Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2006
Главы из книги воспоминаний “Размышления о прошедшем и будущем”.
7 июля 1985 года пленум Центрального комитета Компартии Грузии освободил меня от обязанностей первого секретаря Центрального комитета в связи с назначением на должность министра иностранных дел Советского Союза.
Весть о назначении была для меня полной неожиданностью. И не только для меня, недоумевали все вокруг. Ведущие мировые политики, журналисты вопрошали: “Кто такой Эдуард Шеварднадзе?”, “Как оказался на столь высоком посту человек, не имеющий какого бы то ни было опыта в дипломатии, во внешних взаимоотношениях?” А ведь именно министр иностранных дел Советского Союза должен был вести переговоры по самым серьезным, узловым вопросам, затрагивающим интересы не только нашей страны, но и мира в целом.
Когда позвонил Генеральный секретарь Компартии СССР Михаил Горбачев и сказал, что я должен приехать в Москву, поскольку речь идет о моем назначении на должность министра иностранных дел, я, признаться, от неожиданности растерялся и не знал что ответить. Но на Политбюро уже четко мотивировал свой отказ: прежде всего у меня нет никакого опыта, во-вторых, эту должность по традиции занимал русский — я же, не будучи русским, не могу быть свободным в своих решениях. Впоследствии именно это и ставилось мне в вину, когда мои действия, на взгляд некоторых, не отвечали интересам России. Но тому, кто ведает о механизме принятия решений в Советском Союзе, известно, что без согласия первого лица ничего не решалось.
Короче, мои аргументы не возымели действия, и Политбюро единогласно утвердило меня на должность министра иностранных дел, несмотря на то, что часть русского общества с возмущением подсчитывала, не слишком ли много инородцев руководили внешней политикой России со времен Нессельроде?
До моего назначения (буквально через несколько месяцев после того, как Генеральным секретарем ЦК стал М. Горбачев) Советский Союз начиная с 1982 года похоронил трех своих лидеров, отмеченных трагической печатью болезней и
немощи, — Брежнева, Андропова и Черненко. Это был своего рода символический конец советского государства и коммунистической идеологии.
Ю. Андропов попытался остановить колесо истории, но это ему не удалось. И не только потому, что не успел — просто время уже было другое. Для спасения страны (если ей суждено было спастись) нужны были другие люди, другое мышление и другая политическая воля. Ю. Андропов хотел сделать многое, в первую очередь привлечь в экономику и политику молодых. (Подтверждение тому — его завещание, по которому на смену ему должен был прийти М. Горбачев.) Несмотря на возраст, он чувствовал необходимость перестройки. Какие бы меры он предпринимал — это уже другой вопрос.
Так или иначе, старая партийная элита после смерти Ю. Андропова поддержала Черненко, которым, по общему мнению, было бы легко управлять. Но спустя год после назначения Черненко самостоятельно принимает решение об улучшении взаимоотношений с Америкой. Благодаря именно ему Советский Союз вернулся к женевским переговорам по ядерному вооружению. В свое время, в 1983 году, по настоянию Андропова советская делегация покинула эти переговоры.
Между прочим, решение Черненко противоречило жесткой позиции тогдашнего министра иностранных дел Андрея Громыко. Стало быть, истоки нового курса горбачевской политики можно искать в неожиданном решении Черненко. Именно этот на первый взгляд чиновник средних возможностей понял, что нельзя продолжать прежний внешнеполитический курс.
Константин Черненко скончался в 1985 году. В конце жизни он практически был отстранен от дел, хотя, тяжело больного, его заставляли появляться на разных мероприятиях, что-то говорить, участвовать в выборах и т.д. Народ устал от старых и немощных лидеров. И когда Генеральным секретарем Центрального комитета партии избрали Михаила Горбачева, пятидесятитрехлетнего энергичного лидера европейского типа, страна облегченно вздохнула1.
В отличие от своих предшественников, Михаил Горбачев был личностью
неординарной, новым типом советского руководителя. Он чувствовал веяния времени и, переняв все ценное от прежних лидеров, вместе с политиками своего поколения создал абсолютно новую концепцию перестройки советской страны, советского общества, предполагая основательные изменения во внутренней и внешней политике. Впервые в истории существования Советского Союза глава государства ставил своей целью ревизию коммунистической идеологии. Тогда многие спрашивали: “Что значит «перестройка», «гласность»? Отказ от социализма?” Это было близко к истине, но говорить об этом вслух в те годы было невозможно.
Когда в 1985 году на мартовском пленуме ЦК компартии Генеральным секретарем был провозглашен М. Горбачев, Андрей Громыко сказал о нем:
“Товарищи, у этого человека хорошая улыбка и железная рука”.
Помню такой эпизод: в Ленинграде на улице люди окружили Горбачева плотным кольцом. Одна из женщин сказала: “Будь близок к народу, и мы тебе не изменим”. Горбачев засмеялся: “Куда уж ближе этого?” Образованный, красноречивый, понимающий тонкий юмор, Михаил Горбачев умел разговаривать с людьми, шутить, знал цену хорошей работе.
Но вернусь к своему назначению. Я пришел в министерство на смену Громыко, “Мистеру Нет”, как его называли, олицетворявшему целую (хоть уже и отошедшую в прошлое) эпоху в истории советской дипломатии. Мое назначение имело бы смысл, если мои взгляды смогли бы разделить сотрудники министерства, не просто рядовые сотрудники, а люди высокоинтеллектуальные, поистине асы в своем деле.
Собравшимся для встречи со мной заместителям я откровенно признался, что попал в весьма трудное положение, что не смогу поразить их большими знаниями в сфере внешней политики, но обещал, что буду работать так, чтоб не было мне стыдно перед ними, а им не было бы стыдно за меня. Это будет особенно трудно на фоне такого авторитетного лица, как Андрей Андреевич. Он ведь крейсер внешней политики, а я в сравнении с ним — лодка, хотя и моторная. Сотрудники в шутку заметили, что моторная лодка может быть и подводной, а некоторые подводные лодки могут перевозить ядерное оружие и стрелять.
В дальнейшем, когда я приступил к осуществлению реформ и важных принципиальных изменений в нашей международной и дипломатической деятельности, сотрудники министерства поддержали меня. Вся наша работа стала возможна прежде всего благодаря их интеллекту, таланту, энергии и честности. Я безмерно всем им благодарен. Можно смело сказать, что в то время Министерство иностранных дел было одним из главных генераторов перестройки в стране. Его многотысячный коллектив был укомплектован политиками высокого ранга. И хотя на международной арене страну представлял я, мои выступления были плодом их коллективного разума, их коллективного труда.
Я бы хотел написать о каждом сотруднике министерства, но ограничусь воспоминаниями о моих помощниках Теймуразе Степанове и Сергее Тарасенко. Конечно же я вспомню и других, но в общих чертах.
Теймураз Степанов-Мамаладзе был тбилисцем, в Грузии его знали как общественного деятеля и талантливого журналиста. Сергей Тарасенко же работал в аппарате министерства, был одним из его ключевых сотрудников и заслуженно пользовался авторитетом весьма образованного человека. Мои заместители, курирующие Америку, очень неохотно расстались с ним. Но не перечить же самому министру?
Степанов и Тарасенко были не только моими помощниками, но и друзьями, они работали с документами, помогали мне советами, фиксировали мои встречи, беседы и, представьте себе, даже некоторые телефонные разговоры (с моего ведома, разумеется).
Теймураз Степанов рано ушел из жизни, по завещанию его похоронили в Тбилиси. Что касается записей, которые он вел, мы их не обнаружили. Отдельные эпизоды я восполнил благодаря Александру Бессмертных. Высокообразованный, талантливый, опытный, в бытность мою министром он работал в аппарате министерства, впоследствии стал министром иностранных дел.
Записи Сергея Тарасенко очень помогли мне в работе, я отдаю должное этому квалифицированному дипломату, идеальному помощнику и единомышленнику.
Большинство сотрудников министерства поддерживало политику перестройки и мой стиль работы. Я благодарен им и не могу не отметить, что их поддержка способствовала решению тех огромного значения задач, которые существенно изменили мир в ХХ веке и создали соответствующие предпосылки климата века наступившего.
Через несколько дней после назначения, в конце июля 1985 года, мне довелось отправиться в Хельсинки — я должен был присутствовать на совещании, посвященном подписанию заключительного документа Хельсинкского акта. Именно там состоялось мое первое выступление в ранге министра иностранных дел.
Если честно, выступление было обычным, хотя включало важные положения, согласно которым Советский Союз с 6 августа в одностороннем порядке прекращал все ядерные испытания.
Тогда я впервые выслушал выступление государственного секретаря США Джорджа Шульца. Основной тезис его выступления касался “трагедии разделенной Европы” и “нарушений прав человека в социалистических странах”.
Мы однозначно находились в разных лагерях, и представить себе, что совсем скоро мы будем сотрудничать в деле объединения Европы, будем партнерами на международной арене и станем друзьями, было почти невозможно.
В сентябре того же года я принял участие в заседании сороковой сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Кроме выступления на ассамблее, я встретился с министрами иностранных дел ряда стран. Главная встреча состоялась 27 сентября с президентом США Рональдом Рейганом. Он устроил ужин в мою честь, на котором с американской стороны присутствовали вице-президент (впоследствии президент) Джордж Буш (отец) и госсекретарь Джордж Шульц.
Как в тот раз, так и впоследствии встречи с Рейганом проходили по одному сценарию — он зачитывал свою “шпаргалку”, я отвечал ему. Затем слово брал Шульц, после чего мы спускались на ланч, где, случалось, слушали анекдоты, которые замечательно рассказывал Рейган. Он их помнил огромное множество. Добрынин, наш посол в Америке, однажды спросил меня: “Может, и вы что-нибудь расскажете?”, и тогда я рассказал анекдот о том, как Маргарет Тэтчер полемизирует с Богом. “Бог призвал к себе Рейгана, Горбачева и Тэтчер, чтобы выслушать их отчет. Он спросил у Рейгана:
— Как у тебя дела?
— Хорошо, я создал пять-шесть миллионов рабочих мест,— ответил Рейган.
Потом Бог спросил у Горбачева:
— А как твои дела?
Горбачев:
— “Перестройка” идет успешно, развивается демократия.
