшафты — фантастические. Покосившиеся столбы электропередачи, гигантская долина… Если НЛО и летать где-нибудь, так именно тут.
Заехал в районное управление образования. Извинился, объяснил ситуацию. Мягко говоря, странную: является профессор из Москвы и спрашивает — у вас тут НЛО не летают? Начальник Новоселовского управления Галина Васильевна Качаева, впрочем, не очень удивилась (видно, ко всему привыкла): да, писали об этом, сказала. При старом главе много разговоров было. А при новом стихло.
Ну вот, подумал я, даже появление НЛО зависит у нас от главы администрации.
Поселок Новоселово построен в 60-е годы на берегу искусственного моря. Начальница сама из “старого Новоселова” и помнит с детства деревни, которых теперь нет. Дома перетаскивали волоком, у кого-то дома пропали. У моря построили двухэтажные бараки, в них приехали люди из других районов. Чем теперь занимаются? Живем как-то…
Разыскали интересного человека, Михаила Анатольевича Пьянкова, методиста детско-юношеского центра, заядлого туриста, краеведа — с ребятами ходит, на небо смотрит, может, что и увидел…
“Сам лично не встречал”, — сказал он, добавив, правда, что в поселках Толстый Мыс, Аешке и за морем находят обломки техногенного происхождения. Раз ночью ребята его подняли: НЛО летит! Трудно сказать, что это было. Между тучами шла звезда гораздо ярче самолета, спутника и чуть потускней метеора. В 90-е годы часто мелькали сообщения… “А вы сами как к этому относитесь?” — “У меня хобби — изотерика, — ответил он. — Мне положено в такие вещи верить”.
Долина эта гигантская на карте названия не имеет, но наверняка какое-то есть. Красноярский педуниверситет во главе с ректором Николаем Ивановичем Дроздовым копает здесь, новосибирцы копают, да многие… В деревне Куртак — стоянка первобытных людей. По Чулыму вообще много курганов и стоянок необследованных. Самое ценное, что у нас тут есть, сказал Пьянков, — писаница на горе Городовой, ее видно, сразу за морем гора стоит, вся разрисованная. Ориентировочно бронзовый век и железный, судя по сюжетам рисунков, которые там изображены. Есть рунические надписи на древнем хакасском. Море накрыло многие курганы и половину горы Городовой. А там — самые ценные рисунки, которые двести лет назад обнаружил академик Мессершмидт. Самые древние.
Пьянков занимается этим лет двадцать — ездит по краю, когда с ребятишками, когда один. С детьми начинал с чистого туризма. А позже, когда поступил на истфак, занялись и раскопками, и краеведением. Иногда специально подкладывает находки в раскоп, чтобы дети могли пощупать, рассмотреть, изучить. То, что раскапывали, составило основу музея. Богатый палеонтологический материал. “А бивень мамонта есть?” Смеется: “Это для нас обыденность”.
Занимаются у него ребята с тринадцати-четырнадцати лет. Есть работы по палеонтологии на уровне третьего курса университета. Сейчас договариваются с университетом, чтобы ребят включили в археологический отряд. То, говорит Пьянков, что мы на поверхности собираем, что море размыло, особой ценности не представляет. А для реальных раскопок нужен “открытый лист”… Нет худа без добра. Если бы море не затопило, кургана бы не было. Затопили один памятник, появились два других.
Да, есть одно место, вспомнил Пьянков про мой интерес. Официальный памятник, установленный метеориту, который упал на землю в восемнадцатом веке. “Паласово железо”. Нашел метеорит кузнец Медведев, у которого этот железный камень долго валялся в ограде, и кузнец отбивал куски, пытался обрабатывать. А академик Палас, проезжая по краю, этого хозяйственного кузнеца обнаружил. И вот теперь дети ходят в поход от Новоселова до Большого Имира, где на горе стоит памятник метеориту.
Я туда не пошел, а зашел в среднюю школу поселка Новоселово, где по моей просьбе собралось несколько ребят. Школа большая, семьсот учеников. Все родители — переселенцы из затопленных деревень или приезжие. Дети начали рассказывать мне всякие истории. В ушедшем под воду селе Старая Кома, сказал один мальчик, была древняя церковь из длинных больших кирпичей, скрепленных яичными желтками и белками, ее три раза взрывали и не могли взорвать. Рассказывали, что на этом месте когда-то тонул человек, так он посмотрел на церковь — и выплыл. И когда на воду кладут иконку, она разворачивается, показывая дорогу туда, где утонула церковь. Все затопленные деревни были расположены по руслу водохранилища. “А стоило его строить?” — спросил я ребят. С какой точки зрения смотреть, ответили мне. Из Новоселова, стоящего на берегу искусственного моря, чем-то напоминающего марсианские пейзажи Рэя Бредбери, все хотят уехать. Хотя в поселке есть вроде и то, и другое, но почему-то не хотят оставаться, “быть мышкой серенькой”, как сказала одна девочка…
Страна Шушенская
Так я ехал и ехал, мимо затопленной деревни Апаши — родины некогда краткосрочно правившего Генерального секретаря К.У.Черненко, и доехал до Шушенского. Ну, что это такое — известно.
На зеленой горе крупно выложено: ЛЕНИН.
Кругом боры, полные рыжиков и маслят. Яблони в цвету. “Курорт”, — с завистью говорит водитель. “Южные сибиряки?” — спрашиваю про население. “Да какие сибиряки! — отвечает. — В 1913 году украинцы переселились, кубанские казаки…”.
Въезжаем в станицу Шушенскую. “Где тут у вас районо?”. Тетка начинает медленно объяснять: повернете туда, потом сюда… Уточняю: “Налево?”. Думает…
Школа имени Ленина
Мини-Красная площадь. Небольшой Ильич с вечно протянутой рукой. Примета нового времени — храм, где прежде размещалась милиция. “Предлагали мне, — сказал начальник управления образованием Шифрин, — но там подвал, сыро, я подумал: зачем мне это надо?”
Владимир Николаевич пережил разные времена. Он из комсомола, мы с ним, кажется, одногодки. Времена сделали круг, и вот мы снова в Шушенском, сохранившем черты советского заповедника.
Можно вызвать такси и за пятнадцать рублей, как при коммунизме, доехать до любого места. В гостинице “Интурист” автомат глотает жетоны. Впрочем, это отрыжка времени. Нет уже того легендарного Шушенского, куда приезжали члены Политбюро, где шли ударные комсомольские стройки, ходили ракеты и теплоходы, летали самолеты в любую точку страны. Теперь — только в Норильск…
Когда пришли другие времена, шушенцам говорили: “Вы пожили при коммунизме, вот поживите теперь как все”. Сегодня уже не говорят. И живет Шушенское своими природными ресурсами. Произрастают здесь арбузы, огурчики, помидорчики, которыми угощал нас Михаил Александрович Лазарев, директор учебно-производственного комбината. Когда вся страна закрывала такие комбинаты, он оставил и, хоть жалуется на жизнь, живет, видно, самодостаточно. Вообще, народное образование в Шушенском и сегодня не из бедных. Летний лагерь на острове, стадион “Урожай”, у каждой школы — автобус, у некоторых по два. Музей работает. Водку хорошую, на меду, выпускают.
Завтракали в средней школе № 1. Старейшее учебное заведение, имени Ленина. “Мы об этом всегда помним, — сказала директор Людмила Ивановна. — Был, конечно, период… Но мы тут собрались и решили: раз присвоили, почему надо отменять? В день рождения проводим линейку, в день смерти — политинформацию”.
“А что вы про него рассказываете?” — поинтересовался я. “На линейках, — ответила директор, — только хорошее, а на уроках… ну, о роли Ленина в истории. Зависит от преподавателя”.
Я подумал: интересный ритуал. Гимн — все встают. А дальше — в стране — все “зависит от преподавателя”?
Но мне хотелось понять за толщью привычных слов, которые ветшают, как жизнь, оставаясь, как и она, неизменными, что все-таки означает сегодня “школа имени Ленина”? Что из этого следует? К чему обязывает?
Ничего, оказывается, не следует и ни к чему не обязывает. Вот вывод, поучительный, по-моему, для вождей, тиранов, президентов, любимых учителей и руководителей, любовь к которым заканчивается на следующее утро после их падения. Остается разве что музей.
“А у вас пионерская организация есть?” — “У нас в старших классах — «Союз молодежи», а в средних — «Радуга», это типа пионерской, — пояснила директор и вздохнула: — Раньше это было имя-знамя… — Подумала еще насчет вопроса об имени. — Знаете, наша школа — одна из лучших в районе. И в крае. На всероссийском конкурсе третье место по воспитанию получили. Участвуем в федеральном эксперименте по переходу на 12-летнее обучение, одни на юге края, никто больше не участвует. В прошлом году ЕГЭ хорошо написали. То есть, — заключила она свой непростой анализ, — получается, что мы стараемся поддерживать, как было раньше, имя передовой школы. Может, неосознанно, но стараемся быть той школой…”
Я понял. Но при чем тут Ленин?
В музее истории шушенского образования, где сохранились старая парта, старая “Пионерская правда”, горн и барабан, я увидел редкий документ — “Личную книжку пионера Советского Союза”. Вот странно. Одна из моих дочерей успела побывать в пионерах, пионерами были я, мои родители, но никто из нас не помнит про книжку, потеря которой грозила, оказывается, большими неприятностями. Через какое-то время никто не вспомнит и старую школьную форму, которая висит за стеклом в музее. “Девочка одна брала на выпускной бал, — сказала заведующая музеем. — Я даю. Почему бы нет?”
Вот это мне в школе имени Ленина понравилось.
А Ленин… “Ну, как отказаться от имени, — сказали мне в шушенской администрации, — когда все, что имеем, мы получили благодаря ему?”
Шушенское — модель страны.
Жили — не тужили. Пустоватые магазины, очереди. Но и — спецпайки. Здесь, в ленинском заповеднике, когда появлялся человек с какой-нибудь инициативой, ему говорили: не надо. В той “шушенской стране” (куда, судя по всему, мы возвращаемся) за нас знали, что надо, а что — нет, а когда она рухнула, оказалось, что ничего, в общем-то, и нет. А что есть тут, в Шушенском?
