Сентиментальное путешествие. Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2006
Окончание. Начало см. “ДН”, № 4, 5, 2006
Часть третья
Взятие Кукуева
“Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа,
только так, чтобы не соприкасаться, не видеть,
не слышать; лучше я или хуже его, я не знаю,
но гнусно мне, рвотно мне, отойди от меня, сатана”.
А.Блок
(Из записной книжки Д.Д.Сергеева)
1. Взятие Кукуева
Засыпался Кукуев на ерунде, и можно было бы этот факт считать случайностью, всего-то и не дотянул до подписания Указа несколько дней, а свободно мог и дотянуть, но у ерунды этой были глубокие корни, уходящие в рабочую юность, в годы становления и формирования незаурядного характера, тайно и глубоко пораженного, как тогда считалось, пережитками прошлого, а как сегодня оказалось, задатками будущего, то есть наших благословенных нынешних времен.
Звонок из Министерства сельского хозяйства, не первый, и, по всем предположениям, не последний, ну никак не походил на колокол, который провожает в новую неведомую жизнь.
Верный человек из техснаба спросил Кукуева, можно ли прислать к нему “колхозников”, надо бы им помочь.
У Кукуева вдруг мелькнула мысль, даже не мысль, а какое-то чувство, похожее на усталость, может быть, хватит “помогать”, но во всяком увлечении, даже если это дурная привычка, хоть и сознавай ее бессмысленность и пагубность, то же курение табака, самое трудное это сказать себе — хватит.
“Пусть приезжают… Откуда? Ярославские? На своей машине? Пусть секретарше скажут, что от тебя… Жму руку!”
Вернувшись из Дементьевска, Сергеев не спешил засесть за изучение кукуевского досье, вторую половину которого лишь внимательно пролистал.
Встреча с Галиной Прокопьевной дала Сергееву для знакомства с Кукуевым куда больше, чем изучение любых казенных бумаг.
Он уже представлял себе своего подследственного и твердо знал о нем, может быть, самое главное — такие не останавливаются.
Стало быть, надо идти к тем, кто работает “на земле”, кто наблюдает и держит под контролем повседневное течение криминальной жизни в столице.
Дипломаты и главы государств доставлялись в Москву скорыми поездами и быстрокрылыми самолетами, а колхозники сельхозартели им. Володарского дотащились до столицы нашей Родины с божьей помощью и шофера Гриши на видавшем виды уазике.
Какая только публика ежедневно не прилетает, не приезжает и не приплывает в Москву, подгоняемая надеждами и заботами, начиная от сохранения мира во всем мире и кончая, пожалуй, поисками комплектующей арматуры для тепличного хозяйства. Именно за ней, за этой арматурой, оказавшейся злосчастной, сначала для них, а потом и для Кукуева, прикатили колхозники им. Володарского из села Новогорево.
Село это без труда можно найти по дороге из Калининской области в Ярославскую. Дорога эта, правда, не из знаменитых и на картах обозначается сплошной тончайшей чертой, как “другие безрельсовые пути”, после которых уже идут черточки прерывистые, сообщающие о “караванных путях и тропах”. Так что, если по этому “другому безрельсовому пути” двигаться от Мосеева на Некоуз, в Мышкино переехать, как бог поможет, Волгу, то на правом берегу, двигаясь на Ярославль, между Дунилово и Новое Село будет отходить дорога налево, там двадцать пять километров, если сможете проехать, тут тебе и Новогорево.
Земли между реками Юхоть, впадающей в Волгу в Мышкино, и Черемхой, сливающейся с Волгой в Рыбинске, сами знаете какие, низкие и болотистые. Пахать-сеять это беда, скот это другое дело, скот кормит, но руководители им. Володарского позарились на устойчивый доход от сильного парникового хозяйства, в расчете круглый год кормить зеленым продуктом народ и в Рыбинске, и в Ярославле, а может быть, и в самой Москве.
Эк, замахнулись мужики!
Построили колхозники парниковое хозяйство по последнему слову техники, а запустить котельную и всю систему теплоснабжения невозможно, трубы, котлы, насосы, отстойники, все поставили без комплектующих, без соединительной фурнитуры. Вентили-шментили, задвижки-заслонки, манометры-шманометры, сгоны, связки и все такое прочее почему-то недопоставили. Эти говорят, мы скомплектовали, те говорят, мы отправили, а колхозники клянутся именем Володарского, не получали.
Что значит, в зиму войти, не запустив тепличное хозяйство?
Это значит с долгами не рассчитаться, сесть на картотеку, нести немереные убытки и копить штрафы за невозвращенный кредит.
А если припомнить, что остается от любого недостроенного объекта через месяц, если представить себе, с какой муравьиной тщательностью все недостроенные объекты объедаются и обгладываются предприимчивым населением, то можно представить себе те чувства, что позвали в дорогу председателя колхоза им. Володарского и главного инженера этого же колхоза того же имени.
В Москве пошли искать управы на поставщиков в техснаб, в Главное управление Минсельхоза.
Там с ними поговорили о непростительном опоздании с подачей заявки на включение в план поставок на грядущий год.
Потом поговорили об исключительной дефицитности запрашиваемых комплектующих… Говорили долго.
Потом заговорили про арбитражный суд, чем повергли и председателя, Николая Николаевича Шулыгина, и главного инженера, Анатолия Александровича Громова, в печаль и отчаяние.
Только свет не без добрых людей, есть они, представьте себе, и в Москве, есть они даже в Министерстве сельского хозяйства, и как раз в Главном управлении технического снабжения.
Один добрый человек позвонил другому доброму человеку, и вот уже громоздкие в своих драповых пальто и изъеденных потом шляпах, надетых для лучшего впечатления на столичную публику, путешественники были приняты Кукуевым в собственном кабинете управления “Спецгидроподземмонтажстрой”.
Кукуев мельком посмотрел на заявочные списки, про себя усмехнулся ничтожности просимого и без околичностей, с прямотой руководителя большого замаха, рубанул: “Десять тысяч”.
“Куда десять тысяч?” — спросил прошедший войну и для подтверждения этого надевший на пиджак все четыре ряда наградных планок Николай Николаевич Шулыгин.
“Вот сюда, десять тысяч!” — Кукуев для наглядности ткнул указательным пальцем правой руки в стол перед собой.
Деньжищ таких не было не только в карманах путешественников из междуречья Юхоти и Черемхи, но и на колхозном счете, обмелевшем в пору бурного летнего строительства.
“Нет у нас таких денег…” — начал, было, Анатолий Александрович Громов, изумленный несоразмерностью государственной цены на эти несчастные винтили-развинитли и названной требой. Красная цена всему этому железу полторы, ну, если с походом, две тысячи, а откуда же десять?..
“Приедете с деньгами, уедете со всем, что у вас здесь в списках…”— нетерпеливо сказал Кукуев и поднялся во весь свой рост, давая понять соискателям сгонов-разгонов, что беседа окончательна и обжалованию не подлежит.
Председатель сельхозартели им. Володарского, мокрый от пота, как школьник, засыпавшийся на экзамене, все-таки мгновенно сообразил, что грядущие потери могут быть и еще больше, если не запустить теплицы нынче же.
“Что-то продать… Что? Где-то занять… Где? Хоть разбейся, а деньги достать надо”.
“Раньше, чем через неделю нам не обернуться…” — кавалер двух орденов Славы, третьей и второй степени, и ордена Александра Невского, Николай Николаевич Шулыгин пытался поймать взгляд могущественного Кукуева.
Кукуев совершенно спокойно встретил этот вопрошающий взор и прочитал в нем тревожный немой вопрос, а не сгинут ли комплектующие, пока они деньги ищут. На немой вопрос и ответил не словами, а ободряющей улыбкой, какой обнадеживает хороший учитель провалившегося на экзамене ученика.
“Наберешься ума, подучишься, придешь еще раз, и все пойдет на лад”.
“Хоть через месяц, хоть через два, дело ваше, — устало сказал Кукуев. — Поедете, прихватите с собой лука мешок, что-то перебои в Москве с луком последнее время. Жена жалуется. Да, узкое место у нас сельское хозяйство, узкое место…— по-государственному вздохнул Кукуев и добавил: Ну и картошечки мешочек, уж заодно”.
И, представьте себе, через неделю колхозники позвонили Кукуеву и сказали, что едут. Спросили домашний адрес, будет ли кто дома.
Прежде чем появиться в “Спецгидроподземмонтажстрое”, с дальней мужицкой расчетливостью заехали на проспект Мира, на квартиру Кукуева над входом на станцию метро “Ботанический сад”, и передали бывшей Зинке-арматурщице, давно уже превратившейся в полнокровную московскую даму, отборную картошку и горевший золотом лук, способные украсить любой стол, хотя бы и в Кремле.
“Как это мило с вашей стороны… Как это трогательно…Это куда же столько лука?.. — изумлялась избыточной щедрости бывшая арматурщица. — Вот сюда, вот сюда поставьте. Мне же с места эти мешки не сдвинуть… Какая приятная неожиданность!..”
Посмотрев на умиленную и обрадованную хозяйку, Шулыгин и Громов решили, что полдела сделано. Денег они собрали только семь с половиной тысяч, и поэтому всю дорогу их грыз червь сомнения, волновались.
Волновались не зря.
Когда они сказали Кукуеву о том, что вот, дескать, все вытрясли, все карманы вывернули, собрали, что могли, намекнули бесхитростно, что переплачивают, хотя и не в семь раз, но в пять, услышали они то, что и должны были услышать от человека принципиального и несгибаемого, каким он и показался им с первой встречи.
“Не на рынке, товарищи колхозники, торговаться не будем. Будут деньги, звоните. Нет, счастливой дороги”.
Узнав, что управление “Спецгидроподземмонтажстрой”, где царил товарищ Кукуев, процветает на территории Сокольнического района, не теряя драгоценного времени, Сергеев прямиком отправился в райотдел милиции, чтобы ориентировать по Кукуеву своего коллегу, “работающего на земле”.
В кабинет к начальнику отдела БХСС молодому капитану Калчевскому, косвенному родственнику, а не просто однофамильцу известного врангелевского генерала, чем капитан в ту пору не хвастался и даже не рассказывал приятелям, Сергеев зашел без всяких церемоний, как к давнему знакомому, хотя познакомились они всего два месяца назад.
Сергеев по линии легкой промышленности курировал розыск валявшегося два года не распакованным во дворе НИИ текстильной промышленности японского станка, по сути, компактной технологической линии по производству объемной синтетической пряжи.
Случай, прямо скажем, не из редких.
Поиски пропавшего оборудования для изготовления объемной пряжи, приобретенного за сумасшедшую валюту, привели Сергеева в Сокольнический район, где уже по наводке сверху им вместе с Калчевским удалось отыскать пропажу на небольшом заводике минеральных и фруктовых вод, неподалеку от романтической и белоснежной тюрьмы “Матросская Тишина”, на одноименной улице, напротив дома 19.
В бывших механических мастерских водопойного заводика устроили цех, где на японском оборудовании гнали синтетическую объемную пряжу, пользовавшуюся высочайшим спросом у других подпольных “цеховиков”, гнавших женские кофточки и мужские джемперы повышенного спроса.
Подпольные дельцы пошли под суд, демонтированное японское оборудование вернулось во двор НИИ текстильной промышленности мокнуть под дождем, но уже без японской упаковки, выдержавшей два года ненастья.
Сергееву и Калчевскому было приятно вспомнить и об остроумно решенной разработке, четко выполненной, и о благодарности, полученной от начальства.
Вот говорят, что общее горе сближает, роднит, только не всегда это подтверждается, а вот победа та действительно роднит, недаром у нее и родственников всегда в избытке. Сергеев же и Калчевский чувствовали себя в истории поиска пропавшего оборудования победителями по праву, потому и, встречаясь, хотя и изредка, всегда рады были друг другу.
В своем обшарпанном кабинетике Калчевский был не один.
На стульях у стены, почти упираясь коленями в стол хозяина, сидели два мужика в тяжелых демисезонных пальто, держа в руках синие фетровые шляпы с пропотевшими лентами на тулье.
Сергеев бросил вопросительный взгляд в сторону посетителей, но Калчевский лишь приподнялся со стула в позе радикулитного страдальца, протянул вошедшему руку и жестом предложил присесть, указав на потертое и чуть не до пола продавленное кожаное кресло, невесть как в эту каморку попавшее.
После безмолвного рукопожатия Калчевский вернулся в прежнюю позу, по- видимому удобную для долгого и, судя по всему, бессмысленного разговора. Он грудью навалился на стол, а под склоненную под тяжестью нелегких мыслей голову подставил ладонь левой руки. Вот с этой подставки, как бы снизу и сбоку, он, почти не моргая, смотрел на заявителей.
— Я вас слушаю.
— Мы все сказали.
— И я все сказал.
Сергеев взял с этажерки новогодний журнал “КОРЕЯ”, прижившийся в этом кабинете с начала прошлого года и, судя по истрепанности, пользовавшийся и читательским спросом и служивший, судя по круглым пятнам, подставкой для чайника.
— Вы хотите, — связывая прерванный разговор, произнесла нарочито без интонации голова с подставки, — чтобы я разрешил вам совершить преступление? Или вы приглашаете меня принять участие в совершении преступления?
— Дак нас же в угол загнали. Не можем мы без фурнитуры назад возвращаться, — видимо, уже тоже не в первый раз проговорил проситель с орденскими планками под распахнутым пальто.
— Дача взятки должностному лицу за исполнение действий в пользу взяткодателя называется преступлением…
Государство, ежедневно и ежечасно провозглашая идеалы добра и справедливости, честности и бескорыстия, и всех прочих человеческих добродетелей, стимулировало возмущение граждан всеми проявлениями несправедливости и злоупотреблений, происходивших на их глазах.
Поток заявлений, писем и жалоб был так велик, что Центральный Комитет с неуклонной регулярностью принимал исторические Постановления о работе с письмами и заявлениями трудящихся. Писем и заявлений от этого становилось еще больше, а разбираться с ними было все так же некому. Не то, чтобы уж совсем некому, но людей катастрофически не хватало.
В милицейском аппарате стали отбирать и выращивать, беречь и лелеять, исподволь награждать и продвигать сотрудников, обнаруживших редкостный талант “не-возбуждения” уголовных дел.
Спрос рождает предложение. Тут же объявились подлинные таланты, выработавшие приемы таких бесед с жалобщиками, после которых граждане, написавшие заявление, забирали его обратно, и вместо очередного “дохлого” дела рождалась бумажка, сообщавшая всем заинтересованным лицам о том, что с заявителем проведена разъяснительная работа.
Судя по всему, и Калчевский не был лишен этих в высшей степени замечательных качеств, или, по крайней мере, их в себе вырабатывал.
— Нет у нас таких денег. Мы уж и так, и этак, а он не уступает. Десять тысяч, ни рубля меньше. А нам теплицы запускать.
— Вы обратились за советом, а совет как раз выслушать и не хотите. Мой вам совет, отнесите ваше заявление в партком “Спец…”, как он там, “…гидроподзем”, не выговоришь.
— Ну и отнесем. И комплектующих не получим.
— Вы в милицию пришли или в отдел снабжения? Вы пришли за справедливостью, так?
— Почему ж так получается, или справедливость, или комплектующие? — вздыхал заявитель.
— Что я должен, по-вашему, делать? Ждать, пока вы дадите вашему Кукуеву взятку? — вяло поинтересовалась голова с ручной подставки.
Уже при слове “спец… как он там” Сергеев насторожился, а, услышав имя Кукуева, тут же отпустил руку с журналом, прервав чтение статьи о том, как сын великого вождя товарища Ким Ир Сена, любимый руководитель товарищ Ким Чен Ир позаботился о производстве цанговых карандашей из полихлорвиниловых смол для корейского народа.
— Да были бы деньги, разве бы мы сигнализировали? Дали бы, что просит, получили бы все, что нам надо, никого бы беспокоить не стали. Да где десять-то тысяч взять?! — охнул тот, что постарше, с наградными планками на пиджаке, включавшими редкую ленточку медали “За освобождение Варшавы”.
— Я дам, — негромко сказал Сергеев.
Калчевский усилием левой руки придал голове вертикальное положение и посмотрел на Сергеева еще более удивленно, чем оба посетителя.
— Я дам, дам, это не вопрос, — подтверждая свою готовность включиться в ситуацию, сказал Сергеев.
Гости, сидевшие перед Калчевским в распахнутых пальто, всерьез к словам Сергеева не отнеслись и даже испытали некоторую досаду от стороннего вмешательства в дело и без того тяжкое.
— Меня товарищ капитан не представил. Старший следователь по особо важным делам Главного управления БХСС, майор Сергеев. Я так думаю, товарищей надо отпустить…
— Ха!.. Отпустить! — фыркнул в подтверждение того, что лучшего и не ожидал, тот, что постарше. — Стало быть, могли еще и не отпустить? Вон она, Москва-то, Анатолий Александрович, с носка бьет…
— Да, выразился я неудачно, — улыбнулся Сергеев. — Нам с товарищем капитаном надо подумать, как вам помочь. Вы часок-полтора погуляйте, отдохните…
По сдержанному вздоху Сергеев понял, что опять говорит что-то не то. Действительно, не гулять, не отдыхать приехали мужики в Москву.
— Издалека? — спросил Сергеев.
— Ярославские. Тутаевский район…
— Вот и хорошо. Пока мы с товарищем капитаном обмозгуем, что и как… Мой совет: выходите, садитесь на трамвай…
— Машина у нас…
— Где машина? — с досадой спросил Сергеев. В складывавшейся ситуации колхозному рыдвану с ярославскими номерами совсем незачем маячить пред отделением милиции.
— Здесь машина. Уазик у нас. Картошку ему привезли и лука мешок.
— Это хорошо, — думая о своем, произнес Сергеев. — Что-то действительно лук в Москве пропал… Стало быть так, едете сейчас вверх по Стромынке. Парк “Сокольники” знаете? Отлично. Оставляете машину. Идете в парк. Направо, недалеко от входа кафе “Ветерок”. Я буду там через час. Задержусь, ждите.
Сергееву понадобилось меньше часа, чтобы разобраться в нехитрой коллизии, соединившей интересы Кукуева, с одной стороны, интересы колхозников им. Володарского, с другой, и доверенного представителя министра МВД, с третьей.
Сначала он хотел доложить Вишневецкому о своем решении провести операцию, но опыт подсказал, что в любом деле необязательное участие начальства бывает лишь осложняющим обстоятельством.
Мысленно отодвинув Вишневецкого временно в сторону, Сергеев испытал то редкое удовольствие, которое вкушает каждый профессионал, почувствовавший простор, получивший свободу действий и знающий, что и как нужно делать.
Движения выглядят грациозными, когда в них нет ничего лишнего, когда они легки и целесообразны.
Предстоящую операцию Сергеев уже ощущал как ясную и не нуждающуюся в обременительных согласованиях, в необходимости кому-то все время объяснять, что ты делаешь, зачем и что из этого может получиться.
О чем думает, что чувствует дирижер в последние секунды перед жестом, собирающим все внимание оркестра в свою ладонь. Никто не знает.
И вот — первое движение… рука неторопливо, мягко и вместе с тем решительно снимает телефонную трубку на столе терпеливо выжидавшего младшего коллеги.
В каком-то смысле управление оркестром со стороны Отто Клемперера, (кстати, автора оперы и шести месс), или управление ансамблем строительных машин и механизмов со стороны Кукуева, было проще, чем действия Сергеева. Не то чтобы Сергеев импровизировал, замысел был, был и план операции, но он держал его в голове, по ходу дела наполняя свою пьесу деталями и подробностями.
Могли бы вы управлять хотя бы и камерным оркестром человек в тридцать, если бы на дирижерском пульте перед вами лежали чистые листы бумаги?
А Сергеев мог!
Он связался с замначальника Московского Управления БХСС на Петровке и заказал на завтра, на семь утра оперативную группу для проведения задержания особо ценной персоны. Не забыта была заявка и на свободного следователя, так как допрос нужно было начать сразу после задержания. Следующий фрагмент увертюры — звонок в НТО, научно-технический отдел. С утра нужно обеспечить маркировку денег люминофором и изотопами. Изотопами деньги должны быть помечены прежде, так как маркировка люминофором будет производиться в присутствии понятых и колхозников, а им про меченые атомы знать не обязательно. Эта тема должна пройти под сурдинку, так же “под сурдинку” сопровождая передвижение меченых денег по Москве в ходе всей операции.
Деньги.
Тема денег проста и чиста.
Нужно получить в банке новенькие деньги, десять тысяч, во-первых, не залапанные, во-вторых, одна серия и последовательные порядковые номера упрощают переписывание купюр, подготавливаемых для передачи Кукуеву…
Этак любой подойдет к телефону и закажет на завтра доставить деньги, собрать оперативную группу?..
Нет, у любого не получится.
Во-первых, в МУРе Сергеева уже знали. Но и при этом он ссылался на проведение операции “Тритон”, как поименовал к полному удовольствию министра охоту на Кукуева поэт и подполковник Вишневецкий. К заветному словечку еще добавлялся цифровой шифр, позволявший держать секрет и контролировать его сохранность как бы под двумя ключами.
Слушая деловые и четкие переговоры, без единого лишнего слова, Сергеева с МУРом, капитан Калчевский испытал двойственное чувство. Уверенность и легкость, с которой исполнял Сергеев прелюдию, вызывала желание поучаствовать в исполнении симфонии, хотя бы и ассистировать мастеру, дело для профессионала и лестное и полезное. А тут еще надо было как-то загладить свою невольную оплошность — продемонстрированную Сергееву готовность отфутболить докучливых колхозников.
Калчевский предложил свои услуги.
В той партитуре, что уже складывалась в голове Сергеева, партия Калчевского уже была закончена.
Сам того не подозревая, Сергеев строго следовал эстетическому принципу, счастливо сформулированному Аристотелем: то, присутствие чего или отсутствие не влияет на целое, не является его органической частью.
Помощники, без которых можно было обойтись, не нужны в оркестре, тем более те, что заряжены, как догадывался Сергеев, поспешной жаждой искупить свою промашку.
Хуже нет, когда в операции участвуют люди, решающие помимо общей задачи еще какие-то свои, нерешенные.
Найдя в кафе “Ветерок” поджидавших его колхозников, Сергеев с удовольствием отметил серьезность и решительность исполнителей едва ли не главной партии в завтрашней операции.
— Спасибо, что дождались, — к немалому удивлению гостей столицы произнес Сергеев, садясь за столик. Им же помощь пообещали, да еще и спасибо? — Давайте знакомиться. Про меня вы знаете. Майор Сергеев.
— Шулыгин, Николай Николаевич. Председатель колхоза им. Володарского. Это я, — сказал председатель. Сергеев пожал ему руку. — А это Громов, Анатолий Александрович. Мой главный инженер. Главный агроном. Главный строитель. Ако дух небесный, един в трех лицах.
— Вам есть, где переночевать? Могу помочь с гостиницей.
— Машина у нас. Можете не беспокоиться. Мы в Москве не первый раз, так что не пропадем.
Изложенный Сергеевым план действий на завтрашний день был Шулыгиным и Громовым отвергнут, не сговариваясь, в один голос.
Поедая заказанный салат “столичный”, Сергеев на глазок прикинул недовложение мясопродукта процентов на сорок, но отвлекаться не стал.
— Что ж нам, дорогой товарищ, ему деньги совать, если мы-то ничего не получим? Мы тебе зайца в зубах принесем, а нам что?
Увлеченный симфонической разработкой темы “Взятие Кукуева”, Сергеев забыл тему “комплектующих для теплиц”.
И вот тебе на, исполнители ведущих сольных партий уже готовы положить инструменты на стулья и отправиться курить!
— Раз ты нам деньги даешь, мы уж сами как-нибудь его уломаем. Разговор как поведем? С утра и днем готовим все наряд-фактуры. Мы так поняли, что у него у самого, в его-то “Подземмонтаже” ничего нужного для нас нет, а вот помочь собрать по городу он в два счета сможет. Нам надо все оформить, он получать все будет как бы для себя. А мы вроде как с его стороны “самовывоз”. Так что он передает нам наряд-фактуры, а мы ему деньги. Он получает свое, и мы свое получим. Уже и без него, по нарядам. Только так, — твердо сказал Шулыгин.
Два часа назад упавшие с неба колхозники казались Сергееву шахматными фигурами, если не оркестрантами, для исполнения сочиненной для них партии, и на тебе.
Только оформив все документы на получение комплектующей тепличное хозяйство арматуры, обстоятельные и решительные колхозники соглашались вручать злодею-благодетелю испрашиваемую сумму.
Сергеев понимал, что в масштабах деятельности Кукуева эпизод с колхозниками мелочь, станет ли уж так он в нее влезать, тем более что нужно будет связываться с какими-то организациями, собирать по городу все эти винтели-шпинтели.
Дело могло затянуться и на день, и на два.
Операция теряла простоту и четкость, гарантировавшие успех.
Вместо заказанной вырезки принесли тоненький шницель, избитый до полупрозрачности. “Хорошо бы зайти сюда с капитаном Калчевским. Впрочем, его здесь, надо думать, знают”, — подумал про себя Сергеев, уповая не столько на мясо, как на “гарнир сложный”, вся сложность которого состояла из ломтика соленого огурца, приложенного к волнообразно примятому ложкой пюре.
Сергеев перехватил удовлетворенный взгляд, которым обменялись колхозники, почувствовавшие, что заставили проворного майора задуматься и про их интерес.
Особого труда для того, чтобы увидеть ситуацию со стороны колхозников, не потребовалось.
— В результате, как я понимаю, — расчленяя шницель вилкой, сказал Сергеев, — вы можете получить всю арматуру бесплатно…
Шулыгин и Громов, не сговариваясь, пожали плечами, тем самым, давая понять, что об этом они как-то и не думали.
После этого жеста, обозначавшего их коммерческую невинность, Шулыгин и Громов посмотрели друг другу в глаза и поняли друг друга без слов.
Дело ясное, если наряды на “Спец-этот-подземстрой” будут у них в руках, а Кукуева сгребут… да, получается, что бесплатно. Деньги-то они передадут казенные. А бесплатно не должно быть. Майору, что ли, придется дать, но сколько? Уж больно намек прозрачен.
Прочитав на лицах своих помощников готовность пойти на финансовые издержки, Сергеев сделал строгое лицо и доверительно подсказал:
— Раз все наряды будут у вас на руках, вы смело можете все забирать и ехать… А вот, чтобы потом не писать никаких объяснений… мы не знаем, как он себя на следствии поведет, на суде, вы же все равно будете свидетелями проходить, сделаем так. Оформите-ка вы с Кукуевым типовой договорчик об оказании, так сказать, шефской помощи селу. Это все поощряется, это все законно. Они вам передают, вы у них получаете, все по списочку.
Говоря языком шахматистов, Сергеев отдавал фигуру за качество. Договор об оказании шефской помощи имел юридическую силу, и факт взятки, в данном случае, хороший адвокат мог бы оспорить.
“Пусть оспаривает. Одним фактом больше, одним меньше, не так и важно. Важно получить Кукуева в новом качестве. В качестве задержанного, арестованного, с мечеными деньгами в кармане!..”
Шулыгин и Громов облегченно вздохнули.
— Может, коньячку заказать, — кивнул в сторону буфета Шулыгин. — А? Так сказать, за знакомство?
— Если у вас есть желание, может, вам и напряжение надо снять. А мне еще завтрашний день готовить. Встречаемся в семь утра на Петровке, 38. Пропуск я вам закажу. Снизу звоните из бюро пропусков вот по этому телефон… запишите. Вас встретят и проводят.
— Уж не знаем, как вас и благодарить, — на всякий случай спросил Шулыгин и посмотрел прямо в глаза Сергееву в надежде прочитать подсказку.
— Когда дело сделаем, тогда и будем решать, кто кого благодарить должен. Девушка, посчитайте! — позвал официантку Сергеев.
— Что вы, товарищ Сергеев, мы еще здесь посидим, так что все вместе… — Громов поспешил остановить занесенный над блокнотиком карандаш официантки. — Это же все мелочи!
— Вот и не будем мелочиться. Считайте, — сказал Сергеев.
На следующее утро, двадцать минут восьмого, на Петровке, в кабинете на четвертом этаже в присутствии понятых и колхозников из Тутаевского района Ярославской области, каждая купюра сторублевки, украшенной видами Кремля и портретами В.И.Ленина в графическом исполнении и в виде водяного знака, помечалась нанесенной поперек надписью, выполненной толстым люминофорным карандашом.
Что писал Сергеев, можно было догадаться по движению карандаша, напоминавшего тюбик.
Сама надпись оставалась невидимой.
За понятых сработали Коля и Сева, семнадцатилетние дружинники, молодые люди, предполагавшие поступить в училище МВД и посвятить свою жизнь борьбе с расхитителями социалистической собственности. Сейчас после школы они набирались опыта в качестве добровольных помощников при Управлении БХСС на Петровке. Им доверительно было сказано, что колхозники не должны знать об изотопной маркировке, не почему-нибудь, а просто это для них информация как бы излишняя.
Коле и Севе вручили радиопереговорники и счетчики Гейгера, позволявшие даже из машины зафиксировать присутствие помеченных денег в автомобиле или троллейбусе, едущих неподалеку.
Главное же, меченые изотопом деньги позволяли без обыска определить, в кармане они у “объекта”, и тогда его можно брать, или куда-то выложены, спрятаны, что несколько усложняет процедуру задержания.
— Договариваемся так, — не переставая писать, сказал Сергеев, подняв на мгновение глаза на Шулыгина. — Мы должны знать, переданы деньги или все еще у вас. Это ваша папка? Условились: пока она у вас под левой рукой, под мышкой, деньги при вас. Как только под правой рукой, деньги переданы. Не перепутаете?
— При мне — ближе к сердцу, — пошутил Шулыгин, продемонстрировав полное самообладание и готовность к действию.
В девять часов Шулыгин из кабинета на Петровке позвонил Кукуеву и попросил о встрече.
— Да хоть сейчас можем… Спасибо, Петр Григорьевич… Через полчасика… До скорого…
Разговор записывался на пленку. Не в кабинете, естественно.
Как Шулыгину и Громову удалось внушить доверие осторожному Кукуеву, никто не скажет. Потому, может быть, и внушили доверие, что Кукуев, Петр Григорьевич, уже почти утратил чувство риска. Есть немало профессий, где чувство опасности нельзя терять, и никакой опыт, никакой стаж не могут заменить надежнейшую страховку по имени страх. Недаром же оба слова про опасность и безопасность однокоренные.
“Ты уж, Григорьич, выручи нас по-отечески… Мы ж, сам видишь… Договорились, к концу дня деньги подвозят. Сказал — везут, значит, везут. Я тебе партбилетом отвечаю. Мы ж не от жадности… Подсчитали, выходит, ты нас выручаешь, спасаешь. С незавершенкой такой в зиму войти — это же вмиг на картотеку сесть. Все оформляем, а пока деньги не привезут, ни одной накладной нам в руки, ни единого наряд-заказа. Дело есть дело. Мы тебе обещанное, как договорились. Пересчитал, все точно, тогда нам наряды в руки. Только так…”
Для разъездов и оформления документации Кукуев послал своего парня из техотдела, с которым на уазике Шулыгин и Громов исколесили пол-Москвы, изрядно потрепав нервы ездившим за ними по пятам Сергееву с двумя оперативниками. Заехали аж на Шелепиху в промышленные непролазины, где на ТЭЦ оформили передачу двадцати семи дефицитных шведских шаровых кранов, валявшихся там без дела.
На шоссе Энтузиастов, на хитром пересечении со 2-й Владимирской, водитель Сергеева, уже дважды сменивший номера на своей малоприметной коричневой “Волге”, ярославский уазик потерял.
Пошел мелкий дождь, и водителю вдруг показалось, что уазик на перекрестке развернулся и покатил в обратную сторону.
Водитель оперативной машины, выглядевшей совершеннейшей “гражданочкой”, бросился в погоню. По красному под милицейскую трель перемахнул на встречную полосу, догнал уазик, у которого оказались московские номера, развернулся и, чуть не ткнувшись в телефонную будку, кинулся назад…
Сергеев безучастно, хотя и с тревогой, следил за маневрами и бросками водителя. Могло произойти самое неприятное, если деньги по каким-то причинам колхозники отдадут помощнику Кукуева, посланному для разъездов по городу. Тогда нужно будет ждать передачи денег Кукуеву, а уйдет ли он из своего Управления с деньгами, может и оставить в кабинете, а это новые усложнения задачи.
