Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2006
Такая древность обступает со всех сторон! Долины в череде холмов, курганы, могильники… Хакасия.
Полмиллиона народу, десятая часть — хакасы. Тюркоязычная группа, монголоидный тип. Семьсот лет назад хакасских богатырей описывали так: “Со сверхбелой кожей лица, с тонким станом, с черными черемуховыми глазами…” Такими и остались. Если судить по Анфизе Ивановне Угдыжековой, прекрасно говорят по-русски.
Если ты здесь, пойдем домой
Из Абакана мы приехали в ее учебно-воспитательное учреждение под названием “Специальная (коррекционная) школа-интернат для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей”. А коротко — для брошенных детей с психическими проблемами.
Районный центр Аскиз — одна длиннющая улица. Дальше некуда. Приехали.
Прямо с дороги директор захлопотала по хозяйству. Но — медленно хлопотала, хакасы неторопливы, степенны. Воды нет — что-то случилось с котлами. А зимой, говорит, минус пятьдесят — а у нас тепло. Все время звонит по телефону, с кем-то разговаривает. На меня почти не обращает внимания. Мне это нравится — не сковывает.
— У нас, — объясняет между делом, — учреждение, непрерывно действующее. Мы все время здесь. Детей бывает до ста шестидесяти, они к нам как малышами попадают — в основном из детского дома, — так здесь и растут. Больше семидесяти процентов — социальные сироты. И что хуже всего — годами не видят родителей. Одной девочке было шестнадцать, когда мама явилась из Дивногорска. Дочь отказалась с ней разговаривать. И даже теперь, когда у нее уже своя семья, не простила.
Мне кажется, — продолжает Анфиза Ивановна, — социальные сироты — это хуже, чем просто сироты. Когда родителей нет — то и нет. А когда знаешь, что они где-то есть, но тебя бросили и ты в интернате пожизненно… Да, сиротство — это пожизненно. Я на себе испытала и знаю, что чувство сиротства, одиночества остается с человеком навсегда. У нас есть дети шести лет и младше, им до того хочется иметь родителей — маму, папу, деда… Есть здесь у них и “дед” — один пожилой воспитатель. А я когда иду, выпускники басом: “Мама”.
Родители где-то ходят, живут — и душа не болит. А у нас болит. Сбежит ребенок — места себе не находишь, думаешь, где он, ищешь, ищешь. Изредка это случается — “бегучие дети”. И ведь нет у него ничего, никакой семьи, а он все равно: “Хочу домой, домой…” В прошлом году привезли детей, голодных, заброшенных. Через год — не узнать. Хотя пища и казенная. Но у нас своя дача есть, коров надоим, рыбы наловим, пожарим… Что ж вы даже чаю не попили? Хотите, налью горячего? Пейте, пейте, кушайте. Пойду позвоню, как с водой.
Пытаюсь понять, где я нахожусь, в каком мире. Это вам не мегаполис, муравьиная куча. Здесь все другое: камни, “сoктёр” — могильники. Сколько их? “Я и сама диву даюсь, сколько могильников, — отвечает мне завуч Наталья Иннокентьевна. — Больше нигде такого не видела”. — “У вас буддизм?” — “Нет, шаманизм”.
Еще древнее. “Худы” — душа. “Харазы” — тень, аура человека. “Сюрпы” — человек умер, а вдруг привидится…
— Когда мой брат умер, попал в аварию на трассе, — рассказывают мне через минуту после знакомства (тут это норма), — мы с тетей решили пойти на то место. И я так удивилась: она вынула платочек, развернула, положила монетку и говорит: “Если ты здесь, пойдем домой”. Она его позвала к себе в платочек. И когда вернулись домой, развязала… А у мужа — он тоже умер — другие обычаи. В Ширинском районе свои, в Бейском свои… Идут на гору, костер поминальный жгут. Если вдова осталась, кормят покойника из чашки и детям дают. Считается, покойный со всеми делится.
— А шаманы у вас есть? — спрашиваю.
— Есть, — отвечают, — в Абакане, в Научно-исследовательском институте хакасского языка и литературы, там выделена комната, и три шамана ведут прием. Больше русские приходят, в Абакане же больше русских. В селе Бельтыры тоже есть шаман, молодой…
Вернулась Анфиза Ивановна, подтвердила: да, он видит болезни и предсказывает будущее.
В районе сорок четыре школы, есть совсем маленькие. Их стараются сохранить, чтобы не исчезли хакасские деревни. А коррекционные школы начали закрывать, детей распределяют по обычным, открывают там классы коррекции. Анфиза Ивановна считает, что этого делать нельзя. Она знает что говорит. Два раза в неделю ее учителя ездят в обычные школы, консультируют. В аскизской школе-интернате тридцать педагогов имеют по два высших образования, одно — дефектологическое. В обычной школе таких профессионалов нет.
— Почему, — говорит Анфиза Ивановна, — наши дети раскрепощены, раскованы, чувствуют себя на равных? Потому что они тут действительно на равных. А такой ребенок в обычном классе — это уже другое… Наш ученик, — продолжает она, — не станет ни летчиком, ни врачом. Это можно сказать заранее. Но его направят на работу, которую он сможет выполнять.
Анфиза Ивановна тридцать лет проработала в этом специальном учреждении и уверена, что оно себя оправдывает.
Богатырь, пнувший камень
В Хакасии много чего перемешалось: кыргыский каганат, Великий шелковый путь, древнетюркские руны… Древние бронзовые котлы, легированные, сплавленные из двенадцати элементов. Сплав долго не застывал, и его выплавляли небольшими порциями. Сливали, сливали — и получали цельный сосуд. Его-то уже и чеканили…
После колоритных рассказов из истории меня отвезли ночевать в общежитие профессионально-технического училища. Хлеб в училищной столовой лежит не на тарелках, а горками прямо на столах. Чай — в баночках из-под майонеза. Парни в фартуках разносят их на железных подносах — картинка напоминает тюремную. Сопровождавшая меня методистка из районо смутилась, попросила для меня стакан. У нас нет, ответили ей, мы бедные.
Вышел из столовой — стая гудящих беспризорных подростков, мальчишки и девчонки — курящие, подвыпившие, матерящиеся. Эти ученики ПТУ — не социальные сироты, а похожи на сирот.
Мне дали комнату, по сравнению с которой облезлый номер в другом районе вспомнился как “люкс”. Что остается? Лечь на кровать и изучать древнехакасскую литературу по сборнику эпитафий.
“Я нынче с элем разлучен и с ханом, с конем своим, и с золотым колчаном…”
Или это, обращенное к собственным детям: “Жаль ушел, не увидев…”
Строчки на одном памятнике прочтению не поддаются, а интересно — что он, живший полторы тысячи лет назад, хотел увидеть в потомках? Впрочем, нетрудно догадаться. Все мировые религии — об одном и том же. Но при этом — непрекращающиеся войны, кровь льется рекой, и из толщи веков будто бы слышится привет: “Ослабли времена, порок и зло усилились, все доброе ушло из душ людей, там стало не светло…”
По хакасским поверьям, мир был сотворен утками. А человек жил у подножия горы, где текла Вернись-река. Она и сейчас здесь течет. В Аскизском районе есть “Камень, который пнул богатырь”, на нем виден отпечаток босой богатырской ноги. Правда, неизвестно, из какого он века.
У селения Казановка находилась священная для хакасов родовая гора, ее взорвали, когда тянули железную дорогу в город Сталинск. Другая возвышенность называется “Гора, где застревал Минатей” — в память о мальчике, который никак не мог выбраться из ущелий. Я его не знаю, он жил много столетий назад, но мне его почему-то жалко.
В Орджоникидзевском районе нашли камень с изображением древней сцены угона скота: бегущие животные, отстреливающиеся всадники, один тащит за волосы пастуха…
Китайские летописцы упоминают о хакасах как о высоких, рослых людях “с красными волосами и зелеными глазами”. Встречались и голубоглазые — “динлины”.
История Хакасии это и казаки, остроги, мирное присоединение к России. Хакасскую интеллигенцию, как и повсюду, выкосил 1937 год. “Тадар чyлyн тоозыларга чoр” — хакасская культура исчезает, — говорят нынче старики, глядя на молодежь, забросившую традиции и обычаи, не помнящую родства…
Утро. Я просыпаюсь и вижу в окно, как встает кровавое солнце над холмами. По коридору общежития ходит воспитатель и стучит в двери, как в камеры: “Девочки, подъем!”
Пасти гусей — выгодное занятие
Анфиза Ивановна и ее сотрудница — обе нарядные, красивые — разговаривают между собой о детях, а по телефону — об обоях, о гвоздях, о половой краске…
Школьный звонок.
— Действительно, в этом училище много сирот, — откликается Анфиза Ивановна на мои общежитские впечатления. — Но, я смотрю, им просто нечего делать. У нас, например, вся неделя расписана — хоры, конкурсы, другие дела… У нас по трудовому обучению очень хороший мастер, заслуженный, наших берут на работу с удовольствием. Девочки шьют, у мальчиков — основы сельского хозяйства, сапожное дело, слесарное, столярное… Пчеловодство. У нас своя пасека. Лозоплетение, работа с берестой, глиной, ковроткачество — это все издревле идет, и мы продолжаем.
Одна бабушка вышила ковер простыми нитками: картина с тенями и полутенями. Совершенно неграмотный человек, а создала произведение искусства — посмотрите, в Доме культуры на выставке висит. И наши дети, учась у мастеров, тоже создают копии древнетюркских украшений, национальные костюмы с узорами… Мы проводим национальные праздники, у нас ведь дети разных национальностей, хакасов процентов тридцать, а так — и русские, и украинцы, и цыгане попадаются. Их никто не жалел, и они озлобились. А попадают к нам — и благодаря тому, что мы больше связаны с природой, у них злоба исчезает, они лучше становятся. Вот прислали один раз мальчика, он отовсюду сбегал, бродяжничал. Весной поехал с нами на дачу и там работал с такой охотой, что осенью, когда его устроили в училище, на второй день сбежал: хочу, говорит, на дачу. У нас там два спальных корпуса, столовая, большие огороды, ну, я потом покажу.
— А как они к жизни приспособлены? Интернат, а потом?
— А потом мы их в одно и то же училище отдаем, не в разные. Они туда приходят — а там уже свои. В этом училище правило: сирот не обижай! И учителя тамошние говорят: “Аскиз? С удовольствием берем!”
Вдруг послышалась музыка.
— Это оркестр наш духовой. Устраиваем концерты. В этом году играли на выборах. Вовочка, закрой дверь — это она любопытной головке, просунувшейся в дверь столовой, где мы сидим, разговариваем и едим картошку с папоротником. Его жарят и солят, как грибы. И булки с папоротником замечательные пекут.