Наука для комара
Песчаная гора каждый год меняет конфигурацию. “Нет ничего более изменчивого, чем песок”, — замечает Татьяна Гончарова, сотрудник национального парка “Шушенское”. Дети здесь проводят исследования. Сравнивают рост трав и цветов на ландшафтных полянах, посещаемых населением, и на безлюдных. Изучают муравейники, которых все меньше, редких птиц. Динамику жизни озер — есть данные с 1868 года, озера сильно деградируют. Идет потепление, это все ощущают. Енисей не замерзает, перелетные птицы остаются и пожирают малька. Исчезают купальница и медуница, подснежник и незабудка, ветреница и ночная фиалка, пион и венерин башмачок. Школьники с Татьяной Юрьевной провели опрос на тему: “Что берегут люди?” Оказалось, склон горы, где, случается, находят бивни мамонта. Родниковый ключ, который считается целебным. Красную горку. Она промышленного значения не имеет — просто красного цвета глина, но люди почему-то выделили ее, с ней связаны легенды, обычаи, праздники.
И вот эти чем-то дорогие для жителей места дети берут под охрану, изучают и добиваются для них статуса памятников природы “районного масштаба”.
Но что природа против политики? Никакие борцы за экологию не спасли бы Журавлиную горку — заросшую лесом дюну, с которой можно наблюдать журавлиные брачные танцы, — если бы в конце позапрошлого века здесь не гуляли молодожены Владимир Ильич и Надежда Константиновна. Благодаря этому обстоятельству горка и сохранилась.
В 1927 году организован природный заказник имени Ленина. При музее сохранили лес с “мемориальными деревьями” — свидетелями той поры. Затем, чтобы содержать этот лес в подобающем для проведения экскурсий состоянии, создали опытно-показательный лесхоз, национальный парк, биосферный заповедник. “Все это у нас сохранилось благодаря Ленину, — подтвердили мне в заповеднике. — А посмотрите кругом — одни сточные канавы”.
Какая, думаешь, удивительная страна. Вся на подпорках. “В стране практически нет мест, где были бы созданы условия для естественного возобновления природы, — говорят шушенские биологи. — Чтобы не посадки, а естественное”.
По-моему, верно и применительно к человеку. Включая “посадки”. Где и когда “посадки” мобилизовывали резервы личности? В ГУЛАГе? Силы человека и страны раскрываются при власти, которая оставляет людей в покое. Одна здешняя ученица процитировала по этому поводу американского философа Торо: “Встает только та заря, к которой мы пробудились сами…”
Биосферный Саяно-Шушенский заповедник. Здесь я получил аудиенцию у царственного вида женщины, напоминающей матушку-императрицу. Зовут — Сонникова Александра Евгеньевна, заместитель директора заповедника по науке. Ботаник, просветитель, возится с шушенским населением, особенно детским, не меньше, чем с растениями. Вот только проблемы с “почвой”…
Между Дивногорском и Абаканом, рассказывала Сонникова, живой реки нет, все затопило искусственное водохранилище. Только в их районе сохранилось 70 километров живого Енисея, с островами, флорой, фауной, которые можно изучать. И при этом учить детей и взрослых в живой природе.
В живой природе, убеждала меня Сонникова, совсем другие, чем в классе, “аудитории”, методы и приемы обучения. Когда-то она занималась этнографией южной Сибири, работала в доме-музее Ленина, и их там учили в Институте марксизма-ленинизма, как надо вести экскурсию. Как двигаться по линеечке, дышать, говорить с придыханием. “И я хочу, чтобы мы, — сказала мне Сонникова, — так же, с придыханием и благоговением, говорили людям: посмотрите на этот дивный цветок. А если Саянский алюминиевый завод продолжит свои выбросы, будет не прекрасный цветок, а урод”.
Она бы хотела, чтобы к заповедному делу относились “с придыханием”. Чтобы человек услышал, как сок бежит по стволу. И не сходил с тропы, потому что случайно можно раздавить бабочку — “и грянет гром”.
“Вот идут по тайге юные туристы, несут груз, преодолевают себя, — рассказывает Сонникова. — А экологическое воспитание — это совсем другое, это стремление научить любить прекрасное. Под грузом любить невозможно. И мы разгружаем детей — везем груз на лошадях, а детей ведем по реке и говорим: посмотрите, посмотрите, какая она, река, и как люди относятся к ней”.
Удивительно, наверное, это генетическое что ли, замечает Сонникова: без рюкзака дети не балуются. А она ляжет на землю и их положит: давайте посмотрим, как плывут облака. Где она их положит, около навозной кучи, помойки или в живой природе, где деревья шумят, река течет, птицы поют, — это ведь имеет значение. “Сейчас официально таких методов нет, — сожалеет Сонникова, — а нужны. Нужны методические разработки обучения в живой природе, на экологических маршрутах”.
Эти слова мыслящий по-государственному человек Александра Евгеньевна Сонникова повторила несколько раз — в надежде, что до кого-то дойдет.
“В стране существует заповедная система, свыше ста заповедников, — мы можем передавать знания по государственной программе. Нужно, чтобы стратегия и тактика природоохранного краеведения появилась в государственном масштабе. Если это удастся, то по туристическим маршрутам пойдет много людей. Мы даем знания о заповеднике, о народах, которые жили тут, в Сибири, до русских. Сейчас, в националистской атмосфере, люди должны понять, что все мы — дети одной реки”.
Где на одном бережку попивают себе чаек в кремлевских палатах, а на другом — взрывают детей, травят газом взрослых и падает крыша аквапарка. Почти выбили южную популяцию северного оленя, сообщает Сонникова, это доверчивое животное, человека подпускает близко, вот его и выбили.
“В Туве, за Саянами, — говорит она, — может быть, нет “прогресса”, но идет восстановление природы. Люди не пашут, не сыплют ядохимикаты, не трещат своими тракторами. И восстанавливаются пастбища, возвращаются птицы…” — “Что ж нам, — говорю, — всю страну превратить в Туву?” — “Ну, не всю, — отвечает она серьезно, — но система заповедников может быть расширена. Она может стать опорой государства для воспитания поколения людей, по-иному относящихся к природе. Тут один мне говорит: ну кому нужна эта ваша наука для комара? А я отвечаю: не будет науки для комара — погибнут и комар, и вся последующая цепочка. Получим Сахару”.
А методист заповедника Татьяна Леонидовна Сашко ведет уроки в школе — по своей программе. Раз пришла на урок в одежде бабочки. Где-то вычитала, что дети усваивают только пятьдесят слов, а потом внимание рассеивается. Поэтому она немножко расскажет, допустим, о журавлях, затем раздаст детям аппликации — маленькие журавли, большие… А потом дети рисуют, и по рисункам все видно. Этот ребенок одинокий, у него журавлиной пары нет. А тут журавлиная семья. Кто-то летящего журавля изобразит. Жаль, говорит Татьяна Леонидовна, у нас психолога нет.
На Дальнем Востоке состоялась конференция биологов. Вынесли предложение: засчитывать педагогический стаж учителям, которые ушли в заповедник. Это ведь не значит, что они с детьми перестали работать.
В один год детям предложили тему: “Если бы я был мэром поселка” — и ребята написали, что в Шушенском много мусора, бродячих собак и милицейский беспредел. Даже вот такое — что “милицейские дети творят беспредел”. “Ну, это, — смеется Татьяна Леонидовна, — видимо, стычки были”.
Девочка написала: сгорел лес, она собрала семена акации и посадила. А на следующий год смотрит — всходит акация. И теперь мы с подружками, пишет эта девочка, гордимся: это наши деревья. И спрашивает Татьяну Леонидовну: а ничего, что в сочинении ошибки? А Татьяна ей отвечает: не в этом суть, грамматические ошибки исправить недолго.
У Сашко много идей. “Я противная, мне как в башку что взбредет — я всю страну достану. Ленина-то уже нет, чем нам теперь гордиться? А гордиться чем-то надо”.
Собирается поставить на площадке перед входом в заповедник кусок скалы с древними письменами и прямо на улице “показывать детям историю”. А пока что в холле административного здания прилег большой пушистый зверь — снежный барс. Сшили в кружке мягкой игрушки, объясняет мне Татьяна Леонидовна. С ним можно обняться, поиграть, заметить, что у него хвост в полтора раза длиннее тела. Детям говорим: барс прыгает на десять метров, а вы на сколько можете? Выясняем, почему кошка себя вылизывает. Чтобы запаха не было. Так и барс делает. То есть дети рассуждают, рисуют его… А потом у нас появляется браконьер, зараза, и начинает истреблять снежного барса. Но на него есть управа — инспектор. Мы и инспекторов к занятиям с детьми привлекаем, говорит Сашко и на прощанье дарит мне цитату из детского сочинения: “Зачем делать подарки? Можно просто не делать гадостей”.
Голландская печка, русская баня…
Директор центра образования “Родники” Алевтина Васильевна Макарчук объяснила, почему фермеры помогают школе: “У них комбайн, а у нас сеялка. Взаимовыгодно”.
Она имела в виду сеялку в прямом, сельскохозяйственном смысле. Но можно и в философском: школа разумное сеет, а жизнь — собирает. Применительно к нашему разговору это похоже на “простое товарищество”, какое мы уже видели в Балахте. Но это явление столь интересное и примечательное для людей, которые хотят жить в России иначе, что стоит рассказать и про это. Балахта и Шушенское начали эксперимент одновременно, и интересно сравнить и осмыслить, что у них выходит. Итак, кооперация, “простое товарищество”, — так, в соответствии с Гражданским кодексом, назвали свое объединение люди, которые поняли, что в одиночку в этой жизни они ничего не добьются.
В Шушенском районе в товарищество объединились пять школ. Равноправные юридические лица, действующие на основе общественного договора. То есть структура, как говорят в Шушенском, сетевая. “Новое качество за счет ресурсов школ и сетевого государственно-общественного управления” — так простое товарищество сформулировало свои непростые цели.
Управление образованием, то есть традиционный начальник над школами, — лишь партнер этой сети. “Снимает погоны, — сказали члены товарищества, — и спускается на горизонтальный уровень”.
Я бы не идеализировал. Снимет начальник погоны или не снимет — это зависит от него. И его начальников. В одном случае управление образованием — партнер товарищества, а в другом, скажем, осторожный наблюдатель за происходящим. И очень важно, чтобы этот наблюдатель был лоялен.