Наконец, Бог повернулся к Тэтчер:
— Как твои дела, дочь моя?
Тэтчер:
— Хорошо, но дело не в этом. Во-первых, я не твоя дочь, а во-вторых, ты сидишь на моем месте”.
Рейган, видимо, не знал этого анекдота, он долго смеялся и еще не раз просил повторить его.
Маргарет Тэтчер, выдающийся политик ХХ века, отличается сильным характером, она бескомпромиссный полемист и любительница жестких высказываний (ниже я еще расскажу о ней). Рейган в этом анекдоте отметил главную черту ее характера — необузданную страсть к лидерству. Не могу не отметить, что оба выдающихся политика очень уважительно относились друг к другу.
Первые нити человеческих отношений между мной и Рейганом были протянуты именно на той встрече. Этот президент Америки был действительно простым и обаятельным человеком, приятным собеседником, отличался острым умом. В то же время был жестким оппонентом Советского Союза, именно он назвал Советский Союз “империей зла”. В Америке Рейган пользовался большим авторитетом. Что касается отношения к нему мировых лидеров, то одной из самых значительных и лаконичных оценок нужно признать высказывание Маргарет Тэтчер, которым она предварила свою книгу: “Эта книга посвящена Рональду Рейгану, человеку, которому мир обязан очень многим”.
Мое первое выступление на сессии ООН было выдержано в традиционном стиле советской внешней политики. Когда Шульц в своем выступлении говорил, что “вывод советских войск из Афганистана (чего систематически требовала ООН. — Э.Ш.) решил бы проблему Афганистана”, я внутренне согласился с ним, поскольку мы с Горбачевым с самого начала были против ввода войск, но нас никто не спрашивал. Тогда два человека принимали решение о вводе войск в Афганистан — Брежнев и тогдашний министр обороны Советского Союза.
Единоличное решение о вводе войск в Афганистан, так же как и кровавые перевороты в нем, предшествовавшие этой авантюре, были величайшей ошибкой, принесшей большой политический, экономический и военный урон как Афганистану, так и Советскому Союзу. Ошибку следовало исправлять как можно скорее — тысячи людей, женщины и дети, были бы спасены от гибели и увечий, не говоря уже об экономических потерях, которые тяжелым бременем легли на плечи советского народа.
Без преувеличений скажу: в решении о выводе советских войск из Афганистана мне принадлежало решающее слово; говорю об этом без ложной скромности и горжусь этим. Подробнее об Афганистане я еще расскажу.
Таким образом, заявление Шульца не было для меня неожиданным. По этой теме мы придерживались единой позиции. Того же требовала и Генеральная Ассамблея. На примере Афганистана мы могли бы показать миру, что Советский Союз действительно меняется. Но мы не были готовы говорить с Америкой, с Западом на равных, говорить вне заранее сложившихся представлений об “образе врага”, наладить прагматичный и честный диалог с учетом общих интересов. Время для этого еще должно было наступить — вместе с изменением внутренней политики, на что и была направлена “перестройка”.
Это был очень трудный и сложный период, но именно он сделал необратимым процесс демократизации общества и ослабления роли Компартии. Надо было сформулировать новые отношения с Западом, который мы воспринимали только как идеологического противника и сотрудничество с которым было возможно только в определенных пределах. Американцы, естественно, все это прекрасно знали, и для них оказалось неожиданным, когда в октябре того же года во время встречи с Джорджем Бушем в представительстве СССР при ООН я нарушил строгий этикет. Хорошо помню — из фойе я вышел на лестницу, и когда Шульц в сопровождении остальных членов американской делегации направился в мою сторону, я вопреки этикету спустился на тротуар и приветствовал его там. Мы вошли в помещение, и в присутствии фоторепортеров я извинился перед госсекретарем за то, что не смог присутствовать в понедельник на сессии Генеральной Ассамблеи ООН во время его выступления. От министра иностранных дел Советского Союза такого поведения никто не ожидал. Но я тем самым продемонстрировал, что Советский Союз дает мировой общественности возможность изменить представление о нашей стране.
Моя с Шульцем первая встреча продолжалась более четырех часов. Потом мы вышли из здания для беседы с журналистами.
“Мы не достигли договоренности по какому-либо конкретному вопросу, но очень внимательно изучили позиции друг друга, — сказал Шульц и добавил: — Советская сторона сегодня не внесла новых предложений. Официальные лица ждут еще одной встречи с Шеварднадзе в Белом доме, в пятницу, на этот раз с президентом Рейганом”. Он также подчеркнул, что встреча была полезной, атмосфера — дружественной, и мы очень свободно беседовали друг с другом.
Я согласился с его оценкой: “Полностью разделяю оценку господина Шульца нашей встречи, которая была интересной, откровенной и полезной. Как известно, откровенность — залог истины. Сегодняшний наш диалог не последний. Мы планируем встречу с президентом Рейганом, потом мы продолжим диалог с господином Шульцем, а в ноябре состоится встреча на высшем уровне. Дел, как видите, у нас много, и мы встретимся еще не раз”.
Эта встреча — деловая, откровенная, человечная, думаю, в значительной мере определила характер наших дальнейших взаимоотношений, их интонацию и стиль. Помню, я сказал Шульцу: “В мире очень многое зависит от отношений между нашими странами. Но немало и лично от нас. Я хочу быть вашим честным и надежным партнером, и если будет ваше желание, — то и другом”.
— Я готов к этому, — Шульц дружески протянул мне руку.
Несмотря на то, что наши отношения, так же как отношения между нашими странами, не всегда были безоблачными и гармоничными, я чувствовал искреннюю симпатию Шульца. Кстати, в тот же день, во время моего выступления на Генеральной Ассамблее, Шульц находился в зале и внимательно слушал меня. В предыдущем году он был возмущен выступлением Громыко. Сейчас же, хотя я говорил достаточно жестко, он улыбался — видимо, лед действительно начал таять.
Наши отношения с Джорджем Шульцем были совершенно особыми. Хочу этой темы коснуться отдельно.
Мы, грузины, умеем особо выражать уважение к гостю или другу, но изобретательность и теплота Шульца меня, грузина, удивили чрезвычайно.
К примеру, однажды на встрече, устроенной в мою честь в Государственном департаменте, он организовал выступление студентов Йельского университета, которые исполнили грузинскую многоголосную песню “Мравалжамиери” — “Многие лета”. В тот день благодаря нашим совместным усилиям между Советским Союзом и Соединенными Штатами был подписан Договор о ликвидации ракет среднего и малого радиуса действия. Завершение такого значительного события исполнением грузинской народной песни произвело на меня неизгладимое впечатление. Без преувеличения можно сказать, что наша дружба играла важнейшую, зачастую решающую роль в деле сотрудничества и сближения двух стран. Бывало, один из нас говорил: “Больше этого я ничего не могу сделать”, на что второй отвечал: “Да, это так — мы ведь не лицемерим”.
Мы с Шульцем выполняли указания первых лиц наших стран и поневоле были ограничены в принятии решений. Несмотря на искренность наших отношений, защита интересов собственной страны была приоритетной. Вместе с тем личная дружба делала отношения между нашими странами более прогнозируемыми, а это, в свою очередь, оказывало позитивное воздействие на происходящие в мире процессы. Для советской дипломатии это было абсолютно внове.
Недавно, после моей последней отставки, бывший министр иностранных дел России Игорь Иванов, узнав, что я работаю над книгой воспоминаний, прислал ар-хивные материалы, связанные с моей деятельностью. Я обнаружил выступление на совещании в МИДе, основным лейтмотивом которого была тема нравственности в политике и в межгосударственных отношениях. Это выступление продолжало чрезвычайно важную тему, поднятую Михаилом Горбачевым на сессии Генеральной Ассамблеи ООН 7 декабря 1988 года. Оно касалось совершенно новых принципов межгосударственных отношений, что дало мне возможность высказать свои основополагающие взгляды на внешнюю политику. Главным было утверждение принципов правды и открытости. “Надо быть честными” — таким было мое основное требование к сотрудникам. Постулат о том, что не надо лукавить и следует вести с партнером честную игру, в практике межгосударственных отношений Советского Союза был совершенно новым, я отказался от принципов, которыми руководствовалась
прежняя дипломатия при защите собственных интересов. Во внешней политике подобная позиция, без преувеличения, принесла стране много позитивного.
Помню, в газете “Московские новости” было опубликовано мое интервью, которое из-за “радикально” прогрессивного характера вызвало полемику как у нас в стране, так и за рубежом. Оно явно положительно повлияло на позицию Запада. В то же время в Советском Союзе не всем пришлись по вкусу либерализация прав человека и рассуждения о прозрачности в международных делах. Контраст между моей позицией и позицией советской номенклатуры был разительным. Именно после этого интервью начинается почти открытое противостояние между мной и консервативной частью Политбюро.
Британская газета “Таймс” писала: “По тону и по содержанию опубликованное в «Московских новостях» интервью Шеварднадзе в сравнении с высказываниями высокопоставленных чиновников Советского Союза — самое откровенное за пос-ледние три года и связано с правами человека и прозрачностью в международных отношениях. Это интервью определенно отличает Шеварднадзе от других членов советского правительства, включая Медведева и Лигачева, которые, на наш взгляд, более осторожны в разрешении вышеназванных вопросов”.
На интервью откликнулась и Би-би-си (22.12.88): “Интервью Шеварднадзе содержит самые откровенные высказывания, какие только когда-нибудь делались членами Политбюро в связи с деятельностью Советского Союза на международной арене. Заявив о приверженности принципам прав человека и открытости в отношениях между государствами, Шеварднадзе пошел дальше Горбачева, выступившего на сессии Генеральной Ассамблеи ООН 7 декабря. Высказывания Шеварднадзе явствуют о том, что он относится к той группе членов Политбюро, которые требуют подлинной гласности, хотя возможно, как считают они сами, он, вероятно, спешит и опережает время”.
Хочу сказать во всеуслышание — я никогда излишне не спешил, напротив, все скрупулезно обдумывал и взвешивал до конца.
Но вернемся вновь к моим взаимоотношениям с Шульцем. Именно такие нравственные и в то же время прагматичные отношения определяли характер наших переговоров по таким фундаментальным вопросам, как разоружение, региональные конфликты, права человека, двусторонние взаимоотношения.
