Публикация и вступительная заметка В.Макарова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2006
* Публикация В.Макарова. При публикации сохранена орфография оригинала. Исправлены только явные опечатки и ошибки, затрудняющие восприятие текста.
День Победы в нашей стране — праздник особый. В этот день мы чествуем ветеранов, одержавших победу в самой страшной и кровопролитной войне XX столетия. Но не только… Эта война коснулась в России своим смертным дыханием каждой семьи, каждого дома. И в этот день мы вспоминаем миллионы наших сограждан, павших на полях сражений, в застенках фашистских тюрем и лагерей смерти.
Мое поколение, спустя десятилетия после окончания Великой Отечественной, из уроков истории, безусловно, знало о войне достаточно много. Все мы помним фразу о том, что бойцы Красной Армии спасли мир от фашистской чумы, принесли народам Европы освобождение от гитлеровского ига. Но вряд ли кто-нибудь из нас тогда задумывался, что из себя в действительности представляла эта “фашистская чума”. Кроме ветеранов Великой Отечественной, кроме тех, кто ковал победу в тылу, тех, кто пережил ужасы фашистского плена, сейчас мало кто представляет себе в полной мере правду о той войне.
А эту правду надо знать всем, чтобы кошмарное прошлое не вернулось.
В годы гитлеровской оккупации Прибалтики более 600 тысяч мирных граждан и советских военнопленных были зверски замучены на территории “Остланда”. Гитлер даже не планировал, что в “тысячелетний рейх” будут входить независимая Латвия, Литва или Эстония — должен был быть только “Остланд”, населенный, кстати, преимущественно немцами-колонистами. Лагеря смерти — “людобойни” — существовали по всей Прибалтике.
Гитлеровцам не удалось ни скрыть следы своих злодеяний, ни уничтожить всех свидетелей содеянного. И чтобы сегодняшнее поколение живущих знало правду об ужасах той войны, мы впервые публикуем этот документ. В нем от лица очевидца рассказывается о событиях, происходивших в небольшом дачном местечке под Вильнюсом — Понары, ставшем в 1941—1944 годах местом массового уничтожения людей.
Автор документа, Юлий Фарбер, инженер-электрик из Москвы, в далеком
41-м добровольцем пошел на фронт, попал в фашистский плен и пережил весь кошмар понарского крематория. Ему с группой товарищей удалось сделать невозможное — не только выжить в нечеловеческих условиях, но и осуществить побег из этого страшного места.
После побега из Понар, Ю. Фарбер попал к местным партизанам, а оттуда был доставлен в опергруппу майора госбезопасности Волокитина из партизанского отряда Вилейского обкома КП(б) Белоруссии. По прибытии в чекистскую опергруппу Фарбер сделал письменное заявление о зверствах, совершенных немцами в 1941—1944 гг. в Понарах.
Документ доставили в Москву. Народный комиссар госбезопасности СССР В.Н.Меркулов 13 сентября 1944 г. принял решение передать “Заявление Юлия Фарбера о зверствах, совершенных немцами в 1941—1944 гг. в мест. Понары, близ Вильно, и о мерах, принятых оккупантами по сокрытию следов своих преступлений” председателю Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников Н.М.Швернику.
Сразу после освобождения Киева Василий Гроссман и Илья Эренбург начали сбор документов и свидетельств об истреблении евреев гитлеровцами на оккупированной территории СССР. Ими была составлена “Черная книга о злодейском повсеместном убийстве евреев немецко-фашистскими захватчиками”. Но в Советском Союзе книга напечатана не была, лишь некоторые материалы из нее публиковались советской периодикой. Впервые рассказ инженера Ю.Фарбера был опубликован в “Черной книге” под редакцией И.Эренбурга и В.Гроссмана, вышедшей в свет в Израиле в 1980 г., а затем переизданной в Вильнюсе в 1993-м.
9 сентября 1944 г. в Понарах закончила свою работу Чрезвычайная государственная комиссия. Результаты ее были предъявлены советской стороной Международному трибуналу в Нюрнберге: “Пункт массовых расстрелов в местечке Понары был организован в июле 1941 года и действовал до июля 1944 года… Сжигание трупов продолжалось с конца 1943 года до июня 1944 года. За это время из девяти ям с общим объемом 21 179 кубических метров было извлечено и сожжено на кострах не менее 100 тысяч трупов. Последние дни перед отступлением гитлеровцы не успевали сжигать трупы расстреливаемых, сбрасывали их в ямы и слегка засыпали сверху песком. “Исследованные трупы, — говорится в заключении судебно-медицинской экспертной комиссии, — относятся преимущественно к гражданскому населению””.
В. Макаров
В 10 километрах от Вильно по шоссе Вильно—Гродно в молодом сосновом лесу расположен поселок Понары, в прошлом — место летнего отдыха виленцев.
В историю мирные некогда Понары войдут как памятник беспримерной жестокости и нечеловеческого садизма, в котором кровавые фашистские захватчики истребляли гражданское население оккупированных областей в 1941—44 годах, как символ кровожадной сущности национал-социализма.
Слева от шоссе, у колючей проволоки, часовые. На воротах надписи: “Не подходить. Опасно для жизни. Мины”.
