Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2006
Четыре дня в Стамбуле стоили меньше четырех сотен долларов. Включая перелет, отель в центре, хорошую местную еду, баню, билеты в главные музеи, разумные пожертвования в мечетях и минимальные сувениры.
Повинуясь чувству Всевышнего, дервиш беседовал с водяным колесом на мельнице, уговаривая его не стонать. Он рассказывал колесу о силе Адама, жизни Иисуса, знании Авраама, твердости Ноя, слухе Давида, зрении Иакова и бытии Мухаммада — семи чудесах. Но колесо продолжало жаловаться на судьбу. Дервиш отвечал колесу, что оно просто не знает себя, ведь знающий себя знает Всевышнего. Колесо скрипело о своей слепоте. Нельзя видеть Его и умереть, но нельзя видеть Его и жить — убеждал дервиш колесо, — никто не видит Всевышнего, кроме самого Всевышнего. У колеса не было лица. Фараон видел только свое лицо, утратив Бога, но пророк видел только Бога, утратив себя, — напоминал дервиш — Его Величие сжигает огнем любви, а Его Красота зовет светом созерцания. Чувство Всевышнего позволяет увидеть свое лицо составленным из букв имени и выбраться из этой клетки. Оно испепеляет мысли и сообщает, что подлинное знание есть изумление. В ответ колесо настаивало на том, что оно не принадлежит себе. Дервиш учил, как преодолеть ужас разделения между слугой и господином. Колесо считало, что создано не для бесед и что дервишу незачем быть на мельнице, ведь ищущий подобен льву, который пожирает лишь ту дичь, которую настиг сам, но не стервятнику, рвущему чужие объедки. И тогда дервиш понял, что колесо все верно чувствует и знает. Он встал и пошел, слыша ровную тишину за спиной. Перед ним расстилалась теперь бесконечная Arabia Felix — Аравия радости, — цель духовных путешественников.
Самолет
Челночницы, с которыми летишь, делятся на три типа-возраста. Модно прикинутые юные нимфы с надеждами на все в этой жизни. В самолете проявляют шумный интерес к беспошлинной торговле парфюмом и напитками. Старшие на них цыкают. Те, что до сорока, фрау-мадам в “рваных” дубленках, кожаных брюках и “костяных” сапогах, обсуждают достоинства стамбульской эпиляции в русском районе Лалели. Похоже, главные потребительницы парфюма и косметики, но “знают места” и в самолете ничего “не берут”. По сотовому телефону рекомендуются как “бизнес-вумен”. На своих турецких торговых партнеров жалуются: “Натрындел мне, как трындило!” После сорока преобладают вечно недовольные бабищи в безразмерной коже и “удобных” спортивных штанах. Ностальгируя по 90-му году, они так восклицают: “Бляха-перебляха!”, что хоть тебе и все равно, тоже начинаешь серьезно жалеть об этом далеком годе.
Античное имя Paris на обсуждаемых флакончиках, которым так удобно в женских руках. Там Сакре Кер в самой высокой точке города. Пирамиды красных свечей-стаканов символизируют ту кровь, в которой во имя веры и порядка была утоплена коммуна, а в куполе Империализму-вседержителю поклонились офицер, буржуа, светская дама, индеец, японец, негритянка с детьми… И только мусульманин в красной феске стоит, скрестив руки и не глядя на всеобщего бога. Эта мозаика — место, где чувство Всевышнего сладко укололо тебя впервые и повторялось дальше несколько раз в час, когда ты:
Участвовал в демонстрации, впереди шли неистовые палестинцы, которые везли с собой целую платформу бутафорских скелетов и дистрофичную статую международной Фемиды с усевшейся ей на шею тяжкой тушей мирового капитала. Они три часа колотили в барабаны, выкрикивали, что Шарон и Буш — главные киллеры, и воинственно плясали, как будто они не люди, а джинны. Пил “Мекка-колу” из банки. В отличие от “Коки” этот “жидкий щербет” демонстрантам пить не зазорно, так как арабская корпорация активно финансирует палестинскую борьбу, о чем, прямо на банке, и сообщает. Листал, не зная языка, “Революционный ислам” — исповедь опытного бомбиста Карлоса Шакала, написанную в тюрьме. Он считал, что если уж браться, то браться за оружие.
Обратный рейс из второго Рима отличается тем, что парфюм растворяется в спиртовой атмосфере. Коммерческий успех либо поражение славянская душа все равно требует обмыть. Это сильно бьет в нос после практически безалкогольного Стамбула. Смеяться над челночницами — много ума не надо. И чтобы казаться себе умнее, с грустью осознаешь: они просто более наглядны. Торговый строй это когда все торгуют: дубленками, нефтью, высокоточным оружием, эфирным временем, впечатлениями от Стамбула. Наша цена всякой вещи давно воспринимается как ее собственное, внутреннее качество. Провалившись на общедоступном свободном рынке, можно считать себя интеллектуалом, т.е. попробовать на рынке закрытом, “для посвященных”.
Синие искры полосы идут вниз. Убывают мечети, съеживаются улицы. Над облаками хорошо виден космос, но он никого не интересует. Два часа в небе, чтобы на месте Босфора и минаретов увидеть внизу подмосковные дачи и елки в снегу.
Ты скачиваешь в компьютер новости, которые могли бы стать доступными метафорами твоего чувства Всевышнего:
Во французском городе афганцы захватили католический собор и устроили в нем себе республику, окруженную полицейскими автобусами. Ты комментируешь, чтобы окружить свое чувство словами и передать другим пусть и искаженную, но узнаваемую его форму. Пробуешь сделать шаг от туристической поэзии к анализу. Если капитал теперь не имеет национального адреса и свободно движется по миру, почему то же самое запрещено людям, из которых капитал выжимают? Группа нелегальных марокканцев, задавшихся этим вопросом, задохнулась под крышей автофургона на испанской границе.
Главный глобалистский философ Фукуяма, сообщивший нам десять лет назад о счастливом “конце истории” предостерегает сегодня от “исламо-фашизма”, основной угрозы миру. Ему в рифму модный писатель Мишель Уэлъбек судится с мусульманской диаспорой Франции за то, что назвал ислам самой опасной религией.
Под “концом истории”, собственно, понимался конец альтернатив торговому строю. Все варианты более справедливых отношений, более сложных стимулов, более достойных единиц измерения, чем рыночные, были объявлены устаревшими, утопическими, опасными. Однако история это динамический процесс, а не станок, печатающий деньги.
Еще недавно в западном языке “марксист” звучало загадочно, как “спирит”, и порочно, как “абсент”, сегодня так звучит “исламист”. Когда Фукуяма пишет, что “исламо-фашизм это коммунизм сегодня”, это верно в том смысле, что причины, порождающие сопротивление, все те же — разделение обществ на меньшинство собственников и большинство работников, разделение мира на меньшинство “офисных наций” и большинство “народов-гастарбайтеров”. Даже пот у первых и вторых разный на вкус. В первом случае это пот дансингов и пляжей, во втором — конвейеров и плантаций. “Ислам” становится синонимом линии фронта между двумя мирами, паролем противостояния. В этом смысле антиисламизм это антисемитизм наступившего века.