После второй встречи с Шульцем по моему предложению все беседы начинались с вопросов о защите прав человека, но когда Шульца сменил Бейкер, к обсуждаемым проблемам добавились транснациональные: стихийные бедствия, наркомания, эпидемии, международный терроризм и т. д. Разрешение этих вопросов выходило за рамки двусторонних отношений Советского Союза и США, они охватывали мировые проблемы. Но даже участие в разрешении столь важных задач не убедило Америку и Европу в искренности наших побуждений. Главное требование к нам заключалось в следующем — Советский Союз должен отказаться от идеологической доктрины, которая строит внешние взаимоотношения на классовой непримиримости. По марксистской теории наша конечная и главная цель заключалась в уничтожении капиталистического мира, нашего классового врага. Именно от этого мы и должны были отказаться. И когда в опубликованном в “Московских новостях” интервью я объявил об этом и сказал, что в международных взаимоотношениях мы отказываемся действовать по принципу классовой непримиримости и классовой борьбы, Шульц это отметил и спешно разослал текст интервью европейским коллегам. Впоследствии тогдашний посол США в Советском Союзе Джек Метлок сказал: “Наконец-то я узрел то, что искал; авторитетное отрицание классовой борьбы как ключевой основы внешней политики”2.
В противовес этому Лигачев, выступая в Смоленске, заявил, что я отрицаю основные принципы марксизма. Тогда Горбачев пропустил это мимо ушей, поскольку поддерживал новый курс, о чем он открыто заявил в выступлении на Генеральной Ассамблее ООН.
Этот период можно считать ключевым в принципиальном повороте во внешних отношениях, о чем свидетельствовал и рост доверия к нашей стране.
После выступления в ООН, в Кэмп-Дэвиде, Горбачев сказал недавно избранному президенту Бушу, что Советский Союз не считает Соединенные Штаты Америки своим противником, на что Буш заметил, что США, в свою очередь, никогда не будут угрожать безопасности СССР. Обещанная гарантия безопасности двух держав была гарантией безопасности мира в целом.
Из других встреч с Шульцем я бы выделил встречу в сентябре 1986 года на Венском конгрессе (он был самым большим политическим форумом) после проведенного на территории Австрии конгресса в 1814—1815 годах, на котором шла речь о снижении напряженности в Европе. Процесс этот был начат еще в 1975 году в Хельсинки и продолжен в Белграде и Мадриде. Помимо европейских стран в конференции принимали участие представители Соединенных Штатов Америки и Канады.
Советскую делегацию возглавлял я.
Главные темы конференции: разоружение, права человека, транспорт, проблемы защиты окружающей среды.
С особым интересом ждали в Вене руководителей делегаций Советского Союза и Америки. После переговоров Горбачева и Рейгана в Рейкьявике, по словам Рейгана, новая встреча могла укрепить и продолжить достигнутые там положительные результаты.
До встречи с Шульцем я должен был увидеться с другими руководителями делегаций. Это были министры иностранных дел Великобритании Джефри Хауз, Франции — Жан-Бернард Раймонд, Германии — Ганс Дитрих Геншер. Последний передал мне письменное заявление правительства Германии, в котором речь шла о высказанной Колем неуместной параллели между Горбачевым и Геббельсом (об этом я расскажу позже). Это заявление и соответствующее выступление Коля в бундестаге были своего рода подчеркнутым извинением, и инцидент этим был исчерпан.
И наконец, как я уже говорил, состоялась встреча с Шульцем, которая длилась больше пяти часов. Три часа шел конфиденциальный разговор. Были рассмотрены следующие вопросы: права человека, гуманитарные региональные проблемы, освоение космоса, ядерный синтез, транспорт, энергетика, контроль за ядерным вооружением и другие.
Беседа получилась откровенной и глубокой, и, хотя мы и не достигли договоренности по некоторым ключевым вопросам (сокращение стратегического вооружения, космическая самозащита и некоторые другие) работу мы (как и наши эксперты) продолжили дальше.
Одной или же двумя встречами не решаются проблемы не только между государствами, но даже и между отдельными людьми. Главное было в другом — мы подтвердили, что готовы разрешать спорные проблемы и что мы доверяем друг другу. А это имеет немаловажное значение в процессе переговоров.
Во взаимоотношениях между людьми очень важен контакт, умение найти пути друг к другу, услышать партнера. Еще более важны эти моменты в дипломатии.
Для иллюстрации этого хочу вспомнить встречи Горбачева и Рейгана в Женеве, а затем в Рейкьявике.
На личной встрече двух руководителей государств присутствовали только переводчики. Мы с Шульцем беседовали в другой комнате. Сам факт встречи был очень важен, не говоря уже о переговорах.
Горбачеву не очень хотелось ехать в Женеву, он настроился только на получасовую встречу. А она длилась более трех часов. Наконец они вышли, раздраженные. Горбачев бросил мне:
— Поехали.
В машине он молчал. На вилле нас встретила Раиса Максимовна, поинтересовалась, как дела.
Горбачев обратился ко мне:
— Пусть подготовят самолет. Улетаем. С этой администрацией нельзя иметь дело.
Я спокойно ответил, что главное — факт встречи и скорее всего не стоит придавать этому значения.
— Нет, нет, с этим человеком нельзя иметь дело, — повторил он.
Но мне удалось убедить Михаила Сергеевича, что нельзя проваливать встречу, и мы возобновили переговоры, правда, беседовали на общие темы.
Итак, первая встреча лидеров оказалась на грани провала. Но она была необходима для начала длинного и трудного пути, пройдя который мы смогли изменить мир к лучшему. Другие встречи были впереди.
* * *
В Вашингтоне меня встречал Шульц, который, узнав о причине моего визита, тотчас позвонил Рейгану. Он слушал президента молча, и я почувствовал, что дела не очень хороши. Рейган ждал меня на следующий день. Обычно он встречал меня с улыбкой, был доброжелателен, в своей книге он вспоминал обо мне как “о симпатичном министре Советского Союза”. В этот раз от него веяло холодом.
— О чем будем говорить?
— Горбачев считает, что пришло время второй встречи.
— Мне надо подумать…
— А мне надо знать, каков ваш ответ, — парировал я.
— Согласен. Но где встретиться? Вашего лидера, вероятно, не устраивает Вашингтон, меня — Москва… Может быть, Рейкьявик…
Рейкьявик, столица Исландии, и в самом деле был лучшим вариантом. Когда из Москвы мы летели в Америку, самолет для дозаправки садился именно там.
И вот в Рейкьявике Горбачев и Рейган вновь встречаются с глазу на глаз, мы с Шульцем дожидаемся окончания разговора. Помню, Шульц говорил, что чем дольше они будут беседовать, тем лучше будут понимать друг друга.
Наконец Горбачев с Рейганом вышли, спустились по лестнице и направились прямо к машинам. Рейган выглядел раздраженным, Горбачев — более спокойным. Прощаясь, Рейган посетовал Горбачеву, что тот ему ни в чем не уступил и в результате они не пришли к согласию.
Горбачев спросил: “Может, вернуться к разговору?” Но Рейган отказался продолжать разговор. Горбачев стоял молча и выглядел абсолютно спокойным.
Мы сели в машину. Кажется, с нами был и Александр Яковлев. Нельзя не признать, что сама встреча — факт весьма положительный. Мы подъехали к зданию, где должна была состояться пресс-конференция Горбачева. Народу собралось много. Параллельно на американской военной базе проходила пресс-конференция Рейгана. Мы, разумеется, не знали, о чем говорил он, а Рейган не знал, о чем будет говорить советский лидер. А Горбачев сказал тогда: “Коллеги подтвердят — встреча состоялась. И это была хорошая встреча, я бы сказал — это был интеллектуальный прорыв в советско-американских взаимоотношениях”. Эта фраза осталась в истории.
Не знаю, о чем говорил Рейган, но вторая встреча положила начало будущим успешным переговорам. Президент Америки убедился, что с нами можно вести диалог. Взаимоотношения с Рейганом в самом деле были не легкими. Не забуду слова тогдашнего вице-президента Джорджа Буша, сказанные им накануне первой встречи в Вашингтоне: “Если хотите чего-то добиться, найдите общий язык с Рейганом, он настоящий правый — правее него только мерзавцы”.
Вывод войск из Афганистана
Новая внутренняя и внешняя политика Советского Союза требовала основательных и принципиальных перемен. Одной из проблем, которую надо было решить незамедлительно, была война в Афганистане. Она уже вызывала стойкое недовольство как внутри страны, так и за ее пределами.
Я только приступил к работе, когда в декабре 1985 года в Москву прибыла афганская делегация — Генеральный секретарь Компартии Афганистана Бабрак Кармаль, глава госбезопасности Наджибула и еще четверо или пятеро должностных лиц.
На совещании присутствовали Горбачев, Громыко и я. Члены афганской делегации, как обычно, рассказали о том, что происходит в стране. Картина вырисовывалась довольно мрачная. Ранее в беседе с Горбачевым мы не раз приходили к выводу, что из Афганистана следует выводить войска, поскольку там нам делать нечего, надо решать проблемы собственной страны. Афганистан же — бездонный колодец, пожирающий людские и финансовые ресурсы. Нашей стране с политической, гуманной и военной точки зрения пора сбросить этот груз.
Об этом мы с Горбачевым говорили в Пицунде — тогда он еще не был Генеральным секретарем. А на посту Генерального секретаря он очень осторожничал. Я дважды напоминал ему о нашем разговоре. На встрече с афганской делегацией он сказал, что наши войска уйдут из Афганистана, оружия мы им дадим сколько потребуется, но воевать они должны сами. Гости признали, что это будет нелегко. Но Горбачев твердо стоял на своем: советские войска должны покинуть Афганистан.
Прошло два-три года, но ничего не сдвинулось с места. Приближался XXVII съезд партии, и я предложил Горбачеву внести в его доклад тезис о выводе советских войск из Афганистана. И он его внес. Но среди членов Политбюро не было полного согласия по этому вопросу, и у меня родилось опасение, что Горбачев может передумать.
Перед съездом в двенадцать часов ночи нам раздали текст доклада. Существовало такое правило — члены Политбюро должны были накануне ознакомиться с текстом. Прочитал. О выводе войск из Афганистана ни слова. Было около часа ночи, когда я позвонил Горбачеву. Он в любое время отвечал на мои звонки.