— Да, повара у нас хорошие, — подтверждает Анфиза Ивановна. — Каша на молоке, блинчики стряпаем. У нас в прошлом году четыре коровы было, а в этом одна принесла двойняшку. Судьбы детей? Всякое бывает. Есть, конечно, такие, которые уходят в криминал, так ведь и из обычной школы туда уходят. А наркомании, алкоголизма у наших детей нет.
Дача коррекционной школы расположена в замечательном месте: с одной стороны — тайга, с другой — горы. А посредине течет река — и туда кислотные дожди с приисков, где золото моют с помощью химических процессов, не доходят. Верховье чистое, ловят рыбу, ягода вызревает обильная, из нее кто варенье делает, кто
йогурт… Кругом у населения грабят скот, а у них не грабят. А ведь всего десять километров от трассы, через гору. Там коровы, лошади, пчелы. Некоторые на лето отдают туда поросят, дети их пасут. И гусят пасут — очень выгодное занятие: нужна только зеленая трава и вода — и они такие большие вырастают. Ходят семьями, вытягивают шеи и гогочут — детям нравится. Они вообще любят животных.
— Ругаемся каждый день, — смеется Анфиза Ивановна, — то котят притащат, то щенят… А тыкву выращивают какую необыкновенную! Она всю зиму не гниет, и получается замечательный салат. Вот эта близость к природе нам очень многое дает. — Анфиза Ивановна смотрит в расписание. — Так, что же вам показать? Эти придут попозже… Ну, пойдемте, посмотрим на этих.
Произведения искусства
Несколько человек борются на полу в коридоре. Никто их не ругает. Две девочки прыгают через скакалку. А восьмой “А” столярничает. Воспитательница Маргарита Леонидовна Гнатюк говорит, что это самые лучшие ребята. Шустрые, на руки умелые. Как это получается: проблемы с психикой, отсталость в развитии — и умелые?
Как и многие учителя этой школы, Маргарита Леонидовна считает: если ребенка толково учат, он старается, и у него выходит. Его надо просто настроить: у тебя получается лучше всех.
Рассматриваю поделки детей коррекционной школы.
Шахматы и панно изготовил Вася Александров из девятого класса. По мотивам хакасской народной сказки (сюжеты для своих произведений дети обычно берут из сказок). Шаман в процессе камлания. “Ээзе” — дух с рогами, сидит, положив ногу на ногу. Ставлю в блокнот три восклицательных знака. Рядом с хакасской сказкой — русская, панно Степы Баргоякова. Настоящие произведения искусства! В прошлом году москвичи кое-что купили за доллары, с гордостью сообщили мне учителя.
Вот еще картинка из деревенской жизни: курган вдали, деревянная юрта, такие еще встречаются, хозяин сидит верхом на лошади, жена несет ему айран… Вся школа в таких панно, картинах, поделках. Это все дети делали, объясняют мне, они у нас способные. Я и сам вижу — художественно одаренные!
Есть дети, которые могут и наукой заниматься. Но мы, объясняют мне учителя, высоко не летаем, земля под ногами. Чтобы могли прокормить себя, ни у кого на шее не висели, чтобы семья была… Вроде бы простые цели, но у нас непростые дети, и мы работаем…
Один из учителей этой специальной школы получил премию за лучшую программу по трудовому обучению, представленную на конкурс не коррекционных, а общеобразовательных школ… Да не обидятся на меня коллеги-педагоги, но тут многое кажется мне нормальней, чем в “нормальной” школе, — чище, лучше… Дети добрее и талантливей, учителя профессиональней. И условия жизни, которые взрослые создали для детей, — достойней.
Анфиза Ивановна настраивает видеомагнитофон — хочет показать летнюю жизнь на даче. Охлаждает мои восторги — среди воспитанников есть дети с выраженной степенью дебильности. Но для них главное — общаться с людьми…
Картинки из жизни.
— Места очень красивые, — комментирует Анфиза Ивановна, — это тоже значение имеет, человек другим становится. Огороды, покосы… Сорняки у них не растут, дети выкапывают все до последнего! Баня есть, топится с утра до вечера. Эти поля вдали — все их земля. Смотрите, — показывает, — ну, казалось бы, как мы это будем строить? Вот только столбы поставили, вот крыша. А вот уже и дом стоит.
Их дом в стране, где все меньше остается жалости.
Директор интерната много ездит по сиротским учреждениям. “Мне кажется, — говорит она, — моя школа лучше всех. Но это, может, всем так кажется?..”
Лишняя кость
Поздно вечером постучали в дверь с проходной: звонит шаман. Голос был молодой и вежливый. Оказывается, он ждал нас днем, а мы приехали вечером и его не застали. Договорились встретиться утром в районном отделе образования.
А почему бы и нет? Если в русскую школу идет батюшка, то тут — шаман. С высшим, кстати, психологическим образованием. Зовут — Леонид Васильевич Горбатов. Современный такой шаман, молодой, симпатичный. “Вчера, — рассказывает, — приехал старец из Греции, я собираюсь его свозить в Верхтею, там бабушка перед камланием читает «Отче наш»”. Леонид Карпович, начальник районного отдела образования, в кабинете которого происходил наш разговор с шаманом, подтвердил: да, у нас христианство переплетается с шаманизмом. Тот, кто в Хакасии не живет, думает, что это чуть ли не кощунство, а тут это норма…
Аскиз — родина шаманизма. По археологическим данным, он возник 13 000 лет назад. “И мы, аскизяне, — сказал шаман Леонид Горбатов, — можем с уверенностью утверждать, что в Туву и Монголию шаманизм пришел от нас”.
Я попросил шамана рассказать автобиографию.
Родом из этого района, внук знатной шаманки, в советские времена бабушку сослали (хотя, казалось бы, куда еще дальше?). Отец тоже ссыльный, из Белоруссии, дед раскулачен. Корни у шамана Горбатова — нормальные, советские. И внешность соответствующая — такой, знаете, хакасский шаман славянского типа.
Университетское психологическое образование помогает ему завоевывать доверие людей. Как и атеист-пропагандист, шаман проводит среди населения разъяснительные беседы: что такое шаманизм. Объясняет, что это вовсе не общение с дьяволом. Написал книгу о национальном лечебном питании.
— У нас, — говорит он, — много долгожителей, и я стал искать причину. Способ выживания нации прост — он в соблюдении традиций. Будем питаться, как предки, — преумножим силы. В нашем талкане, — просвещает нас с работниками районо шаман Горбатов, — перемолотом, прожаренном ячменном зерне, особенно в проросшем, — все витамины группы В. Почему хакас, собирая кедровый орех, лежит на снегу в одной фуфайке, и с ним ничего не случается? Потому что для него природа — свой дом. Среди хакасов, поддерживающих традицию, мало людей с психическими заболеваниями — здесь испокон веков пьют айран, а он воздействует на центральную нервную систему, успокаивает.
— До появления русских казаков,— продолжает Горбатов, — в Хакасии не знали проблем пищеварения. Питание было сезонным: зимой ели много мяса, весной — черемшу, она очищает организм от шлаков и изгоняет паразитов. Живя в природе, наблюдательный хакас видел, что медведь после зимней спячки жует дягель и, разгоняя кровь, молодеет. То же самое старались давать детям и старикам, чтобы они были сильными, как медведь. Зимой мясо, весной — травы, летом — кисло-молочное, осенью — ягоды и коренья. Многие старики не едят сахара, а ягоду заливают сметаной. И как тысячу лет назад, немощные люди едят талкан.
В Абакане, в доме престарелых, бабушки просят: “Сварите нам чарба (ячменное зерно крупного помола), дайте айрана”. Директор богадельни спрашивал у шамана: объясни, почему они хотят эту дробленку? И шаман — диетолог и врачеватель (учившийся и на медицинском факультете в Москве) — рассказывал ему о хакасской общности, которая возникла давно, даже раньше Москвы. Хакасы привыкли так жить и питаться, если не будут — погибнут.
— У каждого народа свои традиции, — говорит шаман, — русские употребляют водку с солеными огурчиками, грибками. Вы же не будете закусывать йогуртом?
Вторая работа шамана Горбатова — “Хакасская эротология”.
Беседуя со стариками, он выяснил, что в традиционном сознании превалирует мнение о том, что ребенок появляется от крови матери и семени отца. О женской яйцеклетке, несмотря на модернизацию образования в стране, здесь, в Хакасии, речи нет. Очень похоже на средневековые тибетские представления. Хакасский взгляд на то, как зарождается жизнь, — в рукописях шамана. “Может быть, — сказал он, — когда-нибудь издам”.
Из того, что издавалось прежде о хакасских шаманах, многое уничтожено. Сжигали шаманские атрибуты, запрещали проводить обряды, общаться с людьми — и шаман умирал либо кончал с собой. Этому молодому шаману повезло: от бабушки, скрывавшей, кто она, перешли к нему способности, от другого родственника — гадательная чашка и умение смотреть через воду, третий предсказал его судьбу. Когда он был еще мальчиком, приходили люди смотреть на него. Он удивлялся: чего они хотят? Однажды пришли три бабушки и спросили: “Можно тебя потрогаем?” Рассказали историю. Когда-то в селе Казановке жил шаман, дед Остап, его посадили в психбольницу, но он вырвался оттуда и продолжал в долине среди гор свои камлания. Однажды сказал женщинам: “Вам в помощь я отправляю человека. Внешне он будет похож на русского, чтобы легче укрыться”. И назвал метку, по которой можно обнаружить будущего шамана: лишняя кость. В детстве Леня ходил к хирургу, кость ему не мешала, но ее хотели удалить. Дед-шаман указал точное месторасположение этой кости, и пришедшие женщины ее нащупали.
С того времени началось становление Леонида Горбатова как шамана, овладение “азбукой религий”. Он видит то, чего не видят другие. Например, что будет с человеком. Вначале, говорит, боялся этой своей способности, считал, что нехорошо это, но добрые люди поддержали.
Начальник районного отдела образования поинтересовался:
— Вы знаете, что предначертано, или можете изменить судьбу?
— Нет, — сказал шаман, — я только посредник.
— Способность видеть будущее — это счастье или несчастье? — спросил кто-то.
— По большей части несчастье, — ответил шаман. — Огромная ответственность, тяжелый труд… Я часто имею дело с болезнями, с людьми, которые совершили тяжкие проступки. Человек может прийти к тебе посреди ночи, разбудить. Или остановить на полпути и начать рассказывать свою жизнь. И ты обязан помочь. Когда человеку плохо, депрессия, ничто и никто не нужен, можно наложить на себя руки. Но в Хакасии есть правило: обращаться за помощью к шаману. Мой долг — скорректировать его поведение с учетом знания его судьбы.
Мы поинтересовались, используется ли при этом какая-то шаманская атрибутика.