В остальном же принцип действия товариществ в Шушенском и Балахте сходен: обмен ресурсами и их сложение там, где сил каждого в отдельности недостаточно. “Учимся договариваться” — эти слова я слышал постоянно в обоих районах, и можно полагать, что это и есть краеугольный камень в здании кооперации.
Вспоминаю, как удивлялся в Европе, казалось, бесконечному бюрократическому согласованию всех и вся. В Голландии все слои общества тридцать лет дискутировали, прежде чем приняли закон о всеобщем среднем образовании (кстати, это произошло в 1917 году, когда в России ни о чем не могли договориться). Спустя семьдесят лет в тех же Нидерландах, где мы изучали опыт фермерского образования, нам объясняли: вначале фермеры сами договариваются о ценах. Если не договорятся, это сделают за них в правительстве, если не договорятся в правительстве, решат без него в Европейском союзе. Поэтому и “учимся договариваться”.
В шушенском простом товариществе этот принцип объяснили мне с учетом национальных особенностей. “На что похоже товарищество? — размышлял один из директоров Владимир Киримов. — Может быть, товарищество это не семья, где есть глава, а родня. Все договорились, скажем, строить баню. А потом, когда построили, собрались и проанализировали — так все сделано, не так…”.
В ильичевской средней школе, где в этот раз собралось простое товарищество, я увидел, кто в него входит: не только школы, но и их партнеры, и те, кто их опекают.
Насчет попечительства, которым сильна Ильичевка (как Иджа — работой с семьей, Каптерово — социально-профессиональным самоопределением и здоровьем и т.д.). Мы понимаем, сказал Владимир Киримов, что переломить ситуацию в одиночку не сможем. Что действовать, как раньше (ходить и просить), бессмысленно, партнер нужен. Вошли в российско-британский проект “Социально активная школа”, познакомились с мировым опытом, с опытом попечительства в крае и начали работать с нашей общественностью, чтобы они помогли нам — не финансами, а интеллектом и общественным мнением, без которых невозможно жить в социуме. Привлекли родителей, Совет ветеранов… Что-то вроде ячейки гражданского общества.
Как выглядит это в реальности? Зимой школа пытается залить каток — не выходит. Тогда она обращается в Совет ветеранов, тот выходит на администрацию, а администрация ветеранам отказать не может — выборы на носу.
“Когда мы вот тут рисуем пять наших школ, — объяснили мне у доски во время собрания-семинара простого товарищества, — мы считаем, что с нами и управление образованием, и главы администраций”.
Так что товарищество не такое уж маленькое и простое. А что школы могут предложить взамен? Образование жителям разных сел, развитие техники, ремесел (в каптеровских “Родниках” — замечательная лаборатория ремесел в бывшем купеческом доме, который отвоевали у “Ритуальных услуг”). Сад, который обеспечивает яблоками все школы. Комбинат бытового обслуживания. Да хоть огород вспахать. Как только научаемся что-то делать для других, говорили мне в простом товариществе, — тут же становимся востребованы.
Еще вот: под крылом у товарищества — маленькие деревенские школы. Член простого товарищества, одна из лидеров краевой ассоциации сельских педагогов и родителей Алевтина Макарчук сказала: “Мы приняли решение — ни одна сельская школа в крае не может быть закрыта без аудита”. Заспорили: а кто вас послушает, говорят одни, у вас нет авторитета. Значит, отвечают другие, будем его зарабатывать.
Еще подмечают: говоря о товариществе, не будем забывать об индивидуальном лице школы. У нашего товарищества тридцать лиц.
Еще: как товарищество мы являемся привлекательным инструментом повышения квалификации для других районов.
Об общественном контроле. “Не знаю, как другие, а я, как директор, готов часть функций отдать, но не просто общественности, а организованной общественности”. Товарищество пытается эту общественность организовать. В присутствии, между прочим, наблюдающего начальства из органов управления.
Слушаю их и думаю: чем это отличается от обычных директорских посиделок? Те ведет начальник, а эти — они сами.
Есть простое товарищество. Есть благотворительный фонд с попечительским советом. Есть краевая ассоциация сельских педагогов и родителей. “Мы вместе делаем одни и те же дела”, — говорят они.
Это уже больше похоже на Голландию…
Все о медведях
Ну, а где же русский медведь? Шушенское, Сибирь — должны быть медведи. Или хотя бы человек, который ими занимается.
Да где его теперь найдешь? Он на “полевых”, сказали мне в заповеднике, имея в виду лес. А добираться туда сутки на катере, через кордоны, да клещ свирепствует.
“Завацкий? — переспросили в библиотеке, где я искал его публикации. — О, это наш Бельмондо районного масштаба. Он у нас как свадебный генерал, его всем показывают”.
Мне вот не показали. Поэтому придется живописать портрет по слухам, пользуясь косвенными источниками.
Признаемся, интересен человек, который свалил девяносто семь медведей. Наверное, богатырь, косая сажень в плечах? Ничего подобного. Оказывается — маленький, бородка, трубка в зубах. По горе прыг-прыг-прыг, меня, говорит одна толстушка, обгоняет: ну что, спрашивает, тяжело сало таскать? Три дня с нами ходил и анекдоты рассказывал, и все без матерков, а это непросто. “Да, жалко, что с ним не встретился”. — “Жалко. Вот уж интересный человек. Да там все интересные, все помешаны на своем деле”.
Еще о зоологе и охотоведе Борисе Петровиче Завацком говорили, что ходит по тайге один, без рации. Как это возможно? Он детям рассказывал о волках: если у волка погибает волчица, он живет один. Завацкий раньше работал вместе с женой, однажды ее укусила змея, еле отходили, пришлось вызывать вертолет. Теперь она работает в Шушенском медсестрой, а Завацкий ходит по тайге один, как тот волк. Рассказ о медведях я предваряю волками, поскольку ими Завацкий тоже занимается, о волках у него есть интересные исследования.
Оказывается, в России было несколько вспышек роста численности волка. Одна после Первой мировой, в 20-е годы. Другая — после Великой Отечественной, в 40-е. Причиной бурного роста количества волков являлось резкое сокращение мужского населения (охотников), прекращение борьбы с волками.
Третья вспышка происходит, уверяет Завацкий, в наше время, в период внутренних разборок, и по той же причине. Охотничьи хозяйства развалились, капканов не производят, бригады волчатников распались… А волк очень чутко реагирует на ситуацию. Он с охотником находится в процессе саморегуляции, как и с жертвой. Если волка усиленно истребляют, он становится очень осторожным, использует для получения потомства бродячих собак, в период отстрела у самок увеличивается плодовитость, у сук раньше наступает половая зрелость. А когда нет охотников, волк активен в любое время суток, не реагирует на флажки, не боится запаха масла и керосина.
Когда Завацкий рассказывает подобное школьникам — какой урок может сравниться? К тому же дети встречаются интересные. В соседнем Ермаковском районе есть одна школа — деревянная, свет только по вечерам, дети приходят и работают на компьютере. Завацкий приехал — детишки ему волчью голову показали раньше, чем он сам нашел.
А он давно собирает так называемую “тернологическую коллекцию”. В его коллекции 108 медвежьих черепов, 35 волчьих, есть экземпляры росомахи, снежного барса, кабарги, марала… По черепу и другим остаткам медведя, например, Завацкий восстанавливает портрет зверя (вроде того, как мы пытаемся по следам Завацкого восстановить его портрет). Вопрос на засыпку: сколькими показателями характеризуется медведь? Двумя, тремя? Десятью? В диссертации Завацкого, посвященной бурому медведю, — сто показателей! Вес семенников (правый, левый). Размер ладони (длина, ширина). Вес сырой головы. Высота в холке. Длина заднего ногтя. Никогда не думал, что чтение каталога медвежьих черепов столь увлекательное занятие. Две-три строчки описания — целая повесть.
Например, “№ 28 (самка) жв — 62,1, тв — 3, дт…”
Перевожу.
Самка, живой вес 62,1 кг, точный возраст 3 года, кондильно-базильная длина черепа — 254 мм, вес черепной коробки — 385 г, добыта у Тройных озер по р. Дубчес 22.06.73 г., вышла к приваде в 9 ч 30 мин вечера. В желудке орех 90% (прошлогодний), черемша 10%. Масть бурая. Чистого жира 63,9%, клетчатки 25,7%, воды 10,4%…
Оказывается, в медведе воды гораздо меньше, чем в человеке.
Экземпляр № 79. Самец, полтораста килограммов живого веса (в коллекции Завацкого встречаются и под триста). “Напал на меня во время гона, гончую пару преследовали еще два самца. Самка, увидев людей, сразу убежала, доминант напал с 12 метров и был убит. Масть темно-бурая. Место — р. Амыл, 27.07.79 г.”.
Представляете картинку? Гон, “доминант напал на меня”. № 80 — “каннибал, добыт на задавленной и наполовину съеденной медведице. Очень худой, был бы шатуном” (то есть людоедом). Это так, мимоходом. Завацкого больше интересует жв, тб, кбд, вгк… И шкура: “светло-серая с синеватым отливом — очень редкий цвет”.
Ну, видно же, что интереснейший человек, жаль, не встретились. Остается изучать его работы: “Методические рекомендации по учету численности бурого медведя в горах юга Сибири”, например. “Учет желательно проводить в дни с оттепелями по сырому снегу, когда отпечатки медвежьих следов видны как на глине и их можно замерить с наибольшей четкостью. Точность измерения — 0,5 см”.
Я так и вижу: с бородой, с трубкой, медвежий Шерлок Холмс склонился над следом.
Эти истории узнал не от Завацкого, но расскажу.
Обычно человек и медведь не сталкиваются друг с другом. Один — “хозяин тайги”, другой — “венец природы”, каждый самодостаточен. На своем индивидуальном участке медведь считает себя хозяином, и вторжение человека, естественно, раздражает его. Крупные постройки типа зимовья медведи посещают в сезон неоднократно. Бомбят нары, взламывают и вытаскивают полы, выбивают стекла. В одной избушке в перестроечные времена медведь разобрал крышу и потолок и сложил бревна, как “строитель”. В другой — вытащил из предбанника два лодочных мотора и оттащил метров на тридцать на берег реки, а с крыши дома сбросил полсотни капканов.
Иные хозяева тайги пробовали грызть камус на лыжах. Тушки соболей пришлись не по вкусу. Попадались такие смышленые медведи, которые действовали когтями, как “открывалками”, — вскрывали стеклянные банки с мясом.