Я сказал:
— Получил последний вариант доклада. Об Афганистане ничего нет…
— Может, немножко повременим?
Он сказал именно так.
Но я был неумолим:
— Вопрос назрел, и я скажу об этом в своем выступлении.
И добавил, что народ меня поддержит, а он может оказаться в неловком положении.
— Что ты, что ты, разве так можно?
Я повторил, что говорю вполне серьезно.
— Хорошо, — ответил он. — Завтра я восстановлю эту формулировку.
На следующее утро, когда я был уже в кабинете и собирался отправляться на съезд, Горбачев позвонил и миролюбиво, доверительно и даже несколько иронично сказал:
— Твое задание выполнено.
Не хочу, чтобы кто-нибудь понял это превратно, и поэтому должен вернуться немного назад.
Конечно, Министерство иностранных дел можно было назвать автором многих инициатив, но все принципиальные решения заранее согласовывались с Политбюро и генеральным секретарем — не в деталях, но в главных направлениях — непременно. Что касается Афганистана, проблемы этой страны мне были хорошо известны, я бывал в ней не менее десяти раз, как правило, со мной обычно ездил первый заместитель председателя Комитета государственной безопасности Владимир Крючков.
В докладе Горбачева содержалась принципиальное положение о том, что мы хотели бы уже в самом ближайшем будущем вернуть на родину советские войска, находящиеся в Афганистане. Это означало, что тысячи людей сохранят жизнь.
5—7 января 1988 года я вместе с секретарем ЦК Анатолием Добрыниным вылетел в Афганистан. Поскольку афганский вопрос сдвинулся с мертвой точки, надо было действовать быстро и энергично. Встретили нас самые высокопоставленные лица Афганистана.
Судя по тому, что они поведали, ситуация была очень тяжелой. А ведь о чем-то и умолчали…
Наджибула сказал, что среди солдат-интернационалистов есть и мои соотечественники, 1649 кавказцев, из них 314 — грузины. Что я мог ответить, зная в душе, что прибыл в Афганистан не только ради тех советских солдат, которых убивали и которые сами убивали, не только для спасения афганцев, но и ради своих соотечественников, которым вообще нечего было делать в этой стране. Я думал, что, если удастся спасти хоть одну человеческую жизнь, может, это зачтется мне в час праведного суда.
Состоялась встреча с воинами-афганцами, очень трудная для меня. В переполненном зале говорил я один. Слушали меня с тревожным молчанием, не было ни вопросов, ни выступлений. Я понимал, что часть генералитета не жаждет выхода из Афганистана. Почему?! Ведь гибли люди! Торговля оружием, распространение наркотиков приняли огромные масштабы. Это уже не скрыть, но я обязан сказать и о том, что большинство сидящих в этом зале были честными офицерами, прошедшими через чудовищные испытания. Но и они молчали, молчали и тогда, когда я объявил, что они возвращаются на родину, где их ждут родные и близкие. Ответом было гробовое молчание. Я понимал этих людей. Что ждет их на родине? Скорее всего традиционное отсутствие жилья, бедность, унизительная слава побежденной армии. Но другого решения быть не могло — наши ребята должны возвратиться домой.
Позже, в Москве, чтобы заручиться поддержкой членов Политбюро, я выступил и рассказал обо всем открыто, ничего не утаивая: “Афганистан устал от войны, большинство афганцев нас не поддерживает, мы им ничего не дали, страна разорена, народ голодает, армия не боеспособна, к тому же в ней много «мертвых душ», деньги солдат и офицеров присваиваются, растет число дезертиров…” Я не мог молчать о том, что Афганистан это бездонный колодец, поглощающий огромное количество денег — если положиться на статистику японцев или американцев, приблизительно около двух миллиардов долларов в год. Там погибают не только наши люди, но и гибнет авторитет нашей страны. Короче говоря, Афганистан это болото, которое нас все больше засасывает, и нам нужно быстрее из него выбираться. Но так, чтобы не бросить на произвол судьбы ни наших друзей, ни страну. Я сказал и о том, что “вывод войск из Афганистана в первую очередь необходим для безопасности Советского Союза и решения его внутренних и международных проблем”.
В дальнейшем в качестве председателя комиссии я несколько раз встречался с военными, объяснял, что принципиальное решение о выводе войск уже принято и надо постараться, чтобы войска наши уходили как можно быстрее и без жертв.
В Афганистане очень сложные дороги, не исключена возможность засад и диверсий, но поскольку афганцы приветствовали вывод советских войск, с их стороны не было никаких препятствий — ни один советский солдат не погиб. Оружие мы оставили — нашим сторонникам, разумеется.
Спустя время мы с Горбачевым встретились с Наджибулой и другими руководителями Афганистана в Ташкенте. Одновременно с нашим пребыванием в Ташкенте в Женеве находился министр иностранных дел Афганистана. Там он заявил, что ему ничего не известно о выводе войск, что он категорически против. Это заявление вызвало скандал. Наджибула был вынужден позвонить своему министру и объяснить, что этот вопрос решен. Я говорю об этом для того, чтобы было ясно, что трудности, как политические, так и психологические, сопутствовали нам до самой последней минуты.
Мы низко склоняем головы перед теми, кто вернулся домой в цинковых гробах или калеками. Тем более нельзя умалчивать тот факт, что некоторые советские генералы и офицеры стали миллионерами, погрели руки на торговле оружием и наркотиками.
Курирование процесса помощи Афганистану было поручено мне. Следовало после вывода наших войск решить множество проблем, начиная с поставок оружия и заканчивая транспортировкой гуманитарных грузов.
Как можно, будучи министром иностранных дел, заниматься транспортом? Но что было делать — я подчинился решению Политбюро, но с условием, что мне окажут всестороннюю поддержку. Я связался с руководством Афганистана и попросил срочно сообщить, что им нужно и в каком количестве.
Первую партию помощи мы отправили незамедлительно, вскоре отправили и вторую, но потом я принял решение о своей отставке с поста министра иностранных дел, и вопрос помощи Афганистану повис в воздухе. Я уверен, Наджибула смог бы сохранить свое влияние в стране. Это был человек образованный, волевой, я бы сказал, яркая, значительная личность. Он был женат на внучке изгнанного из страны в результате переворота короля Мухаммеда Дауда.
Между прочим, у Мухаммеда Дауда в свое время были особо теплые отношения с Советским Союзом. После революции 1917 года Афганистан первым признал Советский Союз, между нашими странами существовал договор о взаимопомощи. И все же при поддержке генерального секретаря компартии Афганистана Тараки в стране был устроен переворот и изгнан король. По сей день жизнь в этой стране никак не наладится.
Я посоветовал Наджибуле подумать о возвращении короля, но Наджибула был твердо уверен, что король не согласится.
Я все же поехал в Италию для переговоров с Мухаммедом Даудом. Он тепло принял меня на своей большой вилле, сказал, что в курсе всего, что происходит на родине. Я предложил ему вернуться и стать во главе государства. Он категорически отказался, мотивируя тем, что никто лучше него не знает афганцев, что там ситуация непременно осложнится и он не намерен принимать в этом участия.
Хотя впоследствии, когда в Афганистан вошли американцы, он вернулся на родину. Скорее всего в те годы он не доверял Советскому Союзу. Что греха таить, мы потеряли доверие в глазах многих.
15 февраля 1989 года, согласно Женевским соглашениям, закончился вывод советских войск из Афганистана. Но несчастьям Афганистана не суждено было закончиться. Гражданское противостояние, которое спровоцировало введение в страну советских войск, фактически продолжается и сегодня. А тогда я был уверен, что в стране начнется смута, что там расправятся с нашими сторонниками. И потому предложил Наджибуле и его жене переехать в Советский Союз. Они отказались, сказали, что предпочтут смерть жизни на чужбине. Действительно, они трагически закончили жизнь — их повесили.
Навязывание кому бы то ни было своих правил жизнеустройства всегда приводит к печальным последствиям. Если нет взаимопонимания в мировоззренческих, культурных и религиозных вопросах и нет желания понять их своеобразие — итог всегда бывает катастрофическим.
Мировая общественность, матери сражающихся там советских или афганских солдат были признательны мне за вывод войск из Афганистана, но немало было тех, кто этот гуманный акт называл чуть ли не изменой родине. Во всех решениях обвиняли только меня, только я слыл виновником и краха нашей политики в Афганистане, и в выводе наших войск из Европы, и объединения Германии, и многого другого. Я был вынужден через влиятельную “Литературную газету” обратиться ко всем. Признать, что да, страна наша велика. Но чем? Территорией? Количеством населения? Вооружением? Или национальными трагедиями? Нашей каждодневной дезорганизацией? Чем мы можем гордиться? Тем, что у нас самая высокая детская смертность? Кто мы есть и кем мы хотим стать? Нацией, которую боятся, или нацией, которую уважают?
По правде говоря, конкретными адресатами моего обращения были учителя, люди, к которым я относился с глубоким уважением. Кого они воспитывают? Людей, готовых к созидательному труду, или тех, кто в дальнейшем будет грозить кулаком из стен парламента всему миру, тех, кто без зазрения совести убивает, взрывает дома… Страшно, когда человек уверен, что правда только на его стороне, и готов уничтожить того, кто думает иначе.
Неожиданный комплимент от Ричарда Никсона
Однажды в Нью-Йорке, после очередной сессии Генеральной Ассамблеи ООН, я отдыхал в гостинице, когда мой заместитель сказал, что с нами по телефону связались из секретариата бывшего президента США — Ричарда Никсона. Выяснилось, что он находится в больнице, но сейчас чувствует себя лучше и хотел бы встретиться со мной. Естественно, я согласился, и Никсон прямо из больницы приехал ко мне в гостиницу.
Мы вели разговор о взаимоотношениях Советского Союза и Америки, коснулись и более глобальных тем. А потом он сказал:
— Я давно наблюдаю за вами, помню почти все ваши пресс-конференции. Не могу не отметить, что вы наделены несколькими важнейшими качествами для политика. Во-первых, вы прекрасно выглядите на телеэкране; вы симпатичны, а это для подавляющего большинства людей много значит (я ухмыльнулся: неужели он имеет в виду женщин?). Во-вторых, вы говорите о главном прямо и серьезно, не мелочась, обладаете чувством юмора, что тоже привлекает. Словом, вы обладаете всеми качествами, которые необходимы для того, чтобы играть наиважнейшую роль в современной мировой политике.