Наконец, убедившись в бесплодности погони, водитель задним ходом, заставив шарахнуться от него сердито загудевшую хлебовозку, проехал метров пятьдесят и свернул с шоссе в проулок, полого уходивший вниз. Остановились метрах в сорока от перекрестка, чтобы связаться с Петровкой, державшей в этот день ярославский уазик под оперативным наблюдением со своей стороны.
Связались, доложили о потере колхозников и стали ждать.
В это время на перекрестке появился дружинник ГАИ с красной нарукавной повязкой. Он легонько свистнул в свисток и сделал приглашающий жест рукой.
Водитель оперативной “Волги”, злой на всех на свете и больше всего на себя за то, что потерял “объект”, естественно удостоил добровольного друга милиции не большим вниманием, чем ворону, рвавшую у края тротуара пакет из-под кефира.
Дружинник деловито подошел к машине и согнутым пальцем постучал по стеклу водительской дверцы.
Водитель даже не пошевелился. Дружинник постучал еще раз, не дождавшись ответа, двинулся назад к перекрестку и скрылся.
Через минуту-другую на перекрестке, среди прерывистой череды пешеходов показался капитан ГАИ. Он повторил приглашающий свист и жест, и когда никакого ответа не последовало, двинулся вниз. На лице офицера можно было отчетливо прочитать скорбное сострадание, он знал, что сейчас сделает с наглым водителем, как поступит, знал, что ждет этого водителя в ближайшем будущем, и ему было по-человечески жалко потерявшего страх и совесть нарушителя правил движения транспорта.
Медленно и скорбно, полный невысказанной угрозы, капитан подошел к машине и легким касанием жезла два раза стукнул в стекло водительской дверки.
Водитель быстро приспустил окно и рявкнул: “Пошел на … !”
В это время заработала рация, спрятанная в “перчаточном ящике”, именуемом почему-то “бардачком”.
Водитель быстро закрыл окно. Петровка вышла на связь и сообщила о том, что “колхозники” приехали в Министерство сельского хозяйства.
“Волга” тут же рванула с места, пролетев мимо медленно и страшно шагавшего капитана дорожной службы ГАИ навстречу ближайшей жертве, которой уж верно не будет пощады.
“А если деньги осядут в министерстве?” мелькнула на секунду тревожная мысль у Сергеева, которую он тут же отмел, веря в то, что своего Кукуев не упустит.
Когда подъехали на улицу Кирова, к министерству, сразу заметили садившегося в уазик Шулыгина и парня из кукуевского техотдела. Пухлая кожаная папка была под левой рукой у председателя колхоза им. Володарского.
Брали Кукуева в шашлычной “Казбек” на Тверском бульваре, неподалеку от Пушкинской площади и редакции всесоюзного литературного и общественно-политического журнала “Вперед!”, где главным редактором лет двадцать, а то и больше, был автор знаменитого романа о Кукуеве. Редакция без особых удобств размещалась в двухэтажном особнячке, отделанном по фасаду кафелем и принадлежавшем, по преданию, какому-то сахарозаводчику.
После дневных мытарств, погонь и недоразумений, когда Сергееву уже начинало казаться, что оркестр вот-вот собьется, не выдержит тон и темп, сфальшивит и остановится, он продолжал твердо отслеживать перемещение меченых денег в городе и постоянно получал информацию от наружной службы о передвижениях Кукуева.
Приглашение встретиться вечером в “Казбеке” для завершения всех дел, а “Казбек” был подсказан колхозникам Сергеевым, Кукуев охотно принял.
Столик, уютно расположенный у стенки, как раз на троих, был днем зарезервирован оперативниками.
Предложение пригласить на ужин Женю из техотдела, мотавшегося с колхозниками весь день, Кукуев решительно отклонил: “И так день целый пробездельничал!”
В девятнадцать ноль три Шулыгин и Громов подъехали к шашлычной, у дверей которой уже выстроилась недлинная очередь. Колхозники растерялись, но какой-то молодой человек тут же шепнул швейцару: “У них заказано”, и переставшие чему-нибудь удивляться путешественники прошли в гардероб, а оттуда были препровождены любезным официантом к столику с табличкой “Занято”.
— Как будем заказывать? — поинтересовался Громов, не отрывая глаз от меню с перечислением одних только шашлыков в семи видах.
— Я так, Алексаныч, думаю, заказывай как не для себя, — благословил Николай Николаевич.
То ли чувство голода, то ли непривычность обстановки и напряжение прошедшего дня отодвинули в сознании и Николая Николаевича, и Анатолия Александровича мысль о том, что снедь, указанная в меню, будет играть роль наживки, приманки, а пакет в левом боковом, от которого вибрирует стрелка на счетчике в кармане у оперативника, сидящего за столиком у входа, это уже та блесна, которую и проглотит вместе с шашлыком и сациви всемогущий Кукуев.
Кукуев появился у входа в ту самую минуту, когда официант выставил на стол три бутылки боржоми и две бутылки армянского коньяка “Отборный”.
— С размахом гуляете, — кивнул Кукуев на коньяк, усаживаясь за стол. — Очень приличное заведение, это кто же вас надоумил?
Сказать, что надоумил майор Сергеев, было невозможно. Первым нашелся Громов, Анатолий Александрович.
— Главный бухгалтер наш в Москву ездил, здесь кушал и очень хвалил.
— Потому и денег на арматуру в колхозе нет, что главный бухгалтер в таких шашлычных кушает, — хохотнул Кукуев. — Ну что, пойдем, руки помоем.
Шулыгин поднялся и взял кожаную папку под левую руку.
— Ты, что, с папкой в сортир ходишь? — у Кукуева было легкое смешливое настроение.
Подвернувшиеся колхозники невероятно кстати образовались со своими деньжатами, сразу же закрывалась тема неизбежных расходов, связанных с предстоящим со дня на день объявлением Указа о присвоении звания.
Шулыгин положил папку на стул и двинулся вслед за Кукуевым в тесный вестибюльчик с гардеробом, где в закутке дверь в туалет была украшена вырезанной из фанеры и выкрашенной в черное буквой “М”.
Возвращаясь из туалета, Кукуев демонстративно вытирал вымытые руки вполне свежим носовым платком.
Шулыгин подошел к стулу, взял папку и зажал ее под правой рукой.
— У тебя такой вид, будто ты со своей папкой сбежать сейчас хочешь! — Кукуев окинул насмешливым взглядом неуклюжего и громоздкого колхозника. — Садись. По рюмке хлопнем, и пируйте без меня.
— Григорьич, мы ж на всех заказали, покушать надо, — с неожиданным радушием проговорил председатель.
— Что это? Сациви? Очень хорошо. Чесночок, травка, — Кукуев встречал словами одобрения все, что выставлял на стол официант.
— Разрешите? — Взяв бутылку коньяка в руки, официант обратился не к Шулыгину, делавшему заказ, а к Кукуеву, как более солидному, а стало быть, и старшему за столом.
— Давай, давай, разливай! — скомандовал Кукуев.
Когда Шулыгин почесал себе вдруг подмышку правой руки, оперативники за столиком у выхода разом закашлялись, чтобы не рассмеяться. О том, что деньги переданы, уже сказал и счетчик и папка, демонстративно взятая под правую руку по возвращении из туалета.
Брали Кукуева мягко, с извинениями.
После первой рюмки хлопнули и по второй, но едва на столе перед Кукуевым появилось удлиненное металлическое блюдо, на котором под россыпью кинзы и влажно поблескивающих колечек лука, в окружении лимонов, разрезанных пополам для удобства выжимания сока, возлежали две шпаги с опаленным огнем мясом, тут же около столика появился молодой человек с приветливым лицом, тот самый, что помог колхозникам пройти в “Казбек”, минуя очередь.
— Простите, что нарушаю ваше застолье. Обстоятельства. Служба. — Под нос Кукуеву был подсунут документ в бордовой обложке с золотым гербом Советского Союза и вдавленными в дорогую кожу золотом тиснеными буквами: “МВД СССР”.
— Что ты мне суешь? — на секунду обернувшись на молодого человека, Кукуев продолжил внимательно разглядывать дымящийся шашлык.
— Это документ, позволяющий задавать вопросы, — пояснил приветливый молодой человек. — Вы были сегодня в магазине “Колос” в Безбожном переулке, в продмаге № 46.
— В Безбожном был, в продмаг заходил, а сорок шесть он, или сто сорок шесть… Понятия не имею. Тебе-то что надо? Что ты хочешь?
— Вы должны нам помочь… Мы вас только на минуточку отвлечем. Видите ли, в продмаге № 46, в Безбожном, прошли сегодня фальшивые деньги…
— Слушай, парень, что ты мне ерунду какую-то мелешь? — начиная сердиться, обернулся Кукуев.
Шулыгин и Громов понимали, что за Кукуевым пришли. Они то брались за вилки, то клали их на место, решительно не зная, как себя ведут в таких обстоятельствах по правилам.
— Извините, фальшивые деньги не ерунда, а тягчайшее государственное преступление, карающееся вплоть до высшей меры. Так что вы уж нам помогите. Можно вас на минуточку?..
Двое молодых людей за столиком у входа маленькими глотками допивали прозрачный нектар полусладкой “Ахметы”, пользовавшейся в ту пору в столице особой славой, наравне с “Твиши”.
— Ничего не понимаю, — раздраженно произнес Кукуев и, взяв с блюда стебелек кинзы, отправил его в рот, обозначив тем самым продолжение ужина.
— Я вам все хочу объяснить. Прошу выйти со мной на минуту. На нас внимание обращают.
— Знаешь, почему на нас внимание обращают, молодой человек? Потому что меня полстраны знает, а завтра, может быть, узнает вся страна.
Публика действительно стала обращать внимание на столик, где не только шашлыки исходили чуть сладковатым паром хорошо и в меру прожаренного свежего мяса, но и попахивало дымком скандала.
Люди поворачивали головы, обменивались предположениями.
Одни находили в Кукуеве сходство со знаменитым актером и пытались вспомнить его известнейшую в свое время фамилию; кто-то уверял свою взволнованную спутницу, “ужасно боявшуюся скандалов”, что это переодетый космонавт Береговой, и поэтому никакого скандала не будет. И никто так и не догадался, что перед ними прототип известного героя, выписанный Ложевниковым тонкой кистью мастера так тщательно, что словесный портрет в случае необходимости в милиции и составлять не было бы нужды, взяли бы страничку из романа и только сверху заголовок: “Разыскивается”, и всего делов.
Молодой человек почти пригнулся к Кукуеву и что-то быстро сказал ему только что не в ухо.
Кукуев оцепенел, лицо его стало жестким, взятую в руки вторую травинку он положил обратно в блюдо, давая понять, что ужин он прерывает.
Какое уж “петушиное слово” нашел молодой человек, какой ключик подобрал к сердцу знаменитого и уверенного в себе ответственного работника, никто ни за одним столиком не догадался.
А “петушиное” или, иначе, волшебное слово было очень простым и любому понятным: “Хотите, чтобы вас из зала вывели руки за спину? У меня наряд на улице, могу позвать”.
Колхозники сидели, опустив глаза, словно перед ними переодевалась дама. Кукуев посмотрел на своих сотрапезников и только сейчас удивился их безучастности. Хорошо, если бы вот они сказали этому сопляку с красной книжечкой, с кем он разговаривает… Перепугались, подумал Кукуев, боятся, что и у них про фальшивые деньги спросят. Ну и народец!
Впрочем, это молчание, эти опущенные головы, безучастность и неприкрытое чувство неловкости на какое-то мгновение заронили в Кукуеве секундное подозрение в том, что они что-то знают, но идиотская история с какими-то фальшивыми деньгами не дала искре сомнения возгореться в пламя и осветить все происходящее очистительным огнем истины.
— Ну, ты, сопляк, этот день запомнишь, — полушепотом произнес Кукуев, поднимаясь из-за стола. — Ты мне вечер испортил, ты мне настроение испортил, я тебе, сукин сын, жизнь испорчу!
Едва Кукуев вышел в тесный вестибюльчик, как с четырех сторон оказался окружен крепкими молодыми людьми, двое из которых, как он заметил, только что сидели за столиком у входа и вдруг прервали ужин.
От дверей двинулся какой-то длинный и скомандовал, даже не представившись:
— Одевайтесь!.. — и кивнул на гардероб.
Оперативник подал Кукуеву ратиновое пальто и шляпу еще прежде, чем он нашел в кармане номерок.
— Номерок, номерок верните!.. — всполошился гардеробщик.
Кукуев отыскал по карманам алюминиевую бляшку и кинул гардеробщику как милостыню. Тот хотел, было, возмутиться, но, почувствовав, что на его глазах происходит что-то непонятное, ограничился лишь сокрушенным покачиванием головы.
В темно-коричневую “Волгу”, уже четвертый раз за день сменившую номера, припаркованную прямо напротив входа в полуподвальный “Казбек”, Кукуева почти впихнули. Сергеев сложился вдвое и сел рядом с водителем. На заднее сиденье взгромоздились аж пять человек: почти на коленях у Кукуева оказались практиканты, как народ более легкий, Коля и Сева, топтавшиеся на улице со счетчиками и рациями, а по бокам к Кукуеву притиснулись молодые люди, бросившие недоеденный ужин у первого столика при входе в зал “Казбека”.
До Петровки рукой подать, это если двинуться к Пушкинской площади задним ходом, навстречу вечернему потоку машин, иначе для разворота надо катить вниз до Никитских ворот и потом возвращаться обратно.
“Волга” рванула задним ходом к Пушкинской площади, под свист высунувшегося из будки регулировщика развернулась на резервной зоне, отмеченной двумя сплошными белыми линиями по середине улицы Горького, и ринулась вниз по Страстному бульвару к Петровке.
Смелый маневр наблюдала публика, фланирующая около памятника Пушкину, избитое место встреч назначающих свидание.
— Лихая пьянь! — сказал коренной москвич.
— Самое скверное, что уехали и все сойдет с рук, — сказал командированный, по-видимому, из Ленинграда.
“Волга” въехала во двор на Петровке. С заднего сиденья в обе распахнутые дверцы выскочили помятые пассажиры, лишь Кукуев помедлил, не спеша выходить.
— Давай, давай, быстро, — Сергеев дважды махнул согнутой в горсть ладонью, словно выгребал Кукуева из машины.
— Быстро, быстро, быстро… — подгонял Сергеев, и Кукуев невольно подчинился, зашагал быстрей по лестницам и длинному коридору на четвертом этаже.
Оттого что и понятые, и оперативники, и задержанный, все были в штатском, казалось, что просто выясняется какое-то гражданское недоразумение.
— Перекусить успели где-нибудь? — спросил Сергеев дружинника Севу, размашисто шагая по коридору.
— Как с утра из дома…
— Хорошо, скажу, чтобы из буфета вам что-нибудь принесли. Вы сейчас как понятые нужны будете.
— Товарищ майор, а что ж колхозники там остались? — на ходу поинтересовался Коля.
— Завтра они понадобятся, для очной ставки, а сегодня пусть отдыхают.
Кукуева ввели в кабинет, лишенный, словно нарочно, каких-нибудь отличительных признаков от множества подобных ему следственных комнат на этом этаже. Разве что лампа вроде велосипедной фары на письменном столе, крытом поверху дерматином, могла обратить на себя внимание. А так — стол, стулья да на стене портрет товарища Суслова со звездой Героя социалистического труда на лацкане черного костюма.
Кукуева с необъяснимой поспешностью, словно предстояло еще куда-то бежать, усадили на стул рядом со столом, за которым сидел следователь с бланками протоколов допросов и постановления о задержании.
На Кукуева посыпались вопросы, на которые он отвечал устало, но с достоинством.
Фамилия? Имя-отчество? Год рождения? Место рождения? и так до последнего места работы, должности, был ли под судом и следствием, и всякую такую ерунду.
После этого, столь же торопливо и рутинно стали спрашивать, в каких магазинах и в какое время, часы, минуты был сегодня. Что покупал? Какими купюрами расплачивался? Какими купюрами получал сдачу?
Эта серия вопросов, задававшихся почти с зевотой, чуть было не усыпила и самого Кукуева. Кукуев успокоился и пока записывали его слова, неспешно обдумывал, с кем нужно будет завтра поговорить, чтобы этим наглецам запомнился испорченный вечер.
После заполнения каждого листа следователь обращался к задержанному:
— Прочитайте и внизу странички напишите — “С моих слов записано правильно”. И распишитесь. Да вы хоть прочитайте, что ж вы сразу-то…
— Я вам верю, — небрежно бросал Кукуев.
Вопросов про магазин в Безбожном переулке набралось великое множество, вплоть до того: “Во что была одета кассирша?” Ответ: “А черт ее знает!” “Так и записываю — “Не помню”. Правильно?” “Ну, правильно”. “Сколько времени провели в магазине?” “Кого из посетителей запомнили?” “Обратил ли на себя кто-нибудь внимание своим подозрительным поведением?”
Кукуев понял, наконец, что произошла совершеннейшая нелепость, и этим тупым мильтонам надо исписать как можно больше бумаги, чтобы была видна их неутомимая деятельность. И этот длинный, с лицом простым, но, в общем-то, приятным, державший себя по дороге сюда так нахально, вдруг стал кивать, как бы в знак согласия чуть не с каждым произнесенным Кукуевым признанием.
Расспросами про магазины и какие-то ерундовые покупки, сделанные в этот день, заполнили чуть не четыре листа протоколов.
Кукуев даже устал. Видно было, что устал и следователь.
Наконец следователь отодвинул листы в сторону, освобождая место на столе, и, еле сдержав зевок, проговорил:
— Какие у вас есть с собой деньги, выложите, пожалуйста, на стол. Все выкладывайте, все, что есть.
Коле и Севе из буфета, наконец, было доставлено по два пирожка с капустой и по крутому вареному яйцу.
После предложения Кукуеву выложить на стол все имеющиеся при нем деньги, наступила пауза, и в паузе этой раздался деликатный вопрос Севы:
— А соли здесь нет?
Следователь полез в стол, выдвинул один ящик, другой, и соль была найдена в спичечном коробке к полной радости проголодавшихся дружинников.
— Деньги, деньги… Я же вас просил, — напомнил следователь.
Кукуев изобразил на лице удивление и полез по карманам.
Он почти бросил на стол бумажник, предлагая следователю самому изучать его содержимое. Стал выкидывать на стол трешки и пятерки из карманов пальто. Он выложил на стол почтовый конверт с пухлой пачкой денег и выгреб еще какую-то мелочь.
— Что это? — не касаясь конверта, пальцем указал на него следователь.
— Это не мое, — нашелся Кукуев.
— Знаем, что не ваше, — опять закивал головой этот длинный, готовый соглашаться с любым словом Кукуева.
Следователь заглянул в бумажник и отодвинул его в сторону вместе с карманными деньгами, оставив в одиночестве пухлый конверт.
— Свидетели, прошу подойти к столу. Эти деньги, как вы видели, изъяты у задержанного гражданина Кукуева. Сейчас они будут в вашем присутствии занесены в протокол с указанием номера и серии каждой купюры.
Началась долгая, как игра в какое-то бесконечное лото, процедура записи и внесения в протокол номеров новеньких дензнаков, извлеченных из конверта.
Услышав, что номера идут подряд и все одной серии, Кукуев насторожился. Такие деньги можно получить только в банке. Он вспомнил пухлую пачку разномастных купюр, составлявших предложенные ему с самого начала семь с половиной тысяч. “Надо было те брать”, — мелькнуло в голове Кукуева, что-то в этой возне есть нехорошее.
“Зачем я сказал “не мои”? А почему не мои? И этот — “знаем, что не ваши”. Что знает? Откуда? А если мои? Получил премию. Где? За что? Не годится. Занял у друга, не хватает под “Волгу”. У какого друга? Имя? Адрес? Не мои, а чьи? Так. Колхозники просили найти консультантов для запуска тепличного хозяйства. Годится! Эти деньги даны в качестве аванса, чтобы заинтересовать серьезных специалистов. Годится! Но десять тысяч. Больше зарплаты министра. Не телескоп же, не рефрактор пятиметровый, а теплицы колхозники монтируют…”
Если бы процедура занесения номеров купюр в протокол затянулась хоть на два часа, и на два часа у Кукуева хватило бы фантазии придумывать всевозможные версии появления у него “не своих” денег. Но последовательный порядок номеров и общая серия значительно сократили процедуру переписи.
— Прошу вас, гражданин Кукуев, и вас, свидетели, быть внимательными.
Следователь включил “велосипедную” фару на краю стола и поднес под нее сторублевую купюру.
Поперек сторублевки вспыхнули крупные зеленоватые буквы: “МВД СССР “ВЗЯТКА” и сегодняшнее число.
Пока составляли новый протокол освидетельствования купюр и переписывали их заново с указанием сделанной на них люминофорной надписи, Кукуев шумно возмущался, грозил, требовал начальство.
— Это провокация! Она вам дорого обойдется. Прокурора… Я требую прокурора.
— Прокурор в курсе дела. Вот, только что подписана санкция на ваш арест. Вот здесь распишитесь…
— Что значит, распишитесь? — опешил Кукуев.
— Под протоколом задержания задержанному полагается расписываться, вот здесь, внизу.
— Вы хотите, чтобы я себе подписывал задержание? — Кукуев говорил уже что-то несуразное.
— Да нет же, санкцию, поясняю, дает прокурор, а вы расписываетесь только в том, что с протоколом задержания ознакомились, что он был вам предъявлен, и вы его видели.
— Я ничего больше подписывать не собираюсь! Повторяю, это провокация, и вы ответите…
— “От подписи отказался”. Понятые, распишитесь.
В кабинете наконец-то появился человек в милицейской форме, это был грузный и неторопливый старшина, лет двадцать назад выслуживший это невысокое звание и лет через десять так с этим званием и собирающийся уйти не спеша на пенсию, в отставку.
— Ты встань пока, — сказал Кукуеву старшина, и ростом и комплекцией не уступающий герою газовых трасс, — встань, говорю!
Кукуев огляделся, надеясь найти хоть какую-то зацепку.
— Сам встанешь, или помочь? — снова буркнул старшина.
Кукуев поднялся.
— Колющего-режущего нет? — и, несмотря на отрицательный кивок Кукуева, старшина нырнул руками под распахнутое тяжелое пальто и обстоятельно ощупал задержанного, словно доктор, пальпирующий скелет больного на предмет выявления переломов или болезненных ушибов.
— Часы сними… Ремешок из брюк вынь… Помочь?.. Вот так-то. Шарфик тоже давай. Давай, давай, говорю…
— Что значит, “давай-давай”?”!..
— А то и значит, что таким, как ты, шарфик долго еще не носить. И шнурочки из ботиночек вынь, вынь…
— Ты как со мной разговариваешь?! Ты знаешь, с кем ты говоришь?!
— Я-то знаю, я с такими, как ты, всю жизнь только и разговариваю. Шнурки вынимай, кому сказано!
2. Кукуев сел, но устоял
Как и большинство его товарищей по несчастью, расставшись с партбилетом после ареста, накануне вынесения приговора, Кукуев отправил письмо в Парткомиссию при ЦК КПСС.
С подобающей в обращении к земным Богам скромностью, но и без уничижения, никому не нужного, он перечислил все свои заслуги, начиная с “Ударника Второй Пятилетки”, а также награды, как полученные, так и обещанные.
После долгих раздумий, благо досуга в камере предварительного заключения было предостаточно, Кукуев все написал кратко, емко и с упором на искренность, вложив в последнюю фразу столько преданности и веры в Центральный Комитет, что члены Парткомиссии, по предположению автора, едва ли смогли бы прочитать подпись и обратный адрес без слез.
Слова были отысканы после долгих поисков самые верные и с виду простые: “Каким бы справедливым ни был приговор суда, заверяю Центральный Комитет родной Коммунистической партии, что я вынесу любые испытания, потому что я был, есть и остаюсь коммунистом”.
Слова эти не произвели ровным счетом никакого впечатления на “сидевшего на письмах” инструктора Парткомиссии, совсем недавно приглашенного из Общества по распространению политических и научных знаний, где он служил перспективным лектором-международником. И хотя бывший лектор “сидел на письмах” всего пять месяцев, но за это время он прочитал десятка два писем из мест заключения и из-под следствия, заканчивавшихся с очень небольшими вариациями патетическими словами “был и остаюсь коммунистом”.
Эти же самые слова в надежде криком души разбить стену молчания, остановить волну произвола писали обреченные на гибель в сталинских застенках.
К слову сказать, знал толк во Всемирной эстетике Карл Г. Маркс, сказавший о том, что последняя фаза исторического цикла — фарс.
Все начинается с трагедии, в чем можно еще раз наглядно убедиться, а заканчивается фарсом.
Не зная путей и намерений Провидения, мы можем лишь наблюдать и констатировать типологию судеб тех, кого Высшие силы избрали проводниками неведомых нам целей.
О, Кукуев, Петр! Тебе выпало стать краеугольным камнем, на котором взойдут, наконец, возродятся цветы свободного предпринимательства!
Да, воспитательное благодеяние, коим подвергнуты избранные, является иногда в ужасающем виде.
Лишь мастерам большой литературной кисти было бы под силу рассказать о том, как Кукуев томился на предварительном следствии в темнице, где даже ночью не выключался изнурительный свет, освещавший всю камеру.
Лишь владеющим тонкой рембрантовской кистью под силу изобразить в оттенках, как изнывал Кукуев в горестном одиночестве в камере на восемь человек, куда набили двенадцать. Отторгнутый от любимых занятий, в ожидании решения по кассационной жалобе, он томился среди душных и гибельных башен Бутырской тюрьмы, унаследованной Советской империей от империи царской, Российской.
Только психологическая кисть передвижников, создавших впечатляющие полотна типа “Всюду жизнь” и “Привал арестантов”, могла поведать о том, как “парился” Кукуев в теснинах “столыпина” и на пересылках, где у него “увели” бурки, хранившиеся дома в стенном шкафу с незапамятных времен до счастливого случая. Вот случай и подвернулся, и они так кстати пришлись в дорогу, лишь подновили осоюзки.
Теперь Зинке, естественно уже Зинаиде Михайловне, пришлось досылать сапоги попроще непосредственно на зону, вторые такие бурки где же теперь найдешь.
Здесь надо заметить, что супруги Кукуевы успели в течение продолжительного времени хорошо узнать друг друга, и тюремное заключение одного из них не внесло особенно значительных изменений в их взаимные отношения.
И раньше крепость супружеских уз поддерживалась частыми и длительными отлучками Кукуева, жившего жизнью преимущественно кочевой, в то время как Зинка с дочкой и сыном жили оседло.
Прощаясь перед отправкой на этап с Зинаидой Михайловной, Кукуев тоже нашел слова простые и утешительные: “Будем, Зина, считать, что это просто еще одна командировка. Расставаться нам не впервой… Постараюсь, чтобы она не очень затянулась…”
Зина при этих словах тревожно взглянула на мужа и готова была схватить его за руку, и схватила бы, если бы не разделявшая их двойная решетка.
“Что так перепугано смотришь? В бега не пойду. — Здесь Кукуев мужественно улыбнулся и оглянулся на охранника, присутствовавшего при прощании. — Я имею в виду УДО, условно-досрочное, можно будет подавать после двух третей срока. Ну, если я здесь Героя соцтруда заработал, то там, надеюсь, с нормами тоже справлюсь. Положительные характеристики, сотрудничество с администрацией колонии, я все узнал… Так что, цели ясны, задачи определены… Ничего со мной не случится. Не на войну ухожу… Ты бы хоть всплакнула, что ли…” — несколько нелогично завершил свой монолог Кукуев.
Твердость, с которой жена переносила случившееся, казалась ему чрезмерной.
И хотя всем произошедшим Зинаида Михайловна была напугана чрезвычайно, но, надо думать, принадлежала к тем редким женщинам, которые с испуга не плачут и не впадают в панику, а внутренне собираются и твердеют.
Бодрая, живая, энергичная, как подлинная уже московская дама из домашних, из женщин “при муже”, она и на прощальное свидание пришла с той особенной деловитостью, с какой ходят люди, ничего не решающие, но всегда исполненные готовности действовать. Подведенные для впечатления то ли на мужа, то ли на охранников серые глаза ее искрились, как всполохи над костром, в который только что подбросили охапку сухих, как порох, веток, и горсти скачущих огоньков устремлялись вверх сквозь клубящуюся пелену дыма.
И раньше огонек тихого счастья, горевший вдали, согревал Кукуева в непогоду долгих его странствий, вот и теперь свет его частично проникал сквозь засовы в узилище под Нижним Тагилом, и только чудом не прожигал конверты писем, наполненные жарким чувством, спешно почерпнутым из переписки декабристов, как заметила женщина-контролер, по обязанности читавшая тюремную переписку.
Тюремная обстановка так решительно обрубила привычки вольной жизни, так сузила и стеснила общение и обиход человека, привыкшего к жизни широкой, размашистой, с фантазией и почетом, что в какую-то минуту в его смятенной душе откуда-то из-под спуда выглянуло чувство, похожее на раскаяние: “А может быть зря?..” И тут же он представил себе жизнь без этого, как деликатно и достаточно общо именовал Петр Григорьевич свои открывшиеся на суде дела.
Собственное малодушие едва не вогнало его в краску.
А что! мог бы и он вслед за великими страстотерпцами возопить: “Пред дверьми храма Твоего стою и лютых помышлений не отступаю!” — если бы у него был досуг полистать православный молитвослов.
Силы, потребные для перенесения несчастья, он черпал не только в далеком огоньке, но и в мечте о том времени, когда падут, так сказать, оковы, и он, испив горькую чашу, по возможности не до дна, мысль об УДО грела его не меньше далекого огонька, он поселится в отдаленной и пустынной местности, где его еще не знают. Уйдет в тайгу, где его еще не видели, спрячется где-нибудь на заимке, на берегу затерявшейся среди лесов и степей одинокой реки. Не видеть людей, не отвечать на вопросы, никому ничего не объяснять, вот что было его мечтой. Даже тяготы узилища не казались ему такими тяжкими, как мысль о том, что придется встречаться с людьми, которые тебя знали, что-то объяснять, как-то оправдываться. Людям, может быть, и дела нет до твоих злоключений, сидел ты, или не сидел, по этой статье, или не по этой, а ты все равно будешь чувствовать себя клейменым.
Да, теперь не скажешь, как говаривал, задумчиво поднимая глаза к небу, десятник с Рыбинского участка трассы: “Да, были времена, когда все сидели…”
Кукуев не без удивления узнал у кадровиков, что десятник сидел за грабеж.
Но не все же такие любопытные.
Подальше от бесцеремонной тирании, когда тебя лишают кашне, лишают шнурков на ботинках, а потом еще выносят постановление о конфискации и остального имущества, впрочем, в основном предусмотрительно переведенного на Зинаиду Михайловну, урожденную Корытко.
Разве ведомо было Кукуеву о том, что он послан “в эту страну” для того, чтобы не дать зарасти магистральному пути человечества, по которому пойдут и пойдут самые смелые, самые энергичные, самые предприимчивые и взыскательные, умеющие найти там, где не теряли.
Нет, ни в КПЗ, то есть в камере предварительного заключения, ни в СИЗО, то бишь в следственном изоляторе, ни на пересылках, ни на зоне Кукуев и в мыслях допустить такого не мог. Он тихо хоронил себя, в воображении своем, выбирая для этих похорон места отдаленные и плохо обжитые, был уверен, что все самое главное, самое интересное и большое в его жизни уже позади. Впереди скучная жизнь под строгими глазами всех этих “сергеевых”. И если бы кто-нибудь ему сказал, что самое интересное у него как раз впереди, он бы все равно не поверил.
В истории мы найдем немало примеров того, как боги давали лучшим своим слугам до дна испить чашу видимых неудач, награждая их мученичеством и разного рода немощами, прежде чем открыть отдаленные цели, к служению которым, оказывается, предуготавливался избранник.