Панковский гуру Хаким Бей приспосабливает язык суфиев к восприятию американских гранжеров, считая их внутренними эмигрантами. До этого, во времена Малколъма Х и “Нации ислама”, нечто подобное происходило с чернокожим сообществом США. “Передай свою жизнь Сущему и разверни прилив в свою сторону!” — начинались листовки черных американских мусульман.
Чтобы превратить современную горизонтальную толпу в пирамиду социальной иерархии, в нее втыкают невидимую финансовую ось. Этот полюс прироста капитала вращается, накручивая нас на себя, возникают “этажи”, “положения”, “репутации”, “места”. Ваша самооценка зависит от длины радиуса вашей орбиты вращения вокруг полюса капитала. Исламский ответ — попытка намотать общество на нематериальную ось Откровения, данного в кораническом единобожии. Там ваша самооценка и место зависят от градуса веры и готовности к отказу от себя ради абсолюта. “Мы хотим умереть больше, чем вы хотите жить”, — говорили шахиды на неожиданном продолжении российского мюзикла с советским сюжетом. У торгового строя императив другой: “Мы хотим продать вам больше, чем вы хотите купить”. Шопинг, как известно, это творчество, и далее по тексту “Поколения Икс” Коупленда. На каждого убитого на мюзикле боевика приходится два отравленных фээсбэшным газом заложника. Так Система признала, что для нее жизнь одного шахида стоит как минимум двух жизней зрителей мюзикла. Добровольная смерть с пластитом на теле и усыпление заложника-зрителя имеют разную цену даже для торгового строя.
Когда ученики спросили поэта об абсолютной истине, творящей мир, он отвечал: “Ищи не у кафедры, ищи у виселицы!” Они вспоминали эти слова, когда, завернув тело казненного учителя в три савана, положили его в землю лицом к Мекке.
Мечети
Вместо этого слова они говорят “Джами”. Утром будят крики чаек и пение оттуда. В отличие от разного другого пения, увеличенный мегафонами голос с минаретов, повторяясь и накрывая город с разницей в часть секунды, мобилизует и говорит тебе, не понимающему ни слова, кроме “Аллах”, что если ты и не молишься, по крайней мере спать не должен. “Хаиия Аляааль-Фаляаах. Лля Илляяхээ Илляя Ллааах” — на третье, ну, четвертое утро начинаешь с удивлением распознавать слова утреннего азана. “Спешите к спасению!” Персидский поэт всю жизнь удивлялся тому, что человек не умирает от любви, услышав утренний голос муэдзина.
В моем случае пели из Соколу Мехмед Паши. Шедевр, внутри которого чувствуешь себя посетителем компьютерной голограммы. “Блэк стоун ин Кааба”, — говорит знакомый “талиб” т.е. студент медресе, указывая на черные, взятые в золото точки над входом в михрабе и в минбаре. Дальше разговор начинается о Боге, и тебе предлагают сменить имя на “Ахмед”. Честно обещаешь подумать. Старенький имам в трогательной вязаной шапочке протягивает свои фотографии интерьера, действительно, гораздо лучше сувенирных. Все главные стамбульские мечети примерно одинаковы т.е. прекрасны, и выбрать невозможно. В них гораздо больше света и места и гораздо меньше предметов, чем у христиан. Цветные окна с мелкой радужной растительностью, переходящей в аяты Корана, помогают понять, что имели в виду архитекторы московской станции метро “Павелецкая”. Бирюзовые изразцы и белые арабские имена по синему кафелю делают глазу холодно. Множество выгнутых каменных парусов примыкает к куполу, в котором золотом написано по зеленому или по синему все, что стоит знать человеку, сумевшему так высоко задрать голову и не упасть назад. Падение ниц во время салята (молитвы) означает просьбу растений, поясной поклон — просьбу животных, а стояние в полный рост — преданность человека как “единственного наместника Всевышнего на земле”. Железные люстры на цепях свисают с купола так низко, что стеклянный стакан достаешь рукой. Из-за этого любая мечеть исчерчена тонкими вертикалями цепей и кажется выше себя самой. За века внутренний мрамор везде подтаял и выглядит-ощущается как весенний лед.
В Голубой мечети берешь пластиковую кружку с покемонами и пьешь прямо из этого мрамора талую студеную воду. Ноги наслаждаются ковром. Подтверждая наивную версию, что все совершенные формы подсмотрены человеком в природе, михраб, указующий на Мекку, есть увеличенный оттиск местной, вызывающе геометричной шишки. Рядом часы: время молитвы по Мекке и другим городам. В еще одном шедевре — Рюстем-Паши часы электронные, с красными цифрами. Изразцовая Кааба у входа. Минареты отовсюду нацелены на нее, как меридианы на полюс. Резные с перламутром двери скрыты зеленым кожаным входом.
Кючук Айя-София совсем у Мраморного моря, выстроена незадолго до большой Софии, естественно, как православный храм. Стоит своей старшей сестры. Описать ее внутреннее обаяние невозможно, но идти туда нужно обязательно. Очень приветливый имам, узнав, что твои друзья в Исламском комитете, а сам ты издатель Гейдара Джемаля, отпирает тебе мечеть и оставляет одного в раю, а потом уводит на полдня пить чай и жаловаться на то, что верующих собирается мало, пылесосить ковер приходится самому, а американцы бомбят Ирак. Хочется рассказать ему о московском панке Илье Фальковском, читающем исламский рэп, индастриэл-группе “Шейх Мансур” или арабских сэмплах на последнем альбоме “Министри”, но не хватает скромных запасов английского. Поэтому больше слушаешь, вежливо переспрашивая. Снаружи порхают, громко веселясь, девушки в черном — “одни глаза”.
Шариатисты мечтают открыто править и даже уже были у власти в середине 90-х. Разрешили в университете ношение тюрбанов. Суфийские ордена мечтают править, не имея власти, у них свое радио и несколько газет. Отдельных больших политиков суфии тайно посвящают в свои братства. Все это стало возможным лишь десять лет назад, когда отменили запрет на использование ислама в политике. Но армия строго смотрит на “религиозное возрождение” и в любой момент готова ударить по тюрбанам, не вдаваясь в различия между ними. Генштаб регулярно чистит ряды от тайных приверженцев исламского правления. Генералы — главная опора “кемализма”, т.е. светского государства. Есть еще “алавиты”, но о них вместо слов у всех только шипение с закатыванием глаз.
От мечети Селима Грозного покойный вид на беспорядок черепичных крыш, печной дым, воду Золотого Рога и галатскую сторону. Брусчатка здесь заросла травой, а пушистые низкие сосны не допускают морского ветра. Полный релакс.