По правде говоря, такое признание явилось для меня полной неожиданностью. Передо мной сидел великий политик, испытавший и радость возвышения, и горечь поражений. Думаю, этот его визит был выражением поддержки и неким предупреждением — что дорога в политике не всегда ведет только наверх.
Что я мог испытать кроме благодарности? Я ответил:
— Я с особым вниманием следил за вашим визитом в Советский Союз в 1972 году. Не ошибусь, если скажу, что одним из главных инициаторов улучшения отношений между двумя сверхдержавами были именно вы.
Заметил, что ему приятно было слышать это. Наша встреча длилась больше часа.
Позже уже президент Билл Клинтон при первой же нашей встрече сказал:
— Я с большим интересом смотрел ваши пресс-конференции. А когда вы сделали заявление об отставке с поста министра иностранных дел, я перед телевизором аплодировал вам.
Оценки республиканца Никсона и демократа Клинтона совпали: аргументированность, умение не останавливаться на деталях, серьезность, приправленная юмором…
Комплименты любят не только женщины…
Иран: аятолла Хомейни
Мне довелось побывать во многих странах, начиная с Америки и Скандинавии и кончая Японией, Африкой и Австралией. Удивительное разнообразие — даже жесты приветствий отличаются друг от друга, и это многообразие может иногда стать причиной недоразумений.
В связи с этим мне вспоминается визит в Иран к аятолле Хомейни в 1989 году.
К этому времени отношения с Ираном у нас, как говорится, были прохладными. Иран семь лет вел войну с дружественным Советскому Союзу государством — Ираком. В это время наши войска были введены в Афганистан. После свержения Реза Пехлеви в течение семи лет никто из высоких представителей Советского Союза с официальным визитом в Иран не приезжал, никаких значительных контактов в течение этого времени у нас не было. Поэтому в рамках моего восточного турне после Сирии и Ирака я должен был посетить Иран для налаживания отношений между нашими государствами.
Со стороны Ирана чувствовалось желание нормализовать отношения, и самым ярким выражением этого было письмо на шести страницах на имя Горбачева от имама Хомейни, который не занимал какой-либо государственный пост, но был духовным лидером нации и фактически первым лицом государства.
В своем послании Хомейни положительно оценивал смелость Горбачева в отношении к реалиям времени, но в то же время отмечал, что нежизнеспособность коммунизма уже очевидна. В глубоко философском послании иранский лидер подчеркивал, что хотел бы, чтобы Горбачев обрел представление о высшем и вечном мире, который существует после смерти. В этом пожелании — главная мысль письма имама.
Письмо Хомейни очень встревожило Горбачева, он не знал, как ответить, признаться, не знал и я. Лидер Компартии Советского Союза, атеист по мировоззрению, конечно, не мог быть партнером в этом теологическом споре с высшим духовным лицом Ирана. Мы решили в ответном письме ограничиться рассмотрением взаимоотношений наших двух государств, перспектив их развития и проблем региона.
25 февраля я был уже в Тегеране с ответным письмом Горбачева. Для Ирана мой визит значил очень много. Между прочим, иранская пресса еще до моего приезда возлагала на него большие надежды. Главное внимание уделялось предстоящей встрече с имамом Хомейни и ответному письму Михаила Горбачева.
Кроме встречи с Хомейни были запланированы официальные встречи с руководством Ирана — с президентом Хаменеи, с премьер-министром Мусави, председателем парламента Рафсанджани, с министром иностранных дел Велаяти, с которым у меня были очень дружеские отношения. Врача по профессии, высоко образованного человека, его никак нельзя было причислить к фанатикам.
По мнению политических кругов Тегерана, приезд в Иран советского министра иностранных дел имеет большое значение, поскольку я привез ответ Горбачева на послание имама Хомейни, и ответ этот, по их мнению, может иметь огромное значение с точки зрения дальнейшего развития процессов в регионе.
Визит был важен еще и потому, что Запад, и особенно Америка, обрушился на Исламскую Республику с резкой критикой, и за последние десять лет уровень взаимоотношений с этой страной опустился до самого низкого уровня.
Министр иностранных дел Велаяти сказал мне, что имам готов встретиться со мной. На визит и я возлагал большие надежды, и с нетерпением отправился в священный город мусульман Кум.
Хомейни был болен, и врачи запретили ему встречи с кем бы то ни было, и то, что он согласился встретиться со мной, было, конечно, проявлением уважения к великой стране, которую я представлял. Но возможно, здесь была и другая, подспудная, исторически всегда существовавшая причина — я имею в виду интерес Персии (ныне Ирана) к Грузии. Эта мысль не покидала меня.
Шел снег. Хомейни жил на возвышенности. При входе, как и в мечети, следовало разуться. Это уже само по себе вызывало неловкость — одет с учетом всех требований дипломатического протокола, но без обуви.
С самого начала меня предупредили, что я единственный иностранец, с кем имам встречается после революции в Иране, что его время очень ограничено и наша беседа может длиться не более пятнадцати—двадцати минут.
Мы сели. В молчаливом ожидании я оглядел комнату — жилье Хомейни предельно аскетично. Чувствовалось, здесь постигается высший смысл существования, и потому имаму ничего не должно мешать. Кроме меня и переводчика, в комнате находились и хозяева — они в почтительном молчании ожидали появления имама.
Мысли унесли меня в историческое прошлое. Сколько грузин сидело вот так в приемной иранского шаха?! Правда, я сейчас представляю другую страну, и все же… Ожидание стало тяготить меня. Вспомнилось и то, что не так уж давно руководитель великой страны (грузин по происхождению) вместе с союзниками распределял в Тегеране сферы влияния в мире… Тогда судьба Ирана в большой мере зависела от этого грузина.
Снег выпадает в Иране не часто, но когда он идет, бывают сильные морозы. Ноги в носках озябли. Мы ждали минут пятнадцать, позже я узнал, что так принято, встречи с руководством Ирана неизменно начинаются на 10—15 минут позже назначенного срока.
Через несколько минут мне дали знать, что имам скоро будет. Сначала появился его сын. Он, в свою очередь, вежливо предупредил, что имам идет. В комнату вошел небольшого роста старик, симпатичный, с белой бородой, как принято — в черной чалме и сером халате, и присел на угол деревянной тахты рядом с нашими креслами.
Меня представили. Вокруг нас как будто никого не было, но чувствовалось, что каждый мой жест, слово, самый незначительный взгляд или обмен репликами были под особым вниманием. Не заметил я и телевидения.
Велаяти заранее предупредил меня, что многое зависит от того, смогу ли я в течение пятнадцати—двадцати минут пересказать имаму содержание письма Горбачева.
После приветствия я приступил к пересказу письма Горбачева. Хомейни внимательно слушал, временами качал головой. Потом ненадолго ушел в себя и сказал в ответ:
— Я разочарован. Слышал, что Горбачев разумный человек. Не случайно я послал ему письмо, в котором осмыслены роль и место человека не столько в земной жизни, сколько в небесной. Ответ на свой вопрос я еще не получил. Что касается нормализации отношений, я буду содействовать этому.
Вот и все. Потом он резко встал, попрощался со мной и вышел из комнаты.
Настроение у меня испортилось. Я сознавал, что визит прошел не так, как мы планировали, и подумал было отменить уже назначенные другие встречи. Моей задачей было, что называется, “сохранить лицо”, оставаться на высоте, на которой должен находиться министр иностранных дел такой державы, как Советский Союз.
Иран в самом деле не хотел обострять отношения с нашей страной. После визита к Хомейни посол Ирана в Советском Союзе связался с нами и попросил согласовать со мной характер информации о встрече с имамом.
Вот как выглядела эта информация: иранская сторона намерена позитивно оценить беседу, которую она считает дружеской. Иранская сторона отмечает положительные моменты беседы, особо подчеркивает желание Ирана и советского руководства развивать взаимоотношения. Когда Шеварднадзе рассказал о содержании письма Горбачева, имам поддержал высказанные там идеи. В информации, которую готовит иранская сторона, реплики имама будут представлены полностью. К сожалению, по требованию врачей встреча не могла продолжаться долго — она и так длилась дольше, чем предполагали врачи.
Я согласился с позицией Ирана относительно такого освещения итогов встречи. Не прошло и получаса, как в телефонной трубке послышался голос Велаяти: “Имам чрезвычайно доволен. Если переводчик с вами, включите телевизор”.
Включил, и что вижу — такой ажиотаж: “это историческая встреча, начнется новый этап взаимоотношений с Советским Союзом! Беседа продолжалась около часа — такого прецедента еще не было! Тепло приветствовал, тепло попрощался… Имам высоко оценил письмо Горбачева!” И пошло-поехало… Телевидение… Радио… Газеты…
Я находился в Иране два дня. Вечером, во время ужина, Велаяти вновь повторил, что имам доволен встречей, что это была особенная встреча. Естественно, без согласия имама Велаяти не мог делать таких заявлений.
— Но ведь он произнес всего несколько слов, мне казалось, мы толком и не поговорили.
— Вы не заметили, он три раза кивнул. Знаете, что это для нас значит? Выражение чрезвычайного уважения и понимания, — ответил Велаяти.
Конечно же любой знак, жест, культурный код требует соответствующего прочтения и расшифровки. По своим итогам визит и вправду оказался историческим. В Иране вспоминают о нем до сих пор. Уже после того как я вернулся в Грузию, Рафсанджани по приезде в Тбилиси сказал мне: “Ты был единственным иностранцем, с которым встретился Хомейни”.
Хомейни был выдающейся личностью, и своим письмом он прорвал ту изоляцию, в которую сам же загнал Иран.
Парадокс, но именно тогда, пусть только на личностном уровне, были заложены основы и новых, равноправных взаимоотношений между Грузией и Ираном. Позже, по прошествии времени, мои взаимоотношения с Рафсанджани, Хатами и другими лидерами Ирана уже в качестве президента Грузии определял тот мой визит к Хомейни. Несмотря на то что наши интересы иногда не совпадали (хотя бы в отношении газопровода), между Грузией и Ираном, будто с молчаливого согласия Хомейни, сложились позитивные, теплые отношения. Но это уже другая тема.