В третьем зимовье медведь сжамкал (разорвал зубами) 60 металлических банок с мясными консервами. В четвертом — смял всмятку оцинкованное ведро и прокусил алюминиевые и пластмассовые канистры, заполненные керосином. В пятом изжевал 20 штук папковых патронов 12-го калибра, прокусил 5 пузырьков с дихлофосом — все пробовал на зуб. Весной медведи, бродя по путикам, нередко выламывают и жерди с капканами, прибитые к деревьям. Одним словом, уничтожают следы пребывания человека в их доме.
А иногда и самого человека. Молодой лесник был задавлен у костра, где отдыхал после охоты. Сапоги его нашли на другой стороне реки. Но наш рассказ не об этом. Завацкий — не охотник, стреляет в исключительных случаях. А хищническая деятельность медведя, как показывают исследования коллег Завацкого, возрастает с увеличением присутствия в тайге людей и уменьшением копытных животных, орехов и ягод. То есть естественной цепи питания мишки косолапого. Рвем цепь — нужно же чем-то заполнить!
Однажды, рассказывали, Завацкого пригласили на занятие в детский сад, тема была “весеннее поведение животных”. Сидит, слушает. Вот, дети, посмотрите на картинку, говорит воспитательница, — здоровый, сильный медведь вылезает из берлоги. Завацкий от ужаса даже глаза рукой закрыл: какой же медведь “сильный” — после зимней-то спячки?
Подготовил программу и рассказал детям о медведе.
Ружье Ленин забрал с собой
“Вы с нами до кабака дойдете?” — спрашивает гид сопровождающего меня начальника управления здешним образованием. Имеется в виду музейный кабак. Потому что мы в шушенском музее, который представляет собой деревню того времени. Она та же самая, стоит на том же месте, ссылка Ильича — лишь фрагмент ее истории. А еще недавно казалось, что — вся история.
В 20-е годы в Шушенском был народный дом с избой-читальней. В 30-е появился историко-революционный музей, в нем устраивались выставки типа “16 лет без Ленина под руководством т. Сталина”. К столетнему юбилею Ильича создали заповедник “Сибирская ссылка Ленина”. С 1993 года имени великого ссыльного на вывеске нет, просто — историко-этнографический музей-заповедник “Шушенское”.
“Так вы с нами до кабака дойдете?” — переспрашивает Надежда Николаевна Степанкова, заведующая детским музейным центром. Теперь понятно, почему она обращается к начальнику управления Владимиру Николаевичу Шифрину, который сопроводил меня сюда и сейчас спешит по делам. Степанкова собирается провести для нас нечто вроде детской экскурсии по Шушенскому. Да других и нет — взрослые к Ленину теперь почти не ездят. А дети, с которыми Ильич при жизни и общаться-то не умел (“Елка с Лениным” — пропагандистская байка), с интересом ходят в музей.
Низкие косяки. За большой печкой — сверчки. Экспозицию делали ленинградские этнографы, где-то полотенце на стуле оставили, где-то коврик завернулся — получилось живое. Чисто, светло. Очень нарядная горница. Это хозяйская половина.
Хозяин дома, Аполлон Зырянов, в 30-е годы был еще жив, в виде исключения его не раскулачили. Выкупили дом и расставили мебель, как она стояла при постояльце.
В соседнем дворе пасется жирный ленивый конь. “Мы иногда деток на нем катаем, — говорит наш гид, — любим его, балуем”. Ведет по деревне Шушенское, показывает: баня по-чистому, здесь девки мылись, ворожили, покойников обмывали. Дом культуры на месте церкви, взорванной в 30-х. В каждом доме есть что-то, что можно потрогать. Хотим, объясняет гид, сделать маршрут для детей с ослабленным зрением — чтобы они могли “посмотреть” руками и тут же из глины слепить что-то.
Лепят, колдуют. Ночью на Рождество бегают слушать лед. Швейная мастерская выполняет заказы для фольклорных групп. Есть вертепный кукольный театр. На Троицу устраивали ярмарку для инвалидов…
“А это изба бедного крестьянина, которому некуда было податься, белые пришли — грабят, красные — грабят”.
Век прошел, а ничего не изменилось.
В красном углу жила душа предков. За едой нельзя было громко разговаривать. “Стол — Божья ладонь, на которую подаются хлеб и соль”. “Мы с детьми, — говорит Надежда Николаевна, — на Масленицу печем здесь блины и Рождество встречаем”.
Деревянная лошадка позапрошлого века. Нелюбимых детей в семье не было. Детей любили. “Сейчас говорят: что я тебя, до свадьбы буду по головке гладить? А надо гладить. Детство крестьянина коротко”.
В детском центре можно поиграть в старинный сундук, залезть в него. Позаниматься за гончарным кругом. Расписать что-нибудь хохломской или мезенской росписью, как маленькая девчоночка Юля Богатова — ни одной лошадки одинаковой не найдете. Вырезать лошадок, старинную игрушку “медведь и мужик — молотобойцы”, петухов, птиц. Действуют программы “Детская этнография”, “Семья в музее”…
Знают ли родители, какие носочки деткам носить? Оказывается, красные и зеленые. Цвет лечит. У нас старая бабушка говорит: “Рука что-то развихалась” — и красную ниточку повязывает.
Так потихоньку за разговором и до кабака добрались. Там нас напоили “сбитнем” — медово-пряным напитком, в котором хмель, гвоздика, корица, лавровый лист, имбирь. Зимой подают теплым, летом — из погреба. Еще выпили по рюмке “кедровки” (настоянной на кедре водки) и послушали патефон И.Ф.Паченова с сыновьями. Славно. “Мы с вами в питейном заведении, — говорит под патефон гид, — где торговали вином, но не на вынос. Вином называли все — водку, настойки, оно было очень хорошего качества, с завода братьев Даниловых. На огородах сажали хмель, табак, лен, коноплю… Мы и теперь сажаем”.
Сельское хозяйство в Шушенском, как и всюду, в упадке, но музей высевает у себя на участке рожь, пшеницу, гречиху, подсолнечник, просо — то, что выращивали крестьяне в прошлом и позапрошлом веках. Собирает урожай. Играет свадьбы.
“В этом доме представлена тема свадьбы. А значит, тема приданого. Вот за ткацким станком сидит Наталья Леонидовна Тарасова, она педагог детского центра, дети ткут, плетут, режут, вяжут, лепят, а летом работают демонстраторами. Сибирская свадьба носила азиатский характер: свадьбу играли — лицедействовали. Каждая деталь имела смысл. Почему на невесте фата? Почему невеста на свадьбе не должна есть-пить? Почему молодой муж должен перенести жену через порог? Обо всем этом мы рассказываем детям и взрослым. Тут и настоящие свадьбы играют, с песнями тех времен. Мы пляшем, поем. Плач стоит. Вот девичья комната, эти вышитые полотенца побывали в Штутгарте на выставке”.
А свадебные рубашки с ромбом — символом ребенка — невесте дарил жених. Самое большое наказание Божье, если в семье нет ребенка.
В музейном центре есть дети ослабленные, дивиантного поведения, инвалиды. Вот кому нужен музей — чтобы прийти позаниматься в мастерской, что-то сделать. Существуют специальные программы, бесплатные.
Надежда Николаевна тридцать лет водит детей по своему маршруту, от Первой мировой войны до чеченской. Для склонных к экстриму организуют экспедиции.
А вот чем не сказка: сельская лавка со смешанными товарами первой необходимости. Фарфор из Петербурга, знаменитый корниловский. Ситцы ивановские, платки павлопосадские. Был погреб с рейнскими винами и рижскими бальзамами. Большое впечатление в лавке производят старинные зеркала с павлинами. Почему, когда человек умирает, зеркало занавешивают, а если зеркало треснуло, пугаются? Почему до года ребенку себя самого в зеркале не показывают? Почему, когда болеешь, нельзя смотреть и дышать на зеркало? Почему девушки ворожили: свеча, вода, зеркало?..
В сельской лавочке — разные коробки, коробочки: конфеты, чай, табак.
На них — живописная реклама позапрошлого века! Удивительные филигранные бутылки под масло, под деготь, под керосин. Рулоны ситца. Ботинки пошива до 1861 года. Весы. Маленькие — для мелочи, а вот большие, с пудовыми гирями. Медную посуду, самовары, от самоварчика “Услада холостяка” до трактирного пятиведерного, продавали на вес. Поэтому жульничали, чугунную штуку могли внутрь запаять. Самовар стоил полкоровы. А пачка чая — полсамовара. “Самовары, самовары, самовары медны. Из-за вас-то, самовары, люди стали бедны…”.
Домам полтораста лет, люди, которые в них жили, переехали. Я вспомнил деревни, затопленные при строительстве Красноярской ГЭС. В Шушенском насильно не выселяли, давали хорошую компенсацию, многие жители сами передавали дома музею. (“Это же была комсомольская стройка к столетию Ленина, что вы!”) Дома реставрируют, приводят в порядок, они, как и люди, болеют, их надо лечить, протапливать. Ну, тут работают энтузиасты из советских еще времен…
А вот — волостное управление, управа, суд. Вещи в том же порядке: стол с зеленым сукном, кресла для судьи и адвоката и лавки с прямыми спинками для публики. Обвинитель стоял. А когда суда не было, за этим столом сидел полицейский, ссыльные приходили отмечаться, и Ульянов получал тут пособие и почту, приходившую дважды в неделю из Петербурга. Все это добротно, крепко, незыблемо — и развалилось в одночасье? Остались просвещение, ссылки и лагеря. По всплескам народного просвещения на карте России можно нарисовать географию ссылок. “А по всплескам музейного дела, — говорит Надежда Николаевна, — обнаруживаются дыры в образовании! Не случайно сюда идут ребятишки и родители, значит, школа чего-то недодает. У нас сейчас бум, везде музеи создают. Этим тоже надо переболеть. Пойдемте в тюрьму. Нас там девки ждут, картошка перепрела”.
Из тюрьмы прямиком в дом богатого крестьянина Симона Ермолаева — посаженного отца на свадьбе Ленина, позже депутата первой Государственной Думы. Здесь показывают бондарное искусство. Сидит мастер и делает маслобойки, кадки, ведра, плетет из лозы и бересты. Тут экспонируются польские корзины. Плетеные стулья из черемухи — середины XX века. Экспонаты музей вывозит на выставки. Случаются и иностранные туристы. “Вот, — говорит Надежда Николаевна, — бабушки наманикюренные из Швейцарии за лето два раза приезжали”.
