Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2005
“Пока не спрашивают меня — понимаю, когда спрашивают — не понимаю”, — так писал Аврелий Августин, размышляя о том, что же такое время.
Но и ничтожный по сравнению с четвертым измерением бытия феномен массовой литературы, всем знакомый и понятный (“пока не спрашивают…”), становится обескураживающе-сложным и загадочно-странным, как только погрузишься в него поглубже.
I
В последние два-три года феномен масскульта вообще и масслита в частности оказался на острие исследовательского внимания. Многочисленные работы культурологов, социологов, литературоведов, критиков представили целый спектр воззрений на масслит-масскульт. Позиции исследователей не просто разнообразны — подчас они оказываются резко противоположными, взаимоисключающими, конфликтными. Но спор остается заочным. Вот я и попробую на этих страницах сопоставить и столкнуть высказанные точки зрения.
Утверждать непреложные ценности
Приемлющий и сдержанно-одобрительный взгляд на масслит выражен в сборнике статей “Либеральные реформы и культура” (М.: ОГИ, 2003). Редактор сборника Денис Драгунский в предисловии “Российская культура без государственного надзора: крах или расцвет” отмечает, что и в коммунистические времена “ниша” массовой литературы не пустовала, занятая средним советским чтивом, военными приключениями, детективом и фантастикой. Но — “советское массовое чтение (или массовое кино) не осознавало себя как особый сектор литературы (искусства), задача
которого — утверждать простые ценности в их непреложности, а не подвергать их испытанию и обдумыванию, что и является прерогативой «высокого» искусства. Создатель массового продукта полагал себя художником по преимуществу. Отсюда такие перлы, как эпопея про Штирлица, которая при всем ее массовом успехе не является массовым искусством в строгом смысле слова, поскольку всячески очеловечивает врага — и какого врага!”. Итак, массовая литература общественно важна и значима, ибо выполняет необходимую социальную функцию. Денис Драгунский возвращается к этой мысли и акцентирует ее: “Современная российская культура перестала быть единым управляемым механизмом навязывания ценностей, навязывания идеологии. Если что и навязывает ценности, так это реклама и массовая культура. Такова их специфическая культурная функция. Но это — весьма позитивные и весьма элементарные ценности, в корне отличные от советских идеологем. Реклама учит личной гигиене, аккуратности, подтянутости, ориентации на успех, на семью, на здоровых и веселых детишек. Это неплохо. Массовая культура учит, что добро торжествует, а зло наказывается, что надо быть верным и честным. Одним словом, простые истины. И это в целом тоже хорошо”. Боюсь, увы, придется сказать, что если культурная функция масслита — утверждать простые истины, непреложные ценности, то масслита у нас нет, нет и нет. Но к этому вернусь позднее.
Масскульт — ура!
Одобрение масслита может не останавливаться на сдержанном “в целом это не плохо”, а достигать высочайших степеней. Так, Александр Ройфе утверждает, что сегодня именно масслит шагает правофланговым в рядах борцов за счастье и величие России. В статье “Мода на бунт” (“Книжное обозрение”, 2002, №№ 25—26) он противопоставляет патриотическую и жизнеутверждающую “деятельность” масслита разрушительным практикам молодых левых интеллектуалов: “Очень важно понимать, что реально противостоит «левому натиску» и что может противостоять в будущем. Речь о конкуренции за ментальное пространство… Ведь леваки зашевелились не случайно: те, кто стоял у кормила литературной власти все постсоветские годы, так и не смогли предложить российскому читателю ничего жизнеспособного. Отсюда унылые дискуссии в газетах о сумерках литературы, отсюда премиальный бартер.., отсюда фатальное падение тиражей «толстых» журналов, которым уже не подняться. А все потому, что бывшие инженеры человеческих душ никак не возьмут в толк: учительство кончилось, начался балаган. Литература стала шоу-бизнесом, и задача у нее одна — развлекать. <…>Именно масскульт, честный, беспримесный масскульт, который весь стоит на консервативных ценностях (Бог, семья, собственность, патриотизм, — порядок произвольный), сражается сегодня с леваками за власть над умами сограждан. У них разная философия: авторы масскульта хотят исправить нынешнюю жизнь, левакам же надо разрушить ее… Кажется, ясно, кому нужны великие потрясения, а кому — великая Россия”.