* * *
Между прочим, до поездки в Иран я встречался в Басре с Саддамом Хусейном — ведь в Ираке работали до двенадцати тысяч советских граждан. Саддам подчеркнуто уважительно отнесся ко мне. В беседе с ним я коснулся темы ирако-иранской войны, ясно дал понять, что она совершенно бессмысленна и что рано или поздно может оказать влияние и на советско-иранские отношения.
Мой собеседник произвел впечатление несколько упрямого человека. Мог ли я тогда представить, что задумал Хусейн в отношении Кувейта?!
Чернобыль и Спитак
1988 год был знаменательным не только во внешней политике Советского Союза. Лично я считаю, что этот год был ключевым в строительстве нового мира.
Помимо зарождающихся советско-американских партнерских взаимоотношений Советский Союз отказался от идеологии “железного занавеса”, впервые за тридцать пять лет были выключены все глушители (а их было две тысячи) и дана возможность вещать радиостанциям “Свобода” и “Свободная Европа”. Они были отключены накануне встречи Горбачева с Рейганом и вице-президентом Бушем в Нью-Йорке.
В декабре 1988 года в Армении, в Спитаке, произошло землетрясение, ужасающее по своему масштабу. Оно показало миру, как зыбко все на этой земле, что даже мощная и богатая страна бессильна перед натиском стихии и не может обойтись без помощи других стран. Беда сплачивает, в такие моменты люди всегда протягивают друг другу руку помощи.
Мы с Горбачевым узнали о трагедии в Спитаке в Нью-Йорке. Все ждали нашей реакции. Многие страны вызвались помочь, но обычно Советский Союз отказывался от помощи. Но тогда нашему государству необходимо было продемонстрировать свою готовность к новым взаимоотношениям — мое с Горбачевым мнение совпадало.
Было принято решение о том, что я встречусь с прессой и общественностью. В первую очередь я выразил соболезнование армянскому народу, а потом обратился к мировой общественности с просьбой о помощи. Это было внове. Впервые мы обратились к другим народам с прямой просьбой помочь “одной из древнейших стран
мира — Армении, стране великой культуры”.
Советский Союз являл собой уже не нечто обособленное, а воспринимался как органическая часть мира. Знаю, армянские друзья придали тогда моему выступлению огромное значение, многие помнят это и по сей день. Мое заявление имело широкий резонанс в мире, было ясно, что в самом деле что-то меняется в отношениях Советского Союза с Западом.
Позвонив в Москву, я просил передать в Армению о решении Генерального секретаря оказать стране самую существенную помощь. В свою очередь, помощь пострадавшим стала поступать отовсюду, со всех концов мира.
В противовес этим событиям вспоминается другая трагическая дата. За два года до спитакской трагедии произошла другая, чернобыльская — взрыв на атомной электростанции. Мощность взрыва намного превышала мощность взорванной в Японии во Второй мировой войне атомной бомбы. Катастрофа привела к страшным последствиям, к заражению земли и воздуха, к гибели тысяч людей. Однако тогда наше правительство предпочло умолчать об этой трагедии. Идеологическим догмам были принесены в жертву десятки тысяч жизней, генофонд страны. Чернобыльская катастрофа лишний раз подтвердила, что в Советском Союзе человек был абсолютно беззащитен.
Всю неделю правительство умалчивало о случившемся. В Чернобыль командировали специалистов, министра энергетики, автора проекта атомной электростанции и — в это трудно поверить — даже детей на спортивные состязания в Гомель, находящийся в зоне радиоактивного воздействия. Советское правительство пыталось доказать всему миру, что никакой катастрофы нет.
Спустя два-три дня в Москве в ЦК партии состоялось чрезвычайное совещание, которое проводил Лигачев. Я присутствовал на нем. Обычно во время подобных мероприятий я накануне приглашал к себе заместителя, владеющего проблемой в полном объеме, или же приглашал всех заместителей. В этот раз я решил посоветоваться с дипломатом Анатолием Ковалевым, человеком дальновидным и компетентным. Поинтересовался, как бы он поступил на моем месте — на совещании решался вопрос о предании огласке чернобыльской трагедии. И еще, помню, я сказал Ковалеву, что Лигачев уже переговорил с руководителями соответствующих ведомств России, Украины и Белоруссии, и они не рекомендуют этого делать.
Ковалев считал, что я тем не менее должен требовать того, чтобы мировое сообщество было оповещено о случившемся в нашей стране. Мнение Ковалева совпадало с моим. На совещании из восьми человек лишь двое требовали опубликования информации в прессе, Лигачев был категорически против. Было сказано, что никакой катастрофы нет, страсти улягутся и не следует поднимать панику в мировом масштабе. Такова была ситуация за день до совещания, на котором мы должны были принять окончательное решение.
На заседании Политбюро Горбачев прежде всего заслушал министра энергетики, мнение которого было решающим для членов Политбюро. По словам министра, нет ничего тревожного, это обычная авария маленького масштаба, случившаяся в одном-единственном блоке, и он сегодня же отправится в Чернобыль и сам спустится в трубу, настолько все это безопасно.
Лигачев ознакомил Политбюро с протоколом заседания комиссии, из которого явствовало, что большинство против предания случившегося огласке. Я доложил Горбачеву о своем взгляде на это событие, но отметил, что оказался в меньшинстве.
Горбачев колебался. В этот день Политбюро никакого решения не приняло. Вскоре за рубежом стали бить тревогу, молчать было уже невозможно, и Горбачев распорядился опубликовать информацию о случившемся.
Куда девалась моя принципиальность? Могу объяснить свою нерешительность тем, что не был досконально знаком с проблемой и мнение министра, человека компетентного, имело для меня решающее значение. Первый секретарь ЦК Компартии Украины Щербицкий тоже не считал положение дел катастрофическим. Итак, Советский Союз по тем или иным причинам скрывал истинное положение дел, информация была очень скупой или ее не было вовсе. Время было такое… Порой практика умалчивания принимала совершенно нелепые формы. К примеру, во многих странах мира знали, что в Свердловской области производится оружие массового уничтожения, а советский народ понятия не имел об этом. События в Чернобыле и позднее в Спитаке убедили нас в том, что пришла пора разрушить ложные догмы — говорить правду было бы для нашей страны куда выгоднее. Уже нельзя было привычно скрывать реальность, отмежевываясь от мира. Единственный путь спасения — это путь правды и честности.
В декабре 1988 года на собрании актива Министерства иностранных дел я сказал: “В ответах тоже надо быть честными и откровенными”. За этой фразой стояла вся моя жизнь, представьте себе, даже детство и, разумеется, мой отец. Бывало, указывая на того или иного крестьянина, он говорил: “Он бесчестный человек”. Отец был для меня непререкаемым авторитетом, и слова эти значили для меня многое. Вообще, если в деревне кого-нибудь называли “бесчестным”, считайте, этот человек заклеймен.
С годами во мне крепло убеждение, что только с нравственной точки зрения следует оценивать государственного деятеля и его дела. Такая позиция стала для меня основным критерием в оценке тех или иных политических событий.
Процесс постижения этой истины в моей жизни, по всей видимости, подспудно протекал постоянно, но когда я объявил сотрудникам Министерства иностранных дел, что хватит лжи, пора, чтоб наши слова подкреплялись делами, когда на Политбюро я не раз поднимал проблему нравственности советской внешней политики, когда у меня появились последователи в нашем министерстве, положительные результаты не заставили себя ждать.
Мне кажется, в истории советской дипломатии (возможно, вообще в русской) мой скромный вклад заключался именно в этом — в проведении нравственной политики, выгодной как для собственной страны, так и для партнеров4 . Политика, построенная на лжи, не только безнравственна, но и бесперспективна (несмотря на временные успехи). “Оправдывать” ее возможно только той кровью и насилием, к которым нередко прибегают сильные государства. К насилию прибегала и Россия в отношении своих союзников, и в частности Грузии, но об этом я расскажу позже.
Смело могу признать, что зернышко нравственности большой политики следует искать и во фразе моего отца: “Сынок, это бесчестный человек”.
Как-то журналист спросил меня, кто был моим идеалом в политике, кому я подражал, чей опыт помогает мне в сложных ситуациях. Я ответил, что моим политическим идеалом был отец, сельский учитель, образованнейший человек. Он никогда не навязывал мне своих взглядов, но исподволь, правилами, которыми сам руководствовался в собственной жизни, прокладывал путь, по которому мне следовало идти. Я знаком с биографиями многих видных государственных деятелей и невольно провожу параллели — хотелось бы, чтоб мой политический путь был самобытным, надеюсь, таковым он и был.
Начало конца “холодной войны”
В 1988 году с учетом ряда успехов и неудач наметились основные направления внешней политики Советского Союза. Они нашли отражение в подготовленных Министерством иностранных дел проектах, нередко используемых в докладах и выступлениях Михаилом Горбачевым. А ведь все приходилось согласовывать с Политбюро, что, поверьте мне, было довольно сложно. Сегодня легко говорить об этом, а в те годы своевременно развязать клубок идей, взглядов, человеческих факторов или структур без преувеличения означало спасти мир.
Как я уже говорил, 25—27 июля 1988 года в Москве была проведена научно-практическая конференция Министерства иностранных дел Советского Союза, на которой я выступил с основным докладом и заключительным словом. Текст моего доклада был опубликован3 и, насколько мне известно, вызвал живой интерес в Советском Союзе и за рубежом. Это была четко сформулированная заявка на новую внешнюю политику Советского Союза. В ней была дана моя и моих единомышленников исчерпывающая оценка прежней внешней политики; беспристрастно указано на ошибки, которые привели нашу страну к изоляции: афганская авантюра, тяжба с Китаем, недооценка экономического объединения Европы, дорогое безудержное вооружение, игнорирование переговоров в Женеве в 1983—1984 годах, решение о ракетах SS-20, советская доктрина самообороны, классовый подход ко внешним взаимоотношениям. Следовало исключить подобные ошибки и определить курс новой внешней политики Советского Союза.
