Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2006
Алешковский в “Рыбе” поднялся на уровень притчи, смысл которой наверняка будет отвергнут многими. Или его постараются ограничить рамками частного случая (чему, конечно, способствует подзаголовок: “История одной миграции”), при этом оценив, несомненно, по достоинству глубину реалистического изображения в романе судеб героев, их мытарств и скитаний на известном историческом переломе, изменившем устоявшийся жизненный уклад миллионов людей, населявших пространства бывшего Союза. Ведь сюжет повествования внешне тесно увязан с распадом этой страны и его последствиями для семьи беженцев из Таджикистана и их окружения. Подобными потрясающими воображение и душу “историями” наполнена наша очерковая публицистика, где, в частности, выделяются произведения Э.Горюхиной, рассказавшей о жертвах грузино-абхазского и осетино-ингушского противостояния, В.Шурыгина — о войне в Чечне, Е.Вершина — о молдавско-приднестровском конфликте. Современная проза на столь взрывоопасную территорию заглядывать пока не торопится, как будто опасаясь потерять модный нынче и коммерчески успешный игровой настрой, обжечься подлинностью разворачивающейся на наших глазах драмы нового мирового переустройства. Драмы, коренным образом меняющей представления человека о самом себе и собственном предназначении.
Петр Алешковский сделал шаг на эту территорию. И что-то подсказывает: прозаик намеренно сужает в подзаголовке романное поле до рассказа об “одной миграции”. Да и казенное, затертое журнализмом словцо “миграция” здесь торчит не случайно, а вроде некоего вызова. Тем более что эпиграф к роману: “Пришли воры, хозяев украли, а дом в окошки ушел” — старинная русская загадка, поражающая своей многослойной жутковатой образностью (в связи с ней на память приходит лишь один равный по метафорической силе образ из немецкой романтической мифологии — мельница, перемалывающая самое себя), как бы изначально вступает в полемику с теми, кто пойдет в своем прочтении и толковании “Рыбы” в направлении, заданном подзаголовком. Тем не менее — выбор предложен.
Предпосылая своей “истории” такой эпиграф, автор конечно же знал, что понятие “загадки” генетически связано с глаголом “гадати” в значении “размышлять, мыслить”. Что загадка заведомо “уничтожает ложные стереотипы обыденного сознания” и предполагает не только “старшинство в знаниях” со стороны загадывающего (по определению современного исследователя эстетики загадки В. Винникова), но и ритуальное преодоление этого “старшинства” со стороны отгадывающего, в данном случае, читателя, свидетельство перехода его со ступени простейшего аналогического мышления на более высокую ступень”, то есть своеобразное посвящение. Однако важен ли П.Алешковскому определенный ответ на свою загадку, есть ли цель в процессе повествования установить действительную природу загаданного объекта? Или же текст загадки обладает для писателя автономной значимостью и содержит намек на возможность иной интерпретации рассказанной от лица беженки “истории”, на то, что все происходящее в романе заключает в себе более масштабный смысл?
Тема скитальчества, беженства имеет давнюю традицию в мировой литературе. XX век с его грандиозными социальными катастрофами, войнами, жестокими этническими “чистками” внес новые нюансы в осмысление художниками этой темы. Более того, многие из них ощутили железную хватку “века-волкодава” на своей судьбе, его смрадное опаляющее дыхание воздействовало на мировоззрение писателей, формировало особенности их творческого почерка. Одним из выдающихся художников и мыслителей минувшего века, чью жизнь повернуло на путь изгнанничества крушение Австро-Венгерской империи, был французский философ румынского происхождения Эмиль Чоран. Немало страниц его книг посвящено мучительным размышлениям о своих корнях, о судьбе своей родины — Румынии, затерявшейся в европейском захолустье, о влиянии на человеческую психику переживаний, связанных с изгнанием, с ощущением заброшенности в чужой мир. Глубокий пессимизм, настроения безнадежности и отчаяния, неверие в любые формы прогресса, а отсюда — разочарование в современном обществе, ведущее и к разочарованию в человеке вообще — характерные черты творчества Эмиля Чорана. Как утолить тоску души, “раздираемой между Родиной и Бесконечным”? С одной стороны, писал Чоран, ей “присуще стремление погрузиться в неразделенную амальгаму сердца и почвы; с другой — осваивать, глотать пространства… Снять напряжение между Родиной и Бесконечным невозможно, ведь приходится искать компромисс между укорененностью и неприкаянностью, между родным очагом и далью… Ностальгия мешает нам комфортно расположиться как в нашем существовании, так и в абсолюте; она заставляет нас пребывать в неопределенности, заставляет нас терять свои устои, заставляет жить незащищенными во времени”.