Конечно, сразу засомневаешься, действительно ли в балагане, выстроенном с единственной целью — развлекать, засели богатыри, удерживающие рубежи консервативного “позитива” от беззастенчивого “левого натиска”. Но “Мода на бунт” уже вызвала гораздо более серьезные и принципиальные возражения. Единственный случай, кстати, когда полемика оказалась не заочной, а очной.
Александр Тарасов, содиректор Центра новой социологии и изучения практической политики “Феникс”, в статье “Творчество и революция — строго по Камю. Левая молодежь создает свою культуру” (“Свободная мысль”, 2004, № 8) энергично взял под защиту молодых левых интеллектуалов, объясняя “взрослой” интеллигенции, что в России начинает формироваться контрэлита, которая воспринимает сложившееся социальное политическое, экономическое и культурное устройство как убогое, отсталое, не соответствующее ни требованиям нового века, ни ее, контрэлиты, запросам и предпочтениям: “Предлагаемая сверху культура, с их точки зрения, настолько примитивна, вторична и откровенным образом рассчитана на удовлетворение вкусов обывателя (и на воспитание из молодежи именно обывателя), что они просто не представляют, где в этой «культуре» им может найтись место”. Молодые левые интеллектуалы не хотят в балаган ни зрителями, ни исполнителями, и это тревожит интеллектуальную обслугу режима, к которой Александр Тарасов отнес и Александра Ройфе с его панегириком масслиту: “То, что не принадлежащим к семьям политической и бизнес-«элиты» молодым интеллектуалам просто нет места в примитивизирующемся культурном пространстве России — и, следовательно, нет другого пути, кроме как в революцию, — хорошо понимают и некоторые другие люди “по ту сторону баррикад”. Скажем, ответственный секретарь «Книжного обозрения» А.Ройфе, обеспокоившись возникновением новых левых интеллектуалов, написал статью «Мода на бунт!”… И далее автор с брезгливостью привел выдержки из этой статьи.
Тлетворный дух
Отвращение к масскульту проявляют не только молодые левые, но и сугубые консерваторы старшего поколения. Борис Воронов в книге “Феномен массовой культуры: этико-философский анализ” (Рыбинск, 2002) решительно настаивает на том, что массовая культура, в отличие от советского коммунизма, находится в вопиющем противоречии с нашими исконными культурными традициями. “Русская культура — православная … Русскому человеку чуждо накопительство… Русский человек больше думает о душе, чем о земных благах… Русского человека отличает величайшее терпение… Половая мораль русского человека отличалась ригористичностью, была очень строгой… Советский человек унаследовал очень многие черты русского человека…”, — автор ностальгически рисует идеальную картинку, а потом взрывается гневным утверждением, что, “вне всякого сомнения, режим Ельцина видел в насаждении массовой культуры самое надежное средство в борьбе с «пережитками коммунизма в сознании людей». Ныне уже можно утверждать, что эти попытки оказались успешными: массовая культура все в большей степени становится если не культурой всего общества, то молодежной субкультурой”.
Вне всякого сомнения, режиму Ельцина с головой хватало других забот и проблем, а масскульт — такая трава, которая сама растет. Но автор твердо стоит на своем, со страстью и горечью исчисляя “чудовищные” следствия масскульта, и доходит до таких же крайностей в его отрицании, как Ройфе — в утверждении. “Массовая культура — это неэтическая культура, исповедующая эгоизм и вседозволенность”. “У нас утверждение массовой культуры носит откровенно нигилистический характер. Распространение массовой культуры осуществляется на фоне воинствующего антисоветизма и антикоммунизма…”. “Наше время в гораздо большей степени, чем советское, является атеистическим (=грубо материалистическим)”. (Каково? Автор двумя словами хочет перечеркнуть и атеистическое мировоззрение и материалистическую философию.) “Массовая культура оказывает особенно тлетворное влияние на юное поколение. СПИД, наркомания, рост венерических заболеваний среди молодежи, драки футбольных фанатов, фашиствующие скинхеды — все это приобретения массовой культуры”.