Позеленевший порядком памятник Ильичу стоит перед домом Петровой — второй квартирой Ленина. Здесь он провел большую часть ссылки. Дом с колоннами, большой, красивый, для семейной пары. В углу двора — увитая хмелем беседка, молодожены соорудили ее сами. Кухня, где хозяйничали Крупская с матерью. Столовая. Маленькая проходная… Тут подлинно все, включая корзины на полу, которые передала музею сама Крупская. Ее пригласили на открытие в 1938 году. Уже больная, она приехать не смогла, но прислала письмо с описанием и планом вещей в доме.
А это спальня и рабочий кабинет — в одной комнате. За столом — Крупская, за конторкой — Ильич. Конторка за ширмой, полки с книгами, две кровати железные, два кресла. На стене висит ружье, бельгийское, фирмы “Август Франкотта”. Это не то ружье, объяснили мне, отличается порядковым номером — а свое, когда кончилась ссылка, он увез с собой.
Жутковатая историческая подробность.
Мы вышли из дома на зеленую лужайку, во двор.
Вон дамба, ее поставили, чтобы закрепить берег реки Шуши, талые воды, вода поднимается высоко. Черемуха цветет. Кукушка кукует. Сколько нам еще жить с Лениным и без?
“Займитесь закреплением”, — имея в виду черемуховый пирог, пошутила Галина Алексеевна Бугаева, заведующая этим чудесным музеем, в котором работает около двухсот человек. Все они шушенцы, болеют за эти места. С детства в них воспитывалось, что они особенные, они шушенцы! “Спасибо Николаю Второму, — говорит заведующая музеем-заповедником, — что заслал Ленина к нам в город-памятник. За асфальт, за все спасибо. Но Ленин — только часть, а не центр Шушенского”.
Звучит шире, как отношение к власти.
Осознают ли это когда-нибудь те, к кому перешло ружье Ленина?
Там, за Саянами…
По сравнению с Шушенским Ермаки кажутся глухой провинцией. Деревянное районо с крутыми ступеньками.
Народ в Ермаковском районе крепкий. Хотя его мало, в средних школах — меньше сорока учеников, есть такие школы в горах, на перевалах. Дети попали в демографическую яму, количество учеников резко падает, на треть, на половину. В Большеречинске в одиннадцатом классе пять учеников — и все учительские дети. Учителя написали письмо: умоляем, не закрывайте, мы год будем бесплатно работать. И хорошо, что не закрыли, — теперь выпускники учатся в школе космонавтов.
Рассказывая, начальник Ермаковского управления образованием Валентина Александровна Ивашенко посматривает на меня с осторожностью: с чем пожаловал? В район к ним, если не на охоту, не в Саяны, особенно не заглядывают — что тут смотреть? Где Лебедь погиб? Свозить можно.
Поговорили немножко. Сорок лет в этом селе. Четверть века учительствует. Начальником — четвертый год, извините, визитной карточки нет. И зам только появился — бывшая ученица. Учительница-завроно поглядела на меня еще раз, подумала. “На сегодняшний день мы ни одну школу закрывать не будем. Я одну закрыла — и деревня умерла. А закрыли детский сад, ребятишки народились — и куда им?
…Вы убедитесь, что закрывать школы в нашем районе совершенно не перспективно — они самые рентабельные, за их счет население живет. И потом закрыть школу — большой грех”, — произнесла она то самое слово, которое и я когда-то сказал идеологам реструктуризации, исчерпав все мыслимые и немыслимые аргументы. Почему, втолковывал я тогда симпатичному, улыбавшемуся мне в ответ ректору Высшей школы экономики, вы берете на себя роль господа Бога, решая за него, что перспективно, а что нет? Откуда вы знаете? Закроем школу — умрет деревня, а это грех. Грех на душу брать не страшно?
Одному не страшно, а другому страшно, вот где — а не в экономических аргументах — на самом деле граница между сторонниками и противниками ликвидации школ в малых деревнях.
…Заехали в интернат для детей-сирот — при живых в основном родителях. “У нас тут висело название учреждения, — сказала директор, — но глава чуть мне по шее не дал, он сам из детского дома. Оставили просто — «Аистенок»”.
Запомнился лозунг на ферме, где ребята выращивают овечек, свиней и кроликов: “Индивидуализация в обучении и воспитании учащихся” (это со старых времен, засмеялась директор). Еще: когда дети, умытые, одетые, ездят с концертами по деревням, мамы их порой не узнают, спрашивают: “Это чья ж такая?”.
Куча малышей из детдомовского детсада повторяла заученными голосами: “Принесете большую машину? Кукол принесете?”. Понимал, что это — для посетителей, и все же… Начальница управления, успевшая походить по библиотеке, сказала про сообразительного директора: “Ну, это она прибедняется, книги-то не потертые”.
Заехали в Нижний Сиэтук, в “школу здоровья”. В проеме двери перекладина — дети идут в столовую и мимоходом повиснут. Вся школа из таких вот приспособлений. Согласно таблице роста, дети должны сидеть на разных партах. В школе все парты одинаковые.
“Вы извините, — сказала начальница управления, — у нас гостиницы нет, мы вас обратно в Шушенское на ночь отвезем, а утром поедем в горы”.
И закруглилась пораньше — спешила сажать картошку. “А глава тоже сажает?” — поинтересовался я земными заботами районной администрации. “А куда он денется?” — удивилась начальник образования.
Где разбился Лебедь
Утром выехали в Саяны, к месту гибели прежнего губернатора.
Протяженность района километров триста. Казенные поселения, со времен шведов, сосланных сюда Петром Первым. Потом были поляки, прибалты, немцы. Потомки ссыльных порой приезжают набрать землицы с “исторической родины”. “Каждая местность хороша по-своему, да… — говорит Валентина Александровна, выспавшаяся, довольная, что успела посадить картошку. — Но наша — самая лучшая. Она мне родная стала”.
Когда она сюда приехала в юности, поразилась — село утопало в зелени. Такое красивое! А сама она была из другого района, где болота, болота… Из многодетной семьи, школы-интерната (вот почему туда завезла, понял я). Работала на стройке Абакан—Тайшет. Когда романтика-фантастика кончилась, стали устраиваться
в жизни — кто как. Все наши, говорит, в институты пошли. И она тоже. В общем, эта местность самая лучшая. “Посмотрите, — показывает Валентина Александровна, — вон исток речки — сантиметров пять—десять всего в ширину. Оя называется, дети зовут Оюшкой, что означает “хвастушка””.
Речка впадает в Енисей.
Едем на стареньком “Москвиче”, за рулем — зять Валентины Александровны (воскресный день), а рядом с ней — подруга и руководитель детской эколого-биологической станции Евгения Викторовна Волкова — в качестве проводника по Саянам. Предгорья, Минусинская котловина. На севере — Красноярская ГЭС, на юге — Саяно-Шушенская. А у нас тут, говорят мои спутники, под 250-метровой толщей воды лежит на дне шестидесятиметровый слой поваленного леса, свалили перед затоплением и оставили. Прогревается песок, суша, а толща воды, ледник не прогреваются. Постоит тепло, поморосит, постоит, поморосит — гриппозная погода. А раньше было как в Сибири положено: зимой — мороз, летом — жара. Яблок “ранетка” полные машины, красно-черная смородина в бочках, огурцы на полях — не успевали обрабатывать. Даже арбузы росли, вот такие, — показывают. — Выращивал купец Мартьянов — основатель Минусинского музея, собиратель здешней флоры и фауны.
Проезжаем Солбинку — таежную речушку, где водится, по местным понятиям, небольшой (с полкилограмма) беличок — вид хариуса. А по берегам и выше живут соболь, косуля, дикий кабан, кабарга, медведь… “Желчь медведя”, “струя кабарги” — самые знаменитые лекарственные средства.
Промышленности практически нет. Леспромхозы, как везде, стоят. Несколько совхозов разводят маралов для производства пантокрина на экспорт да по ручьям моют золотишко на Рудной, в Ивановке, на Большой речке…
Мы едем по старинному Усинскому тракту. Кандальниками построен, на костях. А что у нас не на костях? — вздыхают провожатые.
Танзебей означает “веселое место”, здесь клеща много, замечают к слову (я машу руками — чур его).
Все выше в горы по трассе Абакан—Кызыл. По дороге можно изучать школьную географию. Широколиственные леса сменяются хвойными, вот уже появился пихтач. Видны заснеженные Саяны. На Черной речке выращивают “викторию” — вроде нашей клубники. У дороги продают березовые веники. Начинаются болота в низинах. Там, показывают мне, была секретная лаборатория, носили какие-то баночки, прививали что-то химическое растениям. Кто выполнял эту работу в лесничестве — все парализованы или умерли. Танзебей — веселое место, хорошее. Малый Кебеж, тывинское название — Каринзюль: за горами уже Тыва, Монголия — жара, степи, верблюды, а тут ледники и снега, к которым мы устремляемся через обиталища клещей. Слева бурлит, пенится горная речка. Снега все ближе. Дороги круче. Зимой, рассказывает наш водитель, на колеса большегрузных машин надевают цепи, чтобы колеса не прокручивались, — и на перевал.
А у нас проблема ЕГЭ, сокрушаются спутники. Родители и учителя являются тормозом. А дети стремятся использовать шанс — сдать единый государственный экзамен (но кто знает, что там, за перевалом?). “У нас репетиторство, как в городе, не развито, — говорит начальник управления образованием. — Поживем — увидим”.
Останавливаемся на двух тысячах с чем-то метров над уровнем моря. Хребет Яргаки — в переводе “палец”, с какого языка, неизвестно. Пик Звездный — по сложности первая категория. Черепаха, Птица, как будто нахохлившаяся, — это выше, около трех тысяч метров, вон они. Потухший вулкан, застывшая лава, камни. Много озер. Холодный ветер. Ни клеща, ни комара. Только кукушка кукует из лесов и с гор. Пахнет мартом в мае. Зимой трехметровый снег. В начале июня — фиалка альпийская, все синее-синее. А в июле — красное. “О-о-о, — вспоминают, — все словно горит, жарки горят!”.