— Не всегда, — сказал он, — к каждому свой подход. Одному надо просто посмотреть в глаза. Другому — пощупать пульс. О судьбе третьего можно узнать, глядя через воду. Четвертому требуется гадание на костях…
Меня подмывало спросить шамана про свою судьбу, но я удержался.
— Иногда, — сказал он, глядя своими зеленоватыми глазами хакасского шамана из белорусского Полесья, — мне нужно просто посидеть с человеком — и я уже знаю, что его ждет. Но часто не вмешиваюсь.
— Даете только оптимистические предсказания?
— Нет, стараюсь говорить правду. Но существует этика. Если я знаю, что он скоро умрет, я этого не говорю, а скажу: постарайся сделать то-то и то-то. Ну, что человек должен успеть сделать перед смертью. В некоторых случаях отказываюсь говорить, знаю, что он пришел с тяжелой проблемой, но прогоняю. Не мне ее решать…
— С людьми, которые сами творят судьбу, — ясно, — сказал завроно, — а с детьми? Не все же приходят в этот мир “чистым листом”, рождаются и с проблемами…
— Это проблемы рода, — сказал шаман. — Вот человек умер где-то далеко, а его привозят и хоронят в родной деревне. Зачем? Чтобы род не кончился. В Хакасии признают понятие реинкарнации. Если дети рождаются нездоровыми, значит, грех был совершен в прошлой жизни.
— А вот скажите, — спрашивали шамана работники образования, — что вы думаете про рождение выдающихся людей, с огромным талантом, но которые даже себя не осознают?
— Я думаю, — ответил молодой шаман Леня, — если человек избран высшими силами, он независимо ни от чего совершит что ему предначертано. У нас был великий ученый Николай Федорович Катанов, этнограф, языковед, знал шестьдесят языков. А похоронен не на родине. И другие тоже. Это плохо: мы рассеиваем нашу память, прошлое, а жизнь хакасов во всем точно определена прошлым.
Интересовались представители народного образования также “спящими шаманами”, которые во сне видят, что происходит в Индии, например, или в Америке. А потом то, что увидели, сообщают по телевизору, эдакие шаманы — политические обозреватели. Или шаманы — работники спецслужб. Или шаманы из бюро прогноза погоды. Спрашивают его, скажем, можно ли сажать картошку, он во сне долетает до гор, видит тучи и говорит: завтра будет дождь…
— Но вообще-то это дело ученых, — подытоживает Горбатов.
На прощание начальник районного отдела образования дарит ему книгу, такую же, как мне, и предлагает выступить перед учителями с рассказом о национальных традициях. А шаман дарит мне заговоренную траву, по-русски ее называют чебрец, а по-хакасски о ней говорят — “лучшее плохого шамана”. Я улыбнулся: Леня-шаман — человек с юмором. Записал в блокнот: положить на белое блюдо, поджечь, потушить огонь и окуривать дымом помещение и себя, чтобы мысли были светлые…
Еще они говорили о судьбе хакасского народа, который по законодательству Российской Федерации не является малым. Для этого нужно, чтобы осталось меньше пятидесяти тысяч человек, а хакасов, как подсчитали члены Государственной думы, еще чуть больше пятидесяти, поэтому им не положено ничего — ни процента с налогов на пользование их землей и водой, ни ресурсов, ни помощи. Впрочем, и официально “малым” все это положено лишь на бумаге. Вот и выходит, что выживание народа зависит от божества, от шамана, от судьбы. Это их сокровенный вопрос, и они говорили о нем на хакасском, которого я не понимаю. Но проскальзывали в разговоре русские слова: ГЭС, Енисей… Затопленные священные земли, уничтоженные памятники…
Я спросил Леонида Горбатова, как мне связаться с ним, если будут вопросы. Он мне дал свой электронный адрес.
Парторг из рода Вороны
В поездке по Аскизу меня сопровождал Капитон Никитич Топоев, глава районного Совета старейшин родов. Прошу не путать: родовое движение существует в Хакасии наряду с местным самоуправлением.
В Аскизском районе пятьдесят один род, в роду от 200 до 500 и более человек. А по всей Хакасии — за двести родов перевалило.
Главе старейшин — семьдесят пять лет. Высшее партийное образование. В старые времена работал парторгом в колхозе и совхозе. Ну и что? Мы все оттуда родом. Какие, спрашиваю у Топоева, бывают роды? Читэ пююр — Семь волков, очень древний хакасский род. Харга — Ворона. Бывают горные вороны — посветлей, бывают речные — темнее…
Здесь предгорье: фантастические равнины, холмы, могильники. И человек из рода Вороны естественнее тут народного депутата. Родовая демократия или автократия (как правильней?) древнее, глубже сегодняшней. Научных консультантов — историков, археологов, этнопсихологов — в родовом движении Хакасии я не встречал. Оно возникло спонтанно, снизу, и так и движется. Куда? Пока неизвестно. Древние архетипы, мифы, сны как-то соединяются с местным самоуправлением и проблемами экономики, которая в России опять покатилась назад. И на фоне того, что творят власть, суды, армия, спецслужбы, родовое движение кажется прогрессом. Глава рода — выборная должность. Встречи родов устраиваются “по месту происхождения”. Первый районный съезд хакасских родов прошел около десяти лет назад, тогда собрались триста шестьдесят человек.
Интересуюсь, чем руководствуются, выбирая старейшину. Возраст, объясняет глава, не имеет значения, главное — чтобы мог работать. А в чем состоит работа? “Готовим семинар (так и сказал). Выясняем, кто не имеет скота”. — “И что же?” — “Значит, надо озаботиться, чтобы имел. Спрашиваем, кто не обеспечен в достатке картофелем, овощами…” — “Ну и что, если не обеспечен?” — “Сади побольше!” — “А если не хочет?” Старейшина озадачен: “Как не хочет? Говорим на встрече родов: почему не держишь скота? Почему мало садишь?”
Вроде как на парткоме, только тогда спрашивали за то, что много держишь и сажаешь.
Раньше, если человек имел “меньше лога” (скот здесь по головам не считали — сколько в лог уместится), почитался бедняком. А теперь, когда власть отшибла привычку к работе и накоплению, кто ее снова сформирует? Кто поддержит, поможет, если не родственники? В структуре хакасского общества, собственно, и нет ничего, кроме родов и убеждения, как у Топоева, что в основе родового образа жизни лежат доброта, взаимопонимание и уважение к человеку, которые проявляются в очень понятных делах. Дом построили. Помогли молодым. Жизнь рода на виду. Стоит совершить дурное — тень ляжет на всех.
Тут тебе и история, и социология, и педология…
Идеи возрождения родового образа жизни поддерживаются и образованной, культурной частью населения Хакасии. Приходит осознание, что помимо личной карьеры и успеха в жизни еще есть долг перед предками и ответственность перед потомками. Интеллектуальная элита тоже входит в соответствующие роды, и в этом своем качестве размышляет и действует по-особому. Рядом с безответственным государством рождается ответственное общество… И оно в лице представителей родов озабочено совсем другими, “негосударственными” вопросами.
Небольшой пример. В селе Есино я познакомился с тремя учителями: Геннадием Кидиековым из рода Семи волков, Валерием Сагалаковым и Владимиром Еркибеевым, заслуженным работником физкультуры и спорта Хакасии (три мужчины-учителя физкультуры в одной сельской школе!), которые создали нестандартное оборудование для укрепления здоровья детей и молодежи. В числе прочего: наклонная доска с ремнями, лежа на которой можно подтягивать руками тележку, самодельные скакалки, сделанные из камеры, брусья и перекладины, раздвижные, выдвижные, передвижные, занимающие мало места и увеличивающие плотность урока. Школа самая обыкновенная, деревенская, но в ней — и стрельба из лука, и борьба, и тяжелая атлетика, и легкая… Преподаватель информатики Владимир Ертибеев, он же тренер по штанге, занимается со школьниками пятнадцать лет и утверждает, что вес, который поднимает юноша-десятиклассник, снизился за это время на 20 килограммов! При призыве в армию рост и вес давно не соответствуют норме. Со старейшиной родов Топоевым они обсуждали, с чем это связано, почему дети стали рождаться слабыми, умственно ограниченными? И что можно сделать?
Муляж лошадиной головы, на которую набрасывают аркан с пяти-шести метров, как в жизни. “Народные колодки” для бега с эстафетой — разной степени устойчивости. Борьба на кушаках, стол для рукоборья, разновидность шашек… Все какое-то деревянно-железное, гремящее, неуклюжее, производящее впечатление гостинцев от Бабы Яги, но половина учеников этой школы — рекордсмены Хакасии, и по физподготовке школа занимает первые места в республике.
Это — в программе рода, который не хочет выродиться.
За столом, накрытым в кабинете директора школы Галины Асановны Казагащевой (родственницы главы старейшин), мы обсуждали перспективы возрождения родового образа жизни. Директор рассказывала: когда делили барана, то разные части давали разным людям. Гостю — кость из ляжки, грудинку — женщине, позвонки — зятю. Иногда будущему: теща смотрела, как он обгладывает кость — таким будет и в работе.
— О, — сказал глава старейшин, — а я и не знал, что женщине — грудинку…
Я спросил учителей, вместе с которыми глодал ребра, слушал про родовые древа и разглядывал изумительные семейные обереги из пуговиц и ракушек, изготовленные детьми в школе — что же все-таки это такое: учение? Игра? Возвращение к родоплеменному строю?
— Не-ет, — засмеялись, — это традиция.
Мы, живущие в России вне традиции, плохо понимаем, что все это значит. Отсталость, дикость, “социокультурный атавизм”, как выразился один из идеологов нового времени.
— А для нас, — сказала присутствовавшая в этой компании методист районо, — понятно, зачем родовое движение возрождать: надо выжить. В одиночку в этом государстве выжить трудно. А родом — легче. Вопрос выживания…
Ну, как перевести это для специалистов из Высшей школы экономики? Кооперация?
Собираются и составляют комплексную программу развития рода. К ней даже бизнес-планы разработаны и формы управления через Совет старейшин. Все серьезно: печать юридического лица, фонд…
Ничего себе, думаю: “Фонд рода Семи волков”… Но ведь лучше, чем умереть с голоду от реформ ЖКХ и Пенсионного фонда?
— Я считаю, надо начинать с семьи, — размышляет школьный директор Казагащева. — У родителей нас было восемь детей; я, старшая, — за управленца. Говорила сестрам и братьям: если что случается, не беспокойте родителей, у мамы сердце больное — обращайтесь ко мне. И мы обсуждали, решали все между собой. Брат женился — свадьбу справили. У сестры Шуры проблемы — я ей коня даю, Наде — корову. А выросла моя дочь — ты мне корову возврати. У кого-то юбилей — мягкую мебель дарим, телевизор, крупные подарки. Это близкие родственники, начало, а потом надо укрупняться. Если есть костяк, объединять легче, — сказала директор школы, имея в виду родовую кооперацию.