Для полноты картины надо отметить печальный факт: множеству испивших до дна и претерпевших до конца никакие цели их мученичества, кроме радости и барыша мучителей, так открыты и не были, и после всех перенесенных невзгод и тяжких испытаний они не удостаивались даже достойной кончины с надлежащими человеческими почестями.
И таких, никому не ведомых страстотерпцев, ясное дело, оказывалось большинство.
Смысл их страданий Провидение раскрывать не спешит, видимо, надеясь на нашу догадливость.
Но Кукуев не затерялся в муравейнике безымянных страдальцев.
Ниспосланные ему испытания не разрушили его отменного здоровья, укрепили дух, а главное, позволили воочию убедиться именно на “Тринадцатой зоне” в том, что он не одинок в своей вере!
Лишь долгими годами труда на ответственных постах можно было заслужить право оказаться на “Тринадцатой зоне”.
Народ здесь собирался солидный.
Сверзившиеся с немалых высот приходили и сюда в сознании своих заслуг и ранга, по праву считая себя советским, ну, скажем так, дворянством, а кое-кто и боярством, и на том месте, где раньше носили партбилет, теперь держали постоянно наготове благородное негодование и веру в конечное торжество справедливости.
И эти люди, слетевшие с таких постов, оказывается, так же тайно, можно сказать, катакомбно, тоже исповедовали веру богу единому, собирающему своих адептов без различия во все времена и среди всех народов.
В условиях тоталитарно-административного режима только сумасшедший, или человек незначительный, да и то беспартийный, в самом узком кругу, разумеется, мог тихонько признаться под веселую руку в своей нетрадиционной наклонности и ориентации не на построение счастливого общества для всех, а на построение собственного благополучия за счет других.
Таким образом, можно смело предположить, что Кукуев должен был бы чувствовать себя среди единоверцев, томившихся в лагере для ответственных работников и сотрудников министерства внутренних дел, куда более свободно, духовно, разумеется, нежели на свободе.
Да вот беда, если любая вера, даже вера в благодетельную роль пива в человеческом обществе, людей объединяет, создает подобие родства и близости, лишь вера в деньги заставляет каждого идти своей дорогой к богу, беря при необходимости попутчиков, которые хоть и будут шагать рядом, но не должны будут знать ваших карт и маршрута, не говоря о количестве денег в кошельке и на счетах.
Этот бог любит благовест звонкой монеты и тихую евхаристию под названием “коммерческая тайна”.
Именно в исправительно-трудовом учреждении Кукуев прошел через благодетельный огонь, очищающий от обременительной тяжести предрассудков социализма, именно в исправительно-трудовой семье его стихийные убеждения и приверженности получили солидное обоснование во множестве жизненных примеров, почерпнутых в дискуссиях, дебатах и толковищах, постоянно происходивших в свободное от исправления время.
Одной из важнейших тем бесед и коллективных размышлений была тема наказания.
Среди заключенных был очень высок процент людей с высшим образованием, что давало основание предположить, что хотя бы в изложении Энгельса они могли бы знать утешительный для каждого зэка постулат великого Гегеля, чей портрет или хотя бы знаменитое изречение могли бы украсить любую зону. Именно Гегель рассматривал наказание, как “собственное право преступника”, воздающее “должное преступнику, как разумному существу”.
Где там!
Привилегированные зэки в сущности такие же люди, как и мы с вами, и ничто человеческое им не чуждо, а стало быть, и общее для всех уголовников убеждение в том, что наказаны они не по справедливости. Одни пришли на зону с убеждением, что пошли сидеть за других, за подлинных виновников наказуемых деяний, другие же, признавшие вину, как правило, частично, были, в свою очередь, убеждены в том, что срок им намотали чрезмерный.
Особой популярностью пользовался постулат о виновности жертвы во всяком преступлении.
“Ну откуда, откуда в стране столько “бесхозного”? Ну не было бы столько “бесхозного”, разве мы бы здесь оказались? Нет, кто-то за это должен отвечать!”
Романтики, готовые из-за колючей проволоки призывать к ответу!
Посидите, придет час, и вся страна окажется “бесхозной”, и никто никогда за это отвечать не будет!
Поскольку подавляющему большинству привилегированных заключенных были предъявлены материальные претензии, легшие в основание приговоров, все сходились на том, что судебное решение, следуя вековой мудрости, должно было оставаться в пределах экономических расчетов. Нанес ущерб — возмести, но зачем же лишать человека свободы, загонять в лагерь, где возмещать ущерб как раз и нет настоящих возможностей.
Осознание глубокой несправедливости, жестокости, допущенной по отношению к заключенному, помогало отвлечься от мыслей о собственных “грешках” и хотя бы мысленно обратить себя в разряд “потерпевших”.
Ноты глубокой гражданской скорби звучали в неисчерпаемой мелодии, варьировавшей на все лады тему неразумности, бесхозяйственности и расточительности, содержащуюся в приговорах.
Исключить из активной жизни людей с таким громадным опытом, с такими навыками руководства сложнейшими участками хозяйственной, государственной и партийной жизни, что это?..
Какая стране польза оттого, что мы будем сидеть здесь?…
Ради чего?
Чем больше государственной мудрости и заботы об общем благе высказывали ответственные заключенные, тем очевидней становилась глупость власти и мстительная ревность коллег, не захотевших отстоять и защитить ценного работника.
“Да что им нас защищать? Мы, как те же командиры на фронте, убили —
убыл — открылась вакансия! Да если бы на наше место пришли люди достойные! Хоть можно было бы и посидеть спокойно, отдохнуть от надрывных трудов, а то ведь душа изболелась, да и печень дает о себе знать…”
Те, кому не довелось побывать хотя бы годик-другой на “Тринадцатой зоне”, а с небольшими сроками туда не берут, те могут предположить, что там собрались какие-то странные люди, готовые вот так вот, нараспашку, открываться перед каждым встречным.
Отнюдь.
Никто о своих “грешках” особенно не рапространялся, а вот о тех, кто остался на воле, и по ком уж точно тюрьма плачет, говорили, невзирая на лица.
Кукуев узнал многие неизвестные подробности из жизни Ставропольского крайкома партии, Министерства рыбной промышленности, Главтехобслуживания, Управления продторгами Ленинграда, Министерства легкой промышленности, Министерства пищевой промышленности, Министерства строительных материалов и т. д., и каждый новый рассказ убеждал его в главном, как много, однако, пребывает решительных людей на свободе и ждут своего часа! Пожалуй, что их на воле-то побольше, чем за колючей проволокой…
Всех не пересажаешь!
Тематика дискуссий, занимавших досуг посидельцев, могла бы послужить образцом для программы занятий Высшего звена в системе политического просвещения.
Кукуев с интересом включался в разговор о проблемах собственности при социализме и коммунизме, а большинство участников бесед, хотя и были низложенными коммунистами, истово верили в победу, хотя бы и в отдаленном будущем, великого дела.
Законы ценообразования в условиях социалистического производства, соотношение фонда заработной платы и основных и косвенных затрат на производство, понятие “валовой продукт” как инструмент экономических иллюзий и множество других тем, обсуждавшихся обстоятельно, без регламента, собирали авторитетных представителей советского, хозяйственного и партийного руководства в сравнительно уютных стенах культурно-воспитательной части.
Жаль, что здоровые, поистине революционные идеи, звучавшие на этих дискуссиях, острые критические стрелы, выпущенные в ходе обсуждения вопросов экономики и хозяйствования, не долетали из пригорода Нижнего Тагила до Госплана и Совета Министров.
“Не могу больше слушать о проблемах сельского хозяйства. Одни проблемы, пятьдесят лет сплошной головной боли, пятьдесят лет ничего решить не можем, сами мучаемся, и людей мучаем. А все проблемы сельского хозяйства решаются разом, росчерком пера! Буханка хлеба должна стоить рубль! Рубль, а не четырнадцать копеек, и все, все проблемы сельского хозяйства будут решены! Люди в деревню побегут, потому что там станет жить и выгодно и сытно. А пока у нас в Питере ребятишки батоном в футбол играют, частник в Парголово коров хлебом кормит, вот и будем решать проблемы. Дурь это все, слепота!” — горячился начальник Калининского райпищеторга из Ленинграда.
“Сразу видно — хозяйственник. — Солидно замечал ему крупный партийный руководитель из Ставрополья. — Четырнадцать копеек за буханку хлеба это, брат, не экономика, это политика, социальная политика, это наше завоевание…”
“За счет мужика это завоевание, за счет полного бардака в сельском хозяйстве, за счет студентов и горожан, занимающихся уборкой урожая”, — негромко, словно самому себе, говорил заведующий общим отделом Каменск-Шахтинского горкома партии.
Душой дискуссий был бессменный помощник заведующего КВЧ, молодой, энергичный секретарь, бывший, разумеется, секретарь Дзержинского райкома ВЛКСМ города Москвы, осужденный по статьям 173, ч.1,2, 174, ч.2 и по статье 175 “должностной подлог”. По кассационной жалобе обвинение по статье 175 было из приговора исключено, что не повлияло на окончательный срок наказания по статьям 173 и 174, “получение взятки” и “посредничество во взяточничестве”. Выпускник фармацевтического института, ни дня не проработавший по специальности, курируя комсомольские организации района, сумел организовать сбыт через торговую сеть бесплатных лекарств, выделяемых спецполиклиникам, “Дому малютки” и приюту старых большевиков.
Неприятности, связанные со следствием, судом и отбыванием наказания, не позволили бывшему секретарю Дзержинского райкома завершить свое заочное образование на Высших партийных курсах при Московском городском комитете партии. Его взяли под стражу как раз во время академического отпуска.
Бальзамом на душу пришлась Кукуеву дискуссия на тему “скрытность”.
Нужна ли скрытность в человеческих отношениях, каковы ее перспективы в рассуждении движения к светлому будущему?
И по эту и по ту сторону ограждения, люди жили в ту пору, прикидывая, как оно будет в неотвратимом светлом будущем, в частности, сохранятся ли тайны и много ли будет скрытности между людьми.
Скрытность это атавизм низших форм человеческого общения, или органическое и необходимое условие поддержания стабильности в человеческом сообществе?
Для людей, пострадавших именно от того, что тайная сторона, так сказать, интимная сторона жизни каждого из них стала предметом беззастенчивого ковыряния следователей, судей, досужей публики и прессы, уже и вовсе не имеющей представления о стыде и совести, для этих людей не было вопроса о праве человека на сокровенную тайну, так же как и для барышника “коммерческая тайна” святая святых.
Но разве может быть тайна от товарищей по партии?
Все помнили, что значили в партийных дискуссиях слова “скрытность”, “неискренность”, не приведи господь еще и “конспирирование”.
“Вопрос о скрытности не такой и простой”, — раздумчиво начал азартный недовыпускник Высших партийных курсов.
То, что другие угадывали интуитивно, он умел облечь в убедительные и аргументированные формы. Кукуеву это нравилось, а вот сам всезнайка, ничего в жизни не умеющий, кроме как молоть языком, к себе не располагал. Впрочем, время с ним летело не заметно. А это в известных обстоятельствах большой плюс.
“Вспомним один из первых лозунгов Советской власти. Никаких тайн! Конец тайной дипломатии! Никаких коммерческих и банковских тайн. Открытая внешняя и внутренняя политика, вот девиз советской власти…”
“Дорогой мой…— расхохотался заведующий, бывший конечно, общим отделом горкома в Каменске-Шахтинском. — Я готовлю проект постановления бюро горкома “О торговле ранними овощами в г. Каменск-Шахтинский” под грифом “секретно”, а ты мне рассказываешь…”
Что тут началось!
Каждый мог вспомнить и предъявить множество примеров нелепейшей секретности, окутывающей, в первую очередь, деятельность партийных органов, партийных жрецов.
“Ну кто-нибудь из вас хотя бы раз держал в руках, своими глазами читал полный текст хотя бы одного из всех этих исторических “сентябрьских”, “июльских” и “октябрьских” Пленумов ЦК?
“Не знаю уж, как будешь и здесь марксизм с Евангелием женить, — сказал зам- директора Мурманского рыбного порта дзержинскому запевале, — только если мне память не изменяет, в Евангелии сказано: “Все, что скрыто, выйдет наружу, и все станет явным”. А мы все прячем и прячем. Кирова убили вон когда, а до сих пор его “дело” прячут, чуть ли не на Новой Земле”.
“Ну что ж, практика показывает нам, что скрытность, тайна совершенно необходимы, — выпустив наружу пар, опытный секретарь взял разговор в свои
руки. — Согласуется ли это с евангельскими постулатами, о которых так своевременно напомнил Арсений Григорьевич? Представьте себе, согласуется! Во-первых. Давайте читать текст внимательно. Что сказано? “Выйдет”. “Станет”. А когда, не сказано! Все же дело в сроках. Когда-нибудь станет явным, когда-нибудь выйдет наружу. В том-то и дело, жизнь уже сто раз переменится, некому будет каяться в тех грехах и преступлениях, которые станут “явными”. Некого будет и благодарить за благородство, положим, и самоотвержение, где-то когда-то проявленные. Так за скрытность Евангелие или против тайн? Сходятся ли в этом вопросе марксизм и христианство, или расходятся? Сходятся, и здесь сходятся!”
Кукуев почему-то тут же вспомнил шахматных комментаторов перед демонстрационной доской.
Анализируя партии, сделанные ходы, упущенные возможности и найденные решения, гроссмейстер там, или международный мастер, были совершенно безразличны к черным и белым фигуркам, летающим в их руках по доске. Такое же безразличие к существу предмета видел Кукуев и в бойком секретаре, как бы и не подозревавшем, что речь он ведет о вещах, для многих присутствующих весьма серьезных.
“А не заврался ли ты, партийный дьячок? Ой, заврался! — густо сказал начальник карагандинской шахты “Громкая-бис”, заканчивавший четвертый год из пяти, полученных за взрыв в забое с человеческими жертвами. — Как это у тебя ловко получается, то, что людей ссорит, то, что рождает вражду, это и есть крепеж человеческого общежития? И Христа притянул, чтобы он тебе все хитрости, лукавства и махинации простил подлецам в угоду! Ну, ты и фрукт!.. Положим, справедливой жизни не было, да и сейчас ее нет. Ну и что? Если мы и живы еще, так только потому, что даже в самой отпетой сволочи живет, теплится сознание справедливости. Если люди еще детей родят, стариков не бросают, любят, дружат и на лучшее надеются, значит, человек не такая сволочь, как ты изображаешь…”
“А я знаю, чем это все кончится, знаю! — весело сказал дзержинский секретарь. — А закончится это все каким-нибудь грандиозным величайшим свинством. И свинство это будет лучшим подтверждением моей правоты. Вот увидите! А правды о нашем времени никогда мы не услышим и никогда не узнаем!”
“Ах, какие мы бедные, ах, какие мы глупые и слепые…— ни к кому не обращаясь, глядя перед собой, произнес начальник Калининского райпищеторга, севший по знаменитому делу в Главленинградпродторге и пострадавший как раз за правду.
Брошенный в торговлю из промышленности, с “Красного Выборжца”, была такая практика “укрепления и оздоровления” торговых кадров, новый начальник сразу же, в первый день столкнулся с хорошо отлаженной системой. Два директора крупных гастрономов, один с площади Ленина, другой с площади Калинина, принесли ему установленную традицией “дань”. Молодой начальник не стал устраивать сцен, а просто сказал: “Вот это заберите и верните вашим продавцам, палаточницам, кому там еще, скажите им и другим вашим коллегам, чтобы больше не несли”. “А как же вы работать-то будете?” — поинтересовались два директора гастрономов. “А так же, как, надеюсь, и вы. Попробуем работать без этого”.
Без “этого”, оказалось, работать невозможно.
Главк откровенно саботировал решение любого вопроса. После двух выговоров на райкоме и после восьми месяцев как бы карантина новый начальник стал “брать”. Брал не себе, а чтобы нести ненасытным на Адмиралтейскую набережную, в Управление.
Через полтора года ему все это надоело, пошел на Литейный, 4, и в присутствии понятых и ответственных чинов Главного управления внутренних дел полтора часа исповедовался перед магнитофоном.
Пленки были отправлены в Смольный, в горком, где они куда-то завалились, где-то запропастились, пропали и концов не найти.
В Калининский райпищеторг была направлена ревизия.
Захотевший жить “без этого” начальник положил партбилет и получил свои шесть лет.
“А с какой это стати нам прибедняться? “И правды-то мы не знаем, и никогда-то мы ничего не узнаем…”, — сказал бывший начальник Калининского райпищеторга. — Ну, и чего мы не знаем? Берем Россию 1812 года и смотрим, что с ней стало через пятьдесят лет. 1862 год. Отечественную войну выиграли. Вошли вроде в Европу. А Крымской войной нас снова задвинули, поставили на место. Не высовывайтесь! С грехом пополам крепостное право отменили. В деревне соха, соломенные крыши. Смотрим через пятьдесят лет. 1912. Россия уже трубами начинает дымить. Из одного миллиона двухсот пятидесяти тысяч призванных в армию в 1911 году у 125 тысяч образование низшее, а миллион сто двадцать семь тысяч “без образовательного ценза” вовсе, считай безграмотные. Из четырехсот тысяч новобранцев в 1911 триста тысяч знаете, какого росту? От ста шестидесяти четырех до ста семидесяти пяти сантиметров”.
“Уж не ты ли их мерил?” — раздался скептический смешок.
“Мне мерить не надо. Военно-статистические ежегодники выходили, и тайны из этого никто не делал. Ладно, поехали дальше. Железные дороги. Аэропланы. Броненосцы. Только броненосцы пошли в Цусиме на дно. Это снова нам по зубам. Не высовывайтесь. В деревне по-прежнему соха, соломенные крыши. Россия на восемьдесят процентов крестьянская. Из тысячи родившихся умирает четыреста. Неграмотность. В городах, кроме Питера, жилье в основном деревянное, каменные только казенные здания да особняки. По Москве яблони цветут. На Садовом кольце соловьи. Еще через пятьдесят. Страна грамотная. Индустриальная. С атомным оружием. Первой вышла в космос. В деревне еще жизнь не сахар, но это уже треть населения. Какая еще нужна правда? Чего мы еще не знаем? Не знаем, какой ценой это все досталось? Знаем. Страшной ценой, могла бы быть и поменьше. Какой правды не хватает? Не знаешь, кто такой Хрущев? Или “бровастый”? И про то, что ни один Пятилетний план выполнен не был, тоже, может, через сто лет узнаем?”
“Ишь, бойкий ты парень! Все ему ясно, — строго сказал зэк из военных, лицом и прической похожий на Котовского. — Ты, я помню, из торгашей питерских?”
“Калининский райпищеторг, гражданин полковник. Статья 156, 174 “прим”!
“Вот и давай с тобой разбираться, 174 “прим”. Твой Калининский район в Питере, небось, побольше Курска и Орла будет. Так? Значит, ты людей кормил. А раз сюда загремел, значит, обвешивал, или как там у вас, в общем, объедал. Ну, и где твоя правда? “Двенадцатый год”, “семнадцатый год”, “с Хрущевым ясно…” Да с тобой не ясно, и со мной, представь себе, тоже не все ясно. И вот с ним, и с ним… Вся надежда, что этот дьячок наш партийный все объяснит…”
Не прозвучи по лагерной трансляции: “Приготовиться к вечернему построению и проверке!” — разговор мог бы, судя по всему, длиться до бесконечности.
После отбоя на шконке Кукуев примерял недавний разговор к себе. Вспомнил надрывную работу в деревне и на стройке, где последний раз видел в жизни отца и первый раз в жизни увидел Зинку. Вспомнил немереные километры нефтяных и газовых трасс, топи, реки, километры болот, пройдя которые и оглянувшись, себе не веришь, что все это можно пройти, не погубив людей, не утопив технику… Вот и моя правда жизни. А это?.. Забудут про это, забудут, кто и трассу тянул, а трасса останется. Трасса не мнение, а факт! Трасса факт исторический, а это факт биографии…
Засыпал Кукуев с успокоенным сердцем и легкой душой, словно ему за муки и труды в Газспецстрое уж точно гарантировано вечное блаженство и не последнее место в истории.
3. Кукуев по-герцогски
Однажды Петру Григорьевичу самым неожиданным образом довелось пройти своеобразное испытание на соответствие в каком-то смысле герцогскому званию в старинных европейских традициях.
Правда, по старым правилам кандидат в те же баронеты, или иное рыцарское достоинство, проходит определенные титулом испытания прежде, чем будет исполнено возведение в это самое вожделенное звание. Он недреманно стоит на страже, во всеоружии несколько дней и ночей, к примеру, перед священным образом, совершает остросюжетное паломничество в Святую землю, и все в таком роде. Однако не так трудно, как известно, получить, завоевать, выпросить, в конце-то концов, и такое сплошь и рядом бывало, высокое звание, как соответствовать ему в дальнейшем. Получение звания, в конечном счете, можно рассматривать, как событие одномоментное, даже если то же самое выпрашивание заняло не один год, а вот соответствовать-то придется, как говорится, всю оставшуюся жизнь.
За восемь лет тесного общения с товарищами по несчастью Петр Григорьевич оброс новыми знакомствами, новыми связями, и по освобождении из узилища мог выбирать сферы деятельности, где его еще не знали… После недолгих размышлений, посоветовавшись с безошибочной Зинаидой Михайловной, он принял мудрое решение. С полгода отдохнув и пообтеревшись с нужными людьми вне зоны, он обрел новое для себя поприще на ниве Академии наук.
По делам новой службы, “подвязываясь”, как он выражался, на академическом поприще, Петр Григорьевич в качестве представителя Управления материально-технического снабжения Академии наук, тогда еще СССР, в конце семидесятых годов столь неблагополучно минувшего столетия, оказался в Швейцарии. Не стесненный в казенных средствах и полный любопытства к совершенно непривычным формам благополучной, неторопливой и в высшей степени опрятной жизни, он пригласил троих своих коллег в загородный ресторан, о котором слышал высокий отзыв знатока из Торгпредства.
Кукуев был в Швейцарии в начале июля, когда вся природа вокруг, войдя в разгар роста и цветения, предлагала несчетные наслаждения для глаз, слуха и обоняния.
В получасе езды от городка Гларуса по долине речки Линт в сторону Гларнских Альп, Кукуев и его гости, проехав Шванден, оставив его справа, свернули налево, на Эльм. Не доезжая Эльма километров пяти, они увидели выступающее прямо из склона горы здание, о котором Петру Григорьевичу как раз и говорили в Торгпредстве, с чекистской точностью его описав.
Они подъехали к ресторану “Альпийский стрелок” в тот вечерний час, когда солнце уже село, и наступали короткие, как везде в горах, сумерки. Было еще светло и можно было оценить в полной мере живописную панораму долины и бездонную голубизну неба, просвечивающего сквозь кроны древних дубов с узловатыми стволами, подступившими к самому входу в ресторан.
Склон горы, из которого выступало здание, порос лесом, прозрачным, редким, больше похожим на парк и поднимавшимся вверх самое малое на милю.
Казалось, что сумерки сами выходят из-за деревьев на склоне горы, и лишь светлый шпиль над рестораном готов противостоять надвигающейся тьме, подсвеченный снизу, он так и будет стоять всю ночь маяком для припозднившихся путников.
Прежде, чем войти в ресторан, вся кукуевская компания задержалась на улице, привлеченная странной музыкой, раздававшейся отовсюду, и снизу, и сверху и с разных сторон окрест. Самих музыкантов не было видно, но звук коровьих колокольчиков Кукуев не мог спутать со звуком никакого иного инструмента в мире. Лишь люди хотя бы с каплей деревенской крови да поклонники подлинно современной музыки могли бы оценить эту пасторальную симфонию, длящуюся и длящуюся в исполнении многих сотен беззаботных музыкантов, отпущенных в эту пору года на вольные пастбища.
Тон и звук каждого колокольца был единственным и неповторимым, что позволяло хозяевам, хорошо прислушавшись, по звуку найти свою кормилицу, вкушающую сочные травы, неудержимо источаемые увлажненной землей альпийского луга.
Это были не привычные Кукуеву с детства “ботала”, не нашего устройства колокольчики, а особые инструменты, размером не меньше, чем сфера, образованная, как прикинул Кукуев, двумя мужскими ладонями. Иногда эти инструменты оповещения достигали размеров американского футбольного мяча.
И это только будничные, так сказать, для повседневной носки, у каждой швейцарской буренки есть еще и особое ботало на праздничный или церемониальный случай.
От этого звука и запаха свежего навоза, теплыми тонами примешивавшегося к прохладному вечернему воздуху, у Кукуева защемило сердце, ему показалось, что он в раю, именно таким и представлялся рай в далеких снах деревенского мальчишки.
Ресторанный зал, несмотря на свои изрядные размеры, вполне уютный, был отделан деревом в теплых тонах и украшен охотничьими трофеями в виде непременных кабаньих и оленьих голов и всяческой охотничьей атрибутики.
А целая стена из стекла не отделяла Кукуева от засветившейся вечерними огоньками долины, а вызывала, надо думать, в соответствии с замыслом архитектора, ощущение полета, этакого парения над ушедшей куда-то вниз грешной землей.
Каждому из четырех участников ужина официантом, преисполненным достоинства, была вручена солидная папка, хранящая в роскошном переплете загадочные для непосвященных гастрономические и винные сюжеты. Разобраться в меню было сложно.
“Ты, Григорьевич, сам решай. Нам это меню, как козе афиша. Тут даже цены не поймешь, и франки, и марки, и черт его знает что еще…” — коллеги свалили ответственность на старшего, тем более что ему платить, пусть сам и выбирает.
Кукуев выбрал.
На отдельной странице в меню было обозначено одно блюдо без указания цены. И само название еды было написано красивыми буквами и вокруг были изображены и замки, и олени, и охотники на старинный манер, и на лошадях, и с собаками, и с арбалетами и с охотничьими штуцерами величиной с противотанковое ружье.
Не владея швейцарским языком, он жестом руки подозвал немолодого официанта, каких держат только в ресторанах хорошего тона, и убежденный в том, что тот, в свою очередь, не владеет русским, пальцем указал ему на страницу в меню, где в окружении охотничьих сцен было написано название кушанья.
Лицо официанта и без того строгое, приобрело черты торжественной важности, он тут же сложился в полупоклоне и собирался что-то сказать, но Кукуев предупреждающе поднял палец и, не умея считать ни по-немецки, ни по-французски, ни по-английски, все тем же спасительным пальцем указал на всех своих сотрапезников, из деликатности ткнув в себя последним, после чего для полной ясности похлопал всей ладонью по самой красивой странице в меню. Тут и глухонемому, не умеющему говорить ни на каком языке вообще, было бы понятно, что “пулярка по-герцогски”, а именно это кушанье было вынесено на отдельный лист, должна быть подана каждому из участников ужина.
Официант сделал шаг назад и отступил от стола так, как делает вельможа, по забывчивости слишком близко подступивший к трону, где восседает сиятельная персона, при этом с каким-то необъяснимым воодушевлением он стал возражать. Возражал восторженно, со знанием дела, не обидно, но возражал.
Кукуев почувствовал, что в глазах коллег его авторитет может быть поколеблен, поэтому он еще раз на ясном русском языке повелительным жестом пальца предложил официанту вернуться к столу поближе, выкинул перед ним веером четыре пальца левой рук, а указательным правой показал на приглянувшуюся ему страницу в меню. Потом еще раз ткнул пальцем в каждого из сидящих за столом, а последним в себя.
Восторженный официант, не по возрасту зарозовевший, на своем швейцарском показал Кукуеву один палец из десяти возможных. В лице старого мастера своего дела можно было уловить даже нечто вроде страха, или нечто вроде испуга, совершенно неожиданного и уж совершенно неуместного в переговорах, пока еще вполне мирных.
Гость, сидевший напротив Кукуева, по-своему попытался перевести швейцарский жест официанта на русский: “Я так понимаю, что одна порция у них эта осталась, Петр Григорьич, не получается, чтобы каждому. Так что ты бери себе это самое , а мы уж что-нибудь сообразим из мясного… я бы от биштексика из медвежатинки не отказался. Как медведь по-ихнему, кто знает”.
Кукуев, приняв резоны своего спутника, перешел на швейцарский, показал официанту один палец и примирительно, хотя и с оттенком досады, кивнул головой.
Но и на этом проблема не была решена, найти общий язык с этим переполненным воодушевлением олухом оказалось не так-то просто.
Ужимками, улыбками, лопотанием на трех языках, обращенными ко всей четверке гостей в надежде быть понятым хотя бы одним из них, официант довел-таки до их сознания странное известие, дескать, он принять заказ не может.
И если бы не выдержка Кукуева, если бы не выработавшаяся и закаленная годами лишений привычка не пасовать перед трудностями, а спокойно, насколько позволяют обстоятельства, искать выход из положения, он бы вместе со своими гостями, скорее всего, поднялся бы и покинул этого хваленого “Альпийского стрелка”.
Официант, улыбаясь, попятился и удалился.
“Заморочки”, — сказал гость напротив.
“Куда-то мы, Григорьич, не туда заехали…” — сказал гость справа.
“Как-то это не по-людски…” — удивился гость слева, любитель медвежатинки.
“Сидим”, — твердо сказал Кукуев.
Через несколько минут свет в ресторанном зале стал меркнуть, но не погас совершенно.
Горевшие на столах свечки в плошках сделали лица посетителей немножко загадочными. В зале стало тихо.
Острый луч, вырвавшийся откуда-то из-под потолка, уперся в балкон с металлической решеткой и вазонами нежных цветов, стекавших зеленым водопадом вниз.
Где-то в глубине ресторана ударили то ли в таз, то ли в гонг, и в то же мгновение тонкий луч стал шириться, залив светом уже весь балкон.
Все посетители обратили взоры вверх, к балкону.
Тут-то, не заставив себя ждать, появился на балконе трубач, ряженный в малиновую пелерину, тирольскую шляпу с фазаньим пером, в коротких старинных штанах-буф с прорезями и охотничьим ножом в ножнах у пояса, на ногах его были ослепительной белизны чулки и чуть собранные в гармошку короткие охотничьи сапожки. А на лице было такое счастье, словно ему предстояло возвестить о конце всех человеческих страданий в мире и наступлении долгожданного Золотого века. И где же его и возглашать, как не в Швейцарии, под вечер в ресторане…
В руках у счастливого малого была изрядная, свернутая на манер домашней колбасы труба, по всей видимости, пращур современной валторны.
Не скрывая радости, герольд поднес трубу к губам и издал несколько призывных и глубоких звуков, раздвинувших стены ресторана, где было бы тесно этому зову приволья.
Зал тут же разразился аплодисментами.
Кукуевцам наконец-то все стало ясно, они понимающе покивали друг другу и стали, вытягивая шеи, искать глазами ту важную персону, надо думать, корнями уходящую в Средневековье, о прибытии которой так затейливо возгласили, и чье появление, ясное дело, задержало у них прием заказа.
И тотчас второй луч прожектора упал на столик, где сидел Кукуев со своими товарищами.
Под тревожные звуки валторны, певшей зазывно и глубоко, в зале появился метрдотель в черных бархатных бриджах, черных чулках, башмаках с пряжками, по всей видимости, серебряными, и в высокой шляпе дореволюционного фасона, если иметь в виду Великую Французскую революцию. Этого важного господина, несшего под мышкой нечто вроде книги Судеб с металлическими застежками, сопровождали два официанта в париках “а ля паж” и старинных куртках при коротких штанах. В руках у одного была чернильница, в руках у другого необычайной белизны перо, уж никак не гусиное, лебединое, самое малое.
Приблизившись к столу, где сидела, пожираемая взглядами всех присутствующих, компания кукуевцев, метрдотель согнулся в полупоклоне, выпростав правую ногу вперед, и ловко махнул черной шляпой почти по полу, словно перед ним и вправду сидел чистопородный герцог.
Валторна запела горном, зал, полный радости, оттого что им посчастливилось присутствовать при “пулярке по-герцогски”, снова разразился аплодисментами.
“Мне, например, засвечиваться совершенно ни к чему…” — сквозь зубы сказал гость, сидевший напротив Кукуева, с бледным одутловатым лицом и редкими русыми волосами, не в силах при ярком свете скрыть зарозовевшую плешь.
“Ну, Петр Григорьевич, “десять втемную” играешь”, — улыбнулся гость справа, видимо, большой любитель преферанса. Только сверхазартный игрок может позволить себе, не глядя в карты, не зная прикупа, бахнуть вот так — “десять втемную”!