Осматриваюсь. Мы находимся в примечательном месте. В нескольких часах езды отсюда, в Кызыле, установлен обелиск “Центр Азии”. Но его отсюда не видно. Зато прямо перед нами торчит вершина Зуб дракона. Кругом кедры и пихты. Под ногами — багульник, бадан, лишайник уснея — им ноги парят. Справа лавина снега сползла и осталась. Слева в котловине снег лежит все лето.
Мы переезжаем колку — туннель с потолком из снежных лавин и камнепада — и останавливаемся. Вот здесь и упал вертолет Лебедя. Когда идут тучи, тут они самые низкие, говорит водитель, дождя нет, а стекла мокрые.
Как произошла катастрофа? До сих пор ходит много слухов, домыслов. Лебедь для власти — фигура необычная, не оборвись жизнь так рано, кто знает, как высоко поднялся бы?
В то утро, 22 апреля 2002 года, губернатор с командой летели осматривать гору для лыжной трассы. Лебедя сопровождал глава Ермаковского района Василий Роговой, знавший эти места как свои пять пальцев, сам летал, управлял самолетом, близко знавшие его люди сказали мне: того, что случилось, не могло быть. И еще у тех, кто летел с Лебедем, оказалась почему-то старая карта местности, и ЛЭП на ней не была отмечена.
Вертолеты, их было два, долетели до Танзебея, и тут один экипаж отказался лететь дальше из-за тумана. Но второй вертолет, видимо, под нажимом Лебедя, полетел. И долетел до этого места, недалеко от горы, вон там, показали мне, хотел приземлиться, а тут снег был, тучи шли, видимость нулевая. Верхний провод был без напряжения, вертолет только задел его колесами, до нижних даже не достал, но этого оказалось достаточно. Редуктор весом в тонну оборвался и придавил людей. Вертолету оторвало хвост, он повис, завибрировал — и рухнул. Так рассказывал главный врач санатория “Сосновый бор”, который был в том вертолете, но остался жив благодаря тому, что за несколько минут до аварии зашел в кабину к пилотам. А все, кто оставались в салоне, погибли. Губернатор, его заместительница, председатель комитета по спорту, глава района, три журналиста и водитель из санатория. Их имена выбиты на постаменте, установленном в горах на месте гибели. Высокий крест утопает в венках. Погиб красиво и в красивом месте, думаю про Лебедя.
Александра Ивановича в крае помнят. Нельзя сказать, что жизнь стала при нем лучше, но она стала честнее, говорили мне многие. В Москве Лебедя явно побаивались, он был фигурой харизматической. “Вы знаете, — говорила здешняя учительница, — что абсолютное большинство населения края на него молилось? Вы знаете, что у нас некоторые бабки на иконостас его портрет ставили? Хотя чем он помог этим бабкам? Но — надежность, стабильность… А как выборы проходили! Это же кровавая бойня. По деревням, по весям ездили разные “представители”, рассказывали, какой он зверь, как расстреливал людей в Приднестровье. Но какие митинги проходили, когда он приезжал на встречу! Это что, потребность в царе? У меня приятельница на таком митинге стояла с ним рядом, локоть к локтю. И она, психолог, абсолютно трезвый человек, сказала, что впервые почувствовала, что от этого человека исходит сила. Как мы плакали, когда он погиб! Вся школа. Но он действительно кое-что сделал. В плане патриотизма, например: кадетские корпуса, Мариинская гимназия в Красноярске, молодежное движение — это же его заслуга. Стало не страшно ходить на дискотеки. Он набирал в команду прошедших Афган и Чечню и похожих на него”.
Да, думаю, была в нем какая-то прямота, честность. Грубоватый, с хриплым голосом, казавшийся солдафоном генерал, прихода которого к власти побаивались, оказался тоньше и чище многих штатских.
Ойское озеро, неподалеку от места события, подо льдом, здесь вообще еще зима. Отсюда собирались протянуть трос на склон. Лесосека прорублена, но уже подзаросла. Я вдохнул свежий горный воздух. “Повезло вам, — сказала спутник-биолог, — спящий Саян будет виден. А обычно тут туман, туман…”.
Школьники со станции бывших юных натуралистов обычно проходят именно тут. Идут в сторону старой метеостанции с оригинальными солнечными часами (стеклянный шарик, выжигающий время на ленте), пробираются в Каменный городок, спускаются по Лисьей горе к кратеру. Идут медленно. Они не туристы, а экологи, которые не преодолевают, а исследуют и смотрят, сохраняя в памяти пронзительную красоту первозданного мира. Так, по распадку гор, выходят на Светлое озеро у подножья Спящего Саяна.
Есть такая легенда: полюбил Саян речку Ою, а она предпочла ему красавца Енисея. Узнав об этом, Саян упал и от горя окаменел.
Мне несказанно повезло, вот он, я его вижу…
Маршрутов много, говорит руководитель эколого-биологической станции, осваиваем и осваиваем.
Здесь — альпийские луга. Я хотел снять синие цветы на снегу, а пленка кончилась (вот всегда так, самые потрясающие кадры остаются в душе). А за Ордынским хребтом — Тыва-Тува. Другой мир. Они, сообщают мои спутники, говорят про нас — “там, за Саянами…”.
Как велик мир. Я начал путешествие с севера, от льдин, плывущих по Енисею и Ангаре, проехал через весь край и вот снова добрался до снегов — до горных вершин. Здесь ночь белая, как в Питере, в Тыве за хребтом — темная, южная, а над Саянами — желтая-желтая полоска струится, как змейка. Красота. Живи и радуйся. А нам все неймется…
Мы спустились вниз, где цвела сирень, и Валентина Александровна почему-то вспомнила, что ее мама, когда умирала, выдохнула в последний раз и вдруг уменьшилась в размерах. “Говорят, были эксперименты, зафиксировали на пленке, как душа уходит. Может, оно и не так, но что-то есть, я верю, есть что-то выше нас, что определяет судьбу. Хотя раньше сама вела антирелигиозную пропаганду”.
На выезде из Танзебея, откуда не хотел лететь в горы вертолетчик, я купил бутылку медвежьего жира — говорят, от простуды помогает.
И вот мы добрались до места, которое могло бы сшить ребячьими историями и рассказами все эти главки, дать ответ на вопрос о затопленной стране: есть ли силы, чтобы самое себя за волосы вытащить?
Иной раз думаешь: поздно. Но до тех пор, пока живем, не в те времена, так в другие, сохраняется надежда. И не в отцах, так в детях отзовется вдруг такой стойкостью, памятливостью и талантом, что кажется: достойная жизнь не за горами…
Пегас ворвался в класс
Школа села Жеблахты (старожилы произносят мягче — Чеблахты) находится на горке, откуда видно все село и за рекой — остров. И сама школа в Жеблахтах, можно сказать, остров доброты и домашнего тепла. Заповеди ученика при входе в школу: “Делай добро”, “Бойся обидеть человека”, “Не ленись и не ищи оправдания собственным слабостям”, “В отчаянную годину не теряй веры в себя”…
Никто, кроме родных и близких, такие слова ребенку не скажет, и никому, кроме них, он не поверит. Маленькая школа, деревянная, директор по бревнышку разобрала на старом месте и здесь заново раскатала. Нина Николаевна Ульчугачева — красивая женщина, утонченная. И школа такая же.
Был воскресный майский день, самая горячая пора огородная, и Нина Николаевна встретила нас в школе, где, кроме нее, никого не было, а казалось, что все там. Двери были открыты настежь, сквознячок гулял по дому, звучала какая-то музыка чудесная, потом я узнал, что в школе часто звучит музыка — на переменках, в столовой, в рекреациях. Школа маленькая, а так как-то хитро устроена, что помещается целый мир.
Входишь — и тебя обволакивает доброта. На большой картине, написанной учителем и учеником, ребенок обнимает олененка. Рисунки, поделки из простых брусочков — все в школе сделано своими руками. На дверях классов вырезаны
лица — мальчика и девочки. На всех окнах — рассада. Тюльпан этой зимой зацвел.
Каждый уголок неповторим. В кабинете истории собирают старину — давнишние рецепты, вышитые скатерти. В коридоре на стене — автопортрет ученицы Оксаны, окончила школу, а автопортрет остался. В столовой, которая устроена прямо в рекреации, красиво расставлены столы с деревянными лавочками, с корзиночками цветов. И никто за пятнадцать лет ни одной надписи не вырезал. И корзиночки на столах всегда стоят. И напольные вазы целы (“А напольные вазы, — говорит потихоньку мне начальница управления, — сохранить ой как трудно”).
И музыка всегда звучит, дети сами ставят…
“Хотя вырастить на березе ананасы очень сложно”, — замечает школьный директор Нина Николаевна, имея в виду, что за окнами школы-то — деревня. И там — своя музыка. Она слышна в стихах, рассказах, сочинениях учеников этой сельской школы, где, как объяснила мне директор, литературное образование и знакомство с истоками народного творчества — два направления, сливающиеся в одно.
Деревенская музыка — разная. “У нас музыка звучит дважды в день, — пишет Игорь Тонкошкуров, десятиклассник. — Мы встаем рано-рано утром и ложимся поздно вечером под эту чудесную музыку… Все время удивляюсь, как чушки умеют различать по шагам человека, который их кормит. На моих младших братьев и бабушку они совсем не реагируют. Если же я и папа входим молча, они все равно узнают нас по шагам, и “песня” начинается. В ответ на этот визг начинаешь бегать и метать ведра, лишь бы только успокоить их… Музыка звучит на все голоса. Интересно наблюдать, как поросята сосут мать. Если матки две-три, то хлев наполняется визгливым чмоканьем. И эта музыка нежная, мягкая. Самые большие любимчики мои, — пишет ученик про главных исполнителей мелодии, — это боровья, которые весят до 150 кг. Чистым весом”.
Городской так не скажет.
А вот эту, другую “музыку”, часто слышат и в городе, и деревне: “В зимние вечера темнеет рано. Лампочки у нас нет. Пробираюсь через отца и мать по щербатому полу… Пьяные, злые, с бесконечно трясущимися руками, пропившие все и потерявшие все. Каждое утро начинается с поисков спиртного. Продавать уже нечего. Осталась только я…”
Музыка реки Оюшки. Она шумит, плещется, журчит, перекатывается на камушках…
Нина Николаевна Ульчугачева шестнадцать лет работает директором этой поэтической школы, где была и учителем, и пионервожатой, и ученицей. Ходила еще в здание старой школы, которую в начале 20-х основал политический заключенный Миронов — на старой фотографии, до ссылки, он одет во фрак с галстуком-бабочкой. Собрал жителей села, и построили школу: он, папин отец, бабушка Милодора — все пришли, кто с лопатой, кто с топором, рассказывает Нина Николаевна. В этом старом доме и она выучилась, и ее дети, а сейчас в ней, перекатанной по бревнышку заново, другие учатся.