У нас все просто, как в геометрии, рассказывает талиб, аксиомы образуют тарикат, а теоремы — шариат. Именно мусульмане, кстати, ввели ноль в числовой ряд. Ислам отрицает первородный грех, и ты ни в чем изначально не виновен. Ислам отрицает мистику, но не сам ее факт. Вся мистика переносится в область ненужного верующему идолопоклонства. Наконец, ислам отрицает жреца как санкционированного свыше мистического чиновника невидимой иерархии. Любому улему или имаму ты имеешь право возразить на основе Хадисов и Корана. Хороший талиб, в медресе, наверное, одни пятерки. Любит счет. От него ты узнаешь: луна (“хилал”) и тюльпан (“лале”) так уважаемы, потому что их цифровое значение равно шестидесяти шести, что совпадает с “Аллах”, и состоят слова из тех же арабских букв. У Всевышнего есть двадцать атрибутов необходимости,
двадцать — невозможности и один — возможности. А чтобы стать танцующим дервишем, нужно тренироваться без пауз тысячу и один день.
У мечети Беязит запоминаются порфировые, как замороженное мясо, колонны двора. Снаружи, впрочем, мечети надо смотреть после заката. Купола подсвеченных гигантов царят над суетливо сворачивающим торговлю городом огромными инопланетными кораблями. Теряется их белесость, известняк светится и больше ничего не весит. Хочется думать: приземлились и стоят так который век. Никто не может приблизиться. Не подпускают. Никакое излучение не показывает ничего. Человеческие версии: возможно, у них другая скорость? или все там, как в уэллсовской “Войне миров”, давно умерли? или тайно воздействуют на нас, наблюдают? Никто не может знать. Сюжет не развивается. В школе ты любил научную и не очень фантастику, пока тобой не овладело отвращение к “лихо закрученному сюжету”.
С чувства Всевышнего начинается воспитание внутреннего осла внутренним имамом. Снова новости, которые запоминаются:
В Нигерии из-за конкурса “Мисс Мира” началась локальная уличная война. Погибло более сотни человек. Сгорело несколько редакций. Дело в том, что эти самые редакции некритично и по западному подобию начали промоушн конкурса, сравнивая участниц с женами пророка Мухаммада и свободно цитируя Коран. Толпа на улицах не успокоилась, пока последняя перепуганная “миска” не села в самолет. Третий мир в очередной раз саллергировал на развлечения мира первого. Карикатурный “исламист” только входит в роль главной опасности для нежного и мазохистского сознания современного европейца. По-русски на эту тему издана “Платформа” Уэльбека, а для тех, кому Уэльбек сложноват, есть Чудинова с ее черносотенной фантастикой.
А вот комар, разносящий “белую лихорадку”, в Нигерии остался. С каждым годом он расширяет пространство обитания. Потому что климат теплеет. Теплеет из-за промышленного роста в совершенно других странах, именно там, где так боятся “исламиста”. Рост обусловлен конкуренцией крупнейших корпораций. Рост потребления — обязательное обещание политиков от любой партии. Ну, дальше все понятно и без тебя. У комара неплохие шансы вытеснить нас с планеты, потому что его норма потребления постоянна и он не впечатлен рекламой.
Сепаратист Радуев умер в тюрьме. Сепаратист Закаев снова на воле и обнимается в Лондоне с троцкисткой Ванессой Редгрейв, тоже актрисой. В Грозненском театре, прежде чем уйти в чеченскую революцию, Закаев переиграл всех, включая Гамлета. Одновременное обаяние и драматическая обреченность командиров с зелеными лентами на головах в том, что они пытались выступить против мира сего, т.е. против все той же глобализации, опираясь на Коран, религиозную солидарность и личное презрение к обыденной жизни под флагом “национальной автономии”. Как показывает опыт, “автономия” эта ничего не дает, кроме шанса красиво погибнуть со словами Пророка на устах, ибо политически она условна, а экономически невозможна. Дмитро Корчинский убедительно писал, что чеченцы середины 90-х это “нация, живущая по Бакунину”. И не сильно, наверное, преувеличивал, вот только продлить во времени такое романтически-партизанское состояние в национальных пределах невозможно.
Мавзолеи
Они гораздо ближе к музеям. Гроб Селима Грозного, любившего опиум, одет в халат, забрызганный из лужи озорным дервишем пятьсот лет назад. Рядом с Сулеймание лежит сын Грозного Сулейман и его жена Роксалана. Белый тюрбан и зеленый плащ укрывают гробы. Но смотреть надо вверх: красно-черно-белая, мало где в городе оставшаяся, роспись купола с маленькими звездочками — отверстиями в небо. Оттоманская алхимия делила жизнь мужчины так: черный период первых двадцати лет посвящен растворению себя в реальности и познанию ее произвола. Ты равен жидкости. Вторые, белые, двадцать лет отданы кристаллизации себя, и вот уже ты равен чистому металлу. Следующие, красные, двадцать — раскаление, и вот в результате, если все было правильно, меч готов и ты, а точнее, тобой можно рубить время и совершать необратимое. Если ищешь Сулеймание в городе, осторожнее с этим словом. Так называется еще и нелегальный суфийский, крайне радикальный орден, отрицающий даже пропаганду через прессу.
К главному стамбульскому мавзолею знаменосца пророка Эйуп-Султана полчаса плыть по Золотому Рогу от причала Халич, где продают прямо в раковинах перемешанные с рисом мидии. Какого они вкуса, не поймешь, так щедро продавцы давят в раковину лимон, но стоят удивительно дешево даже для Стамбула. Эйуп издали это сахарная россыпь на холме, заросшем черными кипарисами. Вблизи сахар оказывается бесконечными рядами могил. Долго поднимаясь на холм, сворачиваешь вдруг внутрь кладбища и попадаешь в мемориальный лес белых столбов, обернутых незнакомым алфавитом. У некоторых из них тихо поют родственники, повернув ладони к небу. Хочется навсегда спрятаться в этих сахарных надгробиях от всего на свете или, по крайней мере, надолго присесть. С другой, не туристической, стороны холма на тебя лают собаки из-под косых заборов. Чумазые дети жгут листья и танцуют. Обойдя кладбищенский холм, получаешь полную панораму города, а достигнув вершины, пьешь чай в “Пьер Лоти”, вознесясь над всеми могилами на плетеном стуле. Мавзолей во дворе мечети у подножия, за решеткой, осторожно дотрагиваясь до которой они долго молятся, прежде чем снять обувь и войти. Внутри за еще одной, застекленной решеткой облитый зеленым светом, под аятами, тисненными на чьей-то коже и вышитыми на черном бархате, лежит скрытый гробом от глаз личный знаменосец Пророка. Он лежал тут безвестно тысячу лет, с седьмого века по семнадцатый, пока ему не пришел поклониться дервиш. Не отрывая глаз от святыни, все выходят спинами вперед, прямо к гигантскому платану на подпорках и приставучим продавцам голубиного корма. За фонтаном начинается “духовный рынок”: целая улица мусульманских сувениров. Коран на кассетах, веера с текстами молитв, календари с Меккой, перстни, четки, видео Хаджа, девяносто девять имен Аллаха в технике ста каллиграфических школ. Единственная торговая улица, на которой никто не торгуется. Истинную цену вещи нельзя узнать путем ее внешнего рассмотрения. Другой мавзолей (Махмуда) в самом сердце города. Хорош он прежде всего не собой, а чайным домиком, опять же над могилами, с видом на Диван — главный городской проспект. Сев тут, заказав чай, салеп или наргиле с яблочным табаком, понимаешь, что главное в твоей жизни теперь — не торопиться. В большой жестянке разносят свежие угольки и трещат шипцами, предлагая подбросить тем, у кого наргиле гаснет. На закате тени надгробных столбов вытягиваются и трогают тебя за лицо. Чайки садятся на могилы, изгоняя оттуда уже уснувших голубей. И тут приходит пронзительно приятная мысль: именно здесь хотелось бы встретить ядерную войну. И видишь ее с бредовой ясностью.