29/1-44 года автомашина “черный ворон” привезла меня с группой советских военнопленных из Виленского лагеря на запретную территорию. В центре, за двойной колючей проволокой, круглая яма диаметром 24, глубиной 4 метра. Крупные камни образуют совершенно отвесные стены. На дне ямы — деревянная хижина-бункер, в котором мы будем жить. Единственное средство сообщения с поверхностью земли — деревянная лестница, которая нормально находится наверху и только в случаях надобности на короткое время опускается на дно ямы. Сходим вниз.
Вместо первого приветствия нас заковывают в цепи, которые плотно обжимают ноги чуть пониже колен и не дают возможности сделать шаг более полуметра.
После этого шеф — штурмфюрер держит речь: “Вы будете работать на специальной работе государственного значения, поэтому во избежание побега вы закованы в цепи. Бежать не пытайтесь, так как никто никогда не убежал из Понар и не убежит. За попытку снять цепи — расстрел. Работайте хорошо. Иначе за саботаж — расстрел. Всякие распоряжения выполнять безоговорочно, иначе расстрел…” и далее длинное перечисление всех возможных нарушений порядка, за которые — смерть. Невольно возникает мысль: “А возможно ли вообще выбраться отсюда живым?”. Ответ ясен. Если и возможно, то, во всяком случае, не следуя указаниям штурмфюрера, а, наоборот, нарушив основные из них.
* * *
Идем на работу. Котлован диаметром до 100 метров засыпан песком. Если снимешь пару лопат песка, то обнаруживаются… разложившиеся трупы людей; по немецкой терминологии “фигуры”. Рядом с котлованом сооружен очаг. Это деревянный помост 7×7 метров с трубой посредине.
Наша работа состоит в следующем: нужно очистить фигуры от песка. Из плотно слежавшейся массы фигур железными крюками вырывают одну. На носилках перенести фигуру на очаг, где они укладываются елями, плотно, одна к другой. Когда слой готов, его обкладывают сверху еловыми ветвями, сухими поленьями и поливают горючим маслом. Сверху кладут следующие слои. Когда костер содержит 3500 фигур, его обкладывают по бокам сухими термитными шашками и поджигают. Фигуры горят более 3 суток — до тех пор, пока не останется груда пепла с пережженными костями. Кости эти толкут трамбовками до состояния порошка. Порошок лопатами перебрасывают через мелкие железные сетки для того, чтобы пепел не содержал ни одной крупной частицы, просеянный пепел смешивается с большим количеством песка так, чтобы песок даже не изменил цвета, и засыпается в котлован, из которого уже извлечены все фигуры. Смысл “особой работы государственного значения” ясен. Убийцы пытаются скрыть следы своих преступлений. Штурмфюрер не скрывает этого.
Он говорит: “Вражеская пропаганда распространяет слухи о том, что в Понарах лежит 80 000 расстрелянных. Чепуха. Пусть через пару месяцев ищет, кто хочет и как хочет, ни одной фигуры здесь не найдут”. Возразить ему нечего.
Какова емкость понарских ям, точно сказать невозможно. Немцы называли цифру 80 000. Из них 55 000 тысяч евреев. Несколько тысяч (до 10 000) русских, литовцев и людей различных национальностей. Остальные поляки. Меньшая часть расстреляна в одежде, больше фигур в белье. Большинство совершенно нагие.
Одна из ям содержала 250 трупов совершенно голых женщин. У многих женщин завязаны глаза. У мужчин часто связаны за спиной руки. Выстрелы производились в различные места, но преимущественно в затылок, и чуть ли не в упор.
Часть фигур убита простыми, часть — разрывными пулями. Встречаются трупы с вывалившимися языками — признак удушения. Есть фигуры с переломанными ногами, руками.
В одной из ям несколько сот духовных в рясах, в облачениях, с крестами с изображениями Божьей Матери в руках. Было несколько сот советских военнопленных, в большинстве командный состав.
Встречались среди трупов матери с грудными детьми на руках. Попадались костыли, протезы. В звериной жажде крови гитлеровские палачи не щадили ни старых, ни малых, ни калек, ни инвалидов. У малых детей часто совершенно размозжен череп. Убийцы для экономии пуль, взяв детей за ноги, разбивали им головы о деревья.
Фигуры различной давности. Начав работу в 1941 году, немедленно по приходе немцев, понарская бойня функционировала и в 1944 году. “Экзекуции”, выражаясь языком штурмфюрера, продолжались и при нас. Экзекуция — это массовый расстрел. Группа безоружных людей, часто со связанными за спиной руками, подгоняется к краю ямы и расстреливается из автоматов. Оставшиеся в живых “одиночки” добиваются из пистолетов. Таким способом за последнюю неделю марта 1944 года было ликвидировано 450 евреев (мужчин и женщин), 50 цыган (5 мужчин, остальные — женщины и дети) и 15 поляков (мужчин и женщин).
Эти фигуры вообще песком не засыпались, еще свежие, истекающие кровью фигуры, укладывались нами на костры и сжигались.