— И потом у нас народ такой, — развивает мысль методист из районного отдела образования. — Свадьба, поминки — все помогают. Даже если на кладбище не идут, выходят на дорогу и провожают. И что-то приносят на поминки. Поэтому справлять легче. А от родового переходим к коллективному. Вопрос стоит так: уровень жизни каждого человека поднять на уровень жизни рода. Если каждый богат, то и род богат. А если беден — рода не будет.
— И надо ценить мужчину, — добавили хакасские учительницы. — Бабушка говорила: “Наверху Бог, а мужчина немножко ниже”.
— А женщина?
— А женщина, — смеются, — по земле ходит.
Род против государства — так я понимаю смысл движения. Государство за смерть, род — за жизнь, государство за нищету, род — за богатство. И это в условиях созданного властями натурального обмена. Денег-то у простых людей нет. Если директору школы что-то нужно, — “Возьмешь овечку?” Трубу доставала за две бутылки. А владельцы трубы, как принято, “брызнут духам” и говорят женщине-директору: “Выпей”. А закусить нечем. “Покури”. Покурила — и правда, легче. Другой раз, смеется, уже с закуской бегу. Так и училась…
Глава старейшин сообщил импровизированному собранию, как продвигается сбор материалов для “Справочника родов” (тут хакасы — не исключение, в Кристиансанде, в южной Норвегии, профессор, у которого я гостил, взял с комода нечто вроде телефонной книги и прочел про своего предка-фермера: как звали, сколько у него было детей и даже про привычки, например “любил выпить”). Вот и в Аскизе собирают семейные древа, пишут истории своих родов. Член Госдумы Абдулатипов написал как-то о малых народах: достаточно двух-трех поколений, чтобы они исчерпали себя.
Надо продержаться!
За десять последних лет естественная убыль населения Хакасии — 26 тысяч человек. Целый район. А их тут всего восемь. И остановить убыль трудно. Хакасию уже заселяют китайцы, киргизы, вьетнамцы… “Мы без территории останемся, — говорят мои собеседники. — Как можно так править страной? Почему правительство России этим не занимается?”
Да потому, что у него другие, глобалистские проблемы. Что ему до маленькой Хакасии? А ведь тут просто наглядней, зримей на примере маленького народа видно, что ожидает не за горами народ большой.
— Дали бы нам три-четыре процента от использования природных ресурсов, земли, рек, — говорит глава старейшин родов Аскизского района, — мы бы развернулись, учили бы талантливых детей… Ну, хотя бы два процента. Но мы отступать не собираемся — созовем съезд хакасского народа…
Этого только правительству не хватало.
Что же все-таки делают эти первенцы родового движения? Восстанавливают семейный и родовой подряды. Из сельского хозяйства Хакасии, рассказывают собеседники, пропало 12 000 коров и 200 000 овец — отдано за кредиты, за посев, просто так пропали. Кто ответит?
Китайцы, говорят мне, тоже в сущности поднялись за счет развития родового, семейного подряда. Но у них — малогабаритная техника, выгодные налоги, диспаритет цен, а у нас ничего этого нет. Взгляните на показатели Китая по сравнению с Россией. Бог мой, ну как можно так править страной?!
За пределами республики живет десять тысяч хакасов. Кажется — подумаешь, но это шестая часть этноса. Их надо позвать, считают мои собеседники, привлечь сюда, к этим камням, где соприродная им энергия. Эти камни, что у дороги, сколько им лет? Оказывается, четвертое-пятое тысячелетие до нашей эры…
Мы останавливаемся в степи и фотографируемся у камня, на котором что-то было написано тысячу лет назад, — снимок на память. Есть камни, которые успокаивают. Женщина-камень, покровительница Хакасии, стоит в абаканском музее и, говорят, плачет. Есть камни, которые лечат. Есть одиннадцатиметровый курган, составленный из 50—60-тонных глыб. Поблизости таких не видно. Откуда они взялись? Предполагают, что эти камни привезли с окрестных гор, откалывали их от скал и перемещали на 50—70 километров. Как? То ли катили, то ли волокли… Есть таинственные курганы в форме египетских пирамид, связанные с космосом, — в Усть-Абаканском районе, в Долине царей, где трава не растет…
Впрочем, камней, древностей можно насмотреться прямо в оградах здешних школ. В школе села Бельтыры висит лозунг: “В новом тысячелетии живем по-новому”. И хотя школа старенькая, все рушится, зиму бы перезимовать, перед входом, в вестибюле красуется огромное родовое древо Асочаковыхиз, рода Ахчыстар — 16 колен. Предок жил в шестнадцатом веке в Туве, рассказывают мне, оттуда сплавились на берестяных лодках — и вот пошли: от Сыбдая — Ахчыстар, от него Анчыс и Адыйах, от Адыйаха — Турабит, от того — Тахтобий и Томаммай (ох, боюсь, не напутал ли, правильно ли переписал)… А наверху древа — листья: Витя, Саша и Вова. Одни мальчики? Ну, где-то и девочек записывают, говорят мне, уточняют у людей, у родственников.
И вот появляется такое дерево. Деревья.
Река здесь, говорят, как нигде в районе захламленная, они ее чистят и чистят…
Из хакасских традиций
Прежде чем срубить дерево, попроси разрешения. Обухом топора постучи по стволу и скажи: “Вот я пришел тебя срубить…” Предупреди хозяина тайги: “Я соберу ведро ягод” — и лишнего не бери. Если рыбак, охотник, возьми сколько нужно, не больше. Ощути себя частью природы.
“Сек-сек” — побрызгай, чтобы дорога сзади была закрыта, а спереди открыта. Особенно если она идет через крутые перевалы.
Александр Македонский удивлялся отношению хакасов к природе и друг к другу. У них были цветущие города, сады — и никаких замков. Так то в древние времена, говорю. Нет, отвечают мне, так было еще и восемь лет назад. Русская женщина ходила по домам — снимала показания счетчиков — и очень удивлялась. За воровство в древности сначала отрубали руку, потом — голову и вешали ее на грудь отца, который до конца жизни должен был носить голову сына… И еще был обычай: когда давали клятву верности, брали золотой песок, смешивали с водой и выпивали.
У каждого рода своя легенда, свой диалект и свое древо… Шофер, возивший нас по деревням, сказал что-то по-хакасски, заехал к себе домой и протянул мне свою родословную на картонке. Оказывается, спросил спутников про меня: “А он запишет?” Парнишке важно, чтобы записали. Хотя бы четыре колена…
— Нет, отступать нельзя, — бормочет глава старейшин, — это общие правила жизни на земле. — И ссылается на Декларацию прав человека, выученную в бытность колхозным парторгом.
Рабочее место главы старейшин — в районной администрации, на втором этаже, в комнате Совета ветеранов. Его и воспринимают многие как активиста Совета ветеранов. Заводит к себе в кабинет и показывает свое древо. Хакасские имена…
Чуть меньше пятидесяти тысяч, чуть больше… Жизнь, повисшая на волоске. Но парторг — из живучего рода Вороны.
Россия — головоломка
На Саяно-Шушенскую ГЭС, которая находится на территории Хакасии, меня сопровождал Валерий Иванович Лушников, проректор Института повышения квалификации учителей из Абакана. На горе — пленка, это китайцы выращивают арбузы. Ежегодно в Сибири оседает два миллиона китайцев. Население Сибири — 27 миллионов человек. Сколько понадобится лет, пошутил проректор, чтобы поставить вопрос о “добровольном присоединении Сибири к Китаю”?
Мы едем по Кайбальской степи на юг. Через Абакан-реку — “медвежью кровь”. Хакасия — не только археологические древности, но и алюминий, угольные пласты, нефть, правда, вязкая, как вазелин.
Райцентр Белый Яр. Поселенцы, рассказывает Лушников, любили называть места обитания по цвету глины — “белый яр”, “красный”…
Двадцать лет назад в Хакасии было три миллиона овец тонкорунной породы, сейчас в десять раз меньше. Не осталось толком ни мяса, ни шерсти, ни зерна. В древности у хакасов существовало высококультурное земледелие, от которого остались ирригационные каналы. Рядом жили буддийские народы, которые сами хлеб не выращивали, а покупали у хакасов. Эта культура в общем утрачена. В Хакасии есть институт, который выводит сорта, дающие устойчивый урожай. Но собирают в основном фуражное зерно. Почему? Россия — головоломка…
До Хрущева, рассказывал Лушников, работавший когда-то в сельском хозяйстве края, здесь были мелкие, но очень эффективные колхозы. В его родном селе на трехкилометровой улице их располагалось три. При Никите Сергеевиче слили в один, менее эффективный.
Лично меня волновал энцефалитный клещ, путешествие заканчивалось, не хотелось подхватить его на излете. Клещ был всегда, просветил меня биолог Лушников, успевший поработать и в отделе борьбы с насекомыми-паразитами. Переносчиком он становится, когда попьет кровь зараженного животного. Потом откладывает личинки, и потомство тоже оказывается зараженным. 20—25 лет назад в здешних краях об энцефалитном клеще знать не знали. Теперь хорошо знают. В Красноярске, передавали по радио, каждый пятый — энцефалитный. Но это как с государством: когда знаешь повадки — можно приспособиться.
Оказывается, зря я задирал голову, надо было смотреть под ноги: клещевые компании сидят не выше тридцати сантиметров от земли, на краю поляны, на обочине дорог — там, где проходят тропы животных. Ноздри у клеща на передних лапках, он их выдвигает, чувствуя приближение животного или человека. Ты еще до него не дошел, а он уже прыгает. Прежде чем вопьется, будет долго ползать, искать место. С деревьев не падает. Лушников работал в отделе особо опасных инфекций Минздрава СССР, предмет знает. Характерная красная полоса на брюшке. Таежный клещ — энцефалитный, степной — тифозный, такой выбор. Скорее всего, размышляет на примере клеща Лужников, существуют биологические рычаги, поддерживающие популяцию, в том числе и человека. Почему появилась атипичная пневмония, вернулся тиф? Не случайно… Природа провоцирует на войны — это регулятор численности людей. Мы думаем про себя, что мы — цари природы, а она не потеряла своей власти над нами. Если впился и выпустил слюну, заканчивает Лушников тему клеща, через три недели резко повысится температура.
“Гладенькая”, где катается Путин
Мы проезжаем долину Сорокоозерья. Хакасия могла бы, как Испания, жить туризмом, если бы появились умные головы, вложили средства и если бы не впивалась клещом власть. Сюда бы поехали. Природа фантастическая. Еще не окончательно загаженная. Спящий Саян…
Вдали, точно призрак в тумане, возникает Саянский алюминиевый завод. В жару, говорят, марево над ним шевелится. Сорок процентов бюджета Хакасии.