Из старой школы пришла и любовь к песням, частушкам. Традиция помощи старикам, участникам Великой Отечественной, их осталось несколько человек. Бывает, просят ради бога вскопать огород. И приходится снимать класс с урока. “Бог здоровья дает, когда человеку помогаешь”.
Вся эта их жизнь отражается в стихах, рассказах, сказках, афоризмах, детских рисунках, некоторые опубликованы в сборнике, изданном в Красноярске, — “Пегас ворвался в класс”.
А это вот рукописное…
“…Раньше я все думал, почему дедушка птичек так прикармливает. Воробьи у него зимой даже в сенях живут. И он рассказал мне про праздник Благовещения. Птиц на Руси держали в клетках, а в этот день обязательно на волю отпускали, чтобы они благую весть о Христе по земле несли. А бабушка говорит, что в этот день птица гнезда не вьет, а девица косу не плетет. Некоторые наши девчонки точно приходят непричесанные. Так вот, на Благовещение дедушка всех воробьев пышкнул из сеней. После этого деда счастливый зашел в дом”. (Алеша Мезенцев, 7-й класс)
Темы рассказов: “Старая фотография”, “Портрет доброго человека”, “Когда меня обижают”…
Восьмиклассник признается: “…давным-давно беру в спортзале чужие кроссовки на физкультуру. Иначе не в чем заниматься, а предмет этот у меня любимый… У сильных и деньги, и власть, а у таких, как я, — синяки… Хочу, чтобы Бог понял, что у бедных тоже есть достоинство…”.
Другой пишет — все сделаю, чтобы стать богатым человеком. Через такие вот сочинения дети открываются, тут и любовь их, и печаль. Когда ребятишки так искренне пишут, они не способны делать плохое, думает Нина Николаевна (наверное, учитель обязан так думать, хотя писатель Нагибин заметил как-то, что литературу создают не ангелы). Впрочем, у него же (цитирую по памяти): “Ни Шекспир, ни Гете, ни Толстой не предохранили мир от Гитлера, Сталина, атомной бомбы… Но страшно представить себе, что стало бы с миром, если бы не было Шекспира, Гете, Толстого”.
Ульчугачева, учительница литературы, пишет письма домашним: “Дети мои, Наташа, Сергей и Оля, эти страницы для вас. Переверните их…”
О чем там? О том, как важно, кто заполняет твою душу и чем. О том, что душа наполняется добром потихоньку.
“Вечер. Мама степенно заводит квашню, мы с братом смирно сидим рядом, отец вслух читает нам. Да как читает! Вздыхает мама, до шепота снисходит голос отца, я боюсь шевельнуться. От тебя, отец, любовь величайшая к книге. И песни ваши пою, и плясать люблю — все от вас, все ваше”.
Пишет письма Дмитрию Сергеевичу Лихачеву. “Я знаю, что его нет. Но я перечитываю его «Письма о добром и прекрасном» и говорю с ним”.
С ее позволения я познакомился с несколькими письмами к академику Лихачеву. Они — о маленьком человеке, который оброс двойками, а ему нужно место, где бы отогреться. Об интеллигенте, который подобен в России верстовому столбу. О том, может ли свет любви и доброты проникнуть в убогий быт…
И снова — про детские рассказы.
Игорь Пастухов собрал материал о пашнях, оказалось, пашни-то имели фамилии. Одна звалась “Молчанов угол”, другая — “Цепильникова полоса”, третья — “Левичев Лог”… Это те, кто тут поселились, распахали землю, а потом были раскулачены и загремели на Колыму, на Чулым, а земля осталась сиротой. И вот прошел век, кажется, всех перемолотили, а мальчик, потомок раскулаченных, не теряет надежды: “…Если когда-нибудь отважатся наши мужики взять землю в свои руки, не сидеть в гараже и не “забивать козла” до обеда, я раздам эти пашни людям…”.
Вот возвратится после института, говорит про ученика Нина Николаевна, может быть, что-то изменит. Сама она из Левичева Лога. Это ее малая родина, куда ходят “по глубиничку, она там больно сладка”.
Эти детские работы и сочинениями не назовешь. Сразу видно, кто и что. Приходит время, встречаются выпускники, хохочут. Это же интересно — какие мечты были, как понималась жизнь.
Удивительная, ошеломляющая, философская работа мальчика о своем пьющем, опустившемся отце. Когда-то во времена советской власти, перестройки и позже у него, считает сын, был жизненный выбор, о котором говорил Сократ: испытать на себе несправедливое обращение или поступить несправедливо самому. Отец сделал неверный выбор, заставивший позабыть о собственном достоинстве. Или как раз тот, который сделал великий философ? Мальчик пытается понять жизнь людей, возвращающихся с работы нетвердой походкой, — “по Сократу”. Понять лучше своего бедного отца, чтобы лучше понять себя…
Дети записывают песни того времени, когда мамы и бабушки были молодые.
Максим Ощепков из 5-го класса записал у своей бабушки: “C вечера все дождь да дождь…” Старинная песня. Собирали пословицы и поговорки. “Вам какие нравятся?” — спрашиваю Нину Николаевну. “Жить — родине служить, — тихо отвечает. — Вроде высокопарно, а мы на этом выросли”. — “А еще?” — “Труд кормит, а лень портит”.
В доме с синими ставнями и голубой печкой долго искали фотокарточку. Такая красивая, утонченная женщина, а фотографируется редко. Нашли открытку с сердечком — подарок детей.
“На хорошем месте у нас школа стоит”, — говорит мне Нина Николаевна, показывая с горки открывающуюся панораму: село как на ладони, и леса, и луга, и дали. А школа — наверху.
“Как церковь?”
“Ага. И все времена года видны”.
Надкушенное яблоко из сада Благодать
Ивановская — одна из одиннадцати школ края, где идет эксперимент по коллективной системе обучения. “Мы, наверное, первые в России, — сказали бойкие учительницы. — У нас уроков нет”.
Ну, положим, не первые. Но это не так важно. Важно, что происходит это в самой обычной, ивановской школе. Систему обучения мне объясняли директор Валентина Ильинична и завуч Любовь Дмитриевна. Взахлеб, видно было, что увлечены.
Вот тут, показывали, висят списки детей, а тут — предметы. На каждый предмет — листочек, а на нем, видите: история — 5-й, 6-й, 9-й. Ребята идут и обучают друг друга. Здесь табло висит — кому куда.
Утро начинается с рефлексии: “Вчера нам не понравилось на таком-то уроке, потому что учитель громко говорил”. Они так смело высказываются, объяснили мне учительницы, потому что знают, что мы нормально к этому отнесемся. Самое удивительное — детям учиться нравится. Никто раньше времени не уходит. Огорчаются, когда урок пропущен, учитель куда-то уехал. Им и до этого есть дело, и до того. Впервые ощущают себя хозяевами собственной судьбы.
Слушая ивановских и вспоминая других, с такими же ясными живыми глазами, невольно думаешь: может, действительно не все пропало и стране не хватает лишь нормальных методов работы (и нормальной власти, конечно), чтобы ощутить себя хозяевами своей судьбы?
Уроков как таковых действительно нет: ребенок может захотеть посидеть на математике лишний час, а может пойти куда-то еще. Домашние задания? Только по желанию. Тетради остаются в школе, учебники тоже. Увеличилось количество оценок, и учителя стали замечать, что пошли “четверки” и “пятерки” (так как дети имеют право на пересдачу, объяснили мне).
“Ну, все совершенно по-другому”, — говорили учителя, взрослые, которые в Ивановке мне показались похожими на детей (а дети — немного на взрослых). Ивановская система на традиционную совсем не похожа. Тут даже попугивают иногда: “Не будешь заниматься — переведем на классно-урочную!”
Немножечко ее, классно-урочную, все же жалко. Что же теперь, совсем не будет классов и уроков? Это как советская власть: была — ругали, а прошла, оказалось, что не можем прожить без гимна и выборов с дешевым буфетом. “А мы не отказываемся, — говорят здесь про уроки. — Учитель может “заказать класс” — чтобы начать тему, запустить какой-то процесс. Или вот, смотрите, — показывают листочек, — изучение поэзии Великой Отечественной по методике Ривкина, а потом урок-концерт для всей школы”.
Фронтальные занятия тоже бывают, успокаивают меня учителя. Но вообще-то, признаются, так работать уже не хочется. “А не будет поверхностным знание?” — провоцирует моя спутница, начальник управления образованием Валентина Александровна Ивашенко. “Не будет”, — твердо уверяют ивановские.
У них явно нет раболепства перед начальством. И господствующую пока в стране классно-урочную систему обучения ивановские учителя называют “традиционка”, удивительно точно выражая в языке имитацию традиции, пустую форму, в которой нет уже содержания.
“На традиционке мы работаем вообще, а здесь — на каждого. И ребенок находится одновременно и в роли ученика, и в роли учителя. Но прежде, чем войти в роль, ребенок идет к учителю”.
“А учителя в вашей системе работают с удовольствием или по-всякому?” — “По всякому”. — “Ну, хорошо, — говорю я, как бы защищая «Союз нерушимый…», — а если хороший учитель, но работает по традиционке?” — “Ну что ж, — отвечают, — пусть и он будет в расписании”. — “А если дети к нему не пойдут?”. Пожимают плечами: “Придется ему тогда перестраиваться”. — “А как родители относятся?” — “Были вопросы, конечно. Мы собрали родителей, объяснили, растолковали…”.
О результатах, считают ивановские педагоги, говорить пока рано. Хотя в начале года и в конце измерили у детей уровень “комфортности”, “тревожности”, даже артериальное давление. Все в норме.
Правда, в ивановском эксперименте пока многое не отработано. Уроков вроде бы нет, но остается лоскутное расписание. Хороших методических рекомендаций не существует. “А есть дети, — спрашиваю экспериментаторов, — которые не могут так учиться, трудно им в коллективе? С ними как обходиться?” — “Индивидуально. С учителем. Учитывая настроение”.