Все это тотчас было отмечено западными экспертами и нашло отражение и в фундаментальном труде Генри Киссинджера4. Хочу заметить, что формирование новой советской внешней политики было все-таки продиктовано изменениями во внутренней политике Советского Союза, трансформацией самого советского общества, для которого уже была принципиально неприемлема внешняя конфронтационная политика, на протяжении ряда лет проводимая Кремлем.
В своем выступлении я подчеркнул, что рубеж XX—XXI веков это эпоха демократизации, демилитаризации и гуманизма, когда безопасность страны переходит от военно-политических решений в сферу политических взаимоотношений, развиваются многосторонние и равноправные взаимоотношения государств и народов ради их материального и духовного взаимообогащения.
Три года перестройки (1985—1988) во внешней политике — это годы встреч в Париже и Женеве, Владивостоке и Рейкьявике, принятой в Дели декларации, годы смелых решений. Словно вдруг раскрутилась пружина истории — и внешние взаимоотношения стали развиваться с молниеносной быстротой. Но ни один наш шаг я бы не назвал необдуманным.
Меня не покидала мысль, что можно сделать еще больше — принимать более принципиальные, смелые решения, шире использовать интеллектуальный потенциал сотрудников министерства, предоставив им возможность свободного мышления. И когда это случилось, мои ожидания оправдались, предложения сотрудников аппарата отвечали требованиям государственного мышления и реального ощущения времени. Мое выступление на конференции было плодом свободного коллективного труда.
Концепция свободного выбора, о которой говорил Михаил Горбачев на XIX партконференции, стала основополагающей в “новом мышлении”, свидетельствовала о нашей готовности следовать объективному ходу истории, отказаться от политики всякой силы, которая исторически изжила себя.
В выступлении была отвергнута традиционная связь национальной безопасности в первую очередь с фактом военно-политического вооружения и с природными ресурсами. Я был категоричен, считая, что для соответствующих служб Министерства иностранных дел не должно быть ничего секретного, в том числе формирование военного бюджета, которое было прерогативой узкого круга людей. Военный бюджет должен быть прозрачным. Более того, следует выработать законодательную процедуру, по которой занятые военной и военно-производственной деятельностью ведомства будут находиться под контролем общего всенародно выбранного органа страны. Это касается использования военной силы за пределами национальных границ, планов оборонного характера.
Военной элите мое выступление, разумеется, не пришлось по душе, не говоря о решениях, последовавших за этим выступлением. В данном случае я имею в виду не только вывод войск из Афганистана и Германии, но и требование отказа от монополии бесконтрольного на протяжении десятилетий бюджета.
Кроме того, бывали случаи, когда противная сторона на переговорах знала о нашем вооружении больше, нежели я, представьте себе, что я мог испытывать в такие минуты.
Мы долго замалчивали чернобыльский взрыв. От кого скрывали?! Характерная для советской бюрократии угодливая власти политика грозила стране разрушением. Такая политика, несомненно, стала одной из причин распада Советского Союза. Мы не подсчитывали политический и экономический урон, когда по инерции цеплялись за старые догмы и решения и слепо следовали им. Выступая, я обратил внимание присутствующих еще на один факт: когда в 1969 году Соединенные Штаты Америки прекратили производство химического оружия, мы еще шестнадцать лет продолжали это делать, тратили несметные суммы, человеческие и другие ресурсы. Теперь для уничтожения накопленного оружия мы снова расходуем деньги и строим для этого объекты. На протяжении лет у всех на виду мы упорно производили оружие, которое сами признавали варварским и от которого наш главный оппонент давно уже отказался. Какой огромный урон — политический, экономический, моральный! Разве в этом заключается забота о безопасности?!
Другой пример — противостояние с Китаем: пока что не ясно, все ли сделано для того, чтобы избежать этого противостояния, и следует подсчитать, какой убыток с экономической точки зрения понесла наша страна от конфронтации с великим соседом.
* * *
Припоминаю, что, будучи в Китае в 1989 году, я спросил Дэн Сяопина, какая была необходимость поднимать в 1968 году шумиху вокруг острова Даманский. Его ответ удивил меня: “Это не наше дело, им займутся другие; хотя должен вам сказать — у нас огромные спорные земли, исторически китайские земли. Придет время, Китай их, наверное, вернет”. Я застыл от удивления. Но этот мудрец знал что говорил.
Впоследствии я при встрече рассказал об этом диалоге Путину. Уверен, Путин правильно понял меня.
* * *
Вновь возвращаюсь к своему выступлению, где я отмечал, что военные, истинные патриоты страны, а их большинство, понимают, что нельзя воевать со всей Вселенной, нельзя одновременно соперничать с Америкой, Европой, Японией в росте вооружения, когда наши экономические показатели намного ниже, чем в каждой из названных стран. Именно такое неравное состязание и обессилило Советский Союз. Вместе с тем сами наши военные, офицеры, средний состав и солдаты живут очень бедно, их семьи не имеют никаких перспектив, в то время как некоторые генералы владеют миллионами и виллами за рубежом.
Кто-то ведь должен был решиться сказать правду?! Правду, которая поможет обезопасить нашу страну и мир в целом от бедной, но вооруженной атомным оружием армии.
Назрела необходимость контроля над армией. Пусть даже люди, делающие здесь огромные деньги, будут недовольны таким поворотом дела.
* * *
1988 год стал знаковым в истории внешней политики как России, так и мира в целом. Именно в тот год, выступая на заседании ООН, Михаил Горбачев говорил о конце “холодной войны”, объявил, что Советский Союз выводит из Центральной Европы большую часть своих войск. Проект выступления, основные его положения были подготовлены аппаратом Министерства иностранных дел.
До этого выступления Горбачева были сделаны целенаправленные и взаимоприемлемые принципиальные шаги, о которых я уже говорил. Но нелишне, наверное, еще раз напомнить о них: объявление моратория на запрещение в одностороннем порядке испытаний ядерного оружия (который, также в одностороннем порядке, было два раза продлен); встреча Горбачева с Рейганом в Женеве и Рейкьявике; визит Горбачева в Нью-Йорк в 1988 году и вышеупомянутое выступление на Генеральной Ассамблее.
Мы не только на словах, но и на деле не раз подтвердили, что в лице Запада не видим врага. Естественно, и мы уже не являлись врагом Америки. “Новое мышление” в эпоху ядерного оружия считало приоритетным общечеловеческие ценности и исключало классовое противостояние в мирном сосуществовании.
Америка и Европа поверили нам, что стало значительнейшим фактором на пути к окончанию “холодной войны” и восстановлению взаимного доверия. На мой взгляд, следовало также изменить менталитет советской правящей элиты. Ведь победа над самим собой это самая большая победа. Разделяя идеи об универсальности общечеловеческих ценностей, мы сами освобождались от оков традиций. Как говорят англичане, победа здравого смысла — самая весомая победа, поскольку в этой борьбе нет побежденных, а есть только победители.
Именно “новое мышление” заставило “холодную войну” отступить, и новый мировой порядок, новая внешняя политика и вообще новая философия это результат торжества нового мышления.
Каким будет новый мировой порядок в двадцать первом веке? Вот главный вопрос, и, чтобы ответить на него, следует поразмышлять над тем, по какому пути пойдет Россия сегодняшняя. Отказавшись от “холодной войны” как от основы мирового порядка, Советский Союз тем самым отказался от догм семидесятилетнего коммунистического правления. Но сможет ли сегодняшняя Россия отрешиться от тех имперских воззрений, которые в сознании русского человека формировались в течение веков на почве порабощения соседних народов и захвата их земель. Если не сможет, то Россия также будет представлять опасность для Запада, как и Советский Союз, поскольку по своей сути останется “империей зла”. Россия и другие страны мира должны это учесть, если хотят жить мирно.
В первую очередь это касается Европы. Именно она должна защитить те страны, которые с развалом коммунистической империи отделились от России. Некоторые вернули государственность, другие обрели ее сейчас — с уверенностью и надеждой, что в двадцать первом веке традиционная агрессия уже не повторится. А иначе сама Европа окажется незащищенной и “взрывоопасной”.
Вот почему в Грузии и Азербайджане в девяностых годах были предприняты шаги в области экономики и политики, благодаря которым наши страны стали представлять определенный интерес для США и Европы. Вот почему Грузия влилась в европейские структуры и ждет вступления в НАТО. Вот почему Грузия с помощью Америки формирует и армию, которая соответствует международным стандартам. Конечно, этот процесс неприемлем и болезнен для российского имперского мышления и потому столь очевидно, что за спиной абхазских сепаратистов стоит Россия.
Встреча на Мальте
В 1988—1989 годах взаимоотношения Америки и Советского Союза поднялись на новую ступень, что, естественно, оказало положительное воздействие на весь мир.
В развитии мирного процесса важнейшую роль сыграла встреча Буша и Горбачева на Мальте 2—3 декабря 1989 года.
На Мальту мы прибыли на большом корабле немного раньше и встретились с ее руководителями. Вскоре на крейсере прибыл Буш. На море началось сильное волнение, и лодка с трудом причалила к крейсеру. Сначала спустился сотрудник охраны, следом президент. На металлической ступеньке он неожиданно оступился но, к счастью, благополучно добрался до нашего корабля, где прошли переговоры и был оформлен известный Мальтийский договор. Руководители двух государств согласились, что отныне Америка и Советский Союз не являются противоборствующими сторонами, что эпоха противостояния канула в прошлое. Такое заявление руководителей двух сверхдержав, обладающих ядерным оружием, было и вправду равносильно установлению мира во всем мире.
Здесь же произошло событие, незаметное для других, но для меня своего рода знаменательное, я бы сказал, даже определившее мою дальнейшую судьбу.
Буш и Горбачев не договорились между собой по какому-то вопросу, связанному с информацией. На замечание Горбачева Буш сказал: “Эта информация исходит от Шеварднадзе”. Горбачев взглянул на меня, а Буш добавил: “Мы доверяем ему”.
Горбачев не ответил, но, как говорится, “почернел” от негодования, ему явно было неприятно слышать эти слова. К этому времени я уже чувствовал, что отношение ко мне Горбачева меняется, его беспокоил мой растущий авторитет, моя популярность. Он даже обмолвился после моей отставки, что подумывал о моем переводе на должность вице-президента. Короче, он хотел отстранить меня от активной политики. Вице-президент в Советском Союзе, это все знали, был бы человеком без определенных функций (конечно, сравнительно).