Новости не останавливаются:
Британское правительство закупило двадцать миллионов доз вакцины от оспы на случай биологической атаки на королевство. Количество повсеместно задержанных “финансистов, активистов и информаторов” “Аль-Кайды” сопоставимо с полностью проваленной разведкой какой-нибудь сверхдержавы. Вполне себе респектабельные аналитические издания обсуждают, не был ли американский космолет с израильским пассажиром сбит по личному приказанию бен Ладена и насколько он влияет на новый Афганистан?
В Афганистане не менее десяти тысяч талибских молодцев выбрались из объятий американской “анаконды” или просочились из Тора-Бора. В Пакистане они переналадили всю стратегию-тактику и снова сражаются во имя Аллаха. “Ибо не равен тот, кто вышел на путь Всевышнего, опоясанный тяжелым мечом, тому, кто остался в тени минарета раздавать воду для паломников”. В “Другой России” Лимонова есть лекция о номадизме т.е. о том, что всем, кому не дает спокойно сидеть у телевизора боевой инстинкт, жить надо в вечном движении, с оружием и в окружении таких же, как они сами. Талибы припоминают американцам и “случайную” бомбардировку каравана племенных пуштунских вождей, и зазря расстрелянных беженцев в провинции Хост, и разбомбленную свадьбу в Урозгане. К талибам присоединился со своими отрядами батька Хекматиар, известный в стране еще со времен войны с “советским шайтаном”.
Все чаще используются “живые бомбы”. Наблюдатели угадывают в этом усиление влияния тех международных исламистов, что действуют в Палестине и вокруг нее.
Израильская военная разведка считает, что, если заранее убить, скажем, двоих из десяти кандидатов в “живые бомбы” и демонстративно срыть их дома, это будет шагом к миру, т.к. врагов останется восемь. Палестинцы же уверены в обратном: если убьют двух, на их место встанут четверо, еще вчера колебавшихся, и против Израиля выйдут на дорогу джихада уже двенадцать самоубийц-добровольцев. Разная арифметика.
Малайзийский президент Мухатхир Мухаммед собрал у себя в Куала-Лумпуре представителей 116 стран, чтобы заявить о возрождении популярного некогда “движения неприсоединения”. В мифические времена московской Олимпиады под “неприсоединением” понималась одновременная фига и Штатам и Советам и невхождение в соответствующие военные блоки. Сейчас прежде всего, конечно, имеется в виду неучастие в иракской войне. Но и тогда и сейчас подразумеваются более глубокие вещи: мы пойдем другим путем, а не вашим и не хотим быть такими, как вы, уродами, уж не взыщите, дорогие большие братья. Кроме прочего, в малайзийской столице говорилось, что западное благоденствие построено дешевыми эмигрантскими руками, а западный хай-тек в последние годы создается опять же недорогими эмигрантскими мозгами. Шутили в том смысле, что по сексуальной активности и демографическим показателям третий мир тоже гораздо круче.
Западные элиты отнеслись к куала-лумпурской сходке спокойно, ибо общий валовый продукт всех этих ста с лишним стран не дотягивает до экономической мощи, например, Японии. Но население “неприсоединившихся” больше западного в несколько раз. Единственное, что всерьез заботило аналитиков: не является ли, учитывая кто и где это проводит, малайзийская встреча акцией “замаскированного исламизма”?
Город
Под высоким цоколем мечетей торгуют чем-то круглые сутки. Ночью, приняв тебя за француза, мальчишки навязчиво впаривают “москоу секси вумен”. Днем, разглядев лучше, угадывают издали: “Москва? Хохляндия?”, а потом кричат: “Кожа есть! Дубленка есть!” Часто дружелюбно преграждают путь, предлагая выбор: “Карпетс ор келим?” То есть большой ковер с ворсом или небольшой гладкий коврик? Любое твое “ноу” слышат как “нау” и прямо с плеча снимают тяжелую кипу этих самых ковров и ковриков. Есть специальные, от сглаза. Есть в виде флагов любой страны и с любой символикой.
Большой базар с утра драят шампунем и подметают метелками из голубиных перьев. Он слепит золотом, тарелками, подушками, кальянами, неимоверными струнными инструментами со спичечный коробок или в человеческий рост, шкатулками с перламутром, сияющими тапками и цветными светильниками, в которых для большей куртуазности плавают живые рыбки. На Большом базаре понимаешь, что есть место, где тебя давно и по-настоящему ждали. Издали открываются двери, распахиваются объятия, протягивают чай, утверждают, что не собираются ничего продавать, а просто хотят поупражняться в русском языке с хорошим человеком за горячим стаканчиком. Если ты все-таки вошел, до одурения пшикают в воздух из груши одеколоном, снимают рюкзак, спрашивают, не сбегать ли за кебабом, и подставляют маленькую удобную табуретку, чтобы закопать тебя в своем ярком товаре.
Здесь много индийских вещей и продавцов. За опубликованные в Сети впечатления от их страны тебя причислили к “исламскому дискурсу” и долго обсуждали, хорошо это или так себе.
Чувство Всевышнего пробегает по позвоночнику в делийской Джама-Масджид — средневековой мечети из красного камня: его везли сюда на слонах один Аллах знает откуда. Двор для молитв кишит голубями, белая разметка на плитах для молящихся, а синяя — для недавно отошедших в мир иной и нуждающихся в правильном погребении. Если спросить, покажут пару мраморных плит, под которыми (проверяется гулким ударом пятки) пустота — подземный ход в Красный форт.
