Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2005
* * *
во снах моих. Лишь продолженье яви:
кривая улица с ловушками дворов,
засохший клен с облезлыми ветвями.
Предчувствий нет… И долго нет дождя.
И денег нет — спасение от пьянства.
И мне опять закрытость бытия
оправдывать закрытостью пространства.
* * *
разбивается солнце на сотни подобий,
распадается речь на течение слов
и немые провалы надежды и боли.
И без клея и кисти,
почти впопыхах,
я с тоской опоздавшего снова и снова
все пытаюсь собрать разлетевшийся прах,
возвратить полноту и молчанью,
и свету,
и слову.
* * *
он шевельнулся в материнских водах,
толкнулся вдруг под любящей рукой,
жилец округлой замкнутой природы.
Вот так и мы во власти бытия,
прошитого безумными ветрами,
живем под плотью снега и дождя,
хранимые незримыми руками.
* * *
Валерию Бакшееву
“паленой” водки, слез и лукового сока!
Она уже во всем — в дыхании небес,
в мерцании жнивья,
в шуршании осоки…
Присядем у воды на зыбком берегу,
музыке тайных сфер внимая краем уха…
Вот ветер шевельнул иссохшую траву
и выстрелил камыш встревоженной лягухой.
И водомерок бег по глади неживой —
скольженье в никуда над гибельною мутью —
вдруг вызовет не страх — решительный покой
пред ужасом земным
и пред небесной жутью.
Отчаянный покой…
Хлебнем из пузыря!
И хлипкое тепло,
и нищее веселье
на выдохе сыром замедленного дня
распробуем в глотке
неспешном
и последнем.
Прогулка в ноябре
“Ничто — колыбель бытия”
Мартин Хайдеггер
Ты что-то там бубнишь о Хайдеггере.
Хоть сотню раз промолви “бытие”,
оно не станет слаще и теплее.
Шагнешь чуть в бок —
затренькает стерня
и тусклый иней сапоги оближет…
“Отчаяние сделало меня
спокойней…” —
так Петрарка пишет.
Где наш покой?
Где нежности пастель?
Как будто резкость навели на слово:
ничто — совсем, совсем не колыбель,
а жадная,
бессмысленная прорва.
И всхлипнет вдруг подледная вода
в коровьей лунке,
выдохнет солома
две-три соринки света и тепла…
Мы далеко…
От истины?
От дома?
* * *
эту плотскую дрожь и усталость…
Что останется нам, отлюбившим, зимой:
тощий снег?
Бестолковая жалость?
Вот и лес заколочен к седым холодам…
В нем, забыт наподобие Фирса,
бродит пес полоумный по нашим следам
иль за драным обрубком кружится.
* * *
теплом в простуженной глуши
готов ты греться: дымом, чаем,
шерстинкой трепетной в тиши…
Когда в пару чужого крова
с веревкой мокрого белья,
в снегу грубейшего помола
ты ищешь атомы огня…
Что это — мудрость или старость,
крушенье вознесенных крыл?
А тут еще — такая жалость
к тому, что некогда любил.
* * *
что воздух этот слишком толстокожий,
что ветер груб, как будто из рогожи
он сшит суровой нитью декабря.
Что жидок свет за ситцевым окном,
где варят студень к празднику петуший,
где зло взбивает пыльные подушки
сварливая хозяйка перед сном.
Но слышишь голос в трескотне огня,
в прогорклой речи,
в перекличке птичьей?
Он все твердит про смутное величье окольного
сквозного
бытия.
* * *
тяжело опускаясь в траву,
от того, что царапинкой тонкой саднит
и тревожит тебя наяву.
Что на вдохе обычном душевную зыбь
взрежет вдруг воробьиным крылом
и апрельскою льдинкой защиплет язык,
и картаво споет о своем…
О нездешней пронзительной радости — быть
И подарена малость тебе
лишь во сне перелетном ее пережить
и по-детски оплакать в траве.
* * *
и четкое значенье?
Осенний день — с вороньей хрипотцой,
с юродством ветра,
жалобой качельной
и чирканьем по дворику метлой…
С щенячьим визгом,
всхлипом,
бормотаньем…
И я пою с невнятного листа,
где в вихре слов и знаков препинанья
прозрачная нищает высота.