В последнее время я не узнавал Горбачева, он и к делам стал относиться иначе, и к своим единомышленникам. Александр Яковлев в книге воспоминаний с болью в сердце отмечает: “Горько было и то, что Горбачев, как правило, уходил с моих выступлений и даже мизинцем не пошевелил, чтобы хоть как-то поддержать меня”5. Разрушительные силы в нем самом уничтожали “перестройку”. Именно это, на мой взгляд, и довело страну до грани, которая завершилась попыткой реакционного переворота с последующим развитием событий. Я старался на своем посту достойно представлять за рубежом интересы Советского Союза и надежно их защищать. Это наряду с огромной ответственностью требовало от меня и напряжения всех душевных и физических сил. Вспомню только один 1988 год. Я побывал в шестнадцати странах и встречался с первыми лицами государств; в Москве в разное время состоялись встречи с министрами иностранных дел приблизительно двадцати пяти стран и с послами сорока государств. А ведь это были не просто встречи — каждому надо было сказать те слова, которые они ждут услышать от тебя, сказать то, что принесет пользу твоей стране и обратит врага в друга. Каким я был министром иностранных дел — пусть судят другие; но по мере роста успехов на международном поприще росла оппозиция по отношению ко мне внутри страны. Защищаться приходилось почти в полном одиночестве. Моя отставка с поста министра иностранных дел была вызвана и этим обстоятельством.
Но самое главное было в том, что я воочию видел растущее противодействие курсу перемен внутри страны и пытался открыть глаза и другим.
Победа здравого смысла в Вайоминге
К 1989 году нас с Бейкером связывали уже не только деловые отношения, но и самые теплые дружеские, что в определенном смысле способствовало и большему сближению наших стран.
Однажды в Вашингтоне во время беседы в Госдепартаменте Бейкер спросил у меня:
— Почему мы постоянно встречаемся в Вашингтоне и Нью-Йорке? Хочешь, поедем на мою виллу, покажу тебе красивейшее место. Знаю, красотами природы тебя не удивить, но, поверь, мы попадем в совершенно исключительное для Америки место.
— Куда мы поедем? — поинтересовался я.
— В Вайоминг.
Через четыре-пять часов лету мы уже были на месте. Нас ждали. На другой день мы беседовали под открытым небом. Погода баловала нас. Мы посетили заповедник близ озера. Вид напомнил мне Алазанскую долину, когда смотришь на нее из Сигнаги. Животные паслись открыто и абсолютно не дичились людей.
Настроение у нас было приподнятое. Вероятно, предпринятые ранее шаги способствовали тому, что мы пришли к общему решению — настало время поднять взаимоотношения наших стран на более высокую ступень и сделать их поистине партнерскими. Впервые страны договорились, что отныне мы не только не враги, но партнеры и готовы сотрудничать в масштабе всей планеты. Новое беспрецедентное качество взаимоотношений было верным гарантом лучших перспектив для всех стран мира. Вайомингский договор — несомненно, кульминация того здравого смысла, о котором я говорил выше. Назвав друг друга равными партнерами, победителями вышли обе сверхдержавы. Так или иначе проводя реформы на протяжении последних трех-четырех лет и следуя новой внешней политике, Советский Союз впервые после Второй мировой войны предстал перед миром как цивилизованная страна.
После переговоров мы поехали на рыбалку, Бейкер презентовал мне резиновые сапоги, которые я храню до сих пор. Он поймал одну рыбешку, я же ни одной, но зато я мог похвастать политическим уловом.
Позже состоялась встреча с бизнесменами, на которой они признали: победа здравого смысла в Вайоминге позволит нам перелистнуть еще одну страницу в истории наших взаимоотношений. И, наверное, они были правы.
Хочу еще раз подчеркнуть, что и министр иностранных дел, и госсекретарь в определении внешней политики во многом зависят от курса законодательного органа, избранного высшим лицом страны, но в какой-то мере обладают свободой того, чтобы с учетом интересов своей страны найти логическое продолжение этому курсу.
Мы с Бейкером сделали в Вайоминге именно такой шаг, и история подтвердила его правильность и своевременность.
Вайомингское решение имело продолжение — я имею в виду встречу на другом уникальнейшем острове — Байкале, а затем в аэропорту Внуково, когда нам пришлось подтвердить заявление о партнерстве уже делами.
Агрессия Ирака в Кувейте:
ответственность я беру на себя
Пришло время визита Бейкера, и он прилетел в Москву. Я уже решил показать ему “русское чудо” — Байкал. Между прочим, тогда вокруг Байкала шла острая полемика. На его берегу были построены целлюлозный комбинат и другие промышленные объекты, отходы которых уничтожали это уникальное озеро. Было развернуто широкое движение в защиту этого природного чуда. Участником таких акций был и Андрей Сахаров, лауреат Нобелевской премии, известный советский диссидент и бескомпромиссный борец за права человека. Под конец Горбачев все-таки подписал указ о защите озера Байкал.
Говорят, кто не видел Байкал, тот не видел Россию. И это верно.
Я вооружился материалами об озере, фотографиями, видеофильмами, все это показал Бейкеру, и мы решили поехать туда. Прилетели в Иркутск, а потом на вертолете — на Байкал. Бейкер был в восторге от увиденного. “Это чудо!” — неоднократно повторял он. Я сказал, что Байкал для России то же, что для американцев Вайоминг. И на Байкале мы не упустили возможность порыбачить. Именно здесь, на Байкале, перед отлетом в Монголию, он сказал мне: “Из Вашингтона сообщили — Ирак намерен вторгнуться в Кувейт”.
В это верилось с трудом — война между Ираком и Ираном была в самом разгаре, и открытие второго фронта трудно было даже представить. Конца этой войне не было видно, я пытался договориться с обеими сторонами о прекращении военных действий, но безрезультатно. А теперь Кувейт… Повторяю: в это было трудно поверить, это не подчинялось никакой логике. Я так и сказал Бейкеру. Он согласился:
— По твоей логике ты прав, конечно, но что делать с данными разведки?
Разговор этот происходил накануне его отлета в Монголию.
На следующий день он позвонил:
— Я хотел бы прилететь в Москву, не хочу предавать это огласке, может, ты сможешь встретить меня во Внуково?
Я, разумеется, встретил его. Мы уединились в маленькой комнате. Он сказал с тревогой:
— Войска Ирака уже перешли границу Кувейта, разведка оказалась права.
— Что мы можем сделать?
— Мы защитим Кувейт, но это надо сделать по решению Совета Безопасности ООН, чтобы исламский мир понял нас правильно. Нам нужна поддержка Советского Союза в Совете Безопасности, и как можно скорее.
Я согласился. Со стороны Ирака вторжение в Кувейт — откровенная агрессия, несмотря на то что у Советского Союза с Ираком были тесные отношения, агрессора мы поддержать не могли, к тому же Ирак сделал этот шаг за нашей спиной, зная, что мы будем против.
Я пообещал Бейкеру поддержку, взял решение этого вопроса на себя, будучи уверен, что Горбачев не будет против. Там же, в аэропорту, мы подготовили совместный советско-американский проект заявления. Встретились с прессой. Бейкер объявил, что Ирак напал на Кувейт и мы намерены на основе решения Совета Безопасности оказать Кувейту посильную помощь. Он выразил мне благодарность за поддержку. Это было 3 августа 1990 года.
Как только я проводил Бейкера, сразу из аэропорта позвонил Горбачеву и поведал ему все; сказал и о том, что другого решения не вижу, несмотря на то, что у нас в Ираке большие интересы и что там работают несколько тысяч наших сограждан. Горбачев согласился, но добавил, что вся ответственность ляжет на меня. Под этим подразумевалась ответственность не только перед нашим народом и руководством, но и перед мировой общественностью и политическими кругами других стран.
Большая тяжесть легла тогда на мои плечи. Как ни странно, но при рассмотрении этого заявления проблемы возникли у меня именно в Министерстве иностранных дел. Я оказался в меньшинстве. Некоторые мои заместители и эксперты были против: кто против формулировок, а кто вообще против заявления. С Ираком и Ближним Востоком у нас и вправду были особые отношения, поэтому мне была понятна и позиция противников. Но и у меня были серьезные основания не сдавать свои позиции, поскольку я смотрел далеко вперед и учитывал проблемы не только одной страны. Я ратовал за поддержку нового курса в политике Советского Союза и был озабочен будущим мира.
Другого пути не было, вместо коллективного я принял единоличное решение и всю ответственность полностью взял на себя.
Время доказало, что я был прав.
Я дал слово Бейкеру, что мы поддержим Америку на Совете Безопасности, и с согласия Горбачева я исполнил свое обещание. Хотя все эти события носили эпизодический, а не систематический характер, они все-таки выражали новое качество нашей внешней политики.
Я послал в Ирак своих сотрудников, чтобы они довели до сведения Саддама Хусейна, что мы ждем от него содействия в срочном выводе наших граждан из страны, иначе мы включимся в конфликт, а американцы вступят в Багдад. И действительно, очень быстро и без потерь удалось эвакуировать наших граждан.
Несмотря на ясно выраженную позицию государства, в стране были люди, полагающие, что с Саддамом можно найти общий язык, поскольку он считался другом Советского Союза. С этой целью сначала в Багдад, а затем в Вашингтон с посредническим визитом отправился личный друг Саддама Евгений Примаков. Я был против этого визита и сказал об этом Горбачеву: “Не может страна иметь две международные позиции”.
Визит Примакова закончился безрезультатно, он не смог убедить Саддама Хусейна смягчить позицию, а Буш просто резко прервал его: “Хусейн совершил такое же преступление, как Гитлер, говорить с ним и уступать ему в чем-либо нельзя!”
1 Следует отметить, что во времена Черненко усилилась борьба между т. н. “московской группировкой” и “реформаторами”: московских консерваторов возглавлял первый секретарь Московского горкома Гришин, по другую сторону были Горбачев и его сторонники, в том числе и я.
2 Matlock Jack. Autopsy on an Empire. 1996. С. 144.
3 Внешняя политика и дипломатия. Международные отношения. — М.: Октябрь, 1988.
4 Diplomacy. — М.: Ладомир, 1977.
5 Яковлев А. Сумерки. — М., 2005, С. 454.