Справа и слева от Кукуева весьма подворотисто оказались официанты-пажи с письменными принадлежностями, а на стол перед ним возлегла в развороте книга, где, как догадался Кукуев, ему надлежит расписаться, то ли на память, в духе почетных посетителей, то ли для начала скрепить подписью обязательство заплатить за сделанный заказ.
Кукуев для верности осмотрел перо, точнее, кончик пера, не прячется ли там стерженек шариковой ручки. Вроде бы нет, перо было, как перо, чисто птичье, остро подточенное.
И чернила были настоящими.
Кукуев отогнул пару страниц, посмотрел на образцы сделанных раньше записей, обратил внимание на последнюю дату, отделявшую оставивших последний автограф от сегодняшних на пять с половиной месяцев.
“Давненько чернилами не писал… — улыбнулся Кукуев своим товарищам, как бы ища в них поддержки. — Кляксу бы не поставить…”
“Перо о крайчик… как макнешь…” — напомнил соотечественник слева.
Кукуев обмакнул неглубоко перо в чернила, легким жестом снял предательскую капельку о край чернильницы и вывел: “Пусть крепнет дружба швейцарского и советского народов. С уважением Петр Кукуев”.
Дальше все пошло-поехало, как швейцарский сыр по вологодскому маслу.
Довольно скоро смекалистые коллеги из России почти одновременно сообразили и тут же стали наперебой объяснять друг другу, что “пулярка по-герцогски” это не блюдо, как в наших меню обычно обозначается, а ужин с концертом. И уже не надо было ничего заказывать, и закуску, и вина, маринады и травки, и рыбное соленое и мясное копченое, все подавальщики соображали сами.
Кукуевцы доверились, как доверяются люди банщику в турецких банях, целой ораве порхавших вокруг них ряженых под Средневековье служителей, менявших посуду, подставлявших для каждого нового напитка новые рюмки, твердо знавших, что за чем следует и какое блюдо, какую закуску с каким выражением лица нужно подавать.
И все было грациозно.
И все было под музыку.
Даже со стороны смотреть и то было утешно, потому что публика оставалась сидеть и перед совершенно пустыми столиками, где поддерживалась видимость ужина какой-нибудь совсем уже минеральной водой или кофе. Вообще-то публика в швейцарских ресторанах неторопливая и не особенно прожорливая.
Часа только через полтора с небольшим состоялся наконец-то вынос пулярки, чему так же предшествовал выход герольда на балкон, победные звуки гнутой в бараний рог трубы и световые эффекты.
Поднос, украшенный всякой всячиной, напоминал свежую гробницу какого-нибудь очень значительного лица, заваленную разного рода цветами и травами. И среди всех этих свидетельств высокого искусства гастрономической аранжировки возвышалась золотившаяся шоколадным загаром с капельками горячего жира, исходящая благоуханными парами, доступными для обоняния всем в зале присутствующим, пуляркина грудь, в той самой мере, в какой позволяет себе знающая себе цену красавица откровенность в наглядном предъявлении прелестей, обещающих прелести еще большие, но уже не наглядные.
Выносом предводительствовал метрдотель с жезлом в руках, а замыкали шествие два швейцарских гвардейца в металлических шапках с гребнем и алебардами в руках.
Блюдо с долгожданной было водружено на особенный столик, за которым, кто знает, может быть, сиживал еще и Вильгельм Тель после удачного выстрела, так стар был этот столик и с такими почестями его устанавливали неподалеку от кукуевцев.
Теперь уже с трех сторон острые, как ножи, лучи прожекторов вонзились в грудь обещающей какое-то совершенно особенное счастье мастерски прожаренной красавицы.
И снова в глубине ресторана ударили в гонг, и можно было ожидать появления натуральных эльфов.
Грянул торжественный марш и из производственных недр ресторана вышел повар, весь в белом, в колпаке размером с паровозную трубу, какими украшали локомотивы в начале минувшего века. За ним шествовал почти в таком же хирургическом облачении асессор, неся на вытянутых руках поднос с набором всевозможных инструментов, достаточных, по-видимому, не только для разделки пулярки, но и для небольшого полевого госпиталя.
Разгоряченные выпивкой и заразившиеся игрой кукуевцы с печатью русского счастья на лицах, стоя приветствовали появление кавалькады ряженых.
Вслед за ними поднялись и все в зале, хлопали в ладоши и поднимали бокалы, наполненные в честь торжества недорогим шампанским за счет хозяина ресторана.
Полная неожиданность и самая большая радость ожидала Кукуева в конце спектакля, когда паж в сопровождении все тех же гвардейцев принес на особом подносике счет. К немалому удивлению Кукуева, готовившегося к худшему и старавшегося о худом не думать, он увидел цифры вполне приемлемые, практически то, что и было запланировано им на этот вечер, ну чуть больше, раза в два, так за то и радости сколько, и впечатлений.
В подтверждение своего герцогского достоинства и возможностей Кукуев кинул щедрые по его меркам чаевые, не вызвавшие, к его удивлению, никакого энтузиазма, но принятые вполне любезно.
“Ну, Петр Григорьевич! — пораженный увиденным и готовый к новым чудесам выдохнул гость слева, житель приволжских равнин, где медведи нынче редкость. — У нас звание Героя соцтруда с меньшей помпой вручают!..”
Вот это было сказано совершенно необдуманно, совершенно зря, впрочем, откуда было знать волжанину, что любое упоминание этого вожделенного звания по понятным причинам было Кукуеву неприятно.
Однако нечаянная чрезвычайность происшествия, его глубоко эстетический характер, а также хороший подбор вин и общая атмосфера праздника заставила Кукуева впервые взглянуть на ускользнувшее звание с другой стороны.
Приятно оказаться в Кремле, быть подхваченным наградным конвейером, который неудержимо влечет тебя к главе государства, вручающего тебе папку с грамотой и коробочки с золотой медалью и высшим орденом. Но вот ты сказал спасибо, тебе пожали руку и отходи. И вслед за тобой пошел еще один, и еще один, и еще один, им тоже жмут все ту же руку, и они тоже говорят “спасибо”…
Холодный прожектор славы скользит по лицам…
А здесь другое.
Только здесь тебе лично поют трубы, сверкают и затухают в твою честь огни, перед тобой сгибается и разгибается в черном бархате предводитель праздника, учиненного для тебя и в твою честь. Все хотят тебе угодить, предупреждают любое желание, и даже сметают пером своей шляпы невидимую соринку с пола, каковая может быть препятствием на твоем пути к дальнейшим успехам.
И люди в зале, которые еще полчаса назад не подозревали о твоем существовании на свете, уже приветствуют тебя, воздают тебе должное, отдают, так сказать, честь, восполняя потери, понесенные тобой на неровных жизненных перепутьях.
Нет, что ни говори, человек, имеющий деньги, любим с первого взгляда, а со второго достоин чести и славы.
И чем больше у тебя денег, тем больше твои доблесть и геройство.
“Вот как Она должок возвращает…”— мелькнуло в голове Кукуева. Под именем “Она” подразумевалась Судьба, последние годы вновь обернувшаяся к Петру Григорьевичу своим щедрым лицом.
Счастливый вечер тянулся долго, и каждому из его участников было о чем подумать.
Двое прикидывали, во что обойдется Кукуеву этот спектакль и как он будет писать отчет. Третий досадовал на излишнее к себе внимание, такая уж у него была должность. А Кукуеву вдруг вспомнилась сценка из вокзальных мимолетностей, зачем-то угнездившаяся в памяти.
Дело было до катастрофы. Он ехал в Ленинград. Решил прокатиться пущенным недавно скоростным дневным поездом, а билет толком не посмотрел и оказался на вокзале за час до отправления. Машину отпустил, да и ехать домой было как-то глупо.
День летний. Погода отличная. Купил мороженое и стал прогуливаться по перрону, присматриваясь к тому, как устанавливают опоры для навеса, под который будут приходить поезда с важными гостями.
Подали под посадку поезд “Москва–Новгород”, тот, что идет через Пестово. Народ на таких поездах ездит скромный, серенький, суетливый. Кукуев держался в сторонке, и вот в сторонке и разыгралась сценка.
Два слегка подвыпивших мужика лет тридцати пяти — сорока, не старше, судя по виду, условно-досрочно освобожденные, что-то хотели втолковать носильщику. Носильщик, дюжий малый с широким лицом и ухватистыми руками, по-летнему обнаженными, переводил взгляд с одного на другого, стараясь изо всех своих умственных сил понять, чего же мужики от него хотят. А хотели они довольно простой вещи, Кукуев, хотя и не слышал разговора, да и то все понял сразу. Они хотели, чтобы носильщик доставил их на своей каталке к вагону.
“Четвертной даем, соображай!”
Перед лицом носильщика вертелась радужная бумажка фиолетового оттенка с портретом В.И.Ленина в овале.
“Четвертной! Сечешь?!”
В ту пору за полную, нагруженную донельзя тележку, готовую тебя раздавить на крутом правом пандусе, больше трех с полтиной, в лучшем случае пятерки, не получишь, а тут — четвертной! Другой раз и за день не накатаешь. Но за что? Чего они хотят? Этого носильщик никак не мог уразуметь.
Объясняясь, как с иностранцем, наглядно, оба досрочно выпущенных путешественника садились на тележку носильщика и поджимали по-китайски ноги в одинаковых новеньких сандалиях, купленных, может быть, пару часов назад.
“Багаж-то где? Где багаж?” — в сотый раз спрашивал носильщик, вспотевший от беспокойства, что четвертной уплывает.
“Он — мой багаж. Я — его багаж! Поехали!”
“Куда едем? Куда?” — нетерпеливо спрашивал широколицый носильщик, ища глазами кладь, способную потянуть на четвертной.
“К вагону вези, чума московская! Двоих не можешь, вези одного!” — улыбались друзья.
Да где же ему было понять, гужевому мужику, что ребята чести хотят, хотят свой праздник отметить как-то необычно, и себя порадовать и народ удивить!
Собственно, носильщику предлагали на минуточку, ну, на три минуточки стать рикшей и заработать большие деньги.
Этого-то он и не мог взять в толк! Носом вертел, как собака перед костью, которую ей показывают, а что нужно сделать, чтобы эта кость досталась, не объясняют.
А дело кончилось тем, что досрочные путешественники обматерили непроворного ума носильщика и с испорченным настроением поплелись к своему вагону в голове состава.
“Здесь бы их поняли! Здесь тебя хоть на Монблан на руках отнесут. Здесь человек всего достичь может, были бы деньги…”
“Странные здесь люди живут, а? Петр Григорьевич, непривычно…” — как будто заметив что-то предосудительное, сказал гость, сидевший напротив.
“Ничего. Привыкайте! — широко, по-герцогски, сказал Кукуев. — Ну, будем!”
Коллеги чокнулись и хлопнули по бокалу коллекционного вина, таящего в себе множество оттенков, созданных старыми мастерами производства и приумноженных умельцами в сложном деле хранения редких вин.
4. Подполковник в камуфляже
Встреча Сергеева и Кукуева, тоже по-своему историческая, произошла в городе Москве в сберкассе на улице Лесной, неподалеку от Белорусского вокзала, там, где начинается Сущевский вал, ведущий по иронии топографии к Бутырскому валу и Бутырской же тюрьме, но у тюрьмы не заканчивается, а идет себе и идет дальше. Неподалеку от сберкассы была историческая же лавка “Кавказских минеральных вод”, подточивших в свое время устои самодержавия. Именно в этой лавке, в ее внутренних покоях, типа каморки, была написана не одна страница истории борьбы с царизмом и властью капитала сбежавшим с каторги и прибежавшим в Москву Иосифом Джугашвили, вышедшим впоследствии из подполья будто бы на время, а потому и не сменившим своей подпольной клички Сталин.
Эту историческую страницу в свое время вырвали, а потом и забыли.
Впрочем, на уличной стене довольно неказистого домика, каких в центре Москвы осталось совсем мало, сохранилось четыре дырки, следы крепления мемориальной доски, позволявшей прохожим испытать около этого плюгавого домика непередаваемые вслух чувства.
Вот и Кукуеву казалось, что страница его биографии, написанная твердой, как он помнил, рукой следователя по особо важным делам Сергеева, давным-давно перевернута, вырвана и сгинула в пропастях Земли вместе с памятниками и мемориальными досками минувшей, наконец-то, эпохи.
Да и сам Сергеев, несмотря на его впечатляющую роль, был заслонен в глазах Кукуева еще в прошлой жизни немалым числом сотрудников МВД и Прокуратуры, через чьи руки ему довелось пройти. Да вот и в новой жизни тоже следователи пытались пару раз завести дело на Кукуева, только еще до суда все обвинения рассыпались, все свидетели дружно меняли свои показания, и дела на этот раз заканчивались полной победой справедливости. Наконец-то Кукуев мог продолжать и продолжал свою исторически прогрессивную деятельность, немножко не вписывающуюся в рамки все время отстающих от жизни законов.
В сберкассе было многолюдно, но они сразу же увидели друг друга, разом посмотрели друг на друга, едва Кукуев вступил в операционный зал, взглядом не зацепились, сделав вид, что не узнали друг друга.
Встреча с Кукуевым не была для Сергеева событием чрезвычайным.
И на улице и в общественных местах ему не раз случалось встречаться с теми, кто был героями его следственных разработок, тех, кого он арестовывал, отдавал под суд. Впрочем, не каждое следственное дело доходило до суда, да и в суде едва ли не половине обвиняемых удавалось отделаться испугом или условным наказанием. Хозяйственные преступления, несмотря на значительный урон, наносимый обществу, и моральный и материальный, были не то, чтобы трудно доказуемы, но, как правило, давали возможность изворотливым и предусмотрительным проходимцам уйти от полной меры ответственности.
При встречах со своими бывшими подопечными, а встречи такие не часто, но случались, он поступал по-философски, первым никогда не здоровался.
Как видно прав был Гераклит, философ, древнегреческий философ, один из основоположников диалектики, когда не здоровался с теми, с кем еще вчера вечером вел беседы и пил разбавленное фалернское. Дальновидный философ допускал такое развитие событий после расставания со своим знакомым, какое могло бы неузнаваемо преобразить его вчерашнего собеседника: “Мир текуч и изменчив, никто дважды не войдет в одну воду…”
Узнавали Сергеева, конечно, все.
Кто-то демонстративно отворачивался, цепенел и, подчеркнуто не узнавая, проходил мимо, как, к примеру, свободный человек свободной страны.
Кто-то встречал его горькой усмешкой.
Если же кто-то здоровался, хотя бы кивком, или в полслова, он отвечал в том же духе.
Попадались и такие, кто встречал его, как старого знакомого, и обнаруживал склонность поговорить.
Сергеев был в таких случаях предельно сдержан, и если разговор не содержал какой-нибудь небольшой просьбы или совета, под любым предлогом общение прерывал.
Вот и увидев Кукуева, Сергеев не изменил своему правилу и давнего знакомства не выдал.
Загнанный обстоятельствами в черный пуленепробиваемый жилет, надетый поверх пятнистой военной формы, сшитой для ведения боевых действий в лесисто-болотистой местности, с газовым баллончиком в кожаном футлярчике и наручниками у пояса, пистолетом на одном боку и резиновой дубинкой на другом, он охранял сберкассу, готовый защитить не только жизнь сотрудников и клиентов, но и непосредственно неприкосновенность вкладов, как выяснилось, в том числе и Кукуева. Защитить же накопления от инфляции или оздоравливающих финансовую систему, но шокирующих население, обесцениваний вкладов он не мог.
Пройдя унижение безработицы, Сергеев уже перестал стесняться своей пятнистой формы и места “сторожа” при сберкассе, и все-таки встречать знакомых в новой для себя роли было делом нелегким, требовавшим всякий раз внутренней мобилизации.
Бывшие сослуживцы, или знакомые, сочувствовали, все до единого обещали помочь, вытянуть, что-нибудь подобрать подходящее, и забывали о своем обещании тотчас же после рассказа жене или общим знакомым: “Помнишь Сергеева, длинный такой… Умный же мужик, такие дела поднимал, и на тебе — в охране, как мальчишка после дембеля. Да-а, не вписался в новую жизнь, не перестроился, не нашел себя… Впрочем, чему удивляться, гибкости ему всегда не хватало. Два раза на полковника представляли, и не проходил…” Вздохнув при мысли о том, что “таких не лечат”, бывший соратник пускался в рассуждения о времени и о себе, или просто благодарил судьбу и себя лично за то, что спасся от невеселой перспективы до конца дней смотреть вблизи на чужие деньги.
Почему-то Сергеев был уверен, что Кукуев к нему подойдет, но подойдет не сразу.
Люди в чрезвычайных ситуациях встречаются по-разному.
О том, как встречаются, например, не знающие друг друга в глаза разведчики за рубежом, Сергеев узнал во время визита Рудольфа Ивановича Абеля к ним в Управление на Садово-Сухаревскую.
Больше всего к гостю, естественно, было вопросов о специфике работы за рубежом.
Сергеев спросил, как встречаются нелегалы, не знающие друг друга в лицо, так сказать, на вражеской территории.
Рудольф Иванович бросил короткий взгляд на плечистого молодого человека, назвавшегося “Толя”, получил кивок согласия, закурил дрянную сигаретку “Памир” и стал рассказывать.
Вопрос можно было считать счастливым, потому что на два предыдущих отвечал “Толя”. Один раз он сказал, что Рудольф Иванович этого не знает, а второй раз сказал, что Рудольф Иванович этого не помнит.
О первой встрече не знающих в лицо друг друга агентов на вражеской территории Рудольф Иванович и знал, и, к счастью, помнил.
“Прежде всего, нужно представлять, насколько опытен, насколько профессионален в нашем деле человек, с которым вы идете на встречу. Если это человек опытный, все немножко проще. Если человек новичок, недавно завербован, только начинает работу, тем более, если это, как говорится, первое рандеву… Здесь нужно хорошо себе представить его состояние. А состояние у него какое? На каждом углу агенты ФБР, из каждой проезжающей машины за ним следят. Место встречи обычно назначается оживленное. Выход из метро. Универмаг. Вокзал. Выход со стадиона. Вход на стадион. Так же, как и вас, я думаю?”
Здесь знаменитому разведчику возразил сам Перегудов.
“У нас, Рудольф Иванович, народ избалованный! Им оперативные квартиры подавай. Гостиницы!”
“Да, действительно, дома все проще. А там предпочтительней улица, и время приходится выбирать самое многолюдное. И этот, твой незнакомый друг, еще не знает, что толпа самое надежное укрытие. От этого ему совсем не по себе. Вот человек посмотрел на часы — ага! смотрит, сколько осталось времени до назначенной нами в 16.30 встречи. Словом, если вы подойдете к нему и произнесете парольные слова, уверяю вас, он закричит и бросится бежать, если тут же не упадет в обморок. Но самое интересное другое. Каким бы многолюдным не было место вашей встречи, едва вы окажетесь на визуальной дистанции, как вы сразу же заметите друг друга, хотя народа кругом полно. Объяснений этому феномену может быть множество, дело не в объяснениях, а в проверенном множество раз факте. Вы видите друг друга прежде, чем заметите у него книгу в красной обложке, как было условлено, или еще какой-нибудь знак на галстуке. И вот тут самое главное, чтобы он вас не испугался, когда вы к нему подойдете. Он тоже вас заметил, он уже за вами следит. Он видит, что вы кого-то ждете, смотрите на часы. Ясное дело, не его, ведь назначенное время прошло. Он видит, что не только у него не состоялась встреча, но и вот еще один тоже ждет напрасно. Он испытывает радостное облегчение оттого, что встреча не состоялась. Гора с плеч. А вы демонстративно начинаете нервничать, это его почти радует. Наконец вы подходите к нему и спрашиваете любую ерунду, начинаете разговор на любую тему. Он почти счастлив, потому что знает, даже если появится запоздавший агент, то уже не подойдет, видя, что человек занят беседой с каким-то типом. Страх-то еще не прошел. Пусть теперь меня схватят, но вот этот случайный посторонний человек как раз и послужит лучшей защитой от любых подозрений. И вот вы уже идете рядом, и тут, когда вы убедились, что ваш коллега совершенно успокоился, отошли от того места, где ему было так неуютно и даже страшно, здесь можно в разговоре, как бы, между прочим, произнести слова пароля. И хотя ваш новый знакомый этого никак не ожидал, можете быть уверенным, что он не вздрогнет, не закричит, не побежит…”
Из этого рассказа Сергеев понял, что его работа с агентурой, а свой ленинградский опыт он широко использовал и в работе в Главке, не идет ни в какое сравнение с работой на вражеской территории.
Но откуда вдруг всплыло это воспоминание?
Но и Кукуеву при виде Сергеева пришли в голову мысли уж и вовсе неожиданные, их появление в это время и в этом месте объяснить еще труднее, чем воспоминания Сергеева.
Случайно найденная старая сберкнижка оказалась дверкой в прошлое, и сразу же за этой дверкой стоял Сергеев.
Переезжая на новую квартиру, купленную в старом доме рядом с Арбатом, в тихом Кривоколенном переулке, Кукуев сортировал книги, отбирая одни на дачу, другие в новое жилье.
Сберкнижка в свое время избежала конфискации только потому, что была спрятана от Зинки в самое надежное место, куда уж она наверняка никогда бы не заглянула, в “Капитал” Маркса, в седьмой том собрания сочинений Маркса и Энгельса, служившее великолепным украшением верхней полки книжного стеллажа в прихожей. Череда темно-бордовых, добротных, с любовью и вкусом исполненных переплетов, вызывала с порога уважение к хозяину дома.
Как в свое время руки сыщиков при обыске миновали этот тайничок, объяснить трудно.
Проверить старую сберкнижку Кукуева толкнуло чистое любопытство.
Он уже давно, как и все нормальные люди, обзавелся банковскими счетами, кредитными карточками, по сберкассам не ходил и наличностью пользовался довольно ограниченно.
Прекрасно понимая, что от тех шестнадцати тысяч, что были вписаны последней строкой в графе “Остаток”, остался после “шоковых” фокусов один пшик, он не мог не пойти и не убедиться в том, что и та капля малая, добытая памятными усилиями, сохранилась.
Все перемены не коснулись коренных убеждений Кукуева, нигде не записанных словами, никак не сформулированных, но живших у него в крови.
“Денег не бывает много, и деньги не бывают маленькими”.
Как независимо от своих размеров крест для верующего всегда исполнен значительности и тайного смысла, так же и деньги по вере вовсе не одного Кукуева служат не символом, а вполне реальной гарантией спасения, по крайней мере, на земле, а при известных обстоятельствах и в жизни запредельной.
Найти сберкассу оказалось не так-то просто.
Раньше она размещалась в двух тесных клетушках, чем-то напоминавших Кукуеву сельскую почту, и это в ста шагах от улицы Горького!
Теперь же бывшая сберкасса, ставшая Сбербанком, после неоднократного крушения накоплений вкладчиков сумела переехать в новое помещение, где колонны были отделаны пусть искусственным, но малахитом, панели по стенам были исполнены под мореный дуб, а мебель и оборудование были неподдельно новыми, дорогими и удобными, как во всем цивилизованном мире.
Высоченные потолки делали помещение чем-то неуловимо похожим на храм.
Увидев Сергеева среди отделанных камнем прямоугольных колонн и каменеющей в небольших очередях клиентуры, Кукуев, естественно, тут же вспомнил этот восклицательный знак, с которого началась горькая, самая драматичная страница в его летописи, полной увлекательных событий.
Старая сберкнижка настроила Кукуева на откатную волну, возвращающую в героическое прошлое, вот и Сергеев показался ему среди блещущих новизной стен обломком чего-то старого, бывшего, ненужного и непричастного к новой жизни. И новое его обличье в глазах Кукуева выглядело маскарадным.
Кукуеву и Сергееву достаточно было и мельком взглянуть друг на друга, чтобы понять и оценить те огромные перемены в стране, так ярко отразившиеся на их личных судьбах.
Они оба, конечно, были уже не теми, что когда-то встретились у гардероба в шашлычной “Казбек” на Тверском бульваре.
Надо ли рассказывать, как подполковник милиции, специалист высшей квалификации оказался на столь невысокой и незавидной должности?
Думал ли подполковник Сергеев, когда разрабатывал Председательницу Верховного Совета одной из республик Средней Азии, торговавшую всем, до чего простирались ее изящные маленькие руки, в том числе и смертными приговорами, думал ли он, что ему припомнят его рвение, хотя и никогда об этом не скажут в глаза.
По материалам, представленным Сергеевым, “президент-ханум” была освобождена от всех постов в республике, выведена из состава Президиума Верховного Совета СССР и брошена на низовую работу в качестве заместителя министра в министерстве строительных материалов.
За успешно проведенную беспрецедентную операцию Сергеев был представлен к правительственной награде.
Вручая бесстрашному подполковнику медаль “За боевые заслуги”, министр улыбнулся и сказал: “Было бы у тебя ранение, хоть царапина, мы бы тебя орденом наградили”.
Без единой царапины и с орденом Знак Почета вышел Сергеев из “дела Мжаванадзе”, которое проводила группа москвичей, представлявших центр, вместе с секретарем Тбилисского горкома партии Э.Шеварднадзе, переведенным на эту должность с поста Председателя Комитета госбезопасности Грузии и представлявшим в разоблачении преступников интересы Грузии.
Именно Сергеев получил сведения о том, что кандидат в члены Политбюро, Василий Павлович Мжанавадзе, как бы поделикатнее выразиться, ну, словом, продал пост Председателя Совета Министров Грузинской Советской Социалистической республики директору камвольного комбината “Советская Грузия”.
Разоблачать мазуриков такого масштаба в любые времена и непросто и довольно опасно.
Для изобличения директора комбината “Советская Грузия” не хватало лишь последнего и совершенно необходимого изобличающего аргумента — припрятанных денег, добытых не честным путем.. Во что бы то ни стало, нужно было найти и предъявить, как говорится, суду деньги, которыми предстояло “рассчитываться” с кандидатом в члены Политбюро т. Мжаванадзе, Василием Павловичем.
В присутствии Сергеева на кухне в тбилисской квартире Шеварднадзе руководитель оперативной группы из Москвы полковник Мусияченко и секретарь Тбилисского горкома высчитывали, какими у них будут пенсии, если им не удастся получить убедительный компромат на директора “Советской Грузии”, жившего в том же доме, на той же лестнице, что и т. Шеварднадзе.
У Мусияченко стажа хватало и, если не выгонят из партии и не лишат звания, пенсия у полковника была бы вполне приличная.
У Шеварднадзе до пенсии недоставало совсем немножко, и он нервничал и всячески воодушевлял, как и следовало партийному руководителю, следствие.
Однако все это было в невозвратном прошлом, нынче скромные права и обязанности бывшего специалиста по особо важным делам были ограничены пространством от входа в сберкассу на улице Лесной до выхода из задних помещений через бронированную дверь, открывавшуюся только изнутри, когда принимали и выпускали инкассаторов.
Подумаешь, подполковник милиции оказался на столь невысокой и незавидной должности?
С исчезновением социалистической собственности тут же отпала необходимость в ее охране.
Органы, созданные для борьбы с расхитителями этой собственности, выглядели уже смешно.
Само понятие “расхищение” утратило смысл и вышло из обихода.
“Новое мышление” заменило устаревшее понятие новым — “обретение настоящего хозяина”.
“Настоящие хозяева” тут же нашлись, и их собственность, невидимыми трудами обретенная, была незамедлительно объявлена священной.
Сергееву, как и всем прочим охранникам не исчезнувшей фактически, но как бы при этом и исчезнувшей собственности, платить отказались и предложили искать другую работу. На него в виде милосердия был распространен широко применявшийся Указ о праве досрочного выхода на пенсию для лиц, к пенсионному возрасту приближающихся.
Перечисление всех мест и должностей, подчас почти унизительных, где довелось послужить Сергееву, едва ли необходимо, их легко представит каждый, кого новые времена и долгожданные реформы заставили в полной мере выявить личные способности к выживанию.
Необычным, быть может, в многообразной деятельности Сергеева было то, что нет-нет и к нему обращались бывшие коллеги, перешедшие в частные фирмы, работающие на конкретных хозяев, с предложением принять участие в освобождении захваченного в заложники хозяина или кого-нибудь из лиц, к хозяину приближенных, в том числе и членов его семьи.
Каждый такой эпизод давал приварок к зарплате охранника на автомобильной стоянке, был и такой эпизод в жизни Сергеева, от полутораста до двухсот долларов. Было и триста, но только один раз.
Вместо того, чтобы найти хорошее место в охранном предприятии, пусть и частном, Сергеев согласился поработать на строительстве частных домов. Вот уж что стало расти, действительно, как грибы, в ближних пригородах всех больших городов, так это виллы, коттеджи и целые усадьбы.
Работа была перспективной и неплохо оплачивалась.
Однако строительная фирма “Прогресс-2”, строившая дачи, была вынуждена отказаться от услуг чрезмерно щепетильного начальника отдела материально-технического снабжения.
Хозяин фирмы дал понять Сергееву, дескать, им обоим, как бывшим коммунистам, сам Бог велел грабить тех, кто неизвестно на какие деньги, впрочем, известно, устраивает свои поместья.
Представления о том, что может делать человек, а чего он не должен делать никогда, были в Сергееве тверже идеологических установок.
А тут как раз старый знакомый предложил поработать в гостинице “Метрополь”, где шестой этаж снял под свою резиденцию баловень перестройки, юрист, Дм. Якубовский, закончивший надзирать за вывозом имущества Западной группы войск и открывший свою юридическую фирму, обслуживавшую компании “Мост”, банк “Столичный” и десяток других компаний помельче. Для нормальной работы вновь образованной фирмы, разместившейся в гостинице “Метрополь”, где некогда обитало Советское правительство, только что переехавшее из Петрограда, так вот для спокойной и нормальной работы хозяину фирмы понадобились три кольца охраны.
Не без удивления и грусти Сергеев увидел в охране нового Монте Кристе офицеров из “девятки”, правительственной спецслужбы, и подрабатывающих “во вторую смену” действующих силовиков.
После ареста Дм. Якубовского, уличенного в причастности к краже восьмидесяти девяти манускриптов XIII — XVIII веков из Публичной библиотеки в городе Святого Петра, Сергеев вполне добровольно покинул шестой этаж гостиницы “Метрополь”, где закипела, заклокотала, вспенилась борьба за возвращение доброго имени и освобождение из-под ареста героя нашего времени.
Сергеев уже забыл о мелькнувшем в сберкассе Кукуеве, когда спустя три дня, перед самым обеденным перерывом, к нему подошел мужчина, из тех, что не имеют ни возраста, ни лица. В лице, рисунок которого был исполнен рукой вялой и небрежной, была печать то ли обиды на творца, то ли какой-то вины, самое что ни на есть плюгавое лицо человека, чья высшая добродетель и талант в готовности оказывать всяческие услуги, но никак не повелевать.
Человек с виноватым лицом подошел к Сергееву, протянул ему продолговатый конверт со словами: “Это вам”.
На конверте четкими типографскими буквами была набрана только фамилия адресата: “Сергееву Д.Д.”
“От кого?” — спросил Сергеев, не спеша брать конверт.
“Меня просили передать, — в немножко собачьих глазах легко можно было прочитать просьбу, похожую на мольбу: “Возьмите, не утяжеляйте мою жизнь отказом. Пожалуйста”. Вслух же он негромко сказал: “Там все написано. Меня просили передать вам лично…”
В это время раздался звонок, похожий металлическим дребезжаньем на школьный. Немногочисленная публика потянулась к выходу.
Звонок отвлек Сергеева, он окинул привычным взглядом зал, не надо ли поторопить кого-то из заполнявших бланки за столиками.
Достаточно было отвлечься на какие-то секунды, как и этих секунд хватило печальному молодому человеку, чтобы исчезнуть из сберкассы, просто испариться.
После того как посетители были выпровожены и вход был заперт, Сергеев сел тут же, в операционном зале, за ближайший к выходу столик, покрытый круглым стеклом, под которым были разложены образцы заполнения бланков, и вскрыл конверт.