И носится подранком полоумным,
взметнувшись с перетянутой струны,
один лишь звук отчетливый и трудный
и жалости протяжной,
и вины.
* * *
и все стучит — долбит фонарь
больничный…
И эта дробь в невинной тишине
не человечья и совсем не птичья
в тебе окликнет яростную жуть,
уже за гранью прирученной боли…
Как это просто — в хаос соскользнуть,
в бездонное знобящее подполье.
Ну, что ж, держись —
хотя бы за комок
овечьей шерсти иль гончарной глины,
за луковку, за рыбий пузырек,
за светлую с дождинкой паутину,
за шкуру вскачь несущегося дня…
Пускай его нежданная порука
ожогом спички охранит тебя,
щенком прохожим,
вдруг лизнувшим руку.
* * *
“Шапку в рукав…
Шапкой в рукав — и да хранит тебя Бог”
Осип Мандельштам
мышью под рогожу,
в солому, в глушь запечную сверчком,
занозинкой осиновой под кожу
не спрятаться… И праведным огнем,
заклятьями кривыми и распятьем
из веточек себя не уберечь…
А время бешено стрекочет на запястье
и к стылой глотке прилипает речь.
Не спеть,
не вскрикнуть,
не пробраться вором
в каморку вечности с оконцем в мерзлый
сад…
И хрипло шепчешь, звездным приговором
к своей земле измученной прижат,
о трудном хлебе,
о дорожном чае,
о том, что свет с пастушьим дымом слит,
что вьется снег
и в ветре безначальном
пружинка смеха детского дрожит.
* * *
две худые стены да соломы клочок…
Буду кротко на страшные звезды
глядеть,
буду песенку глупую мамину петь
или просто считалку, сбиваясь, шептать,
с каждым словом пугливым себя забывать:
царь, царевич… А дальше? Сапожник…
портной?
Ну, а я… Ну, а я кто, скажите, такой?!
Или, может, овчину сырую найду,
чтоб затихнуть под ней на вселенском ветру.
* * *
домашней дремы в захудалый лес,
где криво режет ржавый крик вороний
холстину сыроватую небес,
подумаешь о творческом избытке,
вернее, об отсутствии его
в пространстве этом немощном и зыбком,
тобой уже обхоженном давно.
Орешник редкий,
остов на пригорке
сгоревшей ели,
блеклая трава…
И мнится все, что сделана в каморке
под барской лестницей бесснежная зима
слугой ущербным в полдень воскресенья
из жухлых снов,
из веточки сухой,
из ветоши,
из тусклого томленья
по жизни той —
неведомой…
другой…
* * *
в древний заговор,
в ворожбу,
в детский лепет,
в шаманский рокот
слов, моргающих на свету.
Страх притопал замшелым Вием…
Я и сам тебе, дорогой,
приоткрою глаза седые,
мерзлой пахнущие землей.
Но меня ухватив за плечи,
на прикус, на распроб ночной
напоследок позволь мне речи
вербной…
ветреной…
золотой…
По мотивам картин Эндрю Уаета
1.
себя представив в зыбке,
тревожащей подсвеченную мглу.
И страх, тобой разношен, как ботинки,
которые забыл на берегу,
уже не сдавит сердце суеверьем
в просторе хищном,
в трепетном челне…
И всплеск судьбы — спокойное доверье
к последней набегающей волне.
2.
в прозрачно-рыжий лес…
Уже сошел несмело снег
с растрепанных небес.
И кисти беличьей мазком
стервятник вписан в даль…
И не обстругана стихом
чужим, твоя печаль
щепой задравшейся горит
в пространства естестве.
Но сам ты — горлышко внутри
часов песочных, где
еще стекаются к тебе
неспешно и светло
и время чуда в талой мгле,
и смерти вещество.
3.
не взрыв, но всхлип…”
Томас Элиот
который будет длиться
не дольше влаги трепета в горсти…
Но в этот миг успеет дождь пролиться
и сорная трава произрасти
и встретиться с ветрами и жуками,
с поденками на их чумном пиру,
и прозвучать светло под сапогами
шагнувшего в нахлынувшую тьму.
* * *
на птичий страх и звездный трепет,
на трубный дым в моей глуши,
на снег, что мир без граней лепит.
Дойти до сути…
Нет — вдохнуть
на срыве смертного дыханья
еще не названную суть
в пустую глотку
мирозданья.