За декабрь 1942 и январь 1944 годов было сожжено всего 18 000 фигур. За время по 15 апреля 1944 года, при участии автора этих строчек, сожжено 38 000 фигур, сколько их еще осталось — неизвестно, но точно известно, что все это невинные жертвы озверевших бандитов. Вся эта бессмысленно пролитая кровь вопиет о мщении. За каждого ребенка с размозженной головой гитлеровские садисты должны дать ответ. Весь мир должен узнать о гестаповских злодеяниях. Ради этого группа советских людей, несмотря на бдительный надзор начальства, закопала в песок, в известных местах, и не сожгла несколько десятков фигур.
Во имя этого группа советских людей выполняла все распоряжения штурмфюрера и, сжав зубы, терпела. А вытерпеть пришлось немало.
Всего в понарском крематории работало в последнее время 80 человек (76 мужчин на фигурах, а 4 женщины готовили пищу, носили воду, дрова и т.д.), около 50 были узниками виленского гестапо, 15 человек из провинциального городка Жезмор и 15 советских военнопленных. Охрану несли немцы из частей СС (более 50 человек). Руководили работами гестаповцы из отдела СД. Во главе стоял штурмфюрер.
Как относились немцы к понарским рабочим, советский человек представить себе не сможет. Несколько приведенных ниже фактов дадут лишь слабое отображение тех непрерывных издевательств и унижений, которые пришлось нам перенести за время работы в Понарах.
Арийцы — народ чистый, рабочие — нечистый, поэтому никакое соприкосновение недопустимо. Для спуска в жилую яму была отдельная лестница для рабочих и отдельная для немцев. Немцы не касались нашей, а нам было запрещено касаться немецкой лестницы. Если немцу нужно передать что-либо рабочему, то он не передает из рук в руки. Рабочий должен подставить шапку и немец бросит в нее что нужно. Если немцу нужно пройти мимо, то он палкой отстраняет рабочего на почтительное расстояние и проходит. Проверка цепей, которая производилась по несколько раз в сутки, осуществлялась также при помощи палки. Нечего и говорить о том, что эта же палка ходила по нашим плечам и для ускорения, если рабочий ходит недостаточно быстро, и для разъяснения, если рабочий не понял, чего от него хотят, и во многих других случаях.
Основными словами лексикона шефов было немецкое “ранн” — “беги”, польское “прендзей” — “скорей” и русский мат. Время от времени более длительные реплики, обязательно с участием слова “саботаж”.
Работа сама по себе тяжелая — класть фигуры на носилки и выносить вверх из ямы в течение целого рабочего дня, не имея права остановиться и передохнуть ни секунды, — безмерно утяжелялась обстановкой. Смрад разлагающихся нескольких тысяч фигур был непереносимым. Фигуры 1941 года разложились до состояния кашеобразной массы.
Берешь за голову — череп разваливается, и руки покрываются человеческими мозгами. Берешь за руку, она ползет, как студень, и отрывается от туловища. Ноги чуть ли не до колен проваливаются в массу гниющих останков.
Многие фигуры приходилось собирать чуть ли не по косточкам, часто навалишь на носилки какую-то груду, и не можешь определить, сколько же в ней фигур. Свежие фигуры 1943 года не так разложились, но носить еще более неприятно. Кто-либо из рабочих-виленцев по платью, по волосам распознает в фигурах своих знакомых или родных. Один из активных участников побега, виленский рабочий Догим, ныне находящийся в партизанском отряде Невского, бригада Ворошилова, собственными руками вытащил из земли и отправил на костер тела жены, матери и двух сестер. Многие находили жен, детей, родителей. Нетрудно себе представить, какое настроение охватывало в такие дни наш лагерь и с каким чувством глядели мы на шефов.
Особого напряжения достигала работа, когда приходил штурмфюрер. Этот аристократ был всегда щеголевато, с иголочки одет. Белые перчатки чуть ли не до локтя, сапожки блестят. Опрыскан духами так сильно, что духи заглушают даже зловонные ямы. Он становился наверху и наблюдал за каждым из нас, выбирая кандидатов в “лазарет”.
Дело в том, что когда человек заболевал и не был в состоянии работать, то его отправляли в “лазарет”. Обыкновенно в воскресенье снимут с человека цепи, выведут наверх из жилой ямы, отведут недалеко, мы слышим выстрел и… больной “излечен”. Даже доктор специальный для таких случаев был, с автоматом. После пары таких “излечений” люди болеть перестали. Автору этих строк также пришлось работать два дня с температурой в 39╟ и делать при этом бодрый вид.
Но штурмфюрер не удовлетворялся. Дабы держать рабочих в надлежащем страхе и повиновении, он сам стал назначать “больных” и “на другую работу”. Одному “больному” еще в субботу объявили: “Завтра ты поедешь в лазарет”. Обреченный пробыл с нами весь вечер. Был спокоен. Желал нам дожить до свободы, дождаться Советов. В воскресенье утром нас выстроили. Долго ходили вдоль шеренги и отобрали еще одного больного и 2 — “на иную работу”. Со всех сняли цепи и вывели наверх. Четыре выстрела прекратили их страдания.
Особенно ненавидят немцы интеллигенцию. В группе военнопленных был молодой, способный советский инженер Юрий Гудкин. К несчастью, в лагере военнопленных, отправляя Гудкина в Понары, упомянули об этом. Штурмфюрер был доволен чрезвычайно. “Ага! Здесь есть инженер?! Кто инженер? Выйдите вперед! Здесь, знаете, работа не для вас! У нас работа грязная, для культурного человека не подходит.