Люди из консульства с компетентными лицами объясняли насчет этого хода, и не только:
“Исламисты кивают на то, что индийская элита много веков принадлежала к их вере — сначала Делийский султанат, потом Империя моголов, по архитектуре и литературе очень заметно, а теперь их дискредитируют и подозревают во всех грехах”.
Действительно, модный лозунг власти: “Индия для индусов!” получался какой-то антиисламский, ведь “индусы” это не народ (там живет полтора десятка народов) и не язык (два десятка языков разных групп). “Индус” — это религия, приверженец индуизма. А мусульман двенадцать процентов населения.
“Это, между прочим, больше, чем все граждане России, вместе взятые, вот и заводятся мысли о своем шариатском государстве. Мысли эти активно финансируются из соседнего Пакистана”, — продолжали консульские люди свою политинформацию. Наверное, ты слишком часто спрашивал об исламе. И они почуяли: интерес того же рода, как к “диссидентам” у поколения твоих родителей.
В Агре ты жил в отеле “Шах Джахан”. Недорогое место с лукавым хозяином, бородатым коллекционером, который отлично сориентирует в этом городе плоских крыш, тумана, верблюдов, павлинов, баранины и гашиша. В его лавке древностей есть самовар в человеческий рост и никто не докажет ему, что русские там не моются. Любая связь между чаепитием и самоваром вызывает в хозяине здоровый и понятный хохот.
Красный форт в Агре больше и роскошнее делийского. Это царство изразцовой симметрии и самоцветного орнамента по мрамору, где изобразительность заменена геометрией, фонтаны бьют и лампы свисают из перламутровых кристаллических раковин. Открывается бесконечный вид на Индию, над которым несется зовущий вспомнить о Всевышнем азан. Пчелы, понастроившие городов в узких галереях форта, очень точно вписываются со своей музыкой в эту исламскую математику. Тадж-Махал — самая дорогая достопримечательность, куда к тому же нужно отстоять не одну очередь и только потом обуться в тряпичные тапки с завязками. Полупрозрачный, как туман, мрамор мавзолея — единственное, что видел его создатель последние годы своей жизни из высокого окошка темницы. Построить напротив такой же, но черный, для себя ему так и не довелось, и Великий Могол лежит внутри, рядом с женой, где фундаменталисты в экстазе выкрикивают в гулкий купол слова из Корана и хлопают в ладоши, пугая европейцев. От иностранных мастеров-христиан требовали: никакого персонального вдохновения, только безличное качество. Мавзолей делали таким, каким увидел мир пророк Мухаммад в ночь своего вознесения туда, где нет никакой смерти, никакого перерождения и никаких законов.
Что смотрит добросовестный турист, образцовый потребитель Стамбула? Софию, в которую надо входить через “Exit”, потому что это и есть исторический вход с мозаикой: два императора вручают Богоматери собор и город. Встречает тюканье расковываемых лесов, простоявших тут с 80-х. Если обернуться, видишь тех же императоров — удачно расположенное над входом зеркало. Вдоль мраморного плинтуса из свастик свободно разгуливают кошки, трутся мордами о двери, “сделанные из Ноева ковчега”. Кошки мечтательно смотрят вверх, где между расчищенных золотых мозаик, колонн верхней галереи, исламских транспарантов, сквозь черные стальные леса реставраторов и каменную резьбу балконов легкими росчерками летает голубь местной, ржаво-перламутровой масти. Мать Иисуса над михрабом смотрится не случайно, и не веришь, что в домузейные времена они не могли быть вместе. Колонны, вынутые когда-то из языческих святилищ, треснули от службы и схвачены толстенными стальными кольцами, запираемыми на ключ. Пары херувимов в кованых масках — заново написанный новодел, совсем нестрашные персонажи, в отличие от “таких же”, оставшихся с православных времен шестикрылых причин массового трепета. Они вообще, кстати, оказались не христианским изобретением. На мраморных гробницах у Археологического музея уже есть эти крылатые головы. А в самом музее сторожат пустой саркофаг Александра Македонского двое турок, прильнувших к старенькому обогревателю. Еще турист идет в Топкапы посмотреть золотые решетки, мраморный туалет и купальню в гареме. Там везде верхний, потолочный свет, а если и есть окна, то они высоко и видно из них только море. Усыпанные бруликами и рубинами латы и стремена на манекене с черным чулком, натянутым на пластмассовое лицо. Сверкающая люлька для малыша, но в ней никого нет. Изумрудные приколки на лоб, а точнее, на тюрбан. Жемчужины в серьгах размером с пирожное. Главный алмаз, который янычары нашли в золе сожженного христианского монастыря. Когда “белая нитка уже не отличалась от черной”, дневной пост заканчивался, султан приходил в позолоченную беседку и наслаждался в ней лунным светом, разглядывая свою столицу. Самое интересное в Топкапы — место мантии и мечей пророка. Перед сакральными предметами пять раз в день поет по книге в микрофон белый человек в белом тюрбане, сверяясь со временем по мобильнику. Певец в белом сидит в тесной стеклянной будке, но слышно его во всех трех дворах дворца. Холодным и спасительным пинцетом голос трогает душу. Вообще-то турки уверены, что мужчина должен петь везде, и если он не поет, тут что-то не так. Мужчина поет, спеша по улице, расставляя товар, выходя из машины, начиная разговор, покидая мечеть. Никто не подозревает в поющем пьяного или чокнутого. Турист спускается под землю в Иерибатан. Там сыро и могильный холод, как внутри поцелуя мертвой царевны. Идет вечный дождь, усиленный каменным эхом, и между бог знает откуда вынутых колонн плавают неторопливые усатые рыбы, для которых “свет” это электричество. Две колонны стоят на перевернутых головах спящих змееволосых медуз: белокаменных, но зеленых от плесени. Хочется в баню. Самые старые — Гедик Паши. Тоже с зеленью на сводах. Ключ от кабинки вешают на руку. Обмотанный полотенцем, потеешь на мраморной сцене, глядя сквозь пар в цветные дырки толстенного потолка. В турецких телесериалах про братву именно на таком мраморе происходят все самые кровавые выяснения, кто пацан. Седой турок с тюремными наколками, расплывшимися по мускулам, скоблит тебя чем-то шершавым, подкручивает шейные позвонки, подложив под затылок валик, отмыкает и замыкает что-то внутри скелета, напускает из специальной подушки пену и окатывает водой. Последний раз таким беспомощным турист себя чувствовал, когда его мыли в детстве.