Говорят, очень боялись, что некоторые будут отлынивать. Но оказалось, что наши дети такие дисциплинированные! Обманывают — только когда из-под палки. А когда самостоятельны — нет! Парнишка из неблагополучной семьи воспрянул духом. С удовольствием бежит на рыбалку — домашнее-то задание не надо делать,
а утром — в школу. Даже если ребенок проспал, он идет, не боится, знает, что ругать особенно не будут.
Договорились с детьми: если неделю хорошо поработали, в субботу — отдых (вообще в школе шестидневка). Но они все равно приходят.
Учителям за обучение по-новому ничего дополнительно не платят. Все на энтузиазме. Плохой принтер, жалуются, а нужно размножать материалы. В школе один компьютер, так называемый “президентский” (число подарков от президента страны зависит от количества учеников в школе, вот им один только и перепал). Но все ивановские овладели этим одним компьютером (пока без выхода в интернет), и дети постоянно на нем занимаются — с утра до позднего вечера не гаснет “голубой монитор” в селе Ивановка.
Раньше тут были “Золотари” — артель старателей добывала в тайге золото, а подсобное хозяйство кормило. Теперь артель то ли есть, то ли нет, и подсобное хозяйство тоже. Все, что еще осталось, — медпункт, почта, клуб — держится на школе, закроют ее — народ разбежится. “Поэтому, — говорят ивановские учителя, — мы готовы на все”.
Поэтому и пошли они на этот эксперимент — чтобы сохраниться, выжить. И на любой эксперимент пойдут. Педагогическая инновация как способ выживания и школы, и деревни. А вы как думали? Хотя постепенно им становится все более занятно. Нашлось то, что делает саму школу интересной. Заходят выпускники: можно посмотреть? Можно. А почему вы нас так не учили?
Ивановка, где я встретил современных новаторов, место исторически плодоносное. Славится яблоневыми садами. Первые сады заложили ссыльные декабристы. Внук одного из них переписывался с Мичуриным. Его звали Михаилом Гавриловичем Никифоровым, он жил на хуторе Благодатном. Из семян дички получал саженцы и прививал к ним культурную яблоню. Внук декабриста вывел 140 сортов, которые теперь распространены по всей Сибири. В школе мне показали фотографию садовода-испытателя, у него были сын и приемная дочь Катерина. Умер Никифоров в 1924 году. Сад его плодоносил еще какое-то время чудесными яблоками. В 30-е годы куратора этого чудо-сада австрийца Ивана Гураля арестовали, и сад оказался заброшен. Яблоньки одичали…
Только спустя полвека, в 90-е годы, молодой человек, потомок приемной дочери Никифорова бабушки Кати, снова начал заниматься теми заброшенными садами. Зовут его Анатолий Алексеевич Мамаев, и он тоже, как и предок, делает прививки и разводит новые сорта. И почти догнал уже по их разнообразию прадеда.
Свои сады фермер-потомок назвал тем же старинным именем — Благодать. Действительно, благодатное место — лес кругом от морозов защищает, яблоки, говорят, изумительные.
Это удавшаяся историческая инновация, а были и другие.
Жил у нас еще один человек знаменитый, рассказывали в школе, — Гусев Иван Гаврилович. У него были конезавод, водяная мельница — муку делал, крупчатку, выпускал какое-то особенное стекло, оно сохранилось на окнах в минусинском музее и отличается от обычного — переливается. Этот заводчик, один из основателей музея, был из бедняков, нашел, говорят, золотишко, разбогател и всю жизнь помогал людям — построил церковь, больницу, давал нуждающимся по триста—пятьсот рублей — большие по тем временам деньги.
В 1887 году стал строить сахарный завод, вокруг которого появились деревеньки. Баба Катя, приемная дочь испытателя-садовода, еще помнила время, когда деревень не было, кругом одни пни, по пням и ходили. Завод выпускал пятнадцать тысяч пудов сахара высокого качества, тоже какого-то особенного, матового. А заводчик Гусев бесплатно распространял среди населения семена сахарной свеклы, чтобы люди сеяли — в здешних местах хлеб растить невыгодно. Но неожиданно хозяин скончался, жена с делом не справилась, ее стал грабить управляющий, все заводы развалились. Следующий собственник тоже с делом не совладал. В 1908 году завод сгорел, и деревня стала глохнуть. А до этого, рассказывали мне, тут был базар ежедневный, чего только не везли со всех деревень, Ивановка процветала. Дома строили крепкие, люди в них до сих пор живут — такие были умельцы.
Ну, это, так сказать, неудавшаяся инновация. А вот еще.
…Еще, сказали мне в школе, у нас такая достопримечательность. Когда умер заводчик Гусев, а у жены дела не задались, понадобился химик, чтобы наладить производство. И тут появился некто Виктор Константинович Курнатовский, политический ссыльный, его сослали в Курагино, а потом перевели сюда. В это же время неподалеку, в Шушенском, жил некто Ульянов, и Курнатовский пригласил его вместе с женой посмотреть жилищные условия работавших на заводе подростков. Одному из них, уволенному из-за участия в беспорядках, Ульянов помог — написал бумагу в судебные инстанции, подростка восстановили на работе. Впоследствии он дожил до ста лет, и благодаря этому деду в Ивановке к ленинскому юбилею построили клуб — потому что, объяснили мне, “он же видел Ленина”…
И такая вот, значит, бывает “историческая инновация” или как там ее назвать.
Видите: такая маленькая наша деревня и столько достопримечательностей, говорят мне. Но главное — сады. У каждого домика сад, и в школе сад.
Вообще, в этих педагогических новшествах надо бы разобраться. Смотрите, что получается: казалось бы, сплошные эксперименты, ломают уроки, разрушают “традиционку”, а ведь вся история Ивановки — это традиция. Традиция новаторства, испытаний, прививок удавшихся и неудавшихся, но ведь как иначе — чтобы что-то удалось, надо пробовать.
В тридцать втором году, во время коллективизации, тут было два колхоза: один стоял на горе, другой — под горой. Народу, что ли, у вас много было? — спрашиваю. Да нет, просто разные люди хотели разных председателей: которые побогаче — одного, победней — другого. Два колхоза в одной деревне просуществовали до конца войны, и ничего, жили мирно и весело.
“Вот так: падение, взлет, падение… Говорят: давай высчитаем, когда следующий взлет будет. Ну, кто же это высчитает?” — смеется красивая молодая женщина, рассказавшая мне в ивановском школьном музее все эти истории. Зовут ее Галина Николаевна Землянцева. Я поначалу решил — наверное, учитель истории. Показала мне, как действует ручная сеяльница, маслобойка…
“А вы с фермером-садоводом контактируете?” — “Близко! Если у него есть какой-нибудь интересный сорт, мы берем, а дети — уже от нас. Он сильно занятый человек, у него и сады, и пасека, и вырезает по дереву”. — “Интересный человек?” — “Сильно интересный”.
Жаль, не увидел. Сколько интересных людей, о которых слышал, да не видел, промелькнуло за время моего путешествия по краю! Но это означает, что зафиксированное здесь мною — лишь песчинка жизни. Это означает, что ничто не иссякло, не кончилось, круговорот продолжается и из зернышка, даст Бог, вырастет плод.
В Ивановской школе на одном дереве уже пять сортов, там — красные, тут — зеленые. А у потомка Никифорова огород и сад — все в новых прививах. Кто интересуется, приходит к садоводу, они всю ночь могут разговаривать. Вот и получается, говорят мне, что у нас — шанс экономического развития.
В школьном саду, например, выращивают смородину, прививают, продают саженцы. Недорого. Поэтому заказов масса. Очень много слив, вишен, яблонь. Варят варенье. Излишки ягод и фруктов тоже продают, в селе вывешивают объявление, и в назначенный день покупатели приходят в школу. Устраивают фруктовую ярмарку. Продолжают традицию заводчиков и садоводов.
Та, о которой я думал, что она учительница истории, водит меня по школьному музею. “А вы в каких классах преподаете?” — интересуюсь. И тут выясняется, что эта молодая женщина, подарившая мне увлекательные сюжеты из истории Ивановки, — завхоз. Как завхоз? Так. А музей? Музей создала из любопытства, интереса — занималась-занималась сама, а теперь всем рассказывает. “А вы здесь родились?” — “Нет, я приезжая. Просто мне интересно”.
Учительницы, ведущие эксперимент по новой системе обучения, повели меня в цветущий школьный сад, показали: вот здесь у нас дети сами прививают деревья. А новая система обучения, поинтересовался я, отражается как-то на садах и огородах? Стало больше времени, ответили мне, дети сюда так и бегают.
Завуч вспомнила историю: несколько лет назад, когда впервые пришла в эту школу, она шла по саду, где ветки яблонь склонялись под грузом плодов до земли. И вдруг увидела на яблоне надкушенное яблоко. Удивилась: кто-то, видимо, попробовал, а оно — зеленое, надкусил, но не сорвал. Висят яблоки, склоняясь до земли, и никто не срывает.
Это надкушенное яблоко из сада Благодать напоминает библейскую историю. С тем, однако, отличием, что плоды на “древе познания” в Ивановке прежде времени не срывают…
В школе семьдесят детей, каждый ребенок на счету.
В крае экспериментаторам говорят: пока будете апробировать эксперимент — десять лет вам обеспечено, а там… к вам люди потянутся, гостиница будет. “Фантазеры, — вздыхает начальник управления, — в райцентре гостиницы нет, а вы — в Ивановке”.
Пока что трубу в котельной закрепить надо, в прошлом году падала. А в стареньком деревянном районо пожарников только не хватает. “Нам и спичек не надо, — говорит Валентина Александровна, — от солнца можем вспыхнуть”.
Лестница в ермаковском районо крутая. Заместительница Ивашенко, ее ученица, раз упала с нее, а начальница говорит: “Ты чего, я вот приноровилась. И ты приноравливайся”.
Смотрю на Валентину Александровну, заведующую из бедного — не сравнить с соседями — района, и она ассоциируется у меня с земским деятелем пореформенных времен, когда в Министерстве народного просвещения было одно, а в жизни, слава богу, другое. Молча, бочком, бочком, лестница крутая, деревянная, визитной карточки нет — а такие россыпи человеческие!
В этих ивановках…