Мы вам дадим работу по специальности!”. С Гудкина сняли цепи, вывели наверх. Выстрел. Все. Такая же участь постигла и двух студентов из числа военнопленных.
К Москве штурмфюрер также питал особые симпатии. Во всяком случае, при приходе всякого рода обозревателей он неизменно подводил их к автору этих строк и рекомендовал: “А вот этот прибыл к нам из люксус-города Москвы”.
Понятно, что в присутствии штурмфюрера люди, выбиваясь из последних сил, бегали чуть ли не бегом. Призрак “лазарета” неотступно следовал за нами. И при всяком построении, когда штурмфюрер, обходя ряды, сверлил глазами каждого по очереди, все знали — ищет, выбирает. А он, обойдя ряды, приветливо спрашивал: “Хорошо ли вам живется? Всем ли довольны? Все ли здоровы? Не надоела ли кому работа?”. И все должны рассыпаться в благодарностях и славословить его заботу о “недостойных” рабочих.
Однажды, когда усталые, измученные мы, вернувшись с работы, выдержали подобный допрос, финал оказался неожиданным: “Так вы хорошо живете? А отчего же вы песен не поете?! Пойте песни!”. И мы пели. Еврейские, русские. Это нужно было видеть. Наверху, на поверхности земли, этакий франт чуть не лопается от удовольствия, а на 4 метра под ним закованные в цепи, измученные люди поют песни.
В хорошем настроении штурмфюрер утешал нас: “За себя не беспокойтесь. До первого июня здесь работы хватит. И если с вами до этого срока хоть что-нибудь, с кем-либо из вас случится, то все мы, — тут он показал на эсэсовский конвой, — тоже будем расстреляны”.
Конвоиры были проще и, несмотря на запрещение вступать с нами в какие бы то ни было переговоры, время от времени проговаривались и открыто называли нас фигурами. Проходишь с фигурой мимо конвоира, а он подбодряет: “Неси, неси, скоро тебя так понесем”.
Все рабочие, конечно, ясно представляли себе свое положение. Мы видели гестаповский секрет большого политического значения. Гестаповцы изо всех сил пытаются скрыть свои злодеяния. Неоднократно мы слышали от них: “Мало ли кто что говорит — свидетелей нет и не будет”.
“На Понары дорога есть, а с Понар — нет” и лейтмотив: “Никто не ушел из Понар и не уйдет”. Ясно — наша жизнь окончится вместе с окончанием работ в Понарах. Но не в этом дело. Походив 2 месяца, изо дня в день, по колено в человеческих трупах, — перестанешь бояться смерти. Ворочаешь фигуры как мешок, и даже мысль не приходит о том, что это вот был человек.
Сам процесс “экзекуции” у немцев упрощен совершенно. Проще, чем убой скота на механизированном мясокомбинате. И когда мы жгли еще теплые, истекающие кровью трупы людей, крики которых мы слышали еще вчера, — переход от жизни к смерти казался незначительной мелочью. Если добавить к этому физическое изнурение, дурман от трупного запаха и моральное состояние, угнетенное месяцами издевательств и унижений, то, нужно признать, — аппетита к жизни не было вовсе. Смерть часто казалась желанным и простым выходом из положения. Многие из рабочих, потеряв волю к сопротивлению, действительно стали живыми фигурами. Но поглядишь на вылощенную фигуру штурмфюрера, и в сердце закипает ненависть. Умирать — пусть. Но не как баран, не у ямы со связанными руками, а получить пулю в борьбе ночью. И другое. “Никто, никогда не уйдет”. Уйти. Рассказать первому встречному, кричать на весь мир о том, что мы видели в Понарах. Разоблачить перед всем человечеством гнусность всех этих штурмфюреров, чтобы во всем советском народе заклокотала та ярость, которая душила нас по ночам, священная ярость мщения, мощный порыв которой сметет с лица земли всю гитлеровскую нечисть без остатка. Ненависть, только ненависть дала силы не только перенести кошмар понарского быта, но и провести тяжелую и сложную работу по нашему освобождению.
Штурмфюрер каждым своим заявлением вливал в нас новые силы. Пусть не все, пусть хоть один из нас, но должен уйти, чтобы разоблачить понарский крематорий. Как уйти? Вверх 4 метра отвесных камней. Наверху проволока, мины, постовые. Вверх пути нет. Значит, нужно идти вниз.
29 января мы прибыли в Понары, 1 февраля работа по освобождению уже кипела. На дне нашей ямы была дощатая кладовая 1,5 х 1,5 метра, в которой хранились продукты. Кладовая эта была перегорожена пополам. Спереди лежали продукты, а между двумя задними стенками образовался ящик, со всех сторон укрытый от глаз немцев. Две доски, оттягиваемые с одной стороны, представляли из себя потайную дверь. Под этим ящиком был вырыт колодезь глубиной в 2,3 метра, с тем чтобы дно его было ниже основания каменной стенки, окружающей наш бункер. А затем был прорыт канал вбок, с уклоном вверх, длиной 30 метров.