Всю “Византию” города можно понять за Голубой мечетью, на Араста-Базаре, отыскав вход под этот самый базар, где в 60-х клали трубу и нашли мозаичный пол императорского дворца. Любителям Тимура Новикова, Павича или “античной части” Бродского этот спуск под землю обязателен. Обезьяна в юбке сбивает шестом финики с пальмы, под мышкой у нее складная лестница, на которую сел и кукарекает петух. Козлоногий пан с амуром на рогах ведет под уздцы слона. Олень ест змия, намотанного вокруг шеи. Собака воет, выпрашивая молока у кормящей матери. И много еще подобных небылиц, построенных на контрасте и юморе, выложены мелким камушком. Над мозаиками в Арасте стоит задержаться поклонникам арабской каллиграфии. Есть все, от старого, дорогого и с автографами до довольно дешевых новых копий. Возможность убедиться в том, что фразы вроде: “Аллах — мой бог, Мухаммад — мой пророк” или “Шахид идет на помощь истине” могут выглядеть как угодно. Лучшая лавка у югослава, которого очень легко отличить от соседей. Можно приобрести “Красный рассудок”, “Богослужение птиц”, “Свист Симурга”, “Язык муравьев” и “Песню крыльев Гавриила”. Другие “каллиграфические” места: Эйуп, книгофильский переулок между Большим базаром и мечетью Беязит, выставка паутинно исписанных халатов в Топкапы. Муравей, всю жизнь бегущий по строкам, постепенно начинает понимать написанное, а также догадываться об авторе — вот что такое чувство Всевышнего. Непосредственно в Музей каллиграфии, кстати, ходить совершенно не обязательно. Гораздо более эффектные книги и письма с печатями есть в Музее исламского искусства, напротив Голубой мечети: Коран как поперечное сечение “джами”, Коран-лабиринт, Коран — танец золотых змей, Коран, аяты которого вписаны внутри других аятов, снова вписанных внутрь других и сколько угодно далее. Первая буква Корана — ба, а последняя — с. Слово “бас” по-персидски означает “достаточно”. Адам без крыльев смог попасть туда, куда не может войти ни один ангел, — ему была известна тайна букв.
С уличной афиши тебя видит Малкольм Х — черный мусульманин с полумесяцем и звездой в перстне. Ты пытаешься отвечать на собственные вопросы:
Почему Роже Гароди — французский марксист с незапамятного года, автор множества книг, важных для международного левого движения, был-был марксистским диалектиком, да и принял ислам на старости лет?
Почему его примеру последовали многие ветераны “красных бригад” в Италии?
Как объяснить обращение Лероя Джонса, самого близкого тебе среди битников поэта, превратившего себя в Амири Барака?
Особенно такие вопросы важны при всполохах горящих небоскребов и попытках развязать новую мировую войну, мотивируя ее “нейтрализацией зеленого фанатизма”.
Набираешь в поисковике имя Ахи Эврана, жившего в четырнадцатом веке, и находишь на “суфийском” форуме человека, подписавшегося так. Он знает, кем назвался.
— Это же был настоящий социализм, — пишешь ты.
— Зачем тебе слово “социализм”, если у нас есть слово “ислам”? — отвечает тебе старинное имя по интернету. “Вероотступничество” и “взимание процента” звучат одинаково в его языке.
Однажды тридцать птиц, повинуясь своему чувству Всевышнего, отправились на поиски пернатого царя Симурга. Птицы знали, что тот, кто умрет, не узнав имама своего времени, — неверный. Им пришлось облететь землю, чтобы узнать, что они сами и есть “Си мург” — персидское “тридцать птиц”.
“В Судный день всякий скажет “я” и только Мухаммад произнесет “моя община””.
Красные алавиты
Красные пятиконечные постеры запрещенной Курдской рабочей партии на дощатых заборах пролетарских районов. Идейным курдом оказывается продавец бананов на пристани, целует твой палестинский платок и шепотом говорит “Оджалан” — имя их партизанского лидера, пожизненно заключенного на острове Имралы. На книжных развалах удивительно много турецких книг по анархизму, Че и палестинским боевикам. Квартиру лидера молодых марксистов в запутанном районе Аксарай найти легко: в окне черная статуя Свободы на красном фоне держит в руке вместо факела натовский самолет. “Война — это варварство! Альтернатива — социализм!” — яркие антиамериканские плакаты с забинтованными детьми и смеющимися солджерами по всему городу. С теми, кто это клеит, ты и собирался тут встретиться в первую очередь.
Турецкие коммунисты на встречу в университет пришли в серых полушинелях, за отворотами которых “для своих” приколоты: Ленин, Мао, их собственный, казненный властями Ленин по имени Мустафа Субки и все тот же Оджалан. Один из пришедших недолго сидел за поджог полицейской машины и очень за это уважаем. Рассказывает за чаем о шести запрещенных в Турции подпольных партиях, которыми набиты тюрьмы. Во всех шести состоят одни и те же люди. Лидер одной из них — Четин Гюнеш недавно покончил в камере с собой, но в самоубийство никто не верит. Политические голодовки сотен заключенных — обычное дело. Другой товарищ часто ездит в Берлин на заработки: турецкая диаспора там активно рубится на профсоюзных демонстрациях, потом применяет на родине европейский опыт, за что, правда, и попадает на нары. Все они болеют за местный “Галатасарай” и шумно вспоминают, как 11 сентября сорвали на стадионе официальную минуту траурного молчания.
Источником революционной нестабильности в Турции который год остается партизанский Курдистан, о котором они говорят как верующие о Мекке. Курды живут там пять тысяч лет. Автономии им не дают, потому что автономия будет “красная”. До недавнего времени у них было MED-TV, собственный спутник-телеканал, но его запретили. Нетипично коротко для Стамбула стриженная девушка сетует, что в стране кризис, профессор получает как мусорщик, и хотя им приходится перебиваться студенческой бузой и акциями против британских баз, но, если, например, Оджалана казнят, они готовы “перенести войну” в города. Эта девушка с веснушками и в стильных очках вообще оказывается из них самой решительной и начитанной. Потом тебе шепнули, она из особой семьи: родители состояли еще в “Дэв-Сол” (“Революционная левая”), основанной Оджаланом, и, отсидев, эмигрировали, а она вернулась. “США поддерживают в Ираке лояльных к ним курдов, чтобы уничтожить наших, нелояльных”, — переводит она собственную статью из их газеты. Речь заходит о полной зависимости турецкой экономики от западного заказа. Ты вспоминаешь голландца Гольбейна, который рисовал ковры с экстренной синевой, а делали их крестьяне тут, в горах, толстыми деревянными гребнями терзая своих белых овец и выкрашивая нити травами в любой угодный Гольбейну цвет. Это сравнение товарищи тебе прощают только как писателю. “Назым Хикмет”, — иронично называет тебя их комиссарша. Сначала ты подумал, что это значит “полный идиот”, но потом вспомнил, что Хикмет вроде бы классик турецкой литературы, написавший “Город без голоса”, “Пить Солнце” и переводивший в тюрьме “Войну и мир”. Сидел, конечно, за революцию.