Борис Воронов категорически не согласен с “некоторыми авторами”, отождествляющими массовую культуру с народной, и выстраивает ряд оппозиций, доказывающих различие этих культур. Исторически народная культура — сельская, корневая, является выражением народного духа, массовая — космополитична и безыдейна. Народная содержит нормы, традиции, массовая — всеразрешительна, неэтична. Народная культура классова, массовая внеклассова. Народная культура не знала размежевания между поколениями, массовая тесно связана с молодежными субкультурами, утверждает деление на “отцов и детей” и вызывает отторжение у более консервативных “отцов”. И наконец, “массовая культура — это выродившаяся элитарная культура. Массовую культуру и авангардистские направления многое объединяет: эпатаж, протест против всяких рамок, ограничений, требование абсолютной свободы самовыражения”.
Массовая = народная
Не названные Борисом Вороновым “некоторые авторы” отыскались два года спустя после выхода его книги. Отыскались в сборнике “Массовое сознание и массовая культура в России: история и современность” (М.: РГГУ, факультет политологии и права, 2004).
В статье “Массовая культура в России: проблемы изучения народного творчества. Л.А.Егорова отождествляет массовую культуру с народной на основании тех же, в сущности, доводов, которые Воронову доказывали принципиальное различие этих культур: “Говоря о массовой культуре, чаще всего используют упрощенные и даже вульгарные трактовки этого понятия. «Общенародная», «попсовая» и даже ругательное «быдловская» теперь уже у всех на устах. Что же стоит за столь многоликим понятием «массовой культуры»? Что именно рождает масса? И что создается только для массового потребления? Представляется, что понятие «массовая культура» тождественно понятию «культура народная». Такое утверждение правомерно, поскольку большинство населения в России составляет носитель традиционной народной культуры, а не элита, некое избранное общество. Таким образом, массы сами творят свою культуру, которая способна вдохновить и «высокую культуру» на создание новых форм и направлений”.
Задачи современной народной — она же массовая — культуры авторы сборника Г.Г.Спирина и А.В.Шутова видят иначе, чем Денис Драгунский, утверждая, что ее главные функции — быть “своеобразным средством общественной терапии, сглаживающим противоречия социального неравенства”, средством “социальной адаптации индивида к изменяющемуся миру”. Авторы замечают, что эти функции масскульт не всегда исполняет, но обосновывают упрек лишь тем, что масскульт, оказывается, “неоправданно завышает уровень социальных притязаний” читателя или зрителя.
Л.Г.Березовская в статье “Массовая культура: концептуализация понятия” предостерегает исследователей от использования “катастрофического” дискурса при анализе массовой/народной культуры, ибо это попросту непродуктивно. “Картина, когда ограниченная, самодовольная, непросвещенная «толпа» агрессивно навязывает свои низкие и пошлые культурные стандарты всему обществу, тревожит и сейчас большинство философов, культурологов и деятелей искусства. Крайний взгляд в этой
парадигме — работа Г.Маркузе «Одномерный человек» (1964 г.), на основании которой два поколения советских идеологов выстраивали концепцию «кризиса буржуазной культуры». Произошла своего рода «демонизация» массовой культуры, что мешает ее аналитическому рассмотрению. <…> В разговоре о массовой культуре даже наиболее беспристрастные исследователи часто утрачивают объективность. Явно или неявно подразумевается, что в прошлом существовал какой-то золотой век культурного процветания, когда истинные творцы создавали подлинные культурные ценности, а настоящие ценители благодарно усваивали высокие образцы. <…> Однозначно «катастрофическая» оценка массовой культуры ведет к игнорированию возможностей ее анализа с точки зрения экономики, социальных процессов, технологического и информационного прогресса. Между тем смена «угла зрения» может дать не ожидаемые в привычной практике результаты. В конце концов ХХ век доказал, что массовая культура уже стала необратимой реальностью, победно расширяющейся сферой общественной и политической жизни, и даже самым горячим противникам «поддельной культуры» придется учиться с нею жить. Однозначное осуждение ее бесплодно с точки зрения науки”.