— Самое вредное производство — алюминиевое, — сообщает не только биолог, но и химик Валерий Лушников. — Кислотный дождь, ветер несут всю эту гадость, и она медленно оседает. Шлейф растягивается на тысячи километров, достигая Иркутска. Но, удивительно, Саяногорск под боком — а туда ветры не дуют. К чести владельцев завода: они уделяют большое внимание заповеднику “Чазы”, финансируют экологические программы работы с детьми. Впрочем, это копейки по сравнению с выгодой от алюминиевого гиганта.
Проехали Саяногорск, третий по величине город Хакасии. Саяны тут ни при чем, это предгорья Кузнецкого Алатау. Все лето жара 40—45╟ в тени, как в Египте. Зато зима — мягче. А не лишить ли их “северных”? — возникла идея у посетителей из Москвы. В соседней Туве “северная” надбавка — семьдесят процентов, а здесь — тридцать, но там -50╟ с ветром, а тут в январе было даже плюс восемь, почки начали набухать. Яблоки и арбузы завезли сюда декабристы, не забывает просвещать меня историк-биолог-химик Лушников…
Водитель попросил пристегнуться: у здешней ГАИ — суперсовременные видеокамеры, их спонсор — Саянский алюминиевый.
Золотые жилы… Знаменитая Мраморная гора с мрамором сорока цветов и оттенков… Енисейские пороги, очень быстрые… Поселок Майна — никелевые рудники. Был якобы у них владелец — Майн. А, может, вагонетки в горах поднимали, кричали: “Майна”… Здесь цветут сады, растет виноград, люди, выйдя на пенсию, едут сюда из Норильска.
В горах еще лежит снег. Горнолыжная база “Гладенькая”, куда президент Путин ездил кататься. Майнская ГЭС. Форельное хозяйство. Швейцария, сказали заехавшие сюда швейцарцы…
Перед самой большой в мире ГЭС — поселок энергетиков Черемушки.
— В Советском Союзе здесь было спецснабжение, и по количеству детей на душу населения поселок занимал одно из первых мест в стране. Школы работали в две смены. А сейчас первый класс не набрали, — замечает проректор. — Вон она, плотина.
В два раза выше пирамиды Хеопса
Ну вот, можно посмотреть своими глазами на то, чем положено было гордиться советским людям. Когда-то — самая огромная в мире ГЭС. Зачем? Планировалась стройка века: новые города, заводы, много народу. Но план не был выполнен, и теперь надобность в такой ГЭС отпала. Хотя она и сейчас остается одной из самых крупных.
Перед въездом — шлагбаум, проверяют, что в багажнике.
— Взорвать эту ГЭС практически невозможно, даже атомной бомбой, — разъясняет мне Лужников, в молодости работавший здесь гидом. — Тут столько бетона, что, если его раскатать, можно построить дорогу шириной в десять метров от Москвы до Владивостока. ГЭС рассчитана на то, чтобы выдержать восьмибалльное землетрясение. Больше семи тут не бывает. Но если бы эта плотина действительно рухнула, то над столицей Хакасии Абаканом прошла бы волна высотой в пятьдесят метров. Шансов спастись никаких. Хотя в плане гражданской обороны существует схема эвакуации жителей, есть даже якобы такая инструкция: в случае чего — стрелять ракетами по горам и осыпать их в воду. Здесь была когда-то воинская часть, но сейчас ее нет, так что стрелять по горам будет некому.
Поднимаемся на смотровую площадку ГЭС. Очень похоже на сооружение эпохи фараонов: высота плотины двести с лишним метров, в два раза выше, чем пирамида Хеопса. Тут мне вспомнилось, как в Египте во времена “перестройки” жаловались: что вы делаете, зачем разрушаете социализм? У них тогда все было, как у нас: огромная плотина, затопившая угодья крестьян-феллахов, “неперспективная деревня”, закрывающиеся школы… По Асуану бегала местная детвора, чертами лиц напоминавшая советских специалистов.
План был выполнен.
ГЭС и сейчас приносит прибыль, хотя крутятся всего две турбины из десяти. Стоимость киловатта 3,5 копейки! “Хакасэнерго” перепродает его за 46. Вода падает с высоты 150 метров — грандиозное зрелище. Электроэнергией обеспечиваются Саянский алюминиевый, Новокузнецк, Кемерово… Пожалуй, это одно из немногих гигантских творений человека, которое — я говорю серьезно — можно поставить в ряд чудес света.
В середине 60-х состоялось перекрытие Енисея. Лушникову запомнилось из детства: сюда привозили многотонные железобетонные надолбы в виде усеченных пирамид — их бросали в воду, и вода играла ими, как воздушными шариками. Удивительная картина! Потом стали возить камни, песок, щебень… ГЭС хотели назвать именем Ленина, и в те годы тут висел огромный, размером в шестнадцатиэтажный дом, портрет основоположника на фоне плотины среди гор. А облицевать плотину должны были саянским мрамором. Потом решили — зачем? И правда…
ГЭС внешне отличается от других: обычно плотины прямые, а эта изогнутая, края пружинят, нагрузку в миллиард тонн воды она передает на горы. Умы, конечно, ее проектировали замечательные, расчет был великолепный. Но строили очень быстро, нигде в мире так не строили. Отсюда “погрешности”: накапливается огромное количество ила, дно поднимается, и скоро придется его очищать драгами. Еще на дне лежит огромное количество “молевого сырья”, загубленного на корню леса, — те, кто должен был чистить, не поспевали за строителями…
— Да, конечно, грандиозный проект, — говорит Лушников. — Но сейчас-то, утверждают проектировщики, можно было построить совершенно иначе. По центру фарватера реки положить “бочки” с турбинами внутри. Они бы вращались естественным течением. Каждая — небольшая, но если их протянуть на несколько километров, та же задача была бы решена без затопления, без изменения климата, без катастроф…
Не сдвинуть ли Европу?
Вода остывает быстрее почвы, климат меняется, и постепенно, говорит биолог Лужников, произойдет смена состава леса, лиственные деревья вряд ли выживут. Хотя сейчас в города завозят много лип, дубов, ясеней, кленов. Часть приживается. Я сам видел, замечает он, как цвели липы на проспекте Ильича. Наши пчелы еще не разнюхали, но разнюхают. А ветром разнесет семена — вероятно, они окажутся и здесь.
— Так, может, все правильно с водохранилищем и плотиной сделали?
Лужников сомневается:
— Если бы природе надо было, она бы сама это сделала. Но она не перекрывает рек, не поворачивает их вспять. Слышали, проект “поворота” опять всплыл?
А согласно другому замечательному проекту Института географии Академии наук, не устает просвещать меня Лужников, граница Европы будто бы будет проходить не по Уральским горам, а за Новосибирском, Северный Ледовитый океан переименуют в море. Сдвинут Европу. Зачем? Говорят, так удобней. Мы с сотрудниками кабинета географии смеемся: зуд географических открытий.
Со смотровой площадки видны “народные” надписи на горе: “Маша”, “Глаша”… Смотровая площадка — сильно сказано, пятачок, но туристы приезжают постоянно. Академик Лаврентьев говорил, что нет более благодатного места для исследований, чем эта часть Сибири. Все есть в здешних горах, включая уран, а в соленых озерах — исчезающие эндемики. Мраморная гора. Говорят, храм Христа Спасителя в Москве облицован мрамором из этой горы.
Местный храм Святой Евдокии у Голубой реки — тоже. Быстрая, горная, отливающая голубизной речушка. И храм, отделанный такого же небесного цвета мрамором, и вся земля вокруг — в мраморной крошке. Приятный молодой человек, светловолосый, в белых брюках, поливал из лейки цветы — как в райском саду.
На обратном пути вдруг откуда ни возьмись — беркут с расправленными крыльями, чуть не врезался в переднее стекло нашей мчащейся на всем ходу машины.
Мы неслись мимо пересохших озер, оставляющих черные пятна на поверхности степи…
Как на необитаемом острове
В Ширинском районе — сто с лишним озер, одно по составу напоминает Мертвое море. Реликтовые пещеры, рисунки на скалах — иностранцы, чудом попадающие сюда на раскопки, ахают. Но даже захудалой турбазы здесь нет. С одной стороны, золотые жилы, используемые с позапрошлого века, медные рудники, мраморные карьеры; с другой — полупустые поселки, разваленные хозяйства. Сельское исчезло как вид. На наклонных полях изредка увидишь первобытные каракули тракториста. Остался один-единственный колхоз — “Борец”. Борется еще…
В машине, едущей в райцентр Шира, попутчики — русские. Не поймешь, местные или нет. “Что это — холм, гора?” Пожимают плечами. “А как называется озеро? Сколько у вас народу живет?” — “Это вам завтра в музее Зоя Федоровна расскажет…”
Приехали в поселок. Заместитель главы районной администрации повел меня устраиваться на ночлег в ПТУ — единственное, кажется, работающее предприятие. “У него техники больше, чем в совхозе”, — шепнул, имея в виду директора училища.
В общежитии гремела музыка. На проходной сидела женщина внушительных размеров, беседовавшая с кем-то по телефону, не обращая внимания на руководство. Ну и ну… Какое разительное отличие от национального района Хакасии. Не от “цивилизованного мира”, куда там, — всего лишь от национального района типа Аскиза, который хоть какую-то надежду внушает. Этот, судя по всему, — нет, подумал я. И ошибся. У учащихся, как оказалось позже, были нормальные лица. А музыка гремела, потому что репетировали концерт. И столовая в училище была хорошая, с пальмами в кадках, вкусной едой и заботливыми поварами.
И все-таки что-то было тут не так.
Район национальный, а названия деревень — Кирово, Трошкино, Ефремково… Сопровождал меня по ним чистокровный хакас, как он сам представился, Владимир Михайлович Котюшев — в летнее время проводник-экскурсовод. Водит туристов смотреть первобытные рисунки на скалах. Через реку Белый Июс курсирует самодельный паром — тянешь трос с тележкой, переправляя себя на ту сторону, потом пешком по степи часа полтора, и там — невысокая скала, на ней рисунки. Я не решился — там, сказали, скопище клещей, вместо этого мы поехали в родную деревню учителя Котюшева Трошкино.
Очень интересный человек. Преподает в школе физику в одиннадцатом, технологию и черчение в девятом.
— Астрономию назвал? — перечисляет он предметы средней школы. — В информатике я пока “чайник”, а географию уже восемь лет веду. И историю… Вот это все, — показывает на курганы, камни, — история, думаете, памятник только? Нет, это не только памятник.