Ты спрашиваешь, как они оценивают лозунг: “Коммунизм во имя Аллаха!” За тюрбаны в универе боролись ведь вместе с исламистами. Неожиданно смущаются и начинают быстро тарабанить на турецком, забыв про тебя, а после признаются, что вообще-то они и есть те самые “алавиты”, и могут сводить тебя к своему алавитскому “Деду”. Алавиты не ходят в мечети и не соблюдают пост, а в пятничную ночь проводят “джемы” — до рассвета читают гимны имаму Али, пляшут и пьют (!) вино. Женщины у них равны мужчинам. После Корана их главная книга “Дед Каркут”, никто не знает, в каком веке написанная. “Дед” — вообще их главная должность.
Возможно, это просто туристический аттракцион, позволяющий почувствовать себя героем “Матрицы”, пришедшим за пророчеством. По виду малообитаемый дом из темного дерева. Сумеречный второй этаж. Какие-то ворчливые бабы в грязных юбках. Дед сидит один в инфантильной детской рубашке и смотрит перед собой. Коммунисты говорят ему что-то, и он включается, как автомат, проглотивший жетон, ищет руками по столу. Стриженая девушка у тебя за спиной старается переводить. Дед быстро спрашивает и быстро, пока ты собираешься с мозгами, сам отвечает, читает свой рэп, шевеля ровно стриженной белой бородой. Ты понимаешь мало, потому что мысленно переводишь девушку уже на русский. Но, кажется, так: у людей два хозяина — Иблис и Аллах. Но у всякого человека только один хозяин — Иблис либо Аллах. Кого бы ты ни выбрал, твой долг все делить надвое. Половина твоего хозяина и половина чужого. Одна часть любой вещи пойдет в Джанна, а другая в Джаханам. Сначала ты будешь делить, а потом и тебя разделят. Как делить? Если всех говорящих по-арабски убить, язык не исчезнет, а замолчит. Если скосить все цветы, цветение не исчезнет, а спрячется. Это и есть вторая сторона всего, которая идет в Джанна и угодна Аллаху. Нужно отличать само цветение от того, что цветет. Дух от глины. Неправильно отличающий это “ширк”, а вообще не отличающий — “куфр”. Иблис закрывает своим глаза и делает их рабами, а Аллах — открывает зрение и делает господами своих. Иблис не смеет ничего против Аллаха, он просто хочет, чтобы как можно больше вещей неразделенных пошло к нему в Джаханам.
И много чего еще. Задав все вопросы и ответив на них, Дед затихает. Тебя уводят. Запоминается, что за мизинец он был привязан ниткой, уходящей под стол, и от этого становится нехорошо. Спрашивать у товарищей не хочется. Где аттракцион, а где откровение, в конце концов всегда приходится решать самому. Молодые коммунисты на следующий день никак не поясняют и вообще не упоминают Деда. Вы снова обсуждаете конкретные совместные планы и общую ситуацию.
Очень многие женщины на улицах — в очках. Это от слабого, маслянистого стамбульского электричества. Мужчины просто стесняются носить. Слишком яркий свет в домах вообще не очень-то принят. На ночь все топятся буржуйками, и над черепичным хаосом сплошной дым. Стальные печки продаются рядами на пристани. Официальное телевидение, кроме бандитских сериалов, это задорная эстрада вроде нашей “Утренней почты” 80-х, угадай-шоу с призами-утюгами и целомудренные комедии, похожие на Гайдая. Никакого западного культа тела: хорошие герои такие же полные, шумные и вихрастые мужики, как и их антиподы.
Электронный Ахи Эвран просит тебя ответить, как ты относишься к “Талибан”, а именно к расстрелу каменного Будды?
Талибы демонстрируют пример контркультуры в мировом масштабе. Несмотря на все протесты ЮНЕСКО, грозные предупреждения “планетарных арбитров” и ласковые просьбы транснациональных буржуа по-хорошему Будду продать, слуги пророка методично расстреливали многометрового принца Гаутаму ракетами. К этой канонической статуе с закрытыми глазами у них нашлись радикальные претензии, сформулированные, естественно, на своем, кораническом языке. Закрытые глаза, полуулыбка, полное равновесие и покой, воплощенные в камне, означают, с талибской точки зрения, “мир без выхода” или спящую и снящуюся себе реальность, “запертую внутри себя”, не тронутую спасающим пророческим лучом, то есть все ту же культуру, классику, самодостаточность и сансару, от которой и пытался избавить Будда своих учеников. В этом хорошо разбирался Юкио Мисима, написавший “Золотой храм”, и русские великаны-большевики, пустившие по ветру храм Христа Спасителя для того, чтобы их внуки-пигмеи скидывались на восстановление. Следующий шаг талибов с точки зрения контркультуры был столь же безупречен: доказав всему прогрессивному и культурному человечеству, что пресловутая “историческая ценность” при ракетной проверке оказалась не чем иным, как обломками скальной породы, обломки сложили на грузовики и выставили на продажу, раз уж кому-то где-то в более культурном мире так не хватает качественного камня. Современную культуру держит арт-рынок, а контркультура выбрасывает на прилавок только отходы своих жестов, мусор, оставшийся после войны со статуями. Когда кто-то где-то начнет склеивать пазлы этой тяжелой головоломки, ты приложишь ухо к земле и услышишь бородатый смех воинов пророка.
Необязательность
Во всем втором Риме, ныне — областном центре вроде нашего Петербурга есть какая-то приятная необязательность. Выраженное чувство сданных от греха полномочий.
На набережной Мраморного моря лежит мачтами большой, еще не ржавый корабль, и в трюмах его — плеск. Местные бегуны в светлых “семейниках” курсируют тут утром вдоль длинных рыбных скелетов и сушащихся трубок наргиле под крышами морских ресторанчиков. Повсеместные античные руины с орнаментами и осколками колонн все в саже — зимой какие-то деклассированные бедолаги жгут ночами костры в мраморных норах под историческими обломками. Пнув грязный камень, выворачиваешь из глины мраморного зайца, который лопает виноград, обнимая гроздь. Хочешь забрать с собой, но вспоминаешь строгости закона об антиквариате, да и тащить тяжело, к тому же осознаешь вдруг: ты не первый и не второй, кто это тут нашел. Зарываешь обратно. Средневековая стена, в которую уложены камни разных форм, империй и сортов, то и дело прерывается, переходя в свалки, крапивные заросли или уютные кафе, никогда нельзя знать заранее. Цветущие вишни растут из стены параллельно земле. На стену можно влезть и долго идти, отдыхая в обвалившихся башнях, потому что сносного спуска вниз не будет. Случайные полицейские вяло машут, предлагая спускаться, но не показывая, где это сделать и вообще не преследуя. Для выяснения личности достаточно активно помахать им в ответ. Внутри стены зеленеют на грядках чьи-то картошка и лук. У мечети Фатих в арках римского акведука перемасленные турки вечно чинят старые тачки. На причале, где ты покупаешь жетон на паром, двое служащих, давясь от смеха, предлагают купить в нагрузку и увезти с собой их кота. Кот матерый, жирный, наглый и явно никуда с причала не собирается. Отшучиваешься тем, что в аэропорту не пропустят этот “дорогой антикварный турецкий коврик”. После заката на главной городской площади под засиженным чайками египетским обелиском малолетние сутенеры играют в футбол: ворота между пальмами.