И далее — очень важное замечание для понимания того послания, которое объективно заключено для читателя в судьбе тоже изгнанницы — героини романа “Рыба” — Веры: “Быть выдернутым из почвы, изгнанным вовремя, оказаться оторванным от своих корней предполагает желание быть воссоединенным с первоистоками, предшествовавшими разлуке и разрыву. Ностальгия — это вечное ощущение бездомности… При ностальгической тоске люди жаждут не чего-то ощутимого, а своего рода абстрактного тепла, несовместимого со временем и напоминающего предчувствие рая”.
Как оказалось, “незащищенными во времени” пребывали на протяжении лишь одного минувшего столетия миллионы людей. Изгнание (кстати, так называется знаменитый роман Л.Фейхтвангера на ту же тему), как следствие военных и социальных катаклизмов, постигло население в самых разных концах земли. Покидали под угрозой уничтожения разваливающуюся Оттоманскую империю армяне и греки, мощный исход из бывшей Российской империи породили революции и последовавшая гражданская война, Вторая мировая вызвала новые потоки беженцев во все концы света, затем — бегство французов из Алжира, палестинцев — в Иорданию, а финальный аккорд века ознаменовался драмой Советского Союза и Югославии. Это лишь крупные вехи кровавых разломов в истории многих народов, и, разумеется, речь не о тех, кто сознательно выбирал непростую эмигрантскую долю.
Но у многих беженцев внутри СССР, в частности у тех, кто устремился в Россию и после всех страданий достиг вожделенного берега, возникала следующая проблема, между прочим, неохотно обсуждаемая в нашем обществе. Как раз ее с беспощадной правдивостью показал Петр Алешковский в своем романе. Существовавший в культурной генетической памяти переселенцев образ некой “земли отцов”, прародины, где можно будет воссоединиться с “первоистоками”, на поверку при соприкосновении с российской действительностью оборачивался разбитой вдребезги иллюзией. Не было никаких первоисто-ков, и у “родных очагов” гомонило племя без всяких устоев и корней, само готовое сорваться либо в беспросветный пьяный загул, либо в полукриминальное кочевничество, сбиться в “летучие бандитские бригады”, выгрызающие “самое сладкое”, хищнически уничтожающие все живое и деятельное вокруг. Именно такая картина открылась перед героиней романа Алешковского что в российской глубинке, расточающей остатки достоинства, ума и памяти, что в ее столице, где правил бал разномастный плебс потребления, оградившийся от обвально деградирующей реальности комфортом неведения.
При всей инородности восточному житью человек иной культуры не мог не оценить его солидарный настрой. “В Москве я поняла, — вспоминает героиня Алешковского, — что в Таджикистане меня окружала целая толпа людей, с которыми я варилась в большом душанбинском казане. Так готовится наш знаменитый плов. Мелкие и крупные его составляющие — каждой находилось свое место, будь то песчинка соли, крупица жгучего перца, сушеный помидор, ломтик желтой моркови, зернышко зеры, сушеная ягодка барбариса, отборный кусок бараньего мяса, срезанный с ляжки или лопатки, прозрачный шмат курдючного сала, сладкая и пузатая головка чеснока или промытые рисинки, крепкие, как дробины в патроне, — основа пиршественного блюда, объединяющего за столом всех жителей нашего южного города”. Совсем не так “варились” московские блюда, где людей тасовали, как колоду карт, и все подчинялось, по меткому наблюдению Веры, диктату стандартов супермаркета. Если же вспомнить известное символическое обобщение М.Уэльбека: “Мир как супермаркет”, где ничего не продают, а формируют одномерную особь, — становятся понятнее те ловушки и бездны, которые поджидали еще не потерявших в себе человеческое героев романа. Не от этих ли бездн прячется в монастыре окончательно сломленный всем пережитым муж героини? Не они ли причина ее решения отправиться дальше, в новое странствие?
Ощущая себя и себе подобных пришлых в Таджикистане “ласточками у обрыва”, в то время как местные — “даже не орлы в небе, а те еле видные тени нагретого воздуха, дрожащие и полные тугой силы, что поддерживают орлиные крылья на высоте”, героиня не нашла на родине самого главного — того, что могла бы назвать Домом. Там, в далеком Пенджикенте, таджики смотрели на них “как на наметанный ветром песок, как на готовые сорваться в любую сторону клубки перекати-поля”. А им, русским, они казались богачами — ведь “у них была своя земля”. И вот теперь в России, на “своей земле”, Вера видела бесполезные пространства этой земли, пустеющие, неухоженные, с непролазной топью дорог, с руинами деревенек и малых городов, где кишела почти зоологическая жизнь. Долгожданный конец скитаниям принес еще более горькую неприкаянность, потому что, по большому счету, неприкаянными были те, кто никуда отсюда не уезжал.