Холмы переходят в небольшие горы, поросшие лесом, долина сужается, текут отары…
— Раньше у нас считалось, — продолжает он, — что род богатый, если имеет две тысячи овец и больше ста лошадей. У деда было девяносто шесть, он был бедный. Но в коллективизацию все равно раскулачили и выслали. Смотрите, слева раскоп, — показывает.
Курган необычный, в нем захоронения, оставшиеся от двух исторических культур, между которыми 500 лет. Внизу — те самые голубоглазые, которых китайцы звали “динлинами”. Владимир Котюшев подарил мне фотографию: скелеты, которых археологи окрестили “Тремя богатырями”. Люди, видать, были плечистые, двухметрового роста, при оружии, кинжалах, топориках — из бронзового века. А сверху — монголоиды.
Почему они выбрали один холм для захоронений, неизвестно. Для пытливого ума тут вообще золотое дно. С девятнадцатого века здесь работали такие крупные ученые, как академики Паллас, Мессершмидт, Радлов… И Владимир Котюшев излазил с ребятами не один курган.
В педагогику он попал не сразу. Работал на деревообрабатывающем комбинате, электриком в клубе, худруком, с молодежью погулял, прежде чем пришел в школу. Но с детьми и до этого занимался, знал, что получится. Закончил заочно пединститут, а потом директор Виктор Иванович, к которому мы едем, пригласил его к себе в школу.
Мы останавливаемся у могилы знаменитого шамана Пырлана. РСУ делало насыпь, и грейдерами могильный холм сгребли. Недавно сюда принесли камень, завязали ленточки — чтобы снова обозначить место.
— А вы места эти знали с детства?
— И с детства, и потом каждую неделю выбирался.
В семье было одиннадцать детей, он — старший. Колен знает немного, не погружался еще. Когда, говорит, собирался род — получалось восемьдесят человек. Многие жили за пределами области — раньше же богатых и авторитетных ссылали. Посмотрел на деревню, где когда-то жил и работал, на запущенный дом-музей местного сказителя, на учениц, которые сидели на ведрах — картошку собирались сажать, и неожиданно сказал:
— Хочется почему-то провести аналогию с племенем на необитаемом острове. В Абакане-то есть что посмотреть, послушать, там музеи, театр национальный… А в деревне — ничего. Хорошо, если где-то находятся фанаты этого дела. А чтобы что-то делалось целенаправленно… Нужно взятую из деревни, обработанную культуру возвратить ей.
Разбойники из Москвы и Ачинска
Подошел директор, Виктор Иванович Коков, в сапогах, в рабочей одежде, и они стали говорить о театре на фоне лошади с телегой и девочек с ведрами. А кругом — горы, долины, древности… Я поделился со старым учителем своим впечатлением от Хакасии: марсиане среди пересохших каналов. Кто они? Тени предков? Колонизаторы? Он вытаращил на меня глаза, схватился за сердце и произнес несколько театрально: “Как молния, пробили меня ваши слова. И я подумал: какую нам оценку дадите?”
Показал школу, которой восемьдесят лет. Холодно в школе. Котлы маленькие, трубы низкие, тяги нет. Сами начали строить подстанцию, чтобы в зимнюю стужу подключиться к теплу. Но время не советское — никто ничего не дает. Старые знакомые говорят: ничего не выйдет, займись по старинке углем.
— Сколько у вас ребят?
— Тридцать два. И десять дошкольников, будем считать сорок два. Только в бухгалтерии считают по-другому.
— Детского сада нет?
— Никогда не было.
Собираются открыть группу по изучению хакасского языка в доступной, игровой форме.
— А в семьях не говорят?
— Мало… Если в школе не заговорят, на семью рассчитывать не стоит, они считают: зачем изучать хакасский язык? Кругом русские!
Эта деревня — аал Трошкино — знаменитая. Когда-то называлась по-другому, да и теперь параллельно зовется Марчелгаш, из нее вышла едва ли не вся хакасская интеллигенция: артисты, писатели, народные учителя… Да и Шира — райцентр — не от слова “ширяться”, а от хакасского — “Бог солнца”.
— Не могу опомниться от вашей оценки нашей жизни, — не унимается старый учитель.
Я постарался объяснить: то, что увидел здесь и в других местах — ландшафты, древности, — потрясает. Но такое впечатление, будто те, кто тут живет, не имеют к ним никакого отношения. Временщики. В лучшем случае — новые египтяне, кочевники, пришедшие на место древних. Но те хотя бы пирамиды не тронули… А эти тащат, тащат… А что же хакасы? Ведь это — Хакасия!
Старый директор молча посмотрел на меня — видимо, я затронул больную струну — и заговорил взволнованно, как хаджи-сказитель:
— Эти могильники нам реальности не дают, ничего не дают, чтобы мы процветали. Мы живем в памяти, в прошлом, в истории только. А перспектив на будущее нет. Пахнет могильной сыростью. Простите, я волнуюсь… Вот говорят, что из нашей деревни вышли большие люди. Вышли. Но это было давно. А с каждым поворотом исторического винта наш народ, наш этнос уходит в историю.
Он говорил о своем маленьком народе, а я думал о большом, что пришел в эти места.
— Первый поворот винта — революция, второй — коллективизация. Третий — борьба с национализмом. Четвертый — приватизация… История в общем обыкновенная, как у всех. Раньше вдоль Белого Июса, как ожерелье, села стояли… Был колхоз “Хакастар”. Потом, когда громили “националистов” (они хотели только республику образовать в составе РСФСР), сказали: давайте слово “хакасы” убирать — это движение плохое. И родилось “хорошее” движение имени члена Политбюро — колхоз Молотова. Он продержался до очередного нового движения. При Хрущеве их сделали отделением другого совхоза и все отобрали — скот, технику… Потом, как разменную монету, отдали руднику “Коммунар”. Управление назначили в Красноярске, им так было удобней, центр перевели в село за двенадцать километров отсюда, сельский совет закрыли… В общем, делали что хотели, как будто мы не люди…
— Вы можете нас сравнить с героями исторического произведения “Последний из могикан”, — помогает мне найти подходящий образ старый учитель. И тут же, испугавшись, как бы чего не вышло, бормочет: — Спасибо районной администрации, нас подкармливает, чтоб мы совсем в могилу не ушли, никакой обиды не имеем… Теперь они тоже чье-то отделение. Называется “Ахтас” — белый камень…
— А что это за камень?
— В улусе (улус, — поясняет старый учитель, — слово, введенное, наверное, русской канцелярией, по-хакасски надо — “аал”) был белый камень величиной с этот стол. Один человек привез его в соседнее село — Аeшино. Зачем? Как зачем, — удивился собственному же вопросу старый учитель, словно вел урок, — я думаю, чтобы иметь основание гордиться, что они сильные и связаны с горами. Большой камень — символ чего-то светлого, роднящего с белым светом, с небом. “Ах
чарых” — белый свет. И вот у этих аeшинцев появилось прозвище “тастыр”, “ах тастыр” — белые камни.
Я взглянул на старого учителя — рассказывая, он преобразился. Улыбался, щурил глаза, как от яркого солнца, лицо светилось…
— Во время войны этих “ах тастыр” переселили сюда. Школу перевели. Перенесли центр. И стало… Трошкино.
Все эти насильственные объединения, перемещения, переименования, по мнению учителя Кокова, выражаются русской поговоркой “палка о двух концах”. Одним концом Москва их громила, а другим учила. В двадцатые годы повсюду в стране, и в этих краях, стали открывать школы, первую открыли здесь, на правом берегу Белого Июса. Основал ее Коков Иван Иванович, житель села.
— А до этого были безграмотными?
— Нет, грамотные, учились в соседних русских школах — церковно-приходских. А поселка Шира тогда вообще не существовало, на его месте был небольшой аал Узун Обаа — камни на кургане… Не любые камни, а лежащие на месте жертвоприношения, в этом смысл. Здесь просили благополучия для людей и скота — чтобы высшие силы послали добро. Так было… Но со временем, когда возникло селение, эти камни, наверное, выкинули… И судьба наказала нас — село было разгромлено русскими разбойниками из города Ачинска. Да, настоящими разбойниками, в двадцатом веке разбои были обычным явлением. Да и в девятнадцатом.
— А хакасы тоже громили?
— Не-ет! — даже передернулся. — Хакас с хакасом может договориться. А то испугать богов можно…
От одной стопки до трех
— Раньше молодым многого не говорили для их же блага. Редко пожилые люди рассказывали историю. Да и то один процент, остальное — нельзя, а то может как в Чечне получиться. Чеченская война длилась 100 лет, целые села вырезали казаки… — Вдруг он перешел на хакасский, говорил что-то взволнованно, как в бреду. Потом так же неожиданно очнулся. Махнул рукой: — Там есть место, большие горы, перевал… Недавно ребятишки пришли, говорят: спелеологи в гроте Кириллова скелет женщины нашли, будто из допотопных времен. И у меня спрашивают, как у учителя — когда эти времена были?
Я уточняю: что рядом нашли? Дырявые монеты. Какие там дырочки, в каком месте монеты? В середине, квадратные. Монета белая? Нет, темная. Мне стало ясно: это китайские монеты.
Хакасы просверливали русские монеты с края, чтобы вплетать в косичку для украшения. До появления русских денег хакасы пользовались китайскими монетами разных времен. Он нашел одну такую монету, послал в Академию наук, и оттуда пришел ответ: разменная китайская монета второй половины XII века! В обороте они были до прихода русских. Потом пошли медные, серебряные… А когда Витте командовал русским золотом — золотые. Богатые люди стали их копить. Если отдавали невесту — брали золотыми монетами, десятирублевыми, от одной стопки до трех, — он показывает указательным и большим пальцами высоту стопки — цену девушки. И, лукаво прищурившись, добавляет: — Но слышал, что не очень богатые ставили на стол калым, обменяв перед этим десятирублевые монеты на рублевые. Тоже золотые, но по диаметру меньше. Высота стопки оставалась та же, все смотрели на высоту и не замечали подмены.
Из этих деревень вышел и министр культуры, и первый издатель хакасской газеты “Хызыл аал”, и основатель первой школы… Довоенная советская интеллигенция вся из этих мест. И вся была выкошена. Косили и по партийной линии, и по национальной. Националист? — за решетку или девять граммов в голову. Выдающийся председатель колхоза “Хакастар” Капчигашев Иван Ефимович был расстрелян, все правление колхоза уничтожено. Люди даже шепотом разговаривать боялись. А теперь кричи не кричи, толку нет. У нас бензоколонки теперь в руках бывшего бензозаправщика совхоза “Восток”. А у вас — в чьих? Я, — признается он, — отчасти обижаюсь на свою родную школу. Она учит, но и приносит беду: выпускники уходят, и в первую очередь женщины, продолжательницы жизни. Разлетаются по всему свету. Нам остается осадок. Мы, хакасы, жили тут из века в век. А из-за школы от нашей компактности не остается и следа.