“Уважаемый Дмитрий Дмитриевич! Когда я увидел Вас в сберкассе в камуфляже, то решил, что это всего лишь “камуфляж”, к которому приходится прибегать работникам Вашей профессии. С удивлением узнал, что это не так. Ваша скромная сегодняшняя должность говорит о многом. Под впечатлением от нашей встречи в сберкассе, где Вы, может быть, меня и не узнали, я долго думал и пришел к выводу о том, что, пожалуй, мог бы доверить Вам самое дорогое, что у меня есть. Хотелось бы поговорить.
Если не возражаете, давайте встретимся в памятном нам обоим “Казбеке”.
Жду Вас, Дмитрий Дмитриевич, шестнадцатого августа в двадцать часов тридцать минут.
Если Вам это время по каким-то причинам не удобно, но против встречи ничего не имеете, сообщите, пожалуйста, по телефону: 257-75-67.
Надеюсь, до встречи.
Ваш Петр Григорьевич”
Письмо было написано от руки, а напечатанная на конверте фамилия адресата давала понять, что корреспондент не считал нужным писать письмо под копирку или поручать его печатать, как говорится, третьим лицам.
Если бы встреча была назначена в один из ближайших дней, то, скорее всего, Сергеев, подчиняясь первому чувству, оставил бы послание без последствий. Прав был, кажется, Талейран, предупреждавший: никогда не подчиняйтесь первому чувству, оно бывает самым верным.
Спустя четыре дня Сергеев, уже привыкнув думать о Кукуеве, припомнив многие подробности этого дела, столь счастливо для него, Сергеева, закончившегося, аж личной благодарностью министра и денежной премией, как-то и на возможность встречи смотрел не то чтобы примирительно, но с любопытством. Сергеев немножко лукавил, лукавил с самим собой. Глубоко в душе он знал, что “подполковник Сергеев” на встречу с осужденным Кукуевым никогда бы не пошел, просто не пошел, без всяких на эту тему размышлений. Не пошел бы, прежде всего потому, что наверняка были бы у него и другие дела, поинтересней, да и не след старшему офицеру его службы водить хлеба с уголовником. Иное дело, предоставленный в сущности самому себе в решении проблемы выживания, охранник из сберкассы.
Слова Кукуева о том, что он мог бы “доверить самое дорогое, что у него есть”, очень походили на слова нынешних толстосумов, нанимавших бывших работников милиции, или криминальную публику, в зависимости от вкуса и жизненной практики, для сбережения своих жен, детей или внуков от разного рода покушений.
Постоянно растущая потребность, как в личной охране, так и в вооруженной охране школ и детских учреждений, открывала новое поприще для людей, способных носить оружие и постоять за жизнь детей и особо ценной части взрослого населения.
5. Дедушка и внучек
Почти непроницаемый покров, скрывавший от нас жизнь Кукуева, все еще не упал, и мы должны навсегда отказаться от надежды увидеть его образ при полном дневном освещении.
Однако покров этот стал более прозрачным, а главное, Кукуев потаенный, в уединении рождающий свои причудливые замыслы, стал нам ближе после того, как завершил свои университеты в Нижнем Тагиле.
Из Нижнего Тагила, что бросалось в глаза, Кукуев вернулся неплохо оснащенный новыми манерами, под стать его солидности и грядущему положению.
В нем появилась замечательная медлительность, задумчивость сродни мудрости, свидетельствовавшая о глубокой умственной работе. Такие люди, наподобие Тургенева, или идущего по его стопам эстрадного конферансье-интеллектуала Бен Беницианова, любят фотографироваться, приставив пальцы ко лбу, или закусив дужку очков. Движения Кукуева в связи с его новым положением в обществе приобрели новый масштаб, стали крупнее и более плавными, ко всему этому прибавилось еще и жесткое добродушие, право на которое ему дали перенесенные страдания. Это добродушие человека, готового людям сочувствовать, но не имеющим права прощать и миловать.
Рассказывать о первых годах после освобождения, условно-досрочного, как и надеялся Кукуев, так же не интересно, как повествовать о мытарствах Сергеева после его увольнения из МВД.
Начинал же Кукуев фактически новую, а в чем-то и не очень новую жизнь в пору становления демократического режима, как и большинство, с малого, с “малого предприятия”, с “МП”.
Организовать “МП” в условиях разорения научно-исследовательских и проектных организаций, развала производства, когда все старались выкроить какие-то жизнеспособные участки из умирающих организмов и пустить их жить самостоятельно для получения живых денег, было делом повсеместным и не хитрым.
Старые связи и новые знакомства по Нижнему Тагилу помогли Кукуеву возглавить, а фактически стать полновластным хозяином “малого предприятия” “Сигма-Зет” при Управлении материально-технического снабжения Академии наук еще СССР. К предложенному в Управлении названию своего предприятия Кукуев лично добавил “ЗЕТ”, первую букву имени своей жены, так, на счастье, как талисман, и был прав. Может быть, как раз талисман-то и пригодился и спас.
Кукуев сразу ориентировался на работу с металлом, материалом ему наиболее близким, может быть даже духовно, и не ошибся.
Под флагом организации, вызывающей к себе глубокое уважение и готовность придти на помощь, особенно в пору всеобщего разорения и частичного обогащения в условиях переходного периода, Кукуеву удалось даже принять участие в ликвидации имущества Западной Группы Войск. Бланки с грифом “Академия наук СССР. Управление материально-технического снабжения” действовали на военных, да и не только на военных, почти магически.
Не хитрое дело при обвальной ликвидации накопленного за полстолетия имущества, припасенного для ведения фактических боевых действий по всей Европе, что-то потерять, что-то обронить, что-то продать, а что-то и передать, в том числе, и в частные руки.
Великое множество фантастических сюжетов Счетная палата предъявила демократически избранному наконец-то Президенту. Внимательно изучив представленные материалы, Президент дал указание Счетной палате: “Западной группой войск не заниматься!”, дескать, что с возу упало, то и уплыло.
Вновь высшая власть явила высшее милосердие и душевную щедрость.
Счетная палата имела нахальство попросить от Президента письменного указания на этот счет, но гарант Конституции помог дотошным контролерам осознать свою неправоту.
Но и в материалах Счетной палаты не нашлось места для легкого арабеска, исполненного непринужденной рукой, в которой судебные графологи по чертам рисунка узнали бы твердую руку Петра Григорьевича. Однако при внимательном изучении рисунка графологи были бы озадачены непривычной легкостью, отсутствием тяжеловатой сосредоточенности, столь характерной для художеств Кукуева.
Да, это был рисунок Кукуeва, но не Петра Григорьевича, а Пашки, двадцатитрехлетнего молодого человека, взятого с собой на пробу Петром Григорьевичем в свою экспедицию. Именно этим словом следует обозначить судьбоносную командировку Петра Григорьевича, ринувшегося от имени Академии наук и почти затерявшегося среди сотен и тысяч тех, кто поспешил на помощь в ликвидации имущества Западной группы войск.
Пашка, закончив Нефтяной институт им. Губкина, с помощью деда, не потерявшего своего авторитета и связей среди бывших коллег, был по распределению отправлен в Научно-исследовательский институт нефтегазоочистки. Без особенных хлопот поступив в заочную аспирантуру, он готовился к традиционной карьере московского специалиста, к жизни предположительно безбедной и вполне спокойной, именно такой, какой видели, какой ее предначертали и готовы были обеспечить всеми дозволенными им средствами его дедушка и бабушка, растившие внука, сиротствовавшего при живых родителях.
Родители расстались в пору пашкиного раннего отрочества и жили своей переменчивой жизнью, достаточно привычной для поколения, пришедшего в свою полувзрослую жизнь как бы на все готовое. До жизни взрослой, то есть в полной мере ответственной и самостоятельной, как множество их сверстников, они так и не доросли.
Им не нужно было выбирать ни политический строй, ни спасать Отечество на войне, ни бояться безработицы, ни думать, как говорится, о куске хлеба, если уже за пять лет до рождения Пашки хлеб в столовых общепита лежал на столах и подавался без ограничений, считаясь бесплатным.
Среди устойчивых привязанностей пашкиного отца, начиная с беспутных студенческих лет, следует считать пьянство.
Мать, несостоявшаяся актриса, нашла себя, свое дело на Киностудии детских и юношеских фильмов им. Горького в качестве костюмера.
Состоявшиеся артисты, главным образом, мастера эпизода и герои второго плана, находили в живой, общительной и не лишенной привлекательности костюмерше верного друга и в паузах между съемками и в долгих киноэкспедициях.
Купленная в свое время на деньги Кукуева-старшего двухкомнатная квартира при разводе была разделена на однокомнатную для матери и комнату в коммунальной квартире на Зацепе отцу. И родители, и дедушка с бабушкой единодушно решили, что в квартире на проспекте Мира у метро “Ботанический сад” и в школе с преподаванием ряда предметов на английском языке Паше будет лучше, чем с отцом в коммуналке, или матерью в однокомнатной на Ракетном бульваре.
Во время исторического путешествия с дедом в еще расчлененную Германию Пашка из окна вагона на подъезде к Магдебургу увидел, а не увидеть было невозможно, бесконечное пространство, заставленное изувеченными советскими танками. Поезд минут пятнадцать, не меньше, катил мимо свалки вовсе не старых, даже без следов ржавчины танков, не подбитых, не покалеченных на сугубых учениях, не пострадавших при защите социалистического лагеря, не изможденных немецким бездорожьем, а просто приведенных в негодность самими советскими танкистами. Никто уже не скажет, сколько тянулась эта свалка вдоль железной дороги, идущей на Кельн, идущей на Намюр в Бельгии, а еще дальше и в Париж во Франции. Именно в Магдебурге, где Кукуев-дед, Петр Григорьевич, занимался утилизацией, в том числе и брошенного металла, его внук Пашка, владея навыками общения с иностранными туристами в Москве, познакомился с Оливером Пинксом, знаменитым на всю Великобританию и Северную Ирландию непременным участником ежегодных Королевских смотров военной техники.
Оливеру Пинксу принадлежала уникальная коллекция, и он не случайно оказался в этих местах в эту пору.
Есть чудаки, коллекционирующие бабочек, другие предпочитают почтовые марки, третьи собирают воздушные опахала, веера разных мастей.
Мистер Оливер Пинкс собирал танки, и сам их выводил, сидя на рычагах, на Королевские смотры, разумеется, участвуя в заключительной, неофициальной программе как частное лицо. Его грозная коллекция насчитывала пятнадцать единиц бронетехники из восьми европейских стран, Соединенных Штатов и Канады. Советский “Т-62”, созданный специально под “европейский театр”, был его давней мечтой.
Как удалось Пашке Кукуеву в тот же день, в день знакомства со знаменитым коллекционером, исполнить его заветную мечту, понять невозможно, если не верить действительно в магическую силу бланков Академии наук и давней способности, видимо, передающейся у Кукуевых по наследству через поколение, находить с военными общий язык. Никто не видел, как он появился перед эстакадой, с которой шла погрузка в эшелоны бронетехники и всяческого имущества ордена Кутузова второй степени, ордена Александра Невского Ново-сокольской танковой дивизии.
Неразличимый в своей камуфляжной форме от прочих военных, он представился “уполномоченным”, предъявил свои полномочия, записанные на бумаге с грифом Академии наук, провел совещание на месте с невысоким командованием дивизии, угоревшим от жары и выхлопов сгоревшей солярки, уставшим бороться с Отделом военных перевозок за каждый вагон, за каждую платформу, с командованием, у которого не только каждый танк, но и ГТТ, МТЛБВ, ПАРМы и ПАКи висели камнем на шее… Отсчитав две тысячи фунтов стерлингов двадцатифунтовыми купюрами с изображением королевы-матери в молодости, Кукуев-внук получил танк-мечту для своего нового друга, сам немало удивленный легкости, с которой была проведена сделка и получен товар.
Да, это был уже не тот Кукуев, что расплачивался пачкой папирос на троих с солдатами, копавшими ему с утра до ночи траншею. Этому нравилось видеть, как вздрагивают у людей глаза, когда он достает из кармана пачку денег и отсчитывает предназначенные к выдаче купюры. Быть может, нечто подобное должен испытывать юный пастор, совершающий причастие, приобщающий к своей вере, или в этой вере укрепляющий сомневающихся.
Пашка знал, что после того, как он назовет коллекционеру цену позаимствованному в интересах материально-технического снабжения Академии наук танка “Т-62”, ему предстоит увидеть ни с чем не сравнимое преображение лица утонченного европейца, безусловно, джентльмена, а может быть и эсквайра, явно не избалованного такими фактически подарками. Вот за это новый Кукуев и платил, тем более что расплачивался, как он научился шутить в Германии, “наш добрый Верховный главнокомандующий”.
Европеец, составивший свое благополучие тщательностью в подсчетах каждого фунта каждого стерлинга, каждого шиллинга и пенса, избалованный всеми чудесами прогресса и собиравший с мира по танку, не был лишен, впрочем, присущей всем собирателям скаредности, сочетавшейся с готовностью пойти и на безумство для удовлетворения своей прихоти.
Ему, истинному ценителю всего прекрасного в танках, легче было бы понять заломленную выше командирского люка цену. Он ни как не был готов к тому, что танк, ценой в полмиллиона долларов, танк не изношенный, почти новый, с новейшей гладкоствольной пушкой под коммулятивный снаряд, достанется ему всего лишь за сто двадцать пять тысяч фунтов, всего лишь в двадцать пять раз дороже, чем доставка приобретения в Соединенное Королевство, в графство Йоркшир.
Когда приветливый новый друг назвал мистеру Пинксу цену — сто двадцать пять тысяч фунтов, у знаменитого коллекционера из Соединенного Королевства и без того вытянутое лицо вытянулось еще больше за счет низко опустившейся челюсти.
Танкист-любитель, знающий цену хорошему танку, не поверил и переспросил.
Кукуев подтвердил — сто двадцать пять, торг не уместен.
Тогда изумленный коллекционер поинтересовался, исправен ли танк, каковы дефекты и сколько может стоить восстановление и ремонт? Кукуев пояснил: танк исправен, заправлен и, что особенно ценно и редко, оснащен полным комплектом “ЗИП”, как у танкистов зовется вечно исчезающий по частям набор запасных инструментов и приспособлений.
Пинкс едва ли мог оценить последнее уведомление, поскольку редкий советский танк может похвастаться полным комплектом запасных инструментов и приспособлений, положенных ему по штату.
Отвисшая челюсть, лихорадочный блеск в глазах, готовых исторгнуть слезы благодарности, потеря дара речи, неуправляемая потливость, поспешное извлечение чековой книжки и твердое, напряженно твердое, чтобы рука не дрогнула и не выпустила удачу, выписывание цифрами и прописью названной безумным продавцом суммы, все это Кукуев вкушал в ощущении своей безмерной власти над этим творением свободного мира, защищенным со всех сторон правами и законами, крепостью национальных традиций и всей мощью многонациональных вооруженных сил.
Гордый джентльмен даже не заметил, как Кукуев похлопал его по плечу, получив чек на сто двадцать пять тысяч фунтов стерлингов в самой твердой, самой непреклонной европейской валюте.
Поле деятельности Кукуева-деда было, разумеется, значительно шире, но снимать урожай в новых цифрах он еще только учился, внуку же не было нужды освобождаться от проклятого прошлого, у него попросту его не было.
В Министерстве обороны уже не осталось людей, помнивших о деятельности секретного отдела “Б-2”, и поэтому Кукуев, разговаривая с руководством нового поколения, с легким сердцем вспоминал о своем славном былом сотрудничестве с военными на ниве научных исследований возможности мирного применения боевой техники.
Изменились времена, изменился и масштаб деятельности солидного неторопливого ученого-практика, как рекомендовал теперь себя Кукуев при новых знакомствах.
Не дощатый сарай, служивший прикрытием для липовых ведомостей на зарплату, а солидная фирма, принимавшая на разрезку в металлолом еще годные к службе дальние бомбардировщики, фирма, имеющая авторитет и солидный денежный оборот, вот что стало полем, нивой, пампасами и джунглями, где во всей полноте разворачивался потаенный, едва не загубленный в застенках тоталитарного режима то ли природный талант, то ли божий дар Кукуева.
И никаких болот, да и забот стало поменьше.
“Малое предприятие” давало живые деньги Управлению материально-технического снабжения, вынужденному делить тришкин кафтан нищего бюджетного финансирования между взывающими о помощи, едва держащимися на плаву, а то и погружающимися в ничтожество академическими институтами и лабораториями, ведущими уже каким-то чудом, уже как бы и не на материалистической основе, фундаментальные исследования.
Да, Петр Григорьевич изменился внешне, погрузнел, замедлился, годы есть годы, но он преобразился и внутренне, посвежел. Оттого что по-прежнему много бывал на свежем воздухе, оттого что Зинаида Михайловна строго следила за рациональным питанием с высоким содержанием витаминов, но главное, оттого что пела душа, откликнувшаяся на призыв нового времени, как откликается на призыв певучего серебряного рожка сердце засидевшегося в тесной конуре охотничьего пса, тоскующего по простору сжатых полей и щекочущему ноздри острому запаху первой пороши.
Свои убеждения, те, что он тайно и явно исповедовал всю жизнь, он нигде не вычитал, никогда не записывал, и не формулировал хотя бы для себя какими-то там словами.
Надо думать, что девиз “Денег не бывает много, и деньги не бывают маленькими” был растворен прямо в крови, образовав вещество, сообщающее мозгу сообразительность, а всему организму деятельную энергию. И только тончайшим ученым-биохимикам, быть может, предстоит ответить на вопрос, почему это магическое вещество никак не угнездилось в его сыне, но получило благодарного носителя только во внуке.
И для деда и для внука деньги не нуждались ни в каком ни объяснении, ни оправдании, они сами по себе были значительны, всегда были исполнены тайного смысла, призыва и обязательства, независимо от размеров…
После возвращения из Германии дед-Кукуев уже не мыслил своей деятельности без помощи смышленого внука, а смышленый внук уже располагал достаточными навыками и средствами для организации своего малого предприятия, именовавшегося “дочерним”, а не “внучатым” по отношению к дедовской “Сигме” лишь потому, что в терминологии делового мира не предусмотрены все формы родственных связей и отношений.
Петр Григорьевич, своей опасливостью, чрезмерной осторожностью сдерживал, тормозил развитие деловых способностей внука, сумевшего найти взаимопонимание и договориться о перспективах сотрудничества с представителями германского концерна “Металлгезельшафт АГ”, охотно принимавшего на переплавку, в качестве лома, брошенные на произвол судьбы танки. От экспертной оценки качества металла зависела стоимость принимаемого “лома”, вот здесь и понадобилась фирма-посредник, где могла бы оседать разница между “отпускной” и “продажной” ценой изувеченных в ходе холодной войны танков. Из Германии Пашка Кукуев уже не вернулся к своей нефте- и газоочистке. Он вернулся главой “малого”, но очень крепко стоящего на хороших деньгах предприятия “Роулинг-Зет”, где вице-президентом числился дед, а президентом и подлинным хозяином уже был внук.
Деда немножко пугала смелость и размах в деятельности внука, уже через три года владевшего цепочкой фирм, финансово и юридически независимых друг от друга, но принадлежавших фактически Пашке.
Обжегшись на молоке, Кукуев-дед уже не мог до конца и бесповоротно поверить в магическую силу денег, ему казалось все время, что и над ними есть власть, деньги же для Кукуева-внука, как и для всех людей “нового мышления”, были вовсе не символом, а вполне реальным гарантом спасения в любой ситуации. В чем он еще будет иметь возможность наглядно убедить Петра Григорьевича.
6. “Казбек”
— Последние денечки, можно сказать, “Казбек” доживает… — Кукуев поднялся навстречу вошедшему в ресторанный зал Сергееву. Он говорил так, словно они расстались не двадцать лет назад, а часа полтора, причем оборвав разговор как раз о судьбе шашлычной на Тверском бульваре.
Петр Григорьевич был серьезен, напряжен, сдержан, хотя в речи была выработанная годами непринужденность человека, привыкшего располагать к себе людей простотой и открытостью.
Не желая проверять, подаст ему руку Сергеев или, чего доброго, уберет за спину, если Кукуев полезет к нему с рукопожатием, Петр Григорьевич счел за лучшее взять гостя, как говорится, под локоток с левой стороны и указать жестом на накрытый на двоих столик у стенки, освещенный светильником в розовом гофрированном абажуре, непременном атрибуте ресторанной интимности и уюта.
— Все, подписан план реконструкции этой части Пушкинской площади, так что мы с вами еще кусочек прежней жизни ухватили…
Сергеев повел головой, припоминая это памятное место, приподнявшееся из сугубой шашлычной на ресторанный уровень.
Он взглянул на столик почти у входа, где в день ареста Кукуева он усадил двух муровцев, данных ему в поддержку, и те успели очень неплохо поужинать, в отличие от остальной бригады, весь день гонявшейся по следам Кукуева и “колхозников”, не имея во рту и маковой росинки.
За столиком у входа сидела парочка: молодой человек, как показалось Сергееву, с лицом учителя физкультуры, и лет двадцати пяти женщина, со сдержанным смехом слушавшая какой-то бесконечный рассказ. Молодой человек говорил что-то увлекательное и, по всей видимости, немножко страшное, в расчете попугать свою спутницу, так он был серьезен. А она улыбалась, чуть покачивала из стороны в сторону головкой, над которой совсем недавно работал парикмахер. Чем больше пугал и старался быть серьезным рассказчик, тем больше хотелось смеяться женщине, знающей задолго до конца рассказа, что все кончилось хорошо, раз герой перед ней живой и здоровый.
Вовчик давно уже понял, что никто так естественно и непринужденно не подыграет в нужной ситуации, как случайная знакомая, разумеется, не посвященная в его ни ближайшие, ни тем более дальние планы.
“Публика помолодела”, отметил про себя Сергеев, последнее время заглядывавший в ресторан год назад, если не больше.
— Куда ж этот “Казбек” намерен перебираться? — поинтересовался Сергеев, откинувшись на высокую спинку стула, выгнутым деревянным эллипсом обхватывающего гостя возле лопаток.
— Да куда б не перевели, такого уже места не будет. Тверской бульвар! Шутка ли? Здесь же всегда очередь стояла, я имею в виду наши дни. — И в этих “наших днях” прозвучала интонация солидарности людей одного времени, прожитого пусть и по-разному, как ни крути, но вместе, рядом. — Я тут на свой страх и риск закусочку кой-какую заказал. Официанты еще не “перестроились”, народ не проворный, а нам, старикам, времени терять на всяческие ожидания уже нельзя, нельзя… Вы в меню гляньте, если что-то еще… попросим молодого человека…
— Петр Григорьевич, до закусочки мне хотелось бы сразу с вами договориться: счет — “алеманда”.
— Не понял, — настороженно переспросил Кукуев, хотя успел к тому времени побывать и в Германии и в Швейцарии.
— Это значит “по-немецки”. Есть у них такое ресторанное правило, счет или пополам, или каждый за себя. — Сергеев чуть наклонился в сторону Кукуева, словно боялся пропустить или не расслышать ответ.
— Господи, какие мелочи. — Честные глаза Кукуева могли обмануть кого угодно. — И потом, я все-таки вас пригласил. Вы как бы уже мой гость, так что…
— Знаете, мне так проще, — счел нужным добавить Сергеев. — А чтобы не отступать от правил гостеприимства, будем считать, что вы сегодня мой гость, а я ваш. Я плачу за своего гостя, а вы за меня. Годится? — Сергеев примирительно улыбнулся.
— Иначе вы не останетесь?
— Не смогу. — Вздох Сергеева был вполне искренним, так что продолжать спор было бессмысленно.
— Ну что ж, принимается в первом чтении. Хотя… Впрочем, раз так решили, так пусть и будет, воля ваша.
Кукуеву казалось, что он приглашает на встречу Сергеева, бесцеремонного, уверенного в своем праве, запихивавшего в забитую муровцами “Волгу” арестанта, даже не предъявив ему никаких “книжечек” и ордеров на арест. Вот это торопливое сергеевское: “Давай, давай, давай…” — осталось на всю жизнь в памяти Кукуева. Это были слова человека, являвшего собой такую силу и право, которым Кукуеву нечего было противопоставить. Он будет возмущаться, грозить, взывать, сознавая свою полную беззащитность перед этим человеком, вытащившим его из той тайной жизни, к которой Кукуев уже себя приучил.
Теперь Кукуев хотел получить эту “власть и силу”, оставившую в его биографии впечатляющий след, в свое личное пользование.
Стоило Кукуеву задать себе вопрос, ну, а если бы он встретил Сергеева в полковничьей папахе, а не в камуфляжке охранника, послал бы он ему такое письмо? попробовал бы пригласить его на ужин?
Такого вопроса Кукуев почему-то себе не задал, напротив, день за днем после встречи с Сергеевым в нем росло убеждение в том, что, кажется, ему, Кукуеву, крупно повезло. Очень крупно повезло, и шанс упускать нельзя!
— Как у вас с детьми… Детки есть? — с непонятной тревогой спросил Кукуев.
— Есть немного, — сдержанно сказал Сергеев.
— Большие уже? И как у вас с ними?
— Большие. Все нормально, — сказал Сергеев, не собираясь посвящать случайного человека в свои семейные очень непростые сюжеты.
— Ах, детки-детки, — вздохнул Кукуев. — Родители, по моему мужицкому разумению, существа как бы собачьей породы. А дети наоборот, кошачьей. Парадокс природы, скажете? А я скажу — факт. Что я имею в виду? Родители, как собаки, преданы своим чадам, верны, готовы служить не за страх, а за совесть. А дети же действительно существа совсем другой породы, говорю же, кошачьей. Они позволяют себя любить, ласкать, кормить, ухаживать… Но если ты сделал что-то не так, попробуй его удержать, еще и когти выпустит… С кошкой дружить нельзя. Это она дружит. Если хочет. Собаке подал команду, прикрикнул, и подошла. А на кошку прикрикни, убежит. Вот так же и дети, их дружба это так, настроение, не больше. Сына я проморгал. Служил ему по-собачьи, а вырастил кота. А сытые коты народ неблагодарный. Помог сыну поступить, тогда это все просто было. А тащить пришлось с курса на курс трелевочным… Да вам это, думаю, и не очень интересно. В общем, упустил я сына, и по водочной части он не в отца, и не в деда… Внука мы у него с бабкой, с моей Зинаидой Михайловной, забрали. И мать Пашкина, так внука зовут, тоже не лучше моего Ромки оказалась. То ли третий, то ли четвертый раз уже замужем. Так что мы с бабкой Пашке и за родителей, и за дедов. С сыном не повезло, так на внуке душа отдыхает. — Лицо Кукуева засветилось улыбкой.
— Сколько ему? — чувствуя, куда клонит Кукуев, спросил Сергеев.
— Двадцать шесть… В школу пошел, когда я по вашей путевке отдыхать в Нижний Тагил поехал. Эх, самое интересное время у них это с десяти до пятнадцати!..
— И чем он занимается? Где живет? — решил приблизиться к существу разговора Сергеев.
— Живет здесь, в Москве. Купил квартиру. Все у него в порядке. Занимается живым конкретным делом. Молодежь новую жизнь с ходу и почувствовала и поняла. Это нам, старикам, все в диковинку. Рынок. Акции. Фирмы. Офшор. Лизинг. Маркетинг… Работает с металлом. На первых порах я ему помог, или он мне, уже и разобраться не можем, а теперь он сам с усам. Хозяин.
— И вы за него тревожитесь?
— Я понять не могу сам, а тем более объяснить словами, есть в этой жизни что-то такое… Вот опять не найти как сказать… Тревожное время. Все время живи и жди, что случится что-нибудь такое… А время-то нынче несравнимо хорошее. В магазинах все, что хочешь, были б деньги. Хочешь за границу? Да выезжай куда хочешь, даже если и не еврей. Не хочешь в армии служить? Занеси в военкомат деньги и живи себе спокойно. Вы улыбаетесь?
— Петр Григорьевич, я ведь человек не приезжий. И даже газеты читаю, — усмехнулся Сергеев.
Подошедший официант показал Кукуеву бутылку старого коньяка, Кукуев кивнул, бутылка была незамедлительно открыта и водружена на стол.
— Сейчас будет закусочка, — любезно улыбнулся официант и удалился.
— Я человек реальной политики, — и Кукуев разлил коньяк по рюмкам. — Что есть, то есть. Я не хочу мир переделывать. И не потому, что мне все нравится. Нет. Я просто вижу, что получается у тех, кто пытается мир переделать. Ничего у них не получается. Я вот так скажу, я человек не бедный. Нашел свое дело, помогал Академии наук выкручиваться в безденежье. Раскрутились, появились деньги, окрепли. А тут как раз внук институт окончил. Свободный диплом, иди на все четыре стороны. Взял его к себе. Через три года у него уже своя фирма была, теперь четыре… И не мартышки, знаете, однодневки, делаются такие, чтобы левые деньги увести. У него все по-серьезному. Парень золотой и цену себе знает. И к деньгам отношение интересное.
Официант принес сациви, лобио, сноп зеленой благоухающей травки.
— Смотрите, — продолжил Кукуев. — Заходим с Пашкой в магазин. Он живет отдельно. Покупаем что-то домой, ветчина, сырок… Он за свое платит. Я за свое. Почему об этом говорю? Две-три сотни для меня не проблема. Я человек не бедный. Это к тому, что они на деньги уже совсем иначе смотрят. Для них, как я понял, бытовые деньги и деловые совершенно разные. Для дела, если нужно, десять, двадцать, сто тысяч сверху, это, пожалуйста, возможности позволяют. А почтовые конверты своим служащим велит не в киоске на улице, а на почте покупать, там они на полтора рубля дешевле. При мне сделал своему экспедитору выговор, когда проверял счета по канцелярии. Я к этому отношусь спокойно. Для человека реальной политики мерка одна — дело идет? Идет. Значит, человек прав. Но жизнь зыбкая… Все время живи и жди, что случится что-нибудь такое. Серьезный народ это чувствует. Вот и живут — одной ногой здесь, другой там… И вообще. — Кукуев замолчал, глядя куда-то мимо Сергеева. — Я вам так скажу: нельзя ждать неприятностей, надо заранее по возможности все предвидеть и принять меры.
— Благоразумно, — сказал Сергеев, догадываясь, что это благоразумие выстрадано и приобретено дорогой ценой.
— Сейчас у нас, как вы сами видите, в экономике вольница. Одни правила устарели, никто с ними не считается, другие еще непривычны, не знают, как ими пользоваться. Крутятся люди, всяк, кто как может. Окрепший бизнес потребует уважения к закону, правилу и порядку. И готовиться к этому нужно уже сейчас. Я убедил Пашку, что ему нужен рядом трезвый, дальновидный, знающий экономику и право человек, который мог бы просчитывать последствия крупных сделок, масштабных решений на перспективу… Ну, что, за деток? — поднял рюмку Кукуев.
— Ну что ж, за них…
— Тогда уж чокнемся, — улыбнулся Кукуев.
Чокнулись, выпили.
— Насколько я знаю, — положив в тарелку сациви, сказал Сергеев, — в каждой серьезной фирме есть юридическая служба, консультанты.
— Все это есть, да, но между тем, о чем говорю я и о чем говорите вы, такая же разница, как между домашним доктором и врачом из неотложки. Чувствуете разницу? Мы можем сегодня себе позволить пригласить человека вот, скажем так, вашей квалификации… Просить вас взять на себя труд консультанта, советника по вопросам экономической и юридической безопасности пашкиного бизнеса. Думаю, что в месяц он сможет платить вам больше, чем вы получаете за год сегодня…
— Я человек не бедный, — сдержал улыбку Сергеев.
— Понимаю, понимаю… Я был уверен, что не услышу с первых же слов вашего согласия. Давайте все обсудим, никто нас не торопит. Можно я попробую сам ваше первое возражение сформулировать?
— Попробуйте, — согласился Сергеев.
— Мне кажется, я понимаю, почему вы не работаете в частной охранной фирме, их же полно, и платят там, уверен, лучше. Вы привыкли к жизни гарантированной и, в пределах допустимого, независимой. Правильно?
— Пожалуй.
— Ваше отрицательное отношение к моему предложению объясняю нежеланием попасть в зависимость от частного лица. И здесь, представьте себе, наши с вами чувства полностью совпадают. Знаете, как про юристов говорят? Купленная совесть.