Когда это началось — отдельный большой разговор. Но, пожалуй, завершение процесса разрушения ядра национального бытия России отразила наша так называемая “деревенская проза”, не прочитанные обществом с должным пониманием произведения В.Белова, Ф.Абрамова, В.Шукшина, В.Распутина. “Прощание с Матерой” было предостережением, реквиемом уходящей сибирской деревне. Прощанием с родительскими и дедовскими святынями, смываемыми безжалостной рукой очередных властных временщиков не только на земле, но даже в памяти будущих поколений, почему и не удастся им оставить прочных следов, узелков, спасительных для непрерывности нити духовного и нравственного развития народа, нарастить свой прочный “культурный слой”. Это им, сегодняшним, среди кого пыталась свить гнездо измученная бездомностью Вера, им, забубенно пьянствующим или “кайфующим” в Москве или в деревне Куковкино, пророчески обещает старуха Дарья из дали времен: “Тут не приросли и нигде не прирастете, ниче вам жалко не будет. Такие уж вы есть…”
“Ниче не жалко” остаткам деревенских, разграбивших дом настоящего хозяина, старого Юку, унесут они непременно и колокол с его могилы, сдадут, ради нескольких бутылок водки, в металлолом. “Ниче не жалко” вальяжному интеллигенту Валентину Егоровичу, удовлетворяющему свою похоть с юной подружкой сына-наркомана, удачно пристроенного в специализированную псих-лечебницу… Здесь, в России, как явствует из романа, вообще никому и ничего не жалко: от властей, оплаченных бандитами, до старушки-консьержки в подъезде московского дома.
“Прошлое должно уйти, отмереть, чтобы зародилась новая жизнь” — слушает с внутренней усмешкой героиня наивные разглагольствования еще одного вполне интеллигентного и даже порядочного человека, своего старого друга, протянувшего ей руку помощи в трудный момент. Ведь она понимает: ничто путное нельзя выстроить в пустоте и хаосе, это было бы чудом, а чудо тем более не дается даром.
Что же остается Вере? Она пытается зацепиться за мгновения воспоминаний, получая в них поддержку и защиту, обретая в них энергию, необходимую для действия. Весь роман “Рыба” — это одно большое воспоминание, где буквально каждая деталь, звуки, голоса, цвета, запахи вызывают у читателя ощущение сопричастности к воскрешаемым в памяти женщины картинам и событиям. Вера собирает прошлое, неустанно делает из него настоящее, приспосабливает их уроки и выводы друг к другу, словно таким образом стремится не оставить возможности настоящему исчерпать себя. Лишь в одном она ошибается, когда в чем-то невольно идеализирует свою прежнюю таджикскую жизнь: нет уже и того Таджикистана, который помнится ей. И на той земле все подернулось отметинами архаики, хаоса, смерти и разорения. Новая волна мигрантов оттуда в Россию, теперь уже коренных таджиков, захлестнула дурманом ее сына, привела к гибели…
“Дом в окошки ушел” не в одних лишь российских пределах. Ныне на обломках нашей прежней истории для многих не оставлено иного удела, как обосноваться в изгнании — в граде иллюзий и воспоминаний, стараясь не сделаться эпигоном собственных переживаний. С вечной Родиной в мыслях жить везде и нигде, что, по-видимому, и предстоит героине романа П.Алешковс-кого, согреваемой и согревающей тем теплом, о котором писал Чоран. Теплом, “напоминающим предчувствие рая”. Этому французскому румыну, пессимисту и скептику, эгоисту и мизантропу, подобное тепло представлялось, несомненно, абстрактным.
Героиня Алешковского — совсем иной человеческий тип, не случайна ассоциация с рыбой — древнейшим символом опоры, спасения и чистоты, магического перерождения. Дар, которым наделена Вера, согревать, возрождать к жизни прикосновением рук даже тяжело и безнадежно больных, отнюдь не абстрактен. Возможно, как уже говорилось, здесь кроется послание всем тем, кто еще способен поделиться теплом, пока не заброшен новый невод и твоя рука не столкнулась с рукой мертвеца.
Петр Алешковский. “Рыба”. Роман. — “Октябрь”, 2006, N№ 4.