— Но это же нормально, Виктор Иванович, — замечает его ученик, мой проводник.
— Нормально? — переспрашивает старый учитель. — Дочь нашей учительницы учится в Турции. Будет инженером по генетике, но сюда не вернется. Другой выпускник — военный, убивает по команде сверху. Вот так мы и рассеиваемся. Рассеиваемся по всей стране…
— Сохранится ли хакасский язык в этом веке? — спрашиваю. — Вопрос уже ставят ученые.
— Я считаю, сохраним. В деревнях, если сохраним школы, — говорит он то же самое, что говорят, пытаясь пробить непонимание, во многих регионах России. Но там речь идет о выживании отдельных деревень, а тут — целого народа.
На последнем звонке он высказал детям “реакционную” мысль: после девятилетки не стремитесь учиться дальше. Оставайтесь в родной деревне, живите, как наши бабушки и дедушки. Никто не пропадет, если приложит руки…
— У нас слой чернозема тоньше, чем в других местах, — говорит старый учитель, словно бы имея в виду не только земную почву. — Когда начали пахать в пятьдесят четвертом году, чернозем от ветровой эрозии стал разлетаться.
— Никто не знал, вспахали традиционным плугом, — поясняет его ученик, — деревья не высадили, ничего и не получилось. Надо было использовать особые технологии, но никто не интересовался, можно ли тут пахать без учета местных условий.
И снова мне почудилось, что речь не только о сельском хозяйстве, но о жизни вообще.
Куда поедешь, Хайдар?
Пригласил в дом — выпить чаю. Весь двор старого учителя завален смятыми, сломанными машинами. “Я, как Плюшкин у Гоголя, — смеется он, — все собираю, а делать ничего не делаю”.
На самом деле, говорит его ученик, делает потихоньку. Натаскал металла, лет десять лежит, лежит, глядишь — трактор появился, ГАЗ-69, легковушка. Полвека не прошло — сверлильный станок. В школе тоже из хлама конфету сделал. Построили через реку мост, чтобы ученики могли домой на выходные пешком ходить. Сами строили — нашли на руднике канат с подвесной дороги, собрали сетку для безопасности, болтами, которые он на дороге собирает, прикрутили… И фонд школьной библиотеки обновили — Виктор Иванович сдал картофель и купил учебники.
— Это все мелочи, — говорит старый директор, — главное, что удалось в жизни, — собрать учеников.
В семидесятые годы наскреб из окрестных деревень. Был закон: если учеников меньше ста — закрывать школу. Он собрал сто учеников, и больше десяти лет держались, пока этот закон не отменили. Выразительный пример, только вот чего — борьбы с законами, которые почти все в России такого рода? Государственного абсурда? И ведь вот четверти века не прошло — опять: меньше ста учеников — закрывать школу!
Всю жизнь старый директор занимался ремонтом, пристройкой, перестройкой — было одно здание, остальное сами строили, возили лес из тайги. Просил власть: постройте новую школу, а ему отвечали — построим, когда у вас производство будет и детей побольше. Вот он и строит как может, сам, собирает из бывшего в употреблении что-то полезное.
— И все машины работают?
— Нет, но я хочу сейчас одну собрать у соленоозерцев, где жил Соловьев.
— Кто это?
— Да Ванька Соловьев, — поясняет ученик-проводник, — бандит, против советской власти воевал. А Аркадий Гайдар — Голиков молодой — тоже по этим селам топал, его старики вспоминали как террориста чоновца — из частей особого назначения. Он брал заложников, стрелял без разбора и выдавливал золото. Его звали по-хакасски “хайдар” — куда. “Хайдар, Голик?” — спрашивали, куда, Голиков, мол, поедешь? Вот у него и стало прозвище такое в отряде, где больше половины были хакасы. У Соловьева — тоже. Но они друг с другом воевали. Так кто теперь народный герой Хакасии: Соловьев или Хайдар? Я вообще к истории подозрительно отношусь.
— А сами историей занимаетесь.
— Чем больше читаешь ее, эту историю, тем больше вопросов возникает…
— Я вам не досказал, — вспомнил старый директор, — о монетах, найденных со скелетами. Это было в период присоединения Хакасии к России. Из Томска дали команду: совершить рейд, собрать среди инородцев налоги. Воеводы занимались самоуправством, и население убежало в горы, в пещерах отсиживалось. А воевода из Томска поджигал горы, выкуривал их… Во время этой экспедиции многие люди погибли в пещерах. Женщина, скелет которой теперь нашли, должно быть, упала в Кириллов грот. Глубина — три аркана, двадцать метров, внизу — лед.
Поговорили о малосыйских пещерах, которые хранят еще много тайн. Разлили по стаканам.
— Не знаю, как в Москве, — сказал мой проводник, — а у нас садятся за стол, чтобы расслабиться. — И вспомнил Гамзатова: пить можно всем, но важно с кем, когда и сколько…
Гостеприимство, верность слову и любовь к свободе связывают Северный Кавказ и сибирскую Хакасию. И еще любовь к лошадям. В хакасском языке более девяноста слов, обозначающих масть коня. В народном календаре солнце поднимается на “длину повода коня”, на “высоту аркана”, а лошадь “опускает свой язык и разговаривает с хозяином”.
Теперь это фольклор.
В национальную гимназию из их деревушки уходят безвозвратно. Прежде брали многодетных, теперь одаренных… Есть хакасская поговорка: имей больше сыновей, чтобы зола не уносилась ветром. Чтобы продолжить род.
— Считалось, что в роду главный — мужчина, женщина, — посмеивается директор, — второй сорт. А сейчас я жалею своих хакасок. Они по всему миру разошлись с берегов Белого Июса… Если бы они были здесь, наша жизнь была бы краше. Но нет, не хотят. А на аркане не удержишь… — Помолчал и тихо добавил: — Нас осталось совсем мало.
Хакасы — конгломерат многих родов. Они как человечество. Что с ним будет?
Легче содержать училище, чем тюрьму
Профессиональное училище в поселке Шира, где я ночую. Транспарант: “Самый несчастный из людей тот, для которого в мире не нашлось работы. Томас Карлей”.
При входе ученики ожидают машину: едут сеять хлеб.
В стенной газете кто-то изобразил смерть с косой и бутылкой водки в руке. Подпись: “Бери, наслаждайся, а я тебя подожду”.
Чисто, кадки с растениями. Лица у ребят хорошие…
Директор училища Валерий Васильевич Еремеев, в круглых очках с толстыми стеклами, внешне напоминает Макаренко. Даже если бы я его и не увидел, понял бы, что во главе этого хозяйства — кто-то умный, добрый, незаметно делающий так, что все крутится. Ребята учатся на поваров, официантов, менеджеров, технологов…
— Я считаю, что это большое преувеличение, — говорит Макаренко-Еремеев о всеобщем развале. — Фермеры работают. Людей в колхозе в сто раз меньше, а производят то же самое. И продукты в России не только импортные. Просто мы не замечаем…
Училищное хозяйство — тысяча гектаров, из них пятьсот пахотных, стадо, пять тонн мяса возят в Красноярск, раз своим не надо…
Я про лица ребят:
— Вы их что, специально подбираете?
— Нет, конкурса нет. Но в училище умно построена лестница образования и карьеры — это толковых детей привлекает. Ребята идут в вузы, с которыми у сельского училища трудовые соглашения. Вчера заседала комиссия: решили, если текущая четверка — никаких красных дипломов. И дети знают: все должно быть заслуженно, иначе все равно в жизни провалишься. ЕГЭ многие боятся, а чего бояться: если есть знания — сдаст. И почему сельский школьник должен уступать городскому? Даже лучше должен быть. В городе все по картинкам учат. А в селе вон физика, биология — все вокруг. Мое убеждение, — заключает Еремеев, — что здоровая нация — в селе.
Жизнь тут такая: груздей по восемьдесят ведер набирают, кета, форель в таежных озерах. Луга сколько хватает глаз — красный ковер. Что твоя Голландия…
— Однажды, — рассказывает Еремеев, — ходили с ребятами за золотым
корнем — чувствуем взгляд. Медведица с медвежонком. Жутко — у-у-у! И так она провожала нас, пока не ушли. Постарайтесь приехать летом, — говорит он мне, — много чего можно увидеть. В пятнадцати километрах от Шира золото моют на ручье. Артель, небольшая драга, сейчас золото поднялось в цене. Нет, есть, конечно, и нищета, убогость, заброшенность… Везде должен быть хозяин. А когда тебе говорят: сам думай, будь готов, мы — большинство — оказываемся не готовы. Правительство обвиняем. А сами-то что? Хотя правительство тоже должно обеспечить условия.
Каждый год выпускаем шестьдесят человек. Практика на предприятиях. Приглашаем работодателей на экзамены — берите, выбирайте. И дети знают, что устроятся. Если сравнивать со школой — училище на две головы выше, — говорит он, поработавший и в школе директором. — Учебный план вуз под нас подгоняет. Компьютер мы давно освоили, а они только сейчас — робко-робко… Плюс материальная база. Но плохо, что очень много неблагополучных семей. В Хакасии открывается уже третье училище Управления исправительных работ. И эти заведения заполняются в момент. Хотя легче содержать училище, чем тюрьму, — говорит директор необыкновенного ПТУ, похожий на Макаренко.
Он тоже из последних могикан, хотя не ощущает себя таковым. Родом из этих мест, помнит времена, когда прямо за поселком можно было настрелять два-три десятка коз. Гуси, утки… Журавли тянулись клином. А сейчас где увидишь журавлей? Рыбу коробами возили с озера. Кетой, горбушей свиней кормили. В детстве скрепочку из тетрадки вытащишь, крючок сделаешь, червячка наколешь — и полная сковорода.
— А теперь не пашем, не сеем, и свалка разрастается со скоростью небывалой. Уже по уши в… свалке, и — вроде бы ничего. Но что-то, — говорит он, — должно случиться. Кто-то ведь смотрит сверху, наблюдает — что же эти люди-червяки делают? И может быть, надвигается опять на нас Ноев ковчег.
В училище у него экспедиции, своя экологическая тропа, проекты, видеозаписей много… Очень интересные материалы. Это, говорит, чтобы детей привлечь, чтобы учились беречь природу! Я фанат своего района, и мне так хочется все им показать — чтобы увидели, пощупали. Приезжайте. Можно на Беле съездить, адреналина хватить — там волна метра два высотой и гудит… А соленые озера — из воды вылезешь, в соли, как в панцире, невозможно пошевелиться…
Я подумал: для одного развал, для другого — работа, для одних беспамятство, для других — знание и память, а мир — один.