— Это про адвокатов, — уточнил Сергеев.
— И юрисконсульты, и адвокаты, эта публика у нас есть. Речь совсем о другом. Речь о том, чтобы рядом был человек независимый, в том числе, и от положения дел в фирме. Успешно она работает, или еле концы с концами сводит, он получает твердо установленную зарплату. Высокую зарплату. Потому что, поясню, только высокая зарплата может сделать сотрудника в данном случае действительно независимым. Вы снова отрицательно качаете головой? Можно, еще раз попытаюсь угадать ход ваших мыслей? Высокая зарплата при неопределенности обязанностей может показаться подозрительной. Так?
— Разумеется, — согласился Сергеев.
— В таком случае, поясняю. Вы знаете криминальный мир, дельцов, приемы экономических афер, психологию и повадки этой публики не понаслышке. Вот этот ваш опыт работы важен и дорог. Вам же, если говорить коротко и конкретно, нужно удерживать Пашку в колее закона, тем самым обеспечивая его безопасность на будущее. За это и выпить не грех.
Выпили по второй.
— Как я себе это представляю? Работа по договору, по трудовому соглашению… нет, трудовое не годится, там срок не более года. Давайте заключим договор на два-три года. Это сразу же сделает ваше положение устойчивым и действительно независимым. Можем такой пункт включить: такая-то сумма выплачивается ежемесячно. В случае расторжения договора по инициативе, скажем так, работодателя “консультант”, “референт”, “советник”, придумаем название, получает все причитающиеся ему деньги за три года. То есть, вы в любом случае ничего не теряете. Командировки, разъезды, дополнительные расходы, в том числе и представительские, все будет обозначено отдельной строкой. Не убедил?
Сергеев на секунду задумался и уже не спешил ни возражать, ни соглашаться.
— Может быть, я и в третий раз угадаю, о чем вы думаете?
— Не так уж трудно представить себе человека на моем месте, — сказал Сергеев.
— А думаете вы, скорее всего, что это за Пашка такой, что это за субъект, в двадцать шесть лет свои фирмы и все такое. Я думаю, что для принятия решения хорошо бы вам познакомиться. Я такую возможность не исключил и договорился с ним, чтобы он к нам подъехал сюда к десяти. Если возражаете, я ему звоню и встречу отменяю, или перенесем на удобное для вас другое время.
Сергеев посмотрел на часы, было без четверти десять.
— Я смотрю, вечер у вас спланирован по минутам, как протягивание дюкера.
— Эк, что вспомнили! — Кукуев от души расхохотался, — это в книжке с моих слов все расписано было, как хирургическая операция. Дело прошлое…
К десяти часам вечера зал наполнился привычным шумом и особым ароматом, источаемым шашлыком “по-суворовски”. В “Казбеке” его подавали прямо на металлическом мангале с углями в окружении подносов с зеленью, наполняя воздух аппетитными густыми испарениями плавящегося на углях жира, благоуханием трав и щекочущим запахом свеженарезанного синего лука.
За каждым столиком уже обозначились лидеры, не дававшие другим открыть рта, кто-то пытался тихонько запеть, словом, вечер был неотличимо похож на тот, что был вчера, и, скорее всего, на тот, что случится здесь завтра.
Сергеев обратил внимание на то, что мужчина, показавшийся учителем физкультуры с малым округлым подбородком и выступающими вперед по-детски припухшими губами, почти не захмелел, даже совсем не захмелел, в отличие от его спутницы. “Наверное, за рулем”, — заметил про себя Сергеев, и тут же забыл о них, так как в дверях показался плотный молодой человек, не нуждавшийся в особых рекомендациях, его родство с Кукуевым обнаруживала и фигура, и округлое лицо, и быстрые глаза под темными бровями.
— Дедуль! — воскликнул молодой человек, радостно улыбнулся и развел руками так, словно ожидал здесь встретить кого угодно, но только не деда.
Петр Григорьевич тут же горделиво взглянул на Сергеева, чтобы убедиться, какое впечатление произвел на него внук.
Паша поспешил к деду, который сделал было движение, чтобы подняться, но внук уже приобнял его и чмокнул в щеку.
— Знакомься. Мы с Дмитрием Дмитриевичем, считай, четверть века…
— Павел, — представился внук. — Я чувствую, застал вас врасплох. Ни стула, ни прибора. Вот так дед на ужин приглашает, — тут же пожаловался Сергееву и поманил жестом официанта. — Командир, стул нужен, прибор… Осетринка есть на вертеле? Забей сразу.
Официанты мгновенно угадали в Павле клиента, имеющего все основания быть обслуженным с особым вниманием.
— Дед меня все время от чего-нибудь спасает, вы уж простите его, — усевшись на любезно подставленный стул, обратился Паша к Сергееву. — Сначала боялся, что я буду по ларькам ходить, “абиссинский налог” собирать…
— Не ври, Пашка, человек тебя первый раз в жизни видит, что про нас подумает?..
— Было, дед, было. Я же, когда студентом был, в кафе гардеробщиком подрабатывал. Все было! Дед, а гурийской капустки у них нет? Не спрашивал? Командир, — окликнул официанта, — гурийская капустка есть? Желательно кочешок такой, с детскую головку… А то принесет с башку олигофрена. Вижу, давно сидите. Дед мне про вас, Дмитрий Дмитриевич, столько порассказал… Я вам скажу, дедом своим горжусь. Пострадал. Но выжил. Это ценно. Было же время, когда все сидели…
— Не все, Павел, не все. Я, к примеру, сажал, — сказал Сергеев, — и сажал за дела нехорошие.
— Дед, а у вас были на зоне те, кто за дело сидел?
— Конечно, были. И насильники, и убийцы, и растратчики.
— Да, действительно, про эту публику как-то стараются не вспоминать. Дед у меня, Дмитрий Дмитриевич, пуганый. Как говорится, тот, кто отведал тюремной похлебки. Он живет все время в предчувствии каких-то несчастий и верит снам, которые тут же забывает.
— Что-нибудь пить будете? — предупредительно поинтересовался официант у Павла.
— Белое, легкое, сухое. “Гурджаани”, “Вазисубани” полтораста—двести грамм, бокальчик…
— Сухое у нас идет только бутылками… Открытое, куда ж потом девать.
Павел вскинул брови, вытянул рот в ниточку, выдержал паузу, но смолчал.
— Виски тоже бутылками?
— Нет. Это в разлив.
— Ирландский виски есть? Прекрасно! Пятьдесят грамм с тоником. — Официант чиркнул в блокнотике и отошел. — О снах. Сны дед тут же забывает, но тревога в нем остается. “Сегодня сон видел нехороший…” “О чем сон, дедуль?” “Не помню, Пашка, но до сих пор давит…” Так что я просил бы вас, не столько для моей безопасности, а для безопасности деда согласиться с нашим предложением, с нашей просьбой. Дед у меня самое дорогое, что есть в жизни, — почти дословно повторил внук слова Кукуева из пригласительного письма.
— Но у вас и отец и мать… — попытался напомнить Сергеев.
— Извините, но к особе моего родителя почтения не питаю. С какой стати? Он для себя жил, вернее, не жил, а пил. Единственное, за что его можно уважать, так это за верность. У меня папаша однолюб. Жен менял, место жительства менял, работу менял несчетно, но, сколько помню, хранил верность одному напитку! Из всей сивушины предпочитал “Зубровку”..
— Пашка, имей совесть! Хватит. Слова доброго об отце не скажет, — оборвал внука дед, но и в том, как старался урезонить дед неблагодарного отпрыска, чувствовалась гордость за внука.
— Дедуль, он, кажется, еще жив… Придет пора, и будем говорить о папаше только хорошее, или молчать.
— Ну откуда такие берутся!
Официант, демонстрируя стиль, предъявил Павлу заказанный кочешок капусты свекольного цвета с мраморными разводами и прожилками, размером с кулак волжского биндюжника.
— То, что надо, — одобрил Павел, после чего тарелка спланировала и замерла перед ним. — Кто-нибудь претендует? Мне много.
Павел посмотрел вопросительно на Сергеева, потом на деда и, не услышав пожеланий, приступил к препарации кочешка.
— Мне пряник отец за всю жизнь только два раза из города и принес, а внучок, видишь ли, оксфордский какой-то там мармелад любит.
— Люблю, грешен, — не отрывая глаз от капусты, пластая ее ножом, сказал Паша.
— Мы о таком и не слышали. И ботинки у него на ногах “Лобб оф Сент-Джеймс”. По мерке? На заказ?
— По мерке, дедуль, на заказ.
— И чай пьет не “индийский второй сорт”, “со слоном”, Рязанской чаеразвесочной фабрики, а “Фортнум”…
— Зачем же пить плохой чай, если давно уже есть проверенный, хороший?
Сергееву показалось, что этот дивертисмент, когда дед, почти не скрывая гордости, вроде как выговаривает внуку, исполняется специально для него.
— Спрашиваю. Жениться собираешься? Пока нет. А барышненки все хорошенькие, то одна появится, то другая. Это у них, оказывается, “сестры сексуального милосердия”! Скорее бы нашлась какая-нибудь девушка с характером, окрутила бы так, чтоб и думать забыл о “сестрах” этих милосердных.
— Тебя бабушка окрутила в семнадцать лет, вот с тех пор тебе чужая свобода покоя не дает. Русскому человеку непременно надо ярмо на себя какое-нибудь взгромоздить, только тогда в нем жажда свободы проснется. Ну не умеем мы быть свободными, и учиться не хотим. Дед, можешь представить, что в Северной и Центральной Италии крепостное право было отменено, ликвидировано в XIII веке. У нас тогда Александр Невский был в ходу. Для России тогда крепостное право было еще “светлым будущим”. В Италии коммуны, представляешь, коммуны, существовали с XV века. У них коммуны, у нас — Василий Темный.
— Вот и поговори с ним, — обернулся улыбающийся Кукуев к Сергееву. — На все ответ, и ничего не боится.
— Мой дед, Дмитрий Дмитриевич, неисправим. С одной стороны, ударник Первой пятилетки…
— Ты меня в мамонты не записывай, — заворчал Кукуев.
— А какой пятилетки ты ударник? Второй? Тоже не легче. А с другой стороны, помните этот роман, Дмитрий Дмитриевич, дед-то не читал, “Тот, кто отведал тюремной похлебки”? Обжегся раз, и теперь на воду дует. Все, дедуль, та жизнь кончилась, раз и навсегда. Помнишь, я тебя с Илюшей Медковым знакомил?
— Не знакомил ты меня ни с каким Илюшей Медковым.
— Не знакомил, так не знакомил. Впрочем, жаль. Но это не важно. Важно то, что Илюша купил ТАСС.
— Эко дело! — рассмеялся Кукуев.
— Дедуль, не “таз”, а ТАСС, Телеграфное Агентство Советского Союза, по нынешнему правописанию ИТАР—ТАСС. Тебе этот “таз”, я понимаю, и даром не нужен, а Илюша на нем такие деньги сделал — ни в сказке сказать, ни в протоколе описать. Представь себе, что значит кинуть в нужное время нужную информацию через такой рупор, который слышно в любом уголке света? Можно мировые биржи пугать. А на биржах народ нервный, болезненный. При каждом правительственном чихе вздрагивают, и политический климат, и просто ливни-засухи, все их достает.
— Мальчишество это людей пугать, — сказал Кукуев, по-видимому, специально для того, чтобы внук своим разъяснением отрекомендовал себя в глазах Сергеева с самой лучшей стороны.
— Как сказать. Пустил Илюша через ИТАР—ТАСС такую маленькую, такую аккуратненькую уточку, дескать, на Ленинградской атомной произошла утечка ядерного топлива. Переполох поднялся страшный. И хотя опровержение последовало незамедлительно, напуганные Чернобылем западники упрямо верили в худшее, и никакие опровержения не слушали. Акции ведущих скандинавских компаний тут же чудовищно полетели вниз. А илюшины брокеры враз их скупили. Вот как деньги люди делают! Две недели по всему свету скандал полыхал, никакими заявлениями было не погасить. Дмитрий Дмитриевич, а помните, как Внешэкономбанк объявил себя банкротом?
— Помню, и очень хорошо.
— Вот это афера! Вот это масштаб. Крупнейший валютный банк в стране объявляет себя банкротом, а денег в нем немерено, причем — наличка! Что-то около восьми миллиардов долларов. Хорош банкрот? Правительство в это время у Запада под смертельные проценты кредиты выпрашивало, каждый полученный транш встречали, как дед челюскинцев. А все гениальное просто. Банковские деятели через проверенных лиц сообщают клиентам о том, что часть денег можно спасти, то есть они могут их получить, но, естественно, за проценты. Кто же не согласится! Все сгорит, или только частично…Каждый рад поделиться. И проценты сначала были вообще “пионерские”, десять процентов, смешно, потом уже во вкус вошли, стали брать тридцать процентов. Вот и посчитай, что такое хотя бы и двадцать процентов от восьми миллиардов? И это только добровольно, полюбовно отданное благодарными клиентами. Илюше пришлось для этого случая купить самолет, чтобы вывозить разом по сто миллионов и класть в Лондоне в банк.
— Помню этого Медкова, — спокойно сказал Дмитрий Дмитриевич, — его после этой операции и убили. Три выстрела за десять секунд. Одна пуля в печень, вторая в брюшную полость, третья в голову…
Кукуев вскинул глаза на внука, ожидая от него подтверждения или опровержения услышанного, надо думать, почитая в этом вопросе пашкин авторитет не ниже милицейского.
— Все верно, дедуля, первая в печень, третья в голову…
— Вот видите, разве можно в наше время детей одних… — обернулся Кукуев к Дмитрию Дмитриевичу.
— Дед, ну что же ты хочешь… Илюша был сокол! Помнишь “Песню о Соколе” Алексея Максимовича Горького? “Безумству храбрых поем мы песню.. Я славно пожил… Я знаю счастье… Я видел небо…” И все такое.
Сергеев никак не ожидал услышать от молодого человека слова, казалось, оставшиеся в той жизни, что стала уже в каких-то своих подробностях расплывающимся в памяти сном. И “Песня о Соколе” из того сна, из школьных праздничных вечеров, где она звучала в самодеятельных концертах, предшествовавших танцам.
— “…И капли крови твоей горячей, как искры вспыхнут во мраке ночи”, — проговорил Сергеев припомнившиеся строки. Невольно интонация обрела вопросительный оттенок, и вопрос был обращен к Павлу.
— Действительно… Его грохнули ночью… Но речь о другом. — Вернулся к оставленной теме Кукуев-младший. — Можно вообще ничего не строить, не производить, даже не воровать и не возить деньги самолетами. Заключи контракт, а потом его перепродай. И все. Руперта Гелиоса знаете? — такой британский “Солнышкин”, подписал с Собчаком контракт на строительство новой телефонной станции для Ленинбурга. Обновление, спутниковая связь, в ногу со временем, турусы на колесах… Палец о палец этот Руперт-Солнышкин не ударил, подержал бумагу в столе и спокойненько продал этот контракт фирме “Петростар” всего-то за двадцать миллионов долларов! Это же элементарно. Вот и срубил мистер Солнышкин двадцать миллионов. С нищего города, где мэр с грузовика на Дворцовой площади обещает в праздничный день горожанам двести пятьдесят грамм постного масла, фунтик сахарца и крупки. Что скажете, Дмитрий Дмитриевич, по какой статье и сколько должен давать суд за такие подарки городу?
Паша был интересен Дмитрию Дмитриевичу, он завидовал его молодости, беспечности, свободе, позволявшей говорить то, что думает, без оглядки. А еще подкупала нескрываемая покровительственная нежность, обращенная к деду.
— Так “Петростар” же заплатил, при чем здесь город? — сказал Кукуев.
— Дед, не смеши, подавлюсь капустой. Заплатит и не город, и не “Петростар”, заплатят все те же тихие и покорные обитатели колыбели трех революций. Будут блокаднички смотреть вытаращенными глазами на цифры в квитанциях за телефон и слушать разные сказки о сложностях и трудностях связистов. А про то, что они должны возместить из своего кошелька подаренные добрым мэром ласковому англичанину двадцать миллионов долларов, им никто рассказывать не станет, чтобы не расстраивать и не подрывать новую, еще не окрепшую веру в реформы и грядущее благоденствие.
— Павел, — улыбнулся Дмитрий Дмитриевич, — я вижу, вы неистощимы, как и наша вывороченная действительность, но мой ресурс… Будем считать, что знакомство состоялось. Мне хотелось бы знать, собственно, чем я могу быть вам полезен. Извините за такую прямоту. Вы с “Песней о Соколе”, а я с такой прозой.
Павел перевел дух, посмотрел на деда сквозь широкую рюмку виски цвета мореного дуба.
— Дело же не спешное, — как-то неуверенно проговорил Кукуев.
— Да ведь как сказать, дед, может быть, как раз и безотлагательное, — с домашней интонацией сомневающегося человека проговорил Павел. — Алмазы. Это предмет моего интереса. Дело совершенно запущенное. Четверть алмазов в мире добывается в России, и только один из двадцати добытых камешков становится бриллиантом на родине. Девятнадцать из двадцати идет гранильщикам Израиля, Индии, Гонконга. А разница в цене между ограненным алмазом и природным известна — минимум в десять раз, а то и в двадцать. Продавая сырье, Россия ежегодно теряет около миллиарда долларов. Судьба сырьевого придатка. Россия теряет, а чиновники и пройдохи кладут себе в карман и на законном основании хорошие деньги. За что? Наплодили перекупщиков, которые по милости государства выходят на внешний рынок с дешевым сырьем. И когда директор смоленского комбината “Кристалл” предложил программу возрождения отрасли, чтобы алмазы дома гранить, — убили товарища Шкадова. Хотите немножко статистики? По неофициальным данным треть мужского населения Якутии сложила головы в алмазной войне. Я не сумасшедший, дедушку огорчать своей безвременной кончиной не хочется, поэтому соваться туда, где все уже сто раз поделено и переделано, смысла нет. А вот начать с нуля свое дело смысл есть. Дедушка прочитал в какой-то газетенке…
— Не в какой-то, а “Кандалакшские зори”, — с достоинством сказал Кукуев.
— Дед, извини. А сообщение о том, что в Южном Заполярье, оно же Северная Карелия, обнаружены участки с элементами платиновой и алмазной групп. Заткнет ли наша кольская земля за пояс южноафриканские прииски, покажет время. Но начать дело с нуля очень привлекательно. Насколько я знаю, геологоразведочные работы сейчас прекращены из-за недостатка финансирования. Карельский научный центр РАН пребывает в том же положении, что и вся наука. У нас есть опыт сотрудничества с нашей Академией наук. Мы готовы включиться в эту тему, и нас готовы в нее принять. Собственно, нам бы с дедом хотелось, Дмитрий Дмитриевич, чтобы вы курировали это направление наших интересов, так сказать, Кольский сектор. Познакомим вас со всем, что уже сейчас наработано, сами решите, какая дополнительная информация вам нужна, нужно ли куда-то поехать, встретиться, переговорить и т.д. Условия в общих чертах, надеюсь, дед вам обрисовал. С тремя миллионами в кармане такие дела не затеваются, так что средства у нас есть. Никаких сроков для вашего ответа назначать мы, естественно, не станем. Но, чем раньше вы примите решение, тем лучше для дела. А это уже и в ваших и в наших интересах.
7. Кто не спрятался…
За окном вагона, как предвестье большого города, проплывали бесконечные, лепившиеся друг к другу многообразными изгородями, заборами, ограждениями садово-огородные угодья, нарезанные квадратами в шесть соток.
На открытых для обозрения участках, обрамленных где кустиками, где штакетником, где металлической сеткой, а то и покосившимися кольями с остатками колючей проволоки — на большее, видимо, не хватило ни сил, ни средств у припавшего к земле горожанина, — возвышались домики, похожие на сарайчики, и сарайчики, похожие на дома, обращенные в жилье рабочие балки, изредка дачки, и уж совсем редко терема. Времянки всех родов и стилей свидетельствовали о многообразии вкусов и возможностей пчел трудовых, получивших в свое безраздельное пользование индивидуальный сот все в том же коммунальном улье.
Нет-нет и среди освоенных участков проплывали пустыри с так и неубранными, но уже вывернутыми из земли корневищами раскорчеванных деревьев.
Кое-где глаз замечал голые фундаменты чьей-то мечты, поросшие закудрявившимися и полуоблетевшими на первых осенних ветрах фиолетовыми метелками иван-чая. Бетонные основания невоздвигнутых стен, проглядывавшие сквозь поросль прозрачного березняка и стебли осота напоминали места раскопок исчезнувших с лица земли городов и древних поселений.
Памятником замершей на взлете надежде доживали почерневшие от дождя и снега бревенчатые стены с пустыми проемами окон, забитыми досками, и временной крышей, наскоро покрытой поблекшим, утратившим слюдяной блеск толем.
Однако гораздо больше было свидетельств мечты сбывшейся, но вовсе не той мечты Монтеня и Гоббса, Жан Жака Руссо, великих умов, жаждущих гармонии сердец, слияния с природой и возврата к “естественному состоянию”. Нет. Бескрайние становища эти родились не в поисках места для несуетных размышлений о величии Божьем, о мировой воле, полной неисчерпаемых творческих сил, о мировом разуме, пронизывающем все сущее, о недоступных нашему пониманию источниках добра, то пересыхающих в наших душах, то вновь истекающих живительной влагой…
А вот ухоженные, выложенные у кого из белого, у кого из красного кирпича дома в полтора дачных этажа, с мезонинами, верандочками и балконами, как правило, были обнесены сплошным забором, надо думать, для того, чтобы не смущать менее удачливых соседей своим благополучием и не пробуждать зависть. Сами же счастливые хозяева с открытой веранды на втором этаже могли сколько угодно любоваться железной дорогой, многообразием садовых участков вокруг и дальним лесом, взбежавшим на каменистую гряду, быть может, спасаясь от наступающих подселенцев.
— А знаете, где похоронен социализм? — вдруг спросил Дмитрий Дмитриевич, не отрывая глаз от окна.
— В каком смысле? — удивился Алексей Иванович.
— Да в самом прямом, непосредственном. Вот вам типичное кладбище, любуйтесь. И каждый большой город окружен такими кладбищами…
Алексей Иванович даже чуть отодвинул занавеску с застиранным оленем, бегущим под вылинявшим голубым Северным сиянием против движения поезда.
Поделенная на участки и обжитая территория не производила впечатления убожества. Не щеголяла она и притязаниями на роскошь, демонстрируя, в общем-то, социальную однородность обитателей. Здесь не было деревянных сараюшек на манер собачьих будок, украшающих делянки непритязательных любителей своей картошечки и своего репчатого лучка, но не было и коттеджей с бассейнами, как правило, предпочитающих лепиться рядом с другими такими же коттеджами.
— Что это вы так мрачно, Дмитрий Дмитриевич? Обычная картина. Поселок, каких нынче тысячи, — примирительно сказал Алексей Иванович.
— Преуменьшаете. Не тысячи, а десятки тысяч, если не сотни… — Послышавшаяся Алексею Ивановичу элегическая интонация на деле была окрашена горечью. — Вы обратили внимание на то, что под садово-огородные резервации власть отводила самую неудобь, самые бросовые территории? Вроде уж, чего-чего, а земли у нас пока еще хватает! А когда раздавали эти участки, было еще больше, еще Ростов и Оренбург не были пограничными городами. Была земля, была! — так нет, вот вам болото, сушите! Вот вам дебри — корчуйте! Раньше я видел в этом, как и все, только бюрократическую тупость. Ну, может, еще привычку плевать на людей.
Дмитрий Дмитриевич замолчал, уставившись в окно, словно хотел именно там найти опровержение своим предположениям. Но, кажется, не нашел.
— А теперь? — нетерпеливо спросил Алексей Иванович.
— А теперь все прикидываю — это сколько же труда понадобилось, сколько и каких усилий в эту землю вбито! В эти непролазины… Повкалываешь так неделю, месяц, год — на что еще у тебя время и силы останутся? И это у самой активной, здоровой, жизнедеятельной части населения! Ладно, освоились, обжились, новоселье справили у самоварчика, порадовались своей редисочке, клубничке, высунули нос со своего участка, а там уже, как поэт говорил, и тысячелетие другое на дворе, и строй другой, другая страна. “А мы вроде бы за другую страну не голосовали”, — удивились садоводы и огородники, когда им карманы вывернули, и счета за все стали, как на дрожжах, расти. А им сообщают: “Кворумы, форумы, референдумы, съезды народных депутатов — все в проклятом прошлом осталось. Забудьте”. И что?.. А ничего! Приняли к сведению. Главное, чтобы мой домик, и садик и огородик, над которыми столько пота пролито, в которые столько денег вгрохано, — чтобы все это стояло, цвело, плодоносило и было душевным моим храмом и прибежищем на тернистом жизненном пути. Разве нет? — Дмитрий Дмитриевич, кинув взгляд на спутника, снова отвернулся к окну.
Поезд заметно сбавил ход, но шел довольно быстро, однако однообразный пейзаж за окном не менялся, терявшееся в дальних границах бесконечное поселение то поднималось на каменистые бугры, то разрывалось впадиной с ручьем, то припадало к низинам, выдерживая строгую симметрию квадратов в шесть соток.
— У нас на Ленфильме чуть не в драку такие участки разбирали… — сказал Алексей Иванович. —
— И где ваш Ленфильм теперь? — спросил Дмитрий Дмитриевич.
— Что значит, где? На Кировском проспекте.
— Уже на Каменноостровском. Но это — пока. Что там до революции было? — Дмитрий Дмитриевич прекрасно знал этот район, где начинал службу. — Ресторан с девками и бассейном? Скетинг-ринк? Ну вот: “Вернем саду “Аквариум” историческое предназначение!” А принадлежал этот “Аквариум” хозяину Сытного рынка. Ждите наследников. Сколько вы раньше фильмов в год выпускали? И каких! А сколько сегодня, и кто их видит? Извините, может быть, сыплю соль на рану…
— А-а, вы в этом смысле… Но при чем здесь садовые участки? Что ж худого в том, что человек может выехать за город, повозиться на свежем воздухе в огороде, да хотя бы и бунгало соорудит? — чувствуя, что соседа грызет горькая мысль, примирительно произнес Алексей Иванович. — Я в свое время проморгал раздачу участков, а теперь цены кусаются.
— Вы участок проморгали, а те, кому повезло, киностудию проморгали… А может быть, Горький прав? — вдруг снова обернулся Дмитрий Дмитриевич к соседу и, по-горьковски окая, произнес: “Дачники — самые бесполезные на земле люди”. Была большая романтическая, пусть и несбыточная, но извечная мечта о справедливой, красивой жизни. “Здесь будет город-сад!..” И ведь, я говорю, не просто мечтали, а вкалывали и воевали, себя не жалея… И как раз сейчас, когда самая трудная, самая тяжкая полоса кровавых родов уже позади, выдохлись и руки опустили. Опять же по Маяковскому: “Шел я верхом, шел я низом, строил мост в социализм, недостроил и устал, и уселся у моста…” Вот и все, можем полюбоваться. — Дмитрий Дмитриевич усмехнулся. — Что, спрашиваете, худого в огородике, грядочке, клубничке? Но, как нынче говорят, все дело в цене вопроса. Тебе бунгало — а мне алюминиевую промышленность. Тебе грядку с редиской и ваучер на память — а мне Норильский никель. Тебе огурчики в парничке, а мне Братскую ГЭС в Сибири и Красноярскую в придачу. Все, что этими самыми милыми лопухами-дачниками спроектировано, построено, спасено — раз, да и сплыло. И недра теперь не ваши. Ловкость рук — и никакого мошенничества! — Дмитрий Дмитриевич щелкнул пальцами. — Посеяли редиску, а выросло новое мещанство, социальная база нынешнего бардака, или реставрации капитализма, если по-ученому.
— И все без замысла, самосевом? — усмехнулся Алексей Иванович. — Сокрушить без войны такую державу, знаете ли, надо иметь, ох, какую голову!
— Или не иметь никакой. У низших организмов есть дивная способность двигаться, даже потеряв голову… Да и не нужна им голова. Им нужна рассада, навоз и обещание поднять пенсию до прожиточного минимума. — Дмитрий Дмитриевич невесело хмыкнул, посмотрел на Алексея Ивановича и договорил. — Не знаю, как вам покажется такое сравнение, но, на мой взгляд, все эти перелеты бывших партийных вождей из социализма в капитализм напоминают полет петуха во дворе, после того, как у него голову оттяпают. Какие там мысли, тем более, планы! — а в результате страна, вернее, основная часть ее населения, садоводы и огородники, была приведена в состояние каталепсии.
— Раньше не слышал, это что-то для меня новенькое, — сообщил Алексей Иванович.
— Могу пояснить. Каталепсия — это состояние человека, в котором он пребывает, когда полностью подавлена его воля. Казалось бы, он должен быть инертен, как бревно. Ничего подобного — в состоянии каталепсии человек становится удивительно пластичен. Под внешним влиянием он может принимать и сохранять любые, совершенно несообразные позы. Вот в таком нелепом, ни на что не похожем, ни с чем не сообразном положении пребывает уже какой год наша с вами, Алексей Иванович, единственная и неповторимая держава. За Союз голосовали? Голосовали. А дальше? То-то и оно — сил у нашего населения осталось только на волеизъявление, а чтобы продиктовать власти свою волю, добиться осуществления своих желаний, не дать собой распоряжаться кому угодно и как угодно, — на это уже сил не осталось. Так куда ж они делись, а?
— Теперь я знаю — похоронены на садово-огородных участках, — улыбнулся Алексей Иванович.
— Кстати, а разве не из вашего, из писательского клана, вполне уважаемые, серьезные люди взапуски уговаривали граждан: “Пусть политики занимаются политикой, а мы поедем картоплю сажать, поедем к себе на огород-кормилец. Вот только, господин президент, больно дорого стало до участка добираться. Где ж такие деньжищи-то взять, если по полгода зарплату не платят? Так и без картопли к осени останемся!” “Будет вам скидка на проезд! — сыплет щедротами всенародно неизбранный. — Не дадим дорогих россиян в обиду! Пусть себе кверху задом над грядочками корячатся, а мы с другом Биллом и с другом Колем будем реформы двигать… Они худому не научат…” А поучиться есть чему, не только у Билла с Колем. В Швеции заключенные в городской тюрьме два дня бананы то ли на ужин, то ли на завтрак не получили и объявили голодовку. В Дании учителя, народ весьма обеспеченный, решили, что отпуск у них маловат и грохнули забастовкой. А нашим учителям, военным, врачам “скорой помощи” зарплату не платят, и хоть бы что! В Петрозаводске, слышали, заключенные в тюрьме объявили голодовку, требуя выплаты охранникам зарплаты. Ни Свифт, ни Щедрин до такого недодумались бы! За права во всем мире народ борется. А мы!..
— Так не родная ли наша советско-партийная власть отучила народ бороться за свои права? Крепко отучила, и, похоже, надолго, — сказал Алексей Иванович.
— Зато когда пришел крайний час и самой советско-партийной власти, никто же пальцем не пошевелил, чтобы ее, родимую, в романах, песнях и ораториях воспетую, защитить. Кстати, то же самое, что с царем-батюшкой в семнадцатом году, в феврале. Сдуло и одних и других в одночасье.
— Все похоже, только там вдогонку Корниловский мятеж, а у нас ГКЧП. Не щедра наша история на сюжеты, — вздохнул Алексей Иванович.
В коридоре раздался голос разносчицы из вагона-ресторана: “Пиво, минеральная вода, пепси-кола… Сигареты, сникерсы, орешки…”
В приоткрытой двери купе показалась голова немолодой официантки, украшенная белой наколкой, напоминающей свадебный флер-д-оранж.
— Пиво, минеральная вода, пепси-кола… — пропела разносчица и доверительно добавила: — Можно, молодые люди, что-нибудь и покрепче,..
— Молодыми мы лет тридцать назад были, барышня, — без улыбки сказал Алексей Иванович. — Вы что-нибудь хотите? — обернулся к Дмитрию Дмитриевичу. Тот отрицательно мотнул головой. — Спасибо, барышня.
Пожухлая барышня изобразила улыбку и исчезла.