Это было очень нелегко. Большинство рабочих считали всю затею невыполнимой. Грунт песчаный. Брать его легко просто руками, но на место выбранного песка сверху осыпается все новый и новый. Потребовались укрепления.
На потолок клали доску длиной 70 см и подпирали ее сосновыми стойками высотой 65 см. Нужно было заготовить доски (7—8 штук на погонный метр канала), стойки (14—16 штук на метр канала) и вынести песок. И все это незаметно для немцев, которые постоянно торчат наверху у края ямы, заглядывают вниз и каждые пару часов спускаются проведать и проверить нас. И это при условии, что никаких инструментов нам иметь не разрешалось, и при наличии среди нас “пресмыкающихся”, которые в животном страхе перед немцами неодобрительно относились к подкопу. Но ненависть оказалась сильнее всех препятствий, сильнее физического изнурения. Группа энтузиастов начала работать.
Инструментальной кладовой для нас были… фигуры. Под бдительным надзором шефов мы ухитрялись извлечь из карманов нераздетых фигур ножики, ножницы, напильники, свечи, кусачки. Под видом дров заготовляли стойки, якобы для ремонта нар носили дрова. Вечером для звукомаскировки все хором поют, а один, забравшись под нары, ручной пилой пилит доски и стойки.
В канал протянули электрическое освещение (одна лампочка была на 13, а вторая на 25 метров канала). Как немец опускает лестницу вниз, лампочка в канале начинает мигать. Работники канала выскакивают наверх. В случае подсчета все будет в порядке.
Работать в канале было невероятно тяжело. Воздуха почти не было. Ни спички, ни зажигалки в канале не горели. Поработав в канале час-полтора, люди едва не теряли сознание и все же, вернувшись с изнурительной работы на фигурах, смена, не обедая (есть перед работой в канале невозможно, вырвет обязательно), спускалась в шахту. Изо дня в день, с 5 до 9 и с 3 до 6 с половиной часов утра, продолжалась работа.
Нельзя сказать, что все шло гладко. Не раз песок, обвалившись сверху, засыпал работника так, что приходилось откапывать и вытаскивать за ноги. Не раз заваливались стойки, оседали доски и казалось, что вся работа пропала. Несколько раз удавалось выскочить из колодца лишь за пару секунд перед появлением все подозревающих, ко всему придирающихся конвоиров. Не раз “пресмыкающиеся” в панике уговаривали отказаться от бредовой затеи. Мы не сдавались. Песок рассовывался всюду. Дно нашей ямы постепенно поднялось на 10 см. Песок был под нарами, между двойными стенками, под соломенной крышей жилого бункера. Песок выбрасывали в уборную, вытаскивали с мусором. Сантиметр за сантиметром, ценой недоедания, бессонницы, отдавая последние силы, мы продвигались вперед. Лучше задохнуться в канале, чем стоять бараном у края ямы, чем идти в “лазарет”.
Трудности были не только физического порядка. Проходя на работу, мы наметили место выхода на поверхность. Единственное, малозаметное для охраняющих нас конвоиров место — в склоне горы, за пнем. Спрашивается, как угодить в это место? Снаружи расстояние определяли на глаз. Измеряя шагами, ограниченными цепью. Направление брали по компасу, украденному у гестаповцев. Внизу канала мерили стальным метром, найденным у фигур, горизонтальные углы определялись, конечно, тем же компасом, а для определения высоты подъема соорудили ватерпас. Данные наружных измерений были, конечно, достаточно приблизительными. В связи с этим в начале апреля в работе возник кризис. С одной стороны, стало ясно, что работы на фигурах заканчиваются. Приближалась наша очередь гореть на костре. С другой стороны, работники выбились из сил.
Послышались реплики: “Ни черта не выйдет, 2 месяца копаем, ни конца, ни краю не видно. Не туда идем. Компас врет. Нужно повернуть обратно”. И в результате: “С нас довольно. Поработали, пусть работают другие”. Потребовалось немало силы воли, упрямства, настойчивости, чтобы побороть этот кризис.
9 апреля мы обнаружили корень желаемого пня. Стало ясно, что мы пришли точно в намеченное место. 12 апреля из канала проткнули медную трубочку вперед и вверх. После полуметра песка оказался воздух.
Строители канала пожали друг другу руки. Технически вопрос был решен. Осталось организовать выход. Следует иметь в виду, что среди нас были и старики, что подавляющее большинство представляли люди сугубо штатские.
Все 80 человек были разбиты на десятки. Во главе каждого десятка был поставлен командир. Все получили подробный инструктаж по технике выползания и очередь. Естественно, что люди, изъявившие желание идти в лес к партизанам, были помещены в первые четыре десятки. Командиры этих десятков получили маршрут (правда, ориентировочный) до Рудницкой Пущи, где, по слухам, имелись советские партизаны.
Следует отметить, что дисциплина, сверх ожиданий, была отличной. Люди поняли серьезность момента. И, хотя вопрос, безусловно, шел о жизни и смерти, из 80 человек лишь 2—3 отстаивали свои, лично эгоистические интересы. Общее стремление сводилось не к спасению собственной жизни. Пусть не я, пусть другой, но уйдет и расскажет о виденном и пережитом.