Хватит воевать, начинаем переговоры
Позиция Л.Г.Березовской близка воззрениям Кирилла Разлогова, выраженным в статье “Глобальная и/или массовая” (Общественные Науки и Современность / ОНС, 2003, № 2). Но искусствовед высказывается резче и радикальнее, требуя не только “научиться жить” с масскультом, но и признать стоящую за ним правду необходимых перемен. Призывая к объективности и взвешенности в отношении к данному феномену, он обвиняет его яростных отрицателей из среды творческой интеллигенции в торможении важных для общества социальных и культурных реформ. “Основная задача регулирования культурных процессов, а именно обеспечение опережающего развития перспективных тенденций, соответствующих направленности реформ (в данном случае культур модернизационных «элит» и массовой культуры в целом), в максимально возможной сохранности традиций и сбалансированности интересов различных сообществ (а не только творческой интеллигенции) в нашем случае чрезвычайно осложнена силой патриархальных устоев не только в культуре, но и в управлении. Частью этого процесса является и влиятельность «идеологии войны» как в политике, так и в культуре. Достаточно вспомнить яростные филиппики творческой интеллигенции по поводу «видиотизма», компьютеров и тлетворного влияния буржуазной развлекательности на “подлинное” серьезное искусство, чтобы оценить бездну, разделяющую позиции модернизаторов и традиционалистов, для которых главная проблема — «духовное возрождение». Деятели культуры в ее традиционном гуманитарном понимании продолжают презирать масскульт”. И там же: “Именно массовая культура, и не без основания, нередко обвиняется в пропаганде войны и насилия. Но она же культивирует и универсальность добрых чувств”.
Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!
Парадоксальная, “задирательная”, двусмысленная, почти что нигилистическая позиция отличает книгу петербургского культуролога Е.Г.Соколова “Аналитика масскульта” (СПб, 2001).
В главе “Очистительная роль масскульта” он как будто оправдывает и чуть ли не воспевает масскульт: “В наше время беззаветной борьбы за экологическую стерильность» — «вполне созвучно времени и радение за чистоту культур-продуктов… В этом отношении руганый-переруганый, навсегда заклейменный позорным пятном масскульт как раз и выполняет такую очистительно-спасательную роль”, “Можно в разном обвинять масскульт, но вряд ли кто усомнится, что «ширпотреб» и с морально-нравственной стороны безупречен, и политически корректен, и социально благонадежен… проявляет ориентиры, дает «грамотные» указания на каждый день… и в
итоге — облагораживает, реально сея «разумное, доброе, вечное»”. Нюанс, из-за которого все это панегирическое построение оборачивается издевательством, состоит в том, что автор предельно презирает “наше время”, политическую корректность и социальную благонадежность. Вам хотелось гражданского общества? — так получите стерильные продукты масскульта!
Немассовое же, высокое-серьезное-настоящее искусство — продукт “грязный”, решительно заявляет автор. Никого оно не сделало лучше-гуманнее-благороднее, не застраховало от низости и подлости. “Да и не могло в принципе, ибо …такие культурные образования включают и возвышенную нежность, и звериную непристойность в равной степени. Им одинаково имманентны и «разумное-доброе-вечное», и «грязное-подлое-низкое»”. “Они, сами по себе, в своей аутентичной первозданности, чрезвычайно вредны и человеку вообще и современнику — в особенности”. А почему современнику в особенности? Да потому, объясняет автор в главе “Культура в гражданском обществе”, что мы, современники, предали Реальность и Первозданность за благополучие “гражданских обязанностей” и “прав человека”: “Вроде бы очевидно, что если граждане желают иметь равные права и обязанности, а также требуют от общества соответствующих гарантий, то на великой культуре можно совершенно спокойно ставить крест. Он в общем и целом уже поставлен. Явление «великих» во всей непристойной мощи своей подлинности пред очами «человека и гражданина» было бы неприличным экспериментом”. Гражданскому обществу, этому лживому глянцевому образованию, соответствует масскульт-ширпотреб, а обличители “низкого и пошлого” искусства просто не умеют, боятся разглядеть, как в действительности обстоит дело.
В несомненном противоречии с данными утверждениями автор заявляет в главе “Первый вариант масскульта: проект “Искусство”, что искусство как таковое, как новоевропейский институт, вот это самое “высокое и святое искусство” как раз и есть самый натуральный масскульт.
Презирая и “святое” искусство, и массовое искусство, и права человека, и гражданское общество, что же любит автор? А вот что: “Если реальная жизнь с ее