— Странное дело, выгляжу, как облезлый козел, а обращаются все время “молодой человек”, да “молодой человек”, уже вздрагиваю, — возмутился Алексей Иванович.
— Издержки переходного времени, — улыбнулся Дмитрий Дмитриевич. — А как еще к нам обращаться? “Господа пассажиры”? “Милостивые государи”? Или как на одесском базаре — “мужчина”? Тоже не по-русски.
— Да, времечко переходное… А бывает ли другое? — Алексей Иванович помолчал, думая о чем-то своем, потом улыбнулся и провел по своей лысеющей голове ладонью. — Знаете, что такое облысение? — и, не ожидая ответа на вопрос, явно риторический, сам и ответил: — Облысение это диалектическое превращение головы в жопу! Вот и получается, как в песне: “не ходите, девки, замуж, ничего хорошего, утром встанешь, титьки набок и… душа растрепана”.
Дмитрий Дмитриевич такого не ожидал и невольно рассмеялся.
— Вам смешно, а мне не до смеха, — серьезно сказал Алексей Иванович. — Действительно, душа растрепана. Считается, что с годами человек умнеет, набирается мудрости, опыта и все такое. Взять те же человеческие отношения. С годами начинаешь влет различать фальшь, неискренность, притворство, лукавство… Разве это облегчает жизнь? А политика, жизнеустройство? Только и слышишь голос той самой бабушки, что всегда говорит надвое. “С одной стороны, конечно, а с другой стороны, как подумаешь…” Вот вам и вся мудрость… — Алексей Иванович вздохнул, словно поднял какую-то неподъемную тяжесть. — Вы, Дмитрий Дмитриевич, только что показали мне, где похоронен социализм. Убедительно. Впечатляет. Но похоронили ли мы его? Или просто, извините за грубость, просрали? Нас ведь учили как? Феодализм родил капитализм, капитализм родил социализм. Авраам роди Исаака. Исаак роди Иакова… А социализм, то есть попытка жить без частной собственности, по законам равенства и справедливости, — разве не был он известен за тысячи лет до капитализма? Много, конечно, в этих учениях, а отчасти и в практике, было и мифологического, наивного, ясное дело, и представления о равенстве и справедливости в наше время уже другие. Но, если социалистическая идея живет несколько тысяч лет, если она старше многих религий, надо думать, не нам ее хоронить, так? Да и могильщики наши, как, впрочем, и вся кладбищенская публика, жуликоваты. В Питере, слышали, кладбища приватизируют! Еще один Клондайк…
Поезд шел в ложбине, прорезающей какой-то взгорок, откосы по обе стороны дороги напоминали берега неглубокого канала.
— Сколько места пропадает! — глядя в окно, улыбнулся Алексей Иванович.
Дмитрий Дмитриевич отодвинул занавеску, взглянул в окно, но не увидел ничего, кроме пожухлой белесой травы, прилипшей, как старушечьи волосы после мытья, к крутым земляным стенкам. По краю откосов, наверху, темной стражей стояли в шеренгу деревья, надо думать, с любопытством поглядывая вниз, на пробегающие, словно во рву, поезда.
— На таких великолепных откосах, Дмитрий Дмитриевич, в послевоенное время обязательно бы написали знаменитое изречение Молотова. Не помните? Белыми камешками выкладывали. Ну, как же! “Мы живем в такой век, когда все дороги ведут к коммунизму!”
— Не дожил наш долгожитель до нынешних времен! — думая о чем-то своем, проговорил Дмитрий Дмитриевич.
— А, кстати, знаете, как Ленин о Молотове говорил? — спросил Алексей Иванович и усмехнулся. — У него, говорит, язык заикастый и мозги заикастые.
— Разве он заикался? Я не знал. — Дмитрий Дмитриевич некоторое время молчал, изучая пейзаж за окном. — Один ученый немец заметил, что великое могут осуществить только великие характеры. Здесь, я думаю, ответ на многие вопросы, в том числе и о нашем российском социализме, то бишь коммунизме. Хорош он там или плох, но его с заикастыми мозгами не построишь — это точно. А уж для карьеристов из провинциальных обкомов, как говорят у нас в Мексике, и вовсе не по Хуану сомбреро. Ладно, Бог с ними… Что-то мы проморгали самое главное. Мы же действительно поверили в предопределенность исторического развития. Ан, нет! И в истории, оказывается, есть движение и поступательное, и есть движение отступательное…
— Поступательное… Отступательное… И это было, — сказал Алексей Иванович. — “Себялюбие и частные выгоды растерзали общее дело”! Как сказано? — не в бровь, а в глаз! Частные выгоды — растерзали!… Думаете, это про нашу “перекуевку”? Нет, это Федор Глинка, поэт и воин, о дворянском саботаже реформ Сперанского. У одного из вождей славянофилов, у Хомякова, Алексея Степановича, есть невеселое такое наблюдение. Он писал о том, что, когда дело идет о русской земле, невозможно определить наперед, даже приблизительно, результатов какого бы ни было нововведения. Хоть кол на голове теши, никто не слышит, ни цари, ни секретари, — усмехнулся Алексей Иванович.
— Стало быть, и те и другие русские.
— Но ведь и Хомяков русский, и Чехов, и Достоевский, и Блок, и Маяковский, но они для книжной полки, для библиотеки. Это же Достоевский с кровью в горле нам, нам кричал о том, что эпоха гривенников порождает дистрофию души, дистрофию совести. А мы теперь на этих дистрофиков любуемся и почитаем их вождями и благодетелями…
Они говорили об одном и том же, о прожитой и неизвестно куда сгинувшей жизни, оставившей на поживу несметные богатства, о несбывшихся надеждах, о предательстве, явном и притаенном… Случаются такие разговоры между людьми, как правило, немолодыми, когда выговориться важней, чем что-то услышать и узнать для себя новое. Оба сидели, облокотившись на стенку у окна, оба подложили под спины подушки, и оборачивались друг к другу словно затем, чтобы убедиться в присутствии слушателя и продолжать говорить вслух то, что, скорее всего, не раз уже было сказано про себя, а может быть, и в других подобного рода разговорах.
Когда Алексей Иванович поделился своими соображениями о том, что в повестку дня свободной России поставлен вопрос о легализации криминалитета, Дмитрий Дмитриевич словно очнулся.
За разговором на общие темы, где собеседники обнаружили столько сходства в своих представлениях о событиях последних лет, не говоря о событиях лет не столь отдаленных, Дмитрий Дмитриевич забыл о “Кукуеве”, забыл о книге, брошенной на стол, словно черная метка, как ему тогда показалось. Естественность, с которой держал себя сосед, располагала к доверию, но угасшее было чувство настороженности снова горячим язычком коснулось души разоткровенничавшегося отставного подполковника.
— Нас уговаривают, гипнотизируют, усыпляют, — не замечая перемены в соседе, говорил Алексей Иванович, — дескать, мы живем, как и весь цивилизованный мир. У нас худо-бедно работает рыночное хозяйство, в основе которого… и здесь — внимание! — лежат частные капиталы — “крупные и мелкие, русские и иностранные, честно нажитые и по-тихому уворованные”. Так без стеснения и говорят: по-тихому уворованные. А дальше начинают пугать, сорвем работу этого капитала, вынудим его убежать из страны, и жизнь остановится. Не говорят, почему это должен бежать “мелкий и крупный”, “русский и иностранный”, это все говорится для того, чтобы в один ряд поставить “по-тихому уворованный”.
— Но мы же слышим постоянно разговоры о необходимости беглый, читай, криминальный капитал амнистировать, — спокойно сказал Дмитрий Дмитриевич.
— Амнистировать можно только преступника, не так ли? Невинно осужденных реабилитируют. Здесь нас разницу понимать научили. Главное для них сегодня это уравнять честный капитал и криминальный. Для чего? Ясно для чего, чтобы открыть криминалу путь во власть. Либеральная публика любит повторять за классиком: “Ворюга мне милее, чем убийца”. Поздно. Мы живем уже в другой стране, где ворюга нанимает убийц, холит их, лелеет, вооружает и ставит задачи. А нам, значит, он должен быть милее, чем просто убийца?.. Вчера тапочки в газету заворачиваю… Пожалуйста, сейчас найду. — Алексей Иванович вытащил из-под полки дорожную сумку и расправил засунутый в боковой карман газетный лист.
— Что за газетка? — спросил Дмитрий Дмитриевич.
— А черт ее знает, это из середины, кажется, “Дело”… Пожалуйста: “Наших олигархов оправдывает перед Высшим судом…” Высший суд с большой буквы, так что писано по поручению небес. Итак, “…оправдывает перед Высшим судом совсем не адвокатское красноречие. Оправдывает олигархов то, что все добытое правдами и неправдами имущество закладывает основы российской экономики. Той экономики, которая уже растет и кормит народ. Пусть не досыта, но все же кормит”. Я что, уже в сумасшедшем доме?
— Может быть и в сумасшедшем, Алексей Иванович. Все, как говорится, зависит от точки отсчета. — Дмитрий Дмитриевич помолчал, потом продолжил. — Знаете, у меня к вам лично вопрос. Вы думаете — можно жить по новым правилам и сохранить при этом… как бы сказать… — не нашел он подходящего слова. — Не скурвиться, что ли…
— Не знаю. Едва ли есть универсальные рецепты, здесь каждый баран, как говорится, висит за свои ноги. Все зависит от того, кто какую компанию выбирает, а выбор сегодня действительно свободный.
— И у вас есть такая компания? — в вопросе Дмитрия Дмитриевича мелькнула скептическая нотка.
— Гоголь. Герцен. Чехов. Блок. Мой отец. А еще мой дед, с которым в жизни мы разминулись, но то, что я его внук, помню, а это, как говорится, — обязывает.
— А из каких же ваш дед будет? — с надлежащей почтительностью полюбопытствовал Дмитрий Дмитриевич.
— Из временнообязанных, графини Толстой, села Жохтово, Жиздринского уезда, Калужской губернии, — доложил Алексей Иванович.
— Крестьянствовал?
— Да нет. Окончил семинарию, потом университет по медицинскому факультету. Земский врач. Три войны прошел, Японскую, Империалистическую и Гражданскую. А первое место работы как раз там, где начинал Чехов, тоже земским врачом. Истра, Новый Иерусалим, это под Москвой.
— Они были знакомы?
— Тоже разминулись. Когда дед врачевать начал, Чехов уже в Ялте жил.
— Хорошая у вас компания…
— За них и держусь.
— Я понимаю, в вашей сфере, кино, литература, цирк, балет, можно жить прошлым. Изучай кельтские наречия всю жизнь, крути фуэте, и что там, на дворе происходит, можно и не знать. Но большинству людей приходится как раз на этом дворе и крутиться, и считаться с переменчивыми правилами игры. — Если бы Алексей Иванович был пристально внимателен к своему соседу, то заметил бы в его интонации тень самооправдания.
— В том-то и дело, Дмитрий Дмитриевич, что какие-то правила меняются, это неизбежно, и в этом движение жизни, но человечество, если еще и не сожрало само себя, так только потому, что некоторые правила все-таки не меняются. Так что скажу вслед за Гоголем Николаем Васильевичем: “Пусть же, если входит разврат в мир, так не через мои руки”.
Дмитрий Дмитриевич коротко повел плечами, дескать, что ж тут возразишь, да и надо ли возражать. Почему-то вспомнился дядя Федя и спасенная на чужих грядках клубника.
— Есть войны наступательные, а есть войны оборонительные. — Дмитрий Дмитриевич говорил, будто сам с собой. — Монашеские заповеди, спасение души, ничего не скажешь, вещь прекрасная. Но пока ты свою душу спасаешь, сколько беззащитных и обманутых душ будет унижено, растоптано, а то и к праотцам отправлено? Смутные времена, вроде нынешнего, тем хороши, что далеко видно. По преимуществу, конечно, назад, а при желании — и вперед… Я тут про садики-огородики говорил, а вот о чем думаю. Ведь в природе, в истории человечества нет людей, не имевших хоть какой-нибудь собственности — пусть это набедренная повязка и рыбья кость в ноздре. Где, с какого рубежа собственность становится репрессивной по отношению к другим гражданам, этой собственностью не владеющим? Понятно дело, что великий поворот от стяжания к бескорыстному созиданию, о чем люди до нас за сотни лет и мечтали и писали, не мог пройти ни скоро, ни безболезненно, ни бескровно. А сегодня опять мещанское себялюбие становится мировоззрением. Не поминаемый ли вами Герцен сказал, что мещанство — последнее слово цивилизации, основанной на самодержавии собственности. Стало быть, то, что мы сегодня имеем, иначе, как великой мещанской контрреволюцией, и не назовешь.
За окном сгущались сумерки.
— Пора бы нам и перекусить, как вы смотрите, Дмитрий Дмитриевич?
— Я думаю, как вчера, попросим обед принести, — предложил Дмитрий Дмитриевич.
— Мне вечером уже выходить, а мы и половины припаса не истребили, так что, если не возражаете, предлагаю холодную курицу, классическая еда русских путешественников, идет?
За едой Алексей Иванович пустился в воспоминания о том, сколько раз и при каких обстоятельствах ему приходилось ездить этой дорогой. Получилось что-то не меньше тридцати раз.
— Странное чувство у меня, Дмитрий Дмитриевич, еду и понимаю, что в последний раз.
— Обратно же еще дорога…
— То обратно, а сюда — в последний раз. Странное чувство, непривычное, но надо как-то привыкать относиться спокойней к тому, что все рано или поздно придется делать в последний раз.
— Едете к другу, едете на свидание с молодостью, как я понимаю, а такое настроение, — с укоризной сказал Дмитрий Дмитриевич.
— Эх! Слушал я вас и все вспоминал разговор с отцом, когда тот был уже безнадежно болен. Дело было в восемьдесят втором за два месяца, кстати, до смерти Брежнева. Всю жизнь отец отдал энергетике, это же двигатель экономики, прогресса! — а тут застой, стагнация, как теперь говорят. В общем, на отца это действовало тяжко, мучительно. И вот, помню, я дежурил в больнице, сидел у постели, он как-то по-детски вдруг улыбнулся и будто с кем-то хотел договориться, а получилось так, словно меня попросил: “Я понимаю, со мной все ясно, и претензий у меня никаких нет… Я не лучше тех, кто уже там. Но есть у меня маленькое, крошечное желание. Лет этак через десять, пятнадцать, не важно, выглянуть оттуда, на десять минут, на пятнадцать, только глянуть, чтобы понять, куда же все двинулось… Только одним глазком увидеть, как мы из этой ямы выберемся! Ну не может, не может это все вот так и продолжаться!” И говорил-то, как сквозь зубную боль… Ему бы сегодня о встрече с богом порекомендовали в такую пору думать, а он до последней минуты о нас, бездумных и безвольных…
Дмитрий Дмитриевич смотрел на спутника молча. Тот, не моргая, уставился перед собой и ничего не видел, то ли видел что-то далекое и несбыточное…
— Так вот, вспоминаю этот разговор и думаю: спи, отец, спокойно, — после небольшой паузы проговорил Алексей Иванович. — Судьба была к тебе, может быть, и милосердна. Ну что, выглянул бы он на эти пятнадцать минут, увидел, как все, что им и его товарищами создано, разворовывают, — что тогда? А он, и такие, как он, Россию строили, и хотя бы покой заслужили, а может, и рай. Хорошо, если был бы для него какой-нибудь электротехнический рай, с масляными выключателями, релейными линиями, ртутными выпрямителями, подпятниками, подводящими и отводящими деривациями… А другой рай ему не нужен, не с ангелами же небесными об опережающих темпах ввода мощностей говорить…
— Может быть, действительно хорошо придумано, что выглядывать и подсматривать, как там после нас жизнь пошла, и не дано и не надо, — глядя в окно, на свое отражение в черном зеркале стекла с метущейся мглой, негромко проговорил подполковник в отставке Дмитрий Дмитриевич Сергеев.
8. Как убивали Сергеева
Чем ближе к полярному кругу, тем ближе и тесней подступали к железнодорожному полотну пологие взгорки, уже готовые вздыбиться лесистыми сопками, почтительно именуемыми на подступах к Кандалакше горами, с печально знаменитой Гремихой на Южном берегу залива. Гремиху хорошо видно в ясную погоду с кандалакшского, терского, берега, и вот уже лет пятьсот по ее настроению поморы угадывают надвигавшуюся на них непогоду. Предвестница погодных напастей и сама стала последней бедой для аэростата, летевшего ни много ни мало к Северному полюсу и наткнувшегося в тумане на ее каменистую вершину. Трагические происшествия переходят в предания и возвышают в глазах потомков места, отмеченные печалью. Вот и гора, загадочная предвестница бед, видно, не зря поименована Гремихой, то ли название, то ли прозвище, какое дают меткие на слово односельчане шумным деревенским соседкам.
Кончились долгие и прямые участки дороги, именуемые у путейцев “луч”, теперь железнодорожное полотно изобиловало поворотами и больше не летело, подчиняясь волевому инженерному росчерку, а приспосабливалось к рельефу, уже гористому, а не плоскому, как в Карелии. Дорогу окружали пологие лесистые сопки, и железнодорожное полотно округло изгибалось у их подножий. В распадках, с открытых пространств, можно было бы разглядеть дальние сопки, но за полярным кругом в эту осеннюю вечернюю пору было уже темно.
— Знаете, Дмитрий Дмитриевич, с годами начинаешь дорожить житейскими мимолетностями, — начав готовиться к выходу, сказал Алексей Иванович. — Есть такие дежурные слова, “рад был познакомиться”… Все эти клише, конечно, вещь удобная, но в них не вмещается как раз самое-самое, то есть неповторимое, единственное… Едва ли наше знакомство продлится, а вот то, что оно останется для меня памятным и важным, за это хочу вам сказать слова признательности.
Алексей Иванович сел и с улыбкой, несколько виноватой, посмотрел на соседа.
— Мне тоже кажется, что время пролетело незаметно, — сказал Дмитрий Дмитриевич.
— А для меня — заметно. — Алексей Иванович улыбнулся, как улыбаются приятелю, сделав хороший ход в шахматной партии. — Одна из моих любимых книг это “Сентиментальное путешествие”, но это не важно. Книга не дописана, она обрывается как бы на полуфразе. Наши разговоры, тоже обрывающиеся на полуфразе, вроде бы и обо всем и ни о чем, как я чувствую, но для меня, оказывается, это было очень вовремя. Живу последнее время, как на льдине, видишь, как она тает, сжимается; исчезают неведомо куда люди, другие меняются, страна исчезла, где родился и всю жизнь прожил, и не знаешь, куда эту льдину несет… И вот так встретить на перепутье человека, с которым, как мне показалось, чувствуем жизнь сходно, это, как своего рода успокоительное. Душу тоже проветривать иногда надо, а то столько чада скапливается, глядишь, и задохнешься. Честное слово… Я же говорил вам что еду, в сущности, сам не знаю куда, и сам не знаю за чем. Вроде как от себя убегал. А после разговоров с вами понял, что убегать от себя не надо.
— Вот как? Неожиданно, — искренне удивился Дмитрий Дмитриевич.
— Так… Куда же мы прибыли? — почувствовав, что поезд остановился, произнес Алексей Иванович.
Дмитрий Дмитриевич откинул занавеску:
— “Княжая”.
Здание станции, украшенное стандартной вывеской с крупной надписью “КНЯЖАЯ” и мелкими приписками, обозначающими принадлежность к “Октябрьской ж.д. МПС РФ”, и еще какими-то малозначащими подробностями, простирало свою власть над обширнейшим пространством.
Добротное здание вокзала и десяток окружающих домов вполне могли бы принадлежать небольшому городу, но сразу за домами начинался лес, и человеку непосвященному трудно было найти объяснение, к чему, например, такая обширная стоянка для машин перед вокзалом, и чуть не десять ниток путей, в сущности, на лесном полустанке.
— Ни города, ни поселка, а путей, как на хорошей сортировочной, — удивился Дмитрий Дмитриевич.
— Здесь в десяти километрах Княжегубская ГЭС, когда строили, на всех этих путях тесно от эшелонов было. Это сейчас, по сути — разъезд. — Пояснил Алексей Иванович.
— “Княжая”. Странное для этих мест название. Насколько я знаю, не было здесь, на Севере, испокон веку ни бояр, ни князей, ни дворян.
— То, что этой публики не было, беды нет. Зато главное, холопов здесь не было. Рабства не было, крепостных не было. Редкое место на европейской Руси, где, отродясь, жили вольные, свободные люди. Эх, жаль не успею вас со Славиком познакомить, вот где натура. Прямой, сильный, гордый, что называется, и на беду, и на праздник. Металлург, мастер, а когда пусто на прилавках стало, зарплату перестали новые хозяева на КАЗе платить, он от тундры всю семью кормил. Ружьишко, сеточка, удочка, как двести лет назад. Бородища черная, шевелюра янтарная, в предках сто поколений несгибаемых поморов. Порода!
— А фамилия у него, интересно, какая? — спросил Дмитрий Дмитриевич.
— Лопинцев. С лопарями веками бок о бок жили, похоже, что фамилия из прозвища. А может, и кровями пересеклись. Прадед у Славика интересным промыслом занимался. Как снег сойдет, он в тундру, по речкам и ручьям добывал жемчуг. Домой только к концу лета, началу осени. Шняку на воду, парусишко поднял, и в Архангельск с добычей. Там уже знали, что его товар можно на вес принимать, без разных там хитростей… Деньги получал хорошие, ни гульбы, ни пьянок, затоваривался на всю зиму на всю семью и домой.
— Шняка — вы сказали? Шнява — слышал, а шняка это, наверное, по-местному? — спросил Дмитрий Дмитриевич, вдруг почувствовав зависть к неведомому предку незнакомого помора, оставшегося на всю жизнь для друга детства Славиком.
— Шняву со шнякой разве можно путать? — с укоризной бывалого человека сказал Алексей Иванович. — Шнява двухмачтовая, это уже почти шхуна, а шняка — морская лодка, одна мачта, прямой парус, три пары весел, “чердак” и “ларь” на носу и корме…
— Сколько же такая ладья груза принимала?
— Не мало, и триста пудов, и четыреста…
— Вот тебе и шняка! — искренне удивился Дмитрий Дмитриевич.
— Как этого типа зовут, ну того, что с тобой должен был ехать? — как бы, между прочим, спросил Вовчик.
— Еще чего? Может, тебе еще его год рождения нужен? — искренне удивилась Наташа.
— Сходи к проводнице, может, она знает. Скажи, что тебе спросить что-то надо, ну там, извиниться, слышишь? — Вовчик капризно оттопырил губы, но взгляд его сказал Наташе больше, чем слова. Она знала, что такие просьбы дважды не повторяют.
Через три минуты Наташа вернулась в купе и прикрыла дверь.
— Алексеем Ивановичем зовут, беги знакомиться. В Кандалакше выходит. — Наташа почти не смотрела на Вовчика, прошла и села к окну. — Кажется, тебя больше мой сбежавший сосед интересует, чем я, — чуткое сердце не обмануло Наташу. Она уже давно заметила, что Вовчик занят какой-то серьезной мыслью, от чего вдруг становится рассеянным, задумчивым, как человек, в уме подсчитывающий оставшиеся у него на расходы деньги.
Замечание доверчивой и нежной Наташи заставило гостя виновато улыбнуться. Вовчик в опровержение упрека немедленно подсел рядом, приобнял беззащитную девушку и припал своими по-детски пухлыми губами к робким Наташиным устам.
— Вот теперь другой разговор… — переведя дыхание, сказала Наташа. — Где это мы стоим?
— “Ручьи” какие-то, — Вовчик приподнял опущенную на окне штору и прочитал название на приземистом станционном здании, напоминавшем барак.
— Красиво, правда? — доверчиво спросила Наташа, приглашая мимолетного друга в единомышленники. — Где живешь? В “Ручьях”… Немножко, как русалка…
— Дед говорил, что в здешних ручьях и речушках полно жемчуга.
— Ничего себе! Во дают… — ахнула Наташа. — А что ж его не берут?
— Некому, говорит, брать. Народу здесь мало. Промысел не из легких, опять же надо места знать, дорог нет. Ничего, никуда не денется, целей будет, дойдут руки и до жемчуга. — Вовчик опустил штору и припал к смущенной его ненасытностью Наташе.
— Чуть не забыл! — собирая вещи, Алексей Иванович на сетчатой полочке, под льняным эмпэесовским полотенцем увидел злосчастный томик “Кукуева”. — Дмитрий Дмитриевич, так вы мне и не сказали, чем же вам эта книжка памятна. Вот так всегда, кажется времени впереди уйма, а, глядь, и с вещами на выход!
— А где стоим? — спросил Дмитрий Дмитриевич.
— Та-ак, — протянул Алексей Иванович и, выгнув шею, припал к окну, чтобы разглядеть станционное здание. — Это уже “Ручьи”. Место ничем не примечательное, если не знать, что отсюда отходит ветка в сторону границы, на Алакуртти. Дальше — “Проливы”. И вылезай, приехали — Кандалакша.
— Действительно место каторжное? — спросил Дмитрий Дмитриевич, забыв ответить на вопрос о “Кукуеве”.
— Сказки, — живо отозвался Алексей Иванович. — Ссылать ссылали, ссыльные здесь были, а каторги не бывало. Название же лопарское: Конда — Лоухи. Лоухи — залив. Конда — название речки. На немецких военных картах так и писали “Kondalouhi”, а не “Kandalakcha”.
— И сколько отсюда до Кандалакши? — поинтересовался Дмитрий Дмитриевич.
— Минут двадцать, не больше, в “Проливах” наш не останавливается. Вы извините мою, может быть, бестактность. Мне показалось, что вам не очень хочется вспоминать про этот роман, а я все лезу с расспросами. Вы уж извините.
Дмитрий Дмитриевич видел, как неподдельно взволнован его попутчик. Дверь в коридор была открыта, и он то припадал к окну в купе, то почти подбегал к окну в коридоре, отыскивая знакомые приметы…
— Жалко, что уже темно, сейчас разъезд “Проливы” будет. Справа Конд-озеро, слева залив и на том берегу Кандалакша. Мост через Лупчу, потом через Морской канал, лесозавод, если еще уцелел, а там уже и вокзал.
Увидев, как разволновался и стал готовиться к выходу Алексей Иванович, всеми мыслями умчавшийся в края своего детства и юности, опережая поезд, Дмитрий Дмитриевич решил про себя, что все его подозрения относительно неожиданного попутчика были, скорее всего, не основательны. Бывают же, в конце-то концов, и случайные совпадения, говорят, их не бывает только в хороших романах. В противном случае, сосед не стал бы так настойчиво допытываться у него про “Кукуева”. Но теперь ему не хотелось говорить о Кукуеве просто потому, что пришлось бы этому, судя по всему, искреннему человеку, говорить неправду. Но и молчание бросало какую-то непривлекательную, тягостную тень. Сколько раз в жизни приходилось говорить полуправду, вовсе неправду, уходить от вопросов, но почему-то в разговоре с этим странным попутчиком, так трогательно с ним прощавшимся, не хотелось обрывать на фальшивой ноте…
— Ну что вам сказать, Алексей Иванович… Знаете, ничего особенно интересного, как бы и рассказывать нечего… Так уж случилось, что мне пришлось познакомиться с подлинным Кукуевым, с прототипом героя романа.
Самим тоном, каким-то искусственно вялым, нарочито скучным, Дмитрий Дмитриевич старался дать понять, что рассказывать действительно вроде как и не о чем.
— Вот как? — Алексей Иванович положил на постель вязаную домашнюю куртку, которую собирался было надеть. Удивление его было так велико и неподдельно, что можно было подумать, чего доброго, еще останется в вагоне и поедет, пока не услышит все подробности. — Самое интересное вы припасли к концу. — Алексей Иванович улыбнулся и укоризненно мотнул головой. — Ну и как? Похож живой Кукуев на того, что в романе?
— Как вам сказать?.. Здесь надо не моими глазами смотреть, я ж совсем не литератор… — Ох, как тяжело было врать. — В чем-то естественно похож. Портрет, конечно, Ложевников точно взял, а что касается остального, образ, как говорится, собирательный.
Электровоз медленно втягивал поезд на станцию, огласив окрестности сиреной, густой и певучей, как у солидного теплохода, торжественно и важно вступающего в акваторию порта.
В проеме открытой двери тамбура со свернутым флажком в руках стояла проводница Сырова. Из-за ее спины нетерпеливо выглядывал Алексей Иванович и вышедший его проводить Дмитрий Дмитриевич.
Деревянный вокзал, похожий на царский дворец из русской сказки, уцелевший еще с довоенных времен, уцелевший даже в пору нещадных бомбардировок станции по нескольку раз на дню, украшенный шпилями и башенками, возвышался на косогоре и спускался широкой деревянной лестницей вниз, к перрону.
— Лешаня! — раздалось снизу, и Алексей Иванович, успевший забыть свою детскую кличку, разглядел машущего рукой Славика. Немолодой коренастый помор с шевелюрой, как свежая смоляная стружка, и черным комом пугачевской бороды, резво переваливаясь с ноги на ногу, трусил рядом с вагоном. Поотстав шагов на десять, за ним поспешала жена Саня, молодая, крупного тела женщина, она махала рукой, чтобы привлечь внимание Алексея Ивановича.
Вовчик выглянул в коридор, приоткрыл дверь в соседнее купе и всунул в замочный паз металлическую пластинку с ноготь величиной, после чего тут же вернулся в купе к Наташе. Теперь обитатель соседнего купе едва ли мог догадаться, что дверной замок больше ничего не закрывает. Он даже защелкнется, можно для надежности повернуть запорную вертушку, но стоит дверь потянуть, и она откатится, словно никто ее не закрывал.
Проводница обстоятельно вытирала поручни тряпкой и не спешила до полной остановки поднимать площадку, прикрывающую тамбурные ступеньки.
— Лешаня, — кричал шагающий рядом с вагоном улыбающийся Славик, — я даже после звонка твоего не верил… Ну, думаю, опять что-нибудь… Ну, молодец, ну молодчина! Я на неделю отпуск взял…
На лице Алексея Ивановича плыла улыбка, предназначенная другу детства и его жене, с этой улыбкой он обернулся к Дмитрию Дмитриевичу, крепко пожал ему руку и тут же словно по инерции так и не закончившегося разговора спросил:
— А сейчас-то Кукуев жив, или нет уже?
— Жив, что ему сделается, — улыбнулся в ответ Дмитрий Дмитриевич.
Поезд остановился. Грохнула железом откинутая площадка, и Алексей Иванович, подхватив сумку, ринулся вниз в объятия раскинувшего руки Славки.
Дмитрий Дмитриевич спустился следом на перрон, почему-то уверенный в том, что Алексей Иванович оглянется, но тот, подхваченный новой жизнью, оставил своего попутчика наедине с его догадками и размышлениями.
Поезд стоял в Кандалакше, где еще до войны паровозы меняли на электровозы, тащившие составы до Мурманска, нынче же было электрифицировано южное плечо, как говорят на дороге, электровозная тяга начиналась аж в Лоухах.
Дмитрий Дмитриевич с грустью проводил глазами компанию старых друзей, с непонятной поспешностью ринувшейся к поджидавшей их “Ниве”, словно времени было в обрез. Подышав пару минут острым, с привкусом льда воздухом, он вернулся в опустевшее купе полный смятенных чувств.
Несколько раз повторенный Алексеем Ивановичем вопрос: “Куда я еду?”, казалось, остался в купе забытой вещью.
После всего сказанного им самим и услышанного от Алексея Ивановича отставного следователя по особо важным делам вновь охватили чувства и смятенные мысли, от которых, казалось бы, удалось навсегда избавиться, прежде чем дать согласие принять на себя довольно двусмысленную миссию. И чувство это называлось унижение.
“Пошел служить Кукуеву!..”
Да, конечно, современный бизнес замешан на криминале, правонарушения и преступления разного калибра это его будни… Нас приучают к мысли о том, что иначе и быть не может… Вот ведь и Америка, заставляющая, глядя на нее, каждого второго глотать слюни, начиналась еще страшней, индейцев под корень, негров в трюмах и в кандалах на свободные земли, а все спорные вопросы морали и права, к умилению вечных мальчиков, решались кольтом от бедра!..