Ахи Эвран предлагает тебе вместе ехать в Ливию.
Что ты о ней знаешь? Только что Ливия возглавила Комиссию ООН по правам человека. После революции государство как таковое там упразднено и налажена “джамахирия” — управление через “народные революционные комитеты”. Недруги переводят это слово как “толпа”, а друзья — как “народоправие”. Муамар Каддафи не является главой этого упраздненного государства, называясь официально “лидером ливийской революции” и “главой народной армии”. С детства ты запомнил ужасных “ливийцев” из “Назад в будущее”, долбящих из автоматов крейзи-профессора, научившегося лазить по времени. Позже их метко валила бритая “солдат Джейн”, тайно высадившись на песчаный африканский берег. Американская пропаганда рисовала Каддафи эксцентричным нарциссом и спонсором всяческого терроризма. Считавшие его эталоном мужской красоты европейские девочки 16—17 лет создавали в интернете фан-клубы. Как настоящий денди, он больше увлекался гоночными авто, а про терроризм отвечал, что большинство акций возмездия проводили не ливийцы, а сочувствующие Джамахирии подпольщики из ИРА, Народного фронта освобождения Палестины или “красных бригад”. Для этих товарищей в Триполи есть целый пафосный мемориал.
“Ислам — основа нашего права”, — сказал Каддафи. Большинство твоих знакомых, услышав эту фразу, вспоминают про строжайше запрещенный там алкоголь. Короткие притчи книги лидера “Побег из ада” висят на коранических цитатах, как одежда на вбитых гвоздях.
Ахи Эвран уже был там, с его слов, в стране вполне свободно, можно без проблем уехать, но желающих мало. В столице полно дешевых интернет-кафе, вполне сносный, особенно для Африки, уровень жизни. Много самостоятельных начитанных женщин не только в охране Каддафи, но и на самых заметных должностях. Вокруг Джамахирии через созданный ливийцами “Африканский союз” сплотились большинство стран Черного континента и цитируют сартровского протеже Франца Фанона про “общеафриканское сопротивление”. Ты раздумываешь над предложением Эврана взять туда билет. Тебе хочется знать разницу между своим чувством Всевышнего и чужой политической пропагандой.
Слова, нуждающиеся в обЪяснении, в порядке появления:
Азан — призыв к молитве. Творящий азан касается большими пальцами мочек своих ушей. Это отгоняет ночных джиннов и оборотней, как гоголевский крик петуха.
Михраб — ниша в стене, указующая направление молитвы, т.е. на Мекку. В доме стамбульского правоверного — юго-восток любой комнаты. В Софийском соборе совпадает с православной алтарной частью.
Минбар — трибуна для проповедника. Очень крутая лестница и крутой изразцовый шатер.
Аят — угодное Всевышнему чудо, т.е. фраза из Корана по-арабски.
Покемон — небольшой и не обязательно злой джинн.
Гейдар Джемаль — философ исламской революции, происходящий из мамлеевского круга московского “оккультного подполья” 70-х.
Шариатисты — подчиняют внешнюю (экзотерическую) жизнь всех и каждого единому, понятному и детальному закону, “растущему из Корана”.
Суфии — наполняют внутреннюю (эзотерическую) жизнь человека непостижимыми парадоксами, возможными только на пути самоотказа ради любви к Аллаху.
Тарикат — узкий путь личного спасения в отличие от шариата — широкого и массового пути.
Имам — авторитет и полюс притяжения общины. В отличие от других религий, не обладает никаким “надчеловеческим” статусом. Настоящих Имамов с большой буквы, по мнению многих мусульман, было двенадцать и последний придет ради окончательного и финального разделения.
Хадисы — высказывания Пророка, донесенные до нас не Кораном, а историческими свидетелями. Споры о смысле и достоверности разных хадисов — важнейшее занятие для мусульманских теологов.
Роксалана — по паспорту Анастасия Лисовская из-подо Львова. Поповская дочь. Главная жена Сулеймана Великолепного. По заданию так и не выясненной разведки постепенно вырезала основную часть оттоманской политической элиты.
Пьер Лоти — французский литератор, предпочитавший всему сидеть на месте будущего кафе своей памяти и ежедневно смешивать опиум с чем-нибудь новым.
Наргиле — замысловатая курительная штучня. Нарушает или не нарушает закон в зависимости от привкуса дыма.
Ядерная война — условное представление об окончательном и безусловном разделении и суде.
“Москва”, “Хохляндия” — имена “Малого шайтана”.
Топкапы — дословно переводится как “Пушкин”. Главная стамбульская нерелигиозная достопримечательность.
Кебаб — в Стамбуле любое блюдо из любого мяса. В результате ядерной войны, например, человечество превращается в один большой “кебаб”.
Иерибатан — идеальное жилье для человека-амфибии и съемочная площадка антикварного 007. По слухам, смыкается с Джаханам (см. ниже).
Малкольм X — сменил свою фамилию на крестик, протестуя против рабовладельческого прошлого США. Проповедовал ислам и общеафриканское единство черной диаспоры в “белом Вавилоне”. Автор лозунга: “Свобода любыми средствами”. Убит во время выступления на митинге в 1965-м.
Курдская рабочая партия — созданное Абдуллой Оджаланом братство решительных мужчин в палестинских платках, мечтающих о социализме для своего древнейшего горного народа. Народ в целом не против. КРП действует по всему миру. Признана многими международными организациями как полноправная, воюющая с турецким государством сторона. Известна благодаря неоднократным самосожжениям активистов.
“Галатасарай” — стамбульский “Спартак”, выросший из стамбульского пажеского корпуса.
Гольбейн — хитроумный амстердамский выскочка, первым додумавшийся использовать турецкую рабочую силу для своего бизнеса. Ошибочно известен как художник.
США — “Большой шайтан”.
Иблис — фамилия Аш-Шайтан. Профессиональный совратитель жен. Комендант Джаханам (см. ниже).
Джанна — очень дорогой курорт, куда все стремятся попасть.
Джаханам — очень строгая тюрьма, от которой все зарекаются и куда попадают те, кто с фальшивой путевкой лезет в Джанна.
Ширк — смешение сил мира с их источником. Поклонение сущностям. Доверие к чему-то, кроме Аллаха. Признак внутренней деградации.
Куфр — добровольная слепота т.е. равнодушие и несерьезность в вопросах веры и истины. Полная деградация и уподобление себя животному. Ошибочно воспринимается неверными как “позитивность”, “терпимость” и “добронравие”.
Фатих — свернутая из первой суры Корана лозообразная печать завоевателя, которая будет преследовать вас в любом стамбулском сувенирном ряду.
2003—2005 гг.