Догим, отправивший на костер тела жены, матери и 2 сестер и оставляющий почти на верную гибель старика отца, получил право идти первым.
15 апреля убрали еще 40 см песка, до поверхности осталось 10 см. Первая двадцатка, сняв цепи, вошла в канал. На случай столкновения с патрулями первые были вооружены ножами и 2 флаконами с уксусной эссенцией, которой предполагалось плеснуть в глаза. Кроме того, имелись 2 пары кусачек, чтобы разрезать проволоку, ограждающую территорию. Все это вооружение было добыто у фигур.
Дождавшись темноты, из рук в руки, горстями, передали остающийся песок. Когда отверстие было достаточно велико, поползли. Ночь была совершенно темная. На фоне неба справа и слева виднелись фигуры часовых. Лавируя между ними, удалось проползти более 100 метров в абсолютной тишине и внезапно — выстрел, второй. И сразу поднялась стрельба со всех сторон. Несмотря на сильный огонь, организованно доползли до проволоки и перекусили ее, как было намечено, в двух местах. При свете выстрелов можно было установить, что вся трасса от выхода из канала до проволоки заполнена ползущими людьми. Значит, вышло не менее 30 человек (эта цифра была затем подтверждена немцами). У проволоки настроение было триумфальное. Было ясно, что хоть кто-нибудь, но все же доберется до своих. И действительно, 22 апреля наша группа, усталая, измученная, голодная, но сильная духом встретила в деревне Жигорины партизан отряда Невского бригады Ворошилова. Нетрудно понять наши чувства при виде пятиконечных красных звезд, сиявших на пилотках партизан.
Из гниющих фигур мы стали живыми советскими людьми. Мы получили у партизан самый братский прием и, главное, исполнение самого горячего желания — возможности мстить.
Иных желаний нет, но есть обязанность. Главная из них — разоблачить понарский крематорий. Во исполнение этой обязанности и написана настоящая статья, чтобы все советские люди под впечатлением кошмарных понарских фигур еще активнее содействовали разгрому и изгнанию гитлеровских банд.
* * *
Мы доживали в Понарах последние дни. С территории вывозили бензин и сухие дрова. Было ясно, что работа свертывается. А с окончанием работ наступил бы и наш конец. Штурмфюрер старался внести успокоение.
Как-то среди рабочего дня по дорожке проезжала автомашина с грузом. Один из рабочих торопился и перескочил дорожку перед автомашиной. Хотя штурмфюрер был в это время совсем не близко, но он издали заметил происшествие.
С необычной для него быстротой подлетел он к нам и вызвал виновника переполоха. Перепуганный насмерть бедняга вытянулся по стойке смирно. И что же?! Штурмфюрер, мастер экзекуций, человек, на грязной совести которого десятки тысяч невинно замученных жертв, человек, который, посвистывая, наблюдал массовые расстрелы, который с улыбкой отправлял наших товарищей в “лазарет”, садист, с которым несовместимы никакие человеческие чувства, этот самый штурмфюрер учинил рабочему отеческий выговор: “Как! Ты перескочил дорогу перед грузовиком! А если бы ты задержался, если бы ты споткнулся? Ведь машина могла наскочить на тебя. Могло же случиться несчастье. Тебе бы сломало руку или ногу. В конце концов тебя и вовсе убить могло! Ты еще так молод. Ведь это была бы ужасная катастрофа. Ты должен ценить жизнь и дорожить ею”… и так в продолжение 10 минут, громко, чтобы побольше рабочих слышало. Ласково. Убедительно. Выразительно. Посторонний был бы совершенно убежден в искренности ангела-штурмфюрера. Он казался испуганным, возмущенным, опечаленным. Он играл как великий артист. Но нам, знающим его, нам казалось это рекордом, верхом лицемерия. Оказалось, никакой не рекорд. Оказалось, обычное явление.
Через пару дней мы поджигали очередной костер с 3500 трупами. Один из рабочих оставил наверху свои рукавицы. Когда костер только поджигали с одной стороны, рабочий этот подставил лестницу с другой стороны (куда пламя могло добраться не ранее чем через 10 минут) и хотел было полезть за своими рукавицами. История повторилась. Шеф был чрезвычайно взволнован. Он не позволил лезть. Велел убрать лестницу и долго разглагольствовал о необходимости беречь свою жизнь. “Как можно, — говорил он, — рисковать жизнью из-за пустяков? Жизнь, это драгоценнейший дар. Всякое покушение на жизнь преступно…”. Эта проповедь продолжалась до тех пор, пока жар от пылающих рядов 3500 трупов невинных жертв не вынудил шефа отойти подальше.
Козловский, один из понарских рабочих, в прошлом полицейский виленского гетто, нисколько не был удивлен. Он рассказывает: “В 1943 году в Понары прибыл эшелон жертв. На станции вагоны поочередно открывали и выводили людей к ямам. В разгар экзекуции одна из женщин, выходя из очередного вагона, споткнулась и упала. Стоявший неподалеку Вайссе (один из руководителей виленского гестапо) был возмущен. Он собрал всех окружающих и долго ругал их: “Как же это вы, мужчины, позволили женщине упасть? Почему никто не поддержал, не подал руку, не помог женщине выйти из вагона? Где же ваше рыцарство, галантность? Женщины ведь это слабый пол, ведь это мать, вообще святое понятие. Женщин нужно уважать””.