Прежде, чем дать согласие на предложение Кукуева, Дмитрий Дмитриевич придумал для себя объяснение, оно же оправдание, дескать, нужно же кому-то выводить наш дикий бизнес на путь законности и правопорядка. Вот, и сами об этом уже заботятся…
“Детские отговорки…”
Как выводить? Будто бы он не знал.
“Через следствие! Через суд! Через тюрьму!..”
Старый сыщик, верный страж социалистической собственности, ему ли не знать и не помнить единственную заповедь, столько раз сообщавшую ему уверенность в своей правоте, дававшую силы тянуть из себя жилы, не опускать руки в минуты отчаяния, заповедь проста и непреложна: “Преступник должен сидеть в тюрьме!”
“А ты куда едешь?”
“Профилактирую”, — вспомнил Дмитрий Дмитриевич свой ответ на совещании у Птицина и про себя усмехнулся.
— Извините, а Алексей Иванович… — Вовчик, полуоткрыв рот, с искренним недоумением, даже растерянностью, не глядя на Дмитрия Дмитриевича, уставился на пустую полку.
— Вышел Алексей Иванович… в Кандалакше… — произнес Дмитрий Дмитриевич и в ту же минуту подумал, как мог войти этот парень в купе, ведь он закрылся.
Вовчик с силой выкинул правую руку. Стальное острие заточки ослепило болью сознание Дмитрия Дмитриевича и прорвало ночную пижаму на груди и под левой лопаткой на спине. Убийца резко выдернул свое орудие, словно опасался, что Дмитрий Дмитриевич попытается его удержать. После этого накрыл рухнувшего головой на подушку Дмитрия Дмитриевича одеялом, придав ему позу спящего человека.
— Тихо, тихо, тихо… — сам себе говорил Вовчик, успокаивая прыгающее в груди сердце. — Вот так… Вот так…
Он чуть приоткрыл дверь, ковырнул вытертой о носовой платок заточкой и вынул из замочного гнезда металлическую пластинку величиной с ноготь. Выглянул в коридор и бесшумно скользнул в купе к заждавшейся его Наташе.
— Что с тобой? — в ужасе прошептала девушка.
— Тихо, тихо, тихо… Вот так… — все еще сам с собой разговаривал Вовчик, потом сел на постель напротив Наташи. — Мы с тобой прощаемся. Не хочешь заморочек, выйди где-нибудь по-тихой в Полярных Зорях, еще лучше в Апатитах. Да, да, девочка.
— Как я выйду? — с тревогой спросила Наташа.
— А когда ты работаешь, как выходишь? Можно через “суфле”, можно из дальнего тамбура. Или тебя учить?
— А что случилось? — Наташа все еще не верила, что ее новый друг так проницателен, так догадлив.
— Я скажу, а ты забудешь. В соседнем купе человек умер… от сердечной недостаточности… Если проводница не спит, ты сейчас пойдешь и что-нибудь у нее спросишь…
— Что я спрошу?
— От головы, от бессонницы… Чайку, в конце концов, попроси. И не трясись. Щель в двери у проводницы перекрой, а я к себе пройду… Дед заждался, не спит, наверное… Ну, что моргаешь, все нормально. Благодарю за компанию, рад был познакомиться.
Спустя два дня, проспав назначенное с вечера время, Лешаня и Славик спешно собирались к выходу в море.
— Ей, друзья, что это вы свежую газету схватили, что других нет? — Саня по-утреннему в халате остановила мужа, заворачивавшего буханку хлеба в “Полярную правду”.
— Вот любительница новостей! До пятидесяти лет дожила и все еще что-то новое узнать мечтает. Держи, — Славик расправил помятую газету и протянул жене. — Сейчас вода начнет спадать, проволынимся и уже не выйти будет.
— А кто вчера сидел до первых петухов!? Сколько раз говорила — проспите! — Саня была лет на пятнадцать моложе приятелей, но они уже второй день вели себя, как мальчишки, прогуливающие школу, и поэтому взяла тон серьезный, чувствуя себя рядом с ними человеком взрослым.
— Бруснички-то, Лешаня, хорошо мы вчера с тобой взяли, а сегодня до Большого Оленьего добежим, кумжичку там потаскаем. В Питере своем и забыл, какая она на вкус. Что нового в газетах? — весело спросил Славик у демонстративно развернувшей “Полярную правду” Сани.
— Пожалуйста. Мужика в поезде убили. Имя и профессия в интересах следствия не разглашается.
— “По мнению следствия, убийство носит заказной характер…”, — сказал Алексей Иванович, подыгрывая Славику.
— А ты откуда знаешь? — удивилась Саня.
— А что они еще могут сказать? Каждый день одно и то же… — сказал Славик. — Положи нам, Саня, картошки на ушицу. Готов, Лешаня?
— Ребята, Гремиха вчера черная стояла, — вспомнила Саня, накладывая картошку в целлофановый пакет.
— Добежать до Оленьего успеем, а если что, заберегуем. Верно, Лешаня? Где наша не пропадала!
— Для согрева хоть взяли? — спросила Саня.
— Ну, мать, цены тебе нет! — Славик схватил с буфета плоскую металлическую фляжку, чмокнул жену в щечку, и приятели, грохоча высокими морскими сапогами, выкатились из дома, с непонятной поспешностью, словно времени у них действительно было в обрез.
9. Эпилог. Железо — хромо — никелевый Кукуев
Как хорош был Кукуев в ходе судебного разбирательства!
О, это был не тот Кукуев, которого схватил за руку и посадил на скамью подсудимых подполковник Сергеев. Тот Кукуев, что уж греха таить, был подавленный, немногословный, односложно отвечавший даже на такие вопросы, как “Поясните суду…”, предполагающие ответы искренние и обстоятельные.
Покой. Выдержка. Достоинство. Непринужденный тон. Горькая усмешка в нужном месте. Высоко поднятые вверх темные брови в знак удивления.
И все-таки самая главная неожиданность была в искренней готовности подсудимого Кукуева помочь суду изобличить и наказать преступников.
Вот таким на этот раз пришел в суд подсудимый Кукуев, но уже Кукуев Павел, достойный внук Петра Григорьевича.
Сам же Петр Григорьевич, привлеченный к судебному процессу в качестве свидетеля, любовался своим внуком, что помогало пережить тревогу, не отпускавшую немолодое сердце вплоть до оглашения справедливого приговора.
Слушалось дело по обвинению сотрудников Северо-Западной Приморской таможенной службы: советника таможенной службы I-го ранга г-на Королькова А.С., советника I-го ранга таможенной службы Бергмана И.И., советника таможенной службы II-го ранга Хрипчинок С.В., инспектора таможенной службы II-го ранга Лощинского К.М., а также предпринимателя Кукуева П.Р. в совершении контрабандной акции — перемещении в нарушение существующих правил и законов через государственную границу стратегического товара в особо крупном размере. Вес товара, поименованного как “стратегическое сырье”, представлявшее собой железо-хромо-никелевые сплавы, определялся в 12 279 тонн на общую сумму 21 300 686 долларов и 57 центов плюс 15 181 852 рубля и 81 копейка.
В начале процесса председатель суда Исхакова, Вера Андреевна, в прошлом русская красавица, удостоенная ордена Ленина, жившая со студенческих времен под фамилией мужа, обращалась к Кукуеву: “Подсудимый Кукуев, расскажите суду…”
Элегантный, одетый в строгой манере состоятельных молодых людей, Паша Кукуев поднимался и наклонял голову, словно чего-то не расслышал или ему лишь пригрезилось явно ошибочное по отношению к нему обращение: “подсудимый”.
Выждав паузу и подавив невольную улыбку — ну, оговорился человек, с кем не бывает! — он охотно рассказывал суду обо всем, что могло помочь установлению истины.
Кукуев охотно подтверждал сказанное на предварительном следствии, в каком количестве, какой цены и качества он делал подарки подсудимым — советникам таможенной службы Королькову, Бергману, Хрипчинку и инспектору той же службы Лощинскому.
Оплаченные им, Кукуевым, поездки подсудимых в Германию и Бельгию с женами и детишками, с подругами жен, просто с подругами — все исправно хранилось в памяти предпринимателя, к удивлению судей, не заглядывавшего в записи.
Государственный обвинитель, мелко кивая дынькой неподкупной головы, почти тряся ею, подтверждал даты и цифры по каждому эпизоду.
Да, действительно, только на одного советника таможенной службы I-го ранга Бергмана И.И. — на его поездки за границу, на новенький автомобиль ВАЗ 21099, на мелкие подарки в виде широкоформатного телевизора “панасоник”, видеокамеры и видеомагнитофона “Сони” Кукуеву Павлу Романовичу пришлось потратить сто тридцать тысяч сто семьдесят девять долларов США. Извините, условных единиц (у.е.).
Советник таможенной службы II-го ранга Хрипчинок С.В. был удовольствован всего лишь пятьюдесятью тремя тысячами восьмьюстами семьюдесятью шестью у.е.
Числительные подсудимый Павел Кукуев склонял правильно, чего нельзя было сказать о прокуроре и даже ордена Ленина судье Исхаковой, иностранке всего лишь по мужу.
Старший инспектор таможенной службы II-го ранга, непосредственно ставивший на погрузочный список штамп “Вывоз разрешаю”, удовлетворился тридцатью восьмью тысячами четырьмястами двадцатью тремя у.е., не считая купленной ему добрейшим Пашей квартиры и подаренной автомашины.
Кукуев пояснил, что без добровольного участия работников таможенных органов, а особенно тех, кто занимал высокое служебное положение, никакие так называемые “контрабандные” отправки грузов были бы невозможны. Именно за участие в отправке принадлежащего Кукуеву как главе и хозяину фирмы металла передавались деньги, ценные подарки, приобретались квартиры, оказывались различные услуги.
— Подсудимый Кукуев, поясните суду, почему подсудимый, бывший советник таможенной службы I-го ранга Корольков интересовался, отражены ли в документах ваших фирм работы по компьютеризации Северо-Западной Приморской таможни? — голосом усталого экзаменатора, не позволяющего себе пропустить ни одного юридически значимого слова, проговорила судья Исхакова.
— Мы через них товар вывозим… Какие ж тут вопросы?
— Продолжайте, подсудимый Кукуев.
— Кроме оснащения Северо-Западной таможни компьютерами, — без запинки продолжал подсудимый Кукуев, — также были приобретены и переданы безвозмездно всему руководству таможенных органов сотовые телефоны…
— Подсудимый, бывший советник таможенной службы I-го ранга Корольков, поясните суду: на 23 февраля была оснащена компьютерами Северо-Западная Приморская таможня или был получен лично вами в качестве дружеского подарка от подсудимого Кукуева сотовый телефон?
— Был такой случай: на 23 февраля всем по сотовому телефону как дружеский подарок, а компьютеры на таможню были поставлены по договору, вполне официально. Все юридически оформлено.
И действительно, адвокаты тут же представили суду безупречные подлинники договоров, по которым московская фирма “Сигма-Зет” берет на себя обязательство предоставить Приморской таможне компьютерное оборудование, установить и наладить его, а также провести обучение персонала таможни работе на новом оборудовании. В возмещение расходов фирмы “Сигма-Зет” Северо-Западная Приморская таможня берет на себя обязательство проводить консультации по вопросам таможенного законодательства и таможенной практики с сотрудниками фирмы “Сигма-Зет” также безвозмездно. Непосредственно фирма “Сигма-Зет”, где президентом числился дедушка, Петр Григорьевич Кукуев, отправками металла через Северо-Западную таможню не занималась.
Никакой связи между щедрой благотворительностью по отношению к Северо-Западной таможне со стороны фирмы Петра Кукуева “Сигма-Зет” и отправкой металла за рубеж фирмой Павла Кукуева “Роулинг-Зет” суд не усмотрел.
— Свидетель Петр Кукуев, встаньте. Поясните суду, пользовались ли вы лично или сотрудники вашей фирмы… — здесь судья Исхакова заглянула в листы дела, чтобы не перепутать название фирмы и имена хозяев, деда и внука. — “Сигма-Зет” услугами Северо-Западной Приморской таможни?
— Уважаемые судьи, уважаемый господин прокурор, наша фирма неоднократно пользовалась консультациями сотрудников Северо-Западной Приморской таможни по вопросам, относящимся к компетенции таможенной службы, — с достоинством посвящал суд в тонкости своей деятельности Кукуев-дед.
— Свидетель Петр Кукуев, как часто фирма “Сигма-Зет” пользовалась консультациями сотрудников Северо-Западной Приморской таможни? — не унималась судья.
— Консультаций было много, уважаемый суд. В отдельности они не оформлялись документально. Думаю, что не менее семи-восьми раз, — степенно отвечал свидетель.
— В какую же сумму вашей фирме обошлись эти семь-восемь консультаций?
— Закон не оговаривает размеры вознаграждений по договорам, — не дрогнул президент “Сигмы-Зет”. — Все по закону.
Коварные попытки Государственного обвинителя вменить подсудимым сотрудникам таможни компьютеризацию их Управления как косвенную взятку были судом отклонены.
Человеку, случайно оказавшемуся в зале суда, в глаза бросился бы даже не Кукуев, хотя он-то, молодой, независимый, стройный, как раз смотрелся великолепно.
Нет, первое, что бросилось бы в глаза случайному наблюдателю, так это убожество помещения, где речь шла о многих миллионах условных и безусловных денежных единиц.
Только что штукатурка не падала на протоколы и головы участников процесса с потолка, исполосованного трещинами, как контурная карта бассейна реки Амазонки.
А рамы? А стены? А окна?.. Стекла были давно не мыты, и поэтому воображению отсюда, из зала суда, жизнь на свободе рисовалась не особенно привлекательной.
Во вторую очередь, бросалась уже не в глаза, а в уши терминология, к которой в ответах на вопросы и в пояснениях стал прибегать подсудимый Кукуев.
Вывоз металла, являвшегося “стратегическим сырьем”, он так прямо и стал называть — “контрабанда”.
Поощрение сотрудников таможенной службы и первых рангов, и вторых, и на более мелких уровнях, как присутствующих в зале, так и отсутствующих, так прямо и называл — “взятка”, или “взятка в виде подарка”.
Зачем же так прокурорствовать, удивился бы случайный участник или свидетель процесса, где Кукуев, человек, еще не достигший расцвета деловой активности, взял на себя попутно с ролью подсудимого и роль, по меньшей мере, товарища прокурора?
Да, на предварительном следствии и в начале процесса не было в лексиконе Паши Кукуева ни слова “взятка”, ни слова “контрабанда”.
В ходе же процесса многоопытная судья Исхакова В.А. разъяснила подсудимому Кукуеву П.Р. “Примечание” к статье 174: “Лицо, давшее взятку, освобождается от уголовной ответственности, если это лицо после дачи взятки добровольно заявило о случившемся”. Пояснив при этом, что Закон не регламентирует времени добровольного заявления.
Вот тут-то Пашка начал безудержно и совершенно добровольно заявлять о случившемся, нимало напугав и бабушку, Зинаиду Михайловну, неотрывно смотревшую на любимого внука из зала, и сосредоточенного на мыслях о плохом свидетеля деятельности внука Петра Григорьевича Кукуева.
Разъяснение же со стороны судьи Исхаковой последовало после того, как сама она тоже получила высоко ценное разъяснение о благотворительных намерениях фирмы “Кантри-лимитед” из Амстердама.
Фирма “Кантри-лимитед”, занимавшаяся поставками в Россию всевозможных товаров, закупленных в Европе, сделала предложение Фонду ветеранов правоохранительных органов и суда профинансировать в городе Святого Петра ремонт здания суда, того самого суда, где слушалось дело о контрабанде стратегического сырья. Когда председателю суда назвали сумму спонсорского взноса, она улыбнулась и покачала головой, как обычно и делают женщины, когда им преподносят слишком большой букет. “Да на эти деньги можно не то что нас отремонтировать, а можно Дворец правосудия построить”.
О том, что “Кантри-лимитед” ведет свою деятельность на деньги, полученные фирмой “Роулинг-Зет”, занимавшейся реализацией вывезенного фирмой “Питек-пром” металла за рубеж, никто и не пытался догадаться.
И как-то само собой получилось, что судья Исхакова в ходе судебного разбирательства стала обращаться к подсудимому Павлу Кукуеву уже не “подсудимый”, а “гражданин” Кукуев.
Вот где принесла осязаемые плоды дальновидность, совсем не юношеская дальнозоркость Паши Кукуева!
Накануне нанесения последнего удара по советской власти и ликвидации Советского Союза президент уже свободной России издал Указ №213 от 15. 11. 1991 года “О либерализации внешнеэкономической деятельности на территории РСФСР”.
Такие Указы, как говорится, дорогого стоят! Только не зевай.
По понятиям, прекрасно заменяющим в смутные времена закон, подмахнувшему Указ “О правилах оформления документов для пересечения границы товаров стратегического сырья”, с каждого контрабандного грузовика, отъезжающего в Эстонию, не то, что с парохода, увозящего стратегическое сырье в Германию, или Голландию, надо бы “отстегивать”, и хорошо “отстегивать”.
Писали Указ, видно, спешно, и согласовывать даже слова в заголовке с правилами грамматики было просто некогда, боялись, надо думать, что реформы остановятся, так что и вышло “пересечения…товаров… сырья”.
Мудрый и добрый президент то ли сам додумался, то ли нетерпеливые и толковые помощники подсказали, надоумили, посоветовали, навели на счастливую мысль, но все документы для разрешения пересечь границу транспорту, груженному “товаром стратегического сырья”, по Указу, а еще не в обход его, мог оформить один человек!
Тебе “форму 9” в жилконторе один выписывает, а двое заверяют, бухгалтер и начальник жилконторы. А тут целый корабль, да еще и с каким товаром! — может выпустить в море один добрый человек.
А что делать? Нельзя терять время. Упустишь время — потеряешь деньги. Потеряешь деньги — проморгаешь жизнь.
Не ждать же, в самом-то деле, пока еще там появится сословие умеющих работать, создавать что-то полезное, нужное, осязаемое… Все это зыбко, негарантированно, только тормозит реформы. А так, одним росчерком пера можно создать кучу миллионеров. А уж они, располагая необходимыми средствами, сделают социальные преобразования необратимыми.
Это, как говорится, общая стратегия. Практике же остается только за ней поспевать. И она поспевает, да еще как! Грузим стратегическое сырье и вывозим налево пароходами “Транспортер”, “Оствинд”, “София”, “Пионер Колы”, “Гудзонграхт”, “Бугульма”, “Иван Черных”, “Алексей Марышев” и “Кержач”.
Наименования судов в интересах исторического следствия даются подлинные.
О! Первым было тяжело, первым было не просто, а временами и страшно.
Первым отрезвел и перепугался старший инспектор таможенной службы II-го ранга Лощинский К.М.
Еще бы, это по его подписи и “колотушке” уходила контрабанда, ему первому и отвечать.
Он стал требовать от советника таможенной службы I-го ранга подсудимого Королькова и советника таможенной службы I-го ранга подсудимого Бергмана прямых письменных указаний.
Последний разговор с перепуганным инспектором у советников таможенной службы был простой: “Делай, как тебе говорят. Понадобится, будем оформлять временным вывозом, как “давальческое сырье”, а “колотушки” может любой ставить, на тебе свет клином не сошелся.
Но старший инспектор хотел, чтобы свет сходился как раз на нем. Он хотел быть нужен этой новой стране, советникам таможенной службы, а более всего не утратившему и после признательных показаний своего обаяния пусть и подсудимому, но молодому, щедрому и независимому Кукуеву.
— Подсудимый Лощинский, встаньте. Поясните суду, что значит “колотушки” и что значит “давальческое сырье”?— голосом завуча спросила Исхакова.
— Когда сырье отправляют не на продажу, а на переработку, с последующим возвратом в виде изделия, такой товар называется “давальческим”. А “колотушкой” на таможенном языке называется печать, которую прикладывают к грузовым спискам. “Погрузку разрешаю” и подпись…
— Подсудимый Лощинский, поясните суду, существуют ли какие-то гарантии того, что так называемое давальческое сырье вернется в страну отправления в виде изделий, из него изготовленных?
Первым всегда трудно, а тут еще приходится пояснять пути в цивилизованный мир.
— Поясняю. Гарантией того, что давальческое сырье вернется, являются залоговые платежи.
— Подсудимый Бергман, сообщите суду, вносил ли залоговые платежи за давальческое сырье гражданин Кукуев?
— Насколько мне известно, советник таможенной службы I-го ранга подсудимый Корольков предложил подсудимому Кукуеву представить ходатайство об освобождении от залоговых платежей. Такая практика в виде исключения практикуется. Получив ходатайство, подсудимый Корольков, насколько мне известно, самостоятельно принял решение об освобождении от залоговых платежей, поставив на ходатайстве подсудимого Кукуева, написанном тут же в его кабинете на бланке, кажется “Питек-пром”, резолюцию, освобождающую от залоговых платежей.
— Подсудимый Бергман, вы говорите “насколько мне известно”. Скажите суду, откуда вам известно о том, как и где, и при каких обстоятельствах была получена разрешающая резолюция гражданином Кукуевым от подсудимого Королькова?
— Я при этом присутствовал.
— Господа народные заседатели, у вас есть вопросы к подсудимому Бергману? Вопросов нет. Подсудимый Бергман, сядьте.
Самое замечательное в последней операции, когда на “Пионере Колы” ушло полторы тысячи тонн железо-хромо-никелевого сплава, было то, что она проводилась уже тогда, когда против двух советников I-го ранга, одного советника II-го ранга и одного старшего инспектора таможенной службы II-го ранга было возбуждено уголовное дело.
Правоохранительные органы не спешили освобождать подследственных, а потом уже и обвиняемых от любимой работы.
Это великодушное решение позволило уничтожить некоторые подлинные контракты о продаже и перемещении металла через границу, сделать задним числом записи в чужие ГТД, Государственные таможенные декларации, и заменить часть документов фиктивными, изготовленными тоже задним числом.
Отношения между следственными органами и ответственными сотрудниками таможни строились на основе доверия и взаимной выгоды в деле защиты государственных интересов.
А тут еще у старшего инспектора заболела мама, но он успел обратиться к Паше Кукуеву за помощью.
Словно в память об отзывчивости деда, воспетой Дм. Ложевниковым в любимой с детства пашкиной книге, Кукуев-внук тут же выдал заботливому, остронуждающемуся сыну четыре тысячи долларов и двадцать две тысячи рублями на поправку здоровья мамы.
Захворала у инспектора мама очень кстати, как раз перед отправкой “Ивана Черных” и “Бугульмы”. И вот счастливое совпадение! И мама пошла на поправку, и оба теплохода, груженные железо-хромо-никелевой контрабандой, благополучно двинулись штурмовать далеко море…
У Кукуева-деда замирало сердце, когда он слышал о широте и щедрости внука.
Еще когда Пашка купил себе большую квартиру у Донского монастыря, дед только крякнул, переступив порог и увидев просторные апартаменты. “Я человек не бедный”, — скромно сказал внук, заметив оторопь деда.
Петр Григорьевич Кукуев знал, конечно, что его внук дарит матери, живущей своей жизнью, конфеты, очень дорогие конфеты на Новый год и покупает очень дорогие букеты цветов ко дню рождения. Но вот так, посторонним людям — машины, квартиры, холодильники, телевизоры, каких нет даже у него, у деда… Петр Григорьевич слушал и не верил своим ушам.
Советник I-го ранга таможенной службы подсудимый Бергман И.И., было дело, вслух поделился мечтой стать владельцем легковушки ВАЗ 21099 цвета “серый металлик”.
Машины таких моделей, а, главным образом, цвета в ту пору были редки.
Пашка отправил сотрудников, позже выступавших на процессе в качестве свидетелей, Микрошина и Теребеева, в Турцию, откуда они привезли на теплоходе “Тарас Шевченко” заветную автомашину цвета мечты советника таможенной службы I-го ранга.
А еще, как вспомнил в суде Кукуев П.Р., летом 1993 года старший советник II-го ранга Хрипчинок С.В. обратился к нему с предложением дать ему восемь тысяч долларов, якобы для передачи какому-то очень важному сотруднику, от которого тоже зависит выпуск судов с контрабандным металлом.
— Я ему эти деньги, конечно, дал. О судьбе их не знаю. Кто еще там у них в таможне оголодал, я так и не узнал, да и не очень интересовался. Полагаю, граждане судьи, что эти деньги нужны были самому подсудимому. Думаю, постеснялся прямо попросить. Мне так кажется”.
— Подсудимый Хрипчинок, встаньте. Поясните суду, обращались ли вы к гражданину Кукуеву с просьбой выдать вам восемь тысяч долларов США для передачи третьему лицу, от которого зависит выпуск судов с контрабандным металлом за границу?
— Не помню.
— Господа народные заседатели, у вас есть вопросы к подсудимому Хрипчинку? Нет вопросов. Подсудимый Хрипчинок, сядьте.
После того, как адвокат сообщил своему подзащитному о том, что предложение фирмы “Кантри-лимитед” Фондом ветеранов правоохранительных и судебных органов с благодарностью принято, подсудимый Павел Кукуев преобразился окончательно. Теперь это был человек, испытывающий ни с чем не сравнимое удовольствие от происходящего.
Когда судья Исхакова, не поднимая вдумчивых глаз от разложенных перед ней словно книги судеб томов уголовного дела, произнесла строго и отчужденно: “Гражданин Кукуев, встаньте…”, он встал уже с новым чувством и к ней и ко всему происходящему. Не “подсудимый”, а “гражданин”! Вряд ли он смог бы испытать такую полноту власти над ордена Ленина судьей Исхаковой, даже если бы обладал бывшей русской красавицей телесно.
Теперь каждое ее слово несло новый смысл, новые измерения, оттенки и подтексты. Но ни голосом, ни взглядом, ни жестом Кукуев не обнаружил своей осведомленности о причинах этих, впрочем, на посторонний взгляд не столь уж заметных изменений.
Впрочем, он старался не смотреть на судью Исхакову. Так деликатный любовник не смотрит на раздевающуюся перед ним в первый раз желанную женщину. Он готов не видеть ни огрехов в белье, ни пигментного пятна на внутренней стороне правой ляжки, ни дурацкой бородавки, размером с запонку, предмет изнуряющего беспокойства даже уверенной в себе женщины. О, как волнуют эти робость и смущение, прикрытые, быть может, излишней торопливостью, чрезмерной деловитостью, подчеркнутым невниманием к изъяну или, напротив, застенчивостью, — они-то и составляют неповторимую приправу к блюду, в общем и целом уже не раз отведанному, но всякий раз вызывающему волнение.
Состояние Кукуева-внука и его чувства едва ли можно понять, если не вспомнить теорию мимезиса, или как еще пишут мимесиса. И Платон, и Аристотель, и Филострат Старший и Лукреций, говоря о мимезисе, будем придерживаться старой терминологии, делают упор на подражание.
Именно мимезис указывает на особого рода наслаждение, специфическое, ни с чем не сравнимое, истинно человеческое, выходящее за пределы наших пяти чувств.
Это наслаждение несет в себе узнавание, в чем-то оно сродни божественному прозрению!
В неуловимых для присутствующих в зале суда подробностях Кукуев-внук узнавал в судье Исхаковой, по-прежнему строгой и недоступной, свою, принадлежащую ему самым что ни на есть интимным, тайным образом, женщину.
Вот она здесь, публично, перед лицом Закона и толпы, изменяла им всем с ним, с Кукуевым! Эта немного грузная, строгая женщина с правильными и крупными чертами лица, с гладкой прической, — она была совершенно не похожа на тех девиц, с которыми случалось Паше иметь дело. И в этой немолодой особе, открывшейся ему своим участливым материнским нутром, была ни с чем не сравнимая волнующая притягательность.
Могут ли чувства, пережитые в гостиничном номере, или в спальне с завешенными окнами, сравниться с этим публичным, длящимся и длящимся бесконечно, тайным и полным соединением двух существ, подсудимого и судьи, юного, полного сил мужчины и зрелой, полной тайн женщины!
В зале присутствовала еще и Элла, “сестра сексуального милосердия”, как звал Пашка свою подругу, привезенную для удобства на время процесса из Москвы. Разговор при ней с судьей Исхаковой, полный потаенного, лишь двум сердцам открытого смысла, необыкновенно волновал Пашку.
Возвращаясь после судебного заседания в гостиницу, он был страстным и нетерпеливым, к полному изумлению бесконечно уставшей от высиживания в суде сестрицы-Эллы, относившей безрадостные для нее приступы страсти на счет предчувствия Пашей скорой разлуки.
Закрыв глаза, Павел видел судью Исхакову.
И все-таки, откуда этот покой, откуда эта абсолютная уверенность в благополучном исходе для него, для Кукуева-младшего, этого процесса, на котором он как-никак до самого конца значился подсудимым?
Природный ум и вера, неколебимая вера подсказала Кукуеву, что прежние времена, все, чем пугал его дед и поныне, уже никогда не вернутся.
Баста!
Уже одно то, что до суда, в процессе судебного разбирательства, Кукуев, в отличие от таможенников, не был взят под стражу, а лишь ограничен подпиской о невыезде, говорило, что и суд, и народные заседатели отчетливо понимают, что им, а может быть, и государству в целом, невыгодно исключать такого человека из хозяйственного оборота. Ведь от его инициативы, от его многосторонней деятельности зависит благополучие не одного десятка людей, а если с семьями, так и сотня-другая наберется.
О том, что подсудимые Корольков, Бергман, Хрипчинок и Лощинский отправили груз за границу без законных на то оснований без грузовых таможенных деклараций, а то и по подложным ГТД, Кукуев с удивлением и глубоким огорчением узнал только в ходе следствия и суда. А, узнав, “понял, что только искреннее содействие следствию и суду в установлении истины по делу помогут ему вернуть себе доброе имя честного предпринимателя…” (из материалов “Дела”).
Однако перед лицом закона и в свободном обществе — даже тем более, в свободном обществе! — все равны, и каждый получает по заслугам.
Алчные, пренебрегающие должностными обязанностями, нанесшие государству ущерб в несколько десятков миллионов у.е., подсудимые Корольков, Бергман, Хрипчинок и Лощинский получили сполна: девять лет, семь лет, пять и четыре года соответственно лишения свободы с конфискацией имущества.
В доход государству и возмещение нанесенного ущерба были обращены видеокамера “Сони”, видеомагнитофоны “Сони” и “Джи Ви Си”, телевизор широкоформатный “Панасоник”, магнитола “Сони”, автомашина ВАЗ 21043, восемьсот пятьдесят семь голландских гульденов и гладкоствольное ружье ИЖ 27 “М”. И это только у одного Лощинского!
Поотбирали кое-что и у других.
Изъятую у Бергмана в качестве вещественного доказательства автомашину ВАЗ 21099, цвета “серый металлик”, суд постановил вернуть по принадлежности Кукуеву Павлу Романовичу.
Сам же Кукуев Павел Романович, “ранее не судимый, честными и полными показаниями способствовавший установлению истины в ходе судебного процесса”, был признан виновным в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 78 и 15 ч.2 УК РСФСР в редакции Закона Российской Федерации от 18 февраля 1993 года.
По статье 78 Павлу Романовичу впаяли аж четыре года, а по статье 15, ч.2 присудили к лишению свободы сроком еще в три года.
Путем поглощения менее строгого наказания более строгим окончательный срок заключения был определен в четыре года.
Исходя же из соображений гуманности, суд постановил: “В соответствии со ст. 73 УК РФ наказание Кукуеву Павлу Романовичу считать условным, с испытательным сроком в три года”.
Это только при прежнем режиме по статье “контрабанда” не было условного наказания. Вроде бы, и по новым правилам не осуждают условно за безусловную контрабанду — да всех жизненных коллизий ни одно законодательство предусмотреть не может, и суд проявил смелость и широту взгляда на вещи.
А в соответствии с “частью второй” пункта “шестого” Постановления Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации “Об объявлении амнистии в связи с празднованием Пятидесятой годовщины победы советского народа в Великой Отечественной войне” было принято великодушное решение — Кукуева Павла Романовича от наказания освободить.
Так восторжествовала справедливость.
Доброе имя честному предпринимателю было возвращено!
В зале суда, после оглашения приговора растроганный, счастливый и взволнованный дед заключил в крепкие объятия своего вышедшего на большую дорогу внука; так сомкнулась цепь времен, разорвавшаяся было на достойном забвения историческом повороте!