Золото Иваницкого
Национальный природный парк… Полтораста озер. Иткуль — “ворчащее”,
Туз — приравниваемое к Мертвому морю… Карстовые пещеры: 43 открытых и еще больше — неизвестных. Одна называется — как планета у Стругацких — Ящик Пандоры. Она из самых протяженных пещер в России (сумма ходов составляет около 35 километров), двухъярусная, первый ярус более-менее доступен, а во второй очень трудно спуститься. При входе — изморось. Спелеолог, обнаруживший эту пещеру, высказал предположение, что здесь хранится “золото Иваницкого”. Был такой геолог-капиталист в середине девятнадцатого века, имел два завода, вел разработки рудного жильного золота. Одна из обнаруженных Иваницким жил до сих пор кормит артели. Своим жилам он давал романтические названия: Богом дарованная, Божий дар — а в итоге из них вышел советский совхоз “Восток”.
Предполагается, что в Ящике Пандоры (по имени греческой богини, искательницы кладов) находится золото, которое еще не обнаружено.
Пещера Медвежьи уши не слишком глубокая, но с природными аномалиями, как и некоторые другие здешние. В 1985 году спелеологи спускались в Грот энтузиастов. Последним, привязав себя к веревке, двигался Константин Викулов. Неожиданно он ощутил на себе чей-то взгляд и увидел шамана в бизоньей маске, который жестом позвал его. Ему стало дурно, дернул веревку. В обморочном состоянии его подняли наверх.
Такое случалось здесь не однажды, и причины называют разные. Геологи грешат на разлом земной коры. По другой версии, в аномальных пещерах электромагнитное поле отрицательно действует на организм человека. Поток частиц время от времени пронизывает горы и уходит. Почему и откуда появляются эти потоки, непонятно. Учитель физики Владимир Котюшев, излазивший кошкулакские пещеры вдоль и поперек, утверждает, что счетчик Гейгера в них “пищит” — видимо, залежи радиоактивных элементов. Говорил мне также, что зарегистрировал какое-то неестественное излучение, отличающееся от электромагнитного. Оно действует на психику, и перед глазами возникают объемные изображения вроде того шамана.
Таких пещер на свете немного: в Фергане, на знаменитом острове Пасхи…
Еще одна здешняя удивительная пещера — Сыйская. В ней рисунки, которым более 30 000 лет. Человекобизон, мужские и женские лица… Огромный рот, куда клали еду, ублажая духов. Пещера — древняя церковь? Чего просили предки?
Зоя Федоровна Шадрина, заведующая музеем в Шире, энтузиаст-краевед с многолетним стажем, аккуратно причесанная, строгая женщина, предполагает, что просили здоровья и потепления — стоял ледниковый период. Хотя ледник тут не прошел, но своим дыханием обжег, проморозил, и от тех времен — бивень мамонта, череп бизона, которые обнаружили любители-краеведы на берегах Белого Июса.
Первое поселение образовалось здесь в каменном веке, то ли 32 000, то ли
34 000 лет назад. Оно тянулось на несколько километров. Жилища не разбросаны, находятся в определенной последовательности. Археолог, профессор В.К.Маричев, обнаруживший следы этого древнего поселения, заметил, что оно напоминает пчелиные соты.
Первый человек не был кочевником, кочевать не было нужды — мамонты сами шли сюда на пастбища и водопой. Кругом — реки, озера… Человек вел оседлый образ жизни, жильем служили пещеры, каждая площадью метров в пятьдесят, трехметровые потолки. Стены облицованы тонкими каменными плитами. Центр пещеры углублен, там горел огонь. Горел постоянно. В таких пещерах жило несколько семей. Коммунальная квартира? Да, смеется Зоя Федоровна, показывая ниши, где помещались дети.
Вот мелкие каменные изваяния: игрушки, талисманы? Портрет “сыйского человека”, одетого в бизонью шкуру шерстью навыворот. Музыкальный инструмент: пластинки надеваются на штырь, каждый бьет по своей пластинке, и получается “каменная” мелодия. На каменной пластине изображены большой и малый ковши, Полярная звезда — значит, уходя из дома, они использовали ее как ориентир…
Уже существовали у них многие виды искусств: скульптура, барельеф, чеканка, живопись… Окраска, как показывает углеродный анализ, 32-тысячелетней давности, секрет изготовления этой краски профессор Ларичев разгадал и передал военным для покрытия подводных и космических аппаратов.
Я подержал в руках каменный нож с выдолбленной для удобства ручкой, рассчитанный явно на физически очень сильного человека. А каменным молотом можно было бы раздолбить и металл.
Еще я видел — только издалека — девять гор полукругом. Называется историко-природная гряда “Сундуки” — по форме вершин. На одном из этих “сундуков” изображен триптих гениального художника VI—V веков до нашей эры. Увидеть его части можно только в определенное время суток. На рассвете лучи солнца освещают первую: люди выходят из жилищ, пасется скот, бегают дети… Короткий миг — и все погасло. В полдень освещается вторая часть, и мы видим “подземную жизнь” со всякими чудовищами и чудесами. А на закате, когда вместе с уходящим солнцем накатывает щемящая печаль, озаряется третий камень — “жизнь небесная”…
И так изо дня в день, из века в век…
На другом “сундуке” — целая эпопея в камне. Первая глава: нашествие иноземцев. Вторая: обездоленные, старики, дети решают отомстить врагу. Третий рисунок свидетельствует: они победили — герою-воину оказывают почести. На четвертом он попадает в засаду и погибает. На пятом — спускается в могилу, и подземные духи решают, что с ним делать. В это время в земном мире совершают жертвоприношение, и боги, посоветовавшись, говорят: да, парень хороший, и отправляют его на небеса. А вот он на небесах побеждает самих небожителей. И апофеоз: танец героя на фоне луны…
— И вы утверждаете, что ничего не было? — спрашивает Зоя Федоровна — Ни государства, ни воспитания?
Белая лошадь на черном камне
На одном из “сундуков” расположена древняя обсерватория. Каменный гномон. Выбита ниша, в ней птица, от птицы падает тень. По солнечным часам определяли время года. А по тени от птицы — время суток.
Над этим камнем на трое суток зависала полная луна. Появляется лунный календарь.
Но самое поразительное в этой древней астрономии — скрытое изображение белой лошади на Черной горе. Гора видна, а лошадь — нет. Только раз в год, двадцать пятого декабря, лошадь озаряется и становится ясно видна: белая на черном камне. В эти сутки завершается полный оборот Земли вокруг Солнца, заканчивается старый год и наступает новый.
Я представил себе, как жрец встает на камень, поднимает руки, и у него за спиной солнце вдруг выхватывает из темноты Белую лошадь. По виду — лошадь Пржевальского. Голова повернута на север, лошадь жеребится, рожает жеребят. Но почему все-таки лошадь? Северное полушарие, декабрь, двадцать пятое число, все точно, солнце повернулось. Профессор Ларичев делает расчеты и обнаруживает удивительный факт — созвездие, отражающее эти изменения, которое мы называем созвездием Льва, у тех, кто жил за тысячи лет до нас, называлось, наверное, Лошадью: так видел в то время человек это скопление звезд над головой.
Хакасский Мересьев
Страна распадается, народ уходит в историю, как другие народы до него. Или не распадается, не уходит — от чего это зависит? Если давит век неудач и положение кажется безвыходным, можно ли выкарабкаться? Общего ответа не существует, но есть частные примеры, показывающие, что многое зависит от нас.
Герберт Тартачаков — не вымышленный герой, он живет в Абакане. Когда ему было двенадцать лет, старший брат выстрелил из ружья, попал ему в спину, и мальчика парализовало. Лежал не вставая. Мать говорила: скорее бы умер. Но он, калека, подросток, решил бороться. Воды не несут попить — пытается дотянуться сам. Потом стал давать себе задания: подтянуться, подползти. Скатывался с горки, заползет наверх (руки у него работали) и катится. Потом встал, за что-то держась, и потихоньку начал ходить. Сам пошел в отдел соцзащиты Таштыпского района. Там изумились и дали ему угол. Потом спортом занялся. Выдающийся спортсмен Карелин стал для него примером, и он решил побежать в Новосибирск, к Карелину. Но сил было не так много, добежал только до Красноярска, где его должно было встречать телевидение. Никто не встретил. Он побомжевал на вокзале в первый год нового тысячелетия и вернулся. А на следующий год побежал снова под лозунгом “Жизнь без наркотиков”. “Хакасэнерго” выделило “газель”, он бежал, а “газель” ехала рядом. И так он обежал всю Хакасию, везде встречался с молодежью и рассказывал свою историю. Его хорошо принимали. Организовали лечение на целебном озере. Он и сейчас прихрамывает на одну ногу, и рука висит плетью, но двигается сам и ощущает себя человеком. Такой вот хакасский Мересьев или Островский, как кому нравится. Ему около тридцати. Живет в Абакане, в общежитии. Говорит, что друзей у него нет, — в общежитии выпить любят, а он не пьет, не курит: перед глазами судьба своих опустившихся близких и собственная — та, на которую он, казалось, был обречен…
Чем не притча о лежачей стране?
Два пейзажа в заключение
Один именуется “Провал”. Находится рядом с поселком Туим, где завод по обработке цветных металлов, его хозяин — “Норильский никель”. Свалка железа, все искореженное, ржавое, изуродованное. Водитель, шальной парень, сказал: “Надо бы объехать горку”, а сам рванул напрямую. Страшно смотреть и страшно ехать — выше, выше, каменная будка, будто тюремная вышка. Через лес, горы. Стоп! Затормозил прямо у провала.
Вот так добывали руду: рыли, рыли — и дорылись. Словами этого не опишешь. Ужас! Двухсотметровый провал. Голые, острые, будто ощерившаяся пасть, скалы. Внизу — подземное озеро, но не голубое, а стальное, безжизненное, подернутое мертвым льдом. Местные дают болотные сапоги и через шахты выводят к нему любознательных. Дьявольское творение, один раз взглянешь — больше не захочется.
Другая картина, нерукотворная — ее мало кто видел, хотя она здесь, поблизости, — открывается с Солдатской горки. Горка невысокая, а дух захватывает. И весь мир — как на ладони, первозданный, божественный. Найдешь точку — увидишь сразу девять озер. Библейский вид: красно-желтые горы и синие-синие озера…
Человеку дано иногда, на краткий миг, кроме обвалов и провалов, которые он сам себе устраивает, лицезреть такую божественную картину. Чтобы — что? Чтобы использовать шанс. Попытаться осуществить свое человеческое предназначение. Разбежаться и прыгнуть в небесные дали на белой лошади. Или сгинуть в разверзшейся бездне….