Когда Вайссе окончил свою пламенную речь, нормальный ход экзекуции был восстановлен. Всю группу, включая и упавшую женщину, повели к яме и расстреляли. Может ли свидетель такой сцены, Козловский, вообще чему-либо удивляться?
Этот же Козловский был очевидцем расстрела голых женщин. По его словам, 6 апреля 1943 г. из Вильно был отправлен эшелон, якобы для перевозки в Ковно. На станции Понары все мужчины были из вагонов удалены. Оставшимся женщинам предложили раздеться, вплоть до нижнего белья. Женщины отказались. Тогда палачи вошли в вагон и избивали несчастных до тех пор, пока они не вынуждены были подчиниться чудовищному требованию извергов. Вагон открыли и обнаженных женщин, под улюлюканье стоявших в две шеренги гестаповцев, гнали от железнодорожного полотна до ямы (расстояние не менее 400 метров). Перед ямой был ров, в котором с женщин посрывали бюстгальтеры и последние вещи туалета. В яму не упала ни одна тряпочка.
Козловский с товарищами, по приказу Вайсса, выбрали лучшие, не окровавленные вещи и отправили их в Вильно, в подарок родственникам убитых. “Во рву, — говорит Козловский, — выбрать ничего не удалось. Все плавало в крови. Там же валялось около полусотни толстых палок. Палки по рукоятки были в крови, волосах, кусках кожи и даже человеческого мяса”. Образцы “галантного” обращения с женщинами. Надо признать, что, хотя яма с голыми женщинами была одной из последних, даже на нас, все видевших и ко всему привыкших рабочих понарского крематория, яма эта произвела особо угнетающее впечатление. Даже конвоиры-эсэсовцы как-то приутихли. И только шефы из СД провожали каждую выносимую фигуру циничными замечаниями и издевательским смехом.
Конечно, избиение и всевозможные мучения жертв перед расстрелом были не исключением. Наоборот, во избежание эксцессов гестаповцы старались вести людей к понарским ямам в таком состоянии, в котором единственным желанием людей была только смерть, избавляющая от мучений. Доводить людей до такого состояния гестаповцы непревзойденные мастера. Недаром так часты были случаи умопомешательства среди жертв. Огромное большинство было на грани к тому же. И все же находились сильные, мужественные люди, которые не сдавались до конца. С молчаливым уважением несли мы на костер отдельные тела из ям. Крупный мужчина со связанными за спиной руками лежал у самых входных ворот. Человек понял, куда его ведут, и не захотел идти к яме. Судя по трупу, его избивали основательно, по-гестаповски, и все-таки не смогли догнать до ямы. Ни одна экзекуция не проходила спокойно. Безоружные, измученные люди оказывали сопротивление хорошо вооруженным убийцам. Тела сопротивлявшихся были рассеяны по всему пути, от вагонов до ям. Тела убегавших — по всему пространству, вокруг смертного пути.
Несомненно, одиночкам удавалось прорваться сквозь густые цепи охранников. Уйти от палачей. Партизан Михаил Петрусевич (бригада Серго) рассказывает, как к ним в деревню, расположенную неподалеку от Понар, пришла 14-летняя девочка, прошитая 7 пулями из немецкого автомата.
* * *
В 1941 году, опьяненные временными успехами, гитлеровцы распоясались. Они не только не предполагали, что придется трусливо прятать следы, они вообще не очень беспокоились о секретности своих злодеяний. Территория понарской бойни вообще не охранялась. Один из рабочих, Блазер, был расстрелян в Понарах в 1941 году. Вместе с большой партией вильчан его подогнали к краю ямы.
“Добровольных” пожертвований одежды в фонд зимней помощи фронту тогда еще не собирали и поэтому расстреливаемых не раздели. Блазер догадался упасть в яму раньше выстрелов. Сверху падали убитые люди. По окончании экзекуции яму чуть-чуть присыпали песком. Песка было так мало, что воздух проникал до дна ямы. Блазер пролежал в яме более 4 часов. Дождавшись темноты, он пробрался через несколько слоев лежащих на нем трупов, разгреб песок и пошел… домой в Вильно.
В 1943 году Блазер был наказан за свою ошибку. Он был снова направлен в Понары для сожжения трупов своих товарищей. В 1944 году Блазер второй раз ушел из Понар. На этот раз в направлении — в лес, к партизанам. Заявление немцев о том, что никто не ушел из Понар, это хвастливая агитационная ложь, рассчитанная на то, чтобы запугать и лишить надежды своих узников.
Свидетели есть. Среди окрестных крестьян есть люди, наблюдавшие экзекуции, слышавшие стоны и крики убиваемых. Есть люди, которые засыпали ямы песком, убирали трупы убитых по дороге. Густой, черный дым и отвратительный запах горящего человеческого мяса, которые распространялись на километры вокруг крематория, выдавали также факт сожжения останков. Шила в мешке не утаишь. Население деревень, окружающих Понары, знает о зверствах гестапо и по достоинству их оценило. Не случайно так много мужчин и женщин различного возраста и разных наций ушло из этих деревень к красным партизанам.
Но Понары не уникум. При всей чудовищности своего содержания Понары — обычное явление, обязательный атрибут господства гитлеровцев, господства, основанного на терроре и ставящего своей целью истребление мирного населения. Только в непосредственной близости от Вильно массовые могилы имеются, кроме Понар, еще и в Троках. У каждого городка, у каждого местечка и даже в крупных селах Вильнюсской области есть ямы с различнейшим числом жертв.
Но массовые расстрелы производились в Понарах почти ежедневно. На работе мы всегда слышали близко, явно на нашей территории, производимые выстрелы, то одиночные, винтовочные, то очередь автомата, но всегда звук был слышен с одной и той же стороны. Время от времени нам приносили вещи. Однажды принесли около 20 новых литовских шинелей и такое же количество гимнастерок и брюк. То принесут мешок картошки или пару мешков гороха. А на мешке бывает отчетливо видна написанная чернилами фамилия прежнего владельца.
Подозрения обратились в уверенность, когда на одной из последних ям мы обнаружили поверх песка ничем не засыпанные фигуры. Их было около сотни — мужчины и женщины. В различнейших позах, но почти у всех руки связаны за спиной. Большинство без одежды. Трупы лежали не засыпанными от нескольких дней и до 3 месяцев. Все они настолько сохранились, что не только опознать их можно было, но и предсмертное выражение лица было совершенно отчетливо видно. И только отсутствие выклеванных воронами глаз придавало лицам страшный вид.
Яма, на которой лежали свежие фигуры, находилась у самого края территории, в непосредственной близости от шоссе Вильно—Гродно. Характерно, что сооружать очаг в непосредственной близости от ямы, как мы это делали обычно, нам не разрешили. Очаг был сооружен в центре территории, и фигуры пришлось носить метров за 400. Показать проезжающему по шоссе гражданскому населению костер из 3500 человеческих трупов гестаповцы не решились. 44-й год — не 41-й.
Как-то еще в феврале штурмфюрер поставил задачу вынести 800 фигур за день. Шефы напрягли все усилия, чтобы ускорить рабочий процесс и увеличить производительность. Выбивающихся из сил рабочих подгоняли беспрерывно. Удлинили рабочий день на полчаса, затем на час, до темноты… Тщетно. В течение многих дней задание оставалось невыполненным. Многократные упоминания о “саботаже”, о “лазарете” оказывались недостаточными. Слишком велика была указанная норма. Даже репрессий никаких немцы не применили, настолько очевидно было, что требование не по силам.
Но в один из дней “счастье” улыбнулось штурмфюреру. Песка на фигурах было еще меньше обычного. Фигуры — чуть ли не все подряд — малые дети, такие, что их можно было класть на носилки по два. Шефы подгоняли немилосердно. И уже вскоре после обеда выяснилось, что желанная цифра будет достигнута. Штурмфюрер ходил как триумфатор. Кончили работу мы в этот день точно в положенное время. Задание было перевыполнено (что-то 820—830 фигур). Глядим — целая процессия начальства.
Вообще гестаповцы и эсэсовские чины любили наше производство. Величественная картина тысяч разлагающихся в земле и горящих на костре человеческих трупов была, очевидно, отрадна их взорам. Ужасающее зловоние ям — приятно их сердцам. Труп врага хорошо пахнет. Во всяком случае, достаточно нас посещали всякие обозреватели, наблюдатели, экскурсанты. Некоторые, видимо, новички, с интересом разглядывали все, интересуясь мельчайшими подробностями, иные, матерые волки, оценивали виденное критично, явно сообразуясь со своим богатым опытом.
Все они были единодушны в издевательствах над “живыми фигурами” и во всех случаях получали явное удовольствие от посещения Понар. Посещения начальства были нам не в диковинку. Но в описанный день начальство было необычное. Толстые брюхи и золотом шитые воротники указывали на их высокое положение. Говорят, что был лично сам вильнюсский гебитскомиссар Хингст.
Нас выстроили в две шеренги. Штурмфюрер произнес речь. Большая часть его речи была посвящена самовосхвалению, но главное оказывается было в том, что благодаря блестящей организации работ была достигнута цифра 800 фигур в день, что является наилучшим достижением для всех многочисленных рабочих площадок всей Литвы (?). Главный толстяк, слушая штурмфюрера, одобрительно кивал головой…
Дальше мы пели песни. В заключение, за установление наилучшего достижения по всей Литве, нам раздали от имени главного толстяка по одной сигарете, и начальство удалилось, вероятно, торжествовать по поводу установления столь знаменательного рекорда. Не знаю, какую награду получил штурмфюрер за блестящую организацию работ.
Да это и неважно. Важно иное. Во-первых, значит, не безответственные лица, а наивысшее областное начальство лично занимается вопросом сожжения трупов, сокрытием следов немецких зверств. Занимается, интересуется и лихорадочно торопит эту работу. Во-вторых, значит, не только в Понарах, по всей Литве (да и только ли в Литве?!) одновременно действуют аналогичные рабочие площадки. Многочисленные!!!
Сколько жертв сжигают все эти площадки? Сколько невинного мирного населения истребили эти двуногие звери? И какой же ценой расплатится Гитлер и иже с ним за эти неслыханные в истории человечества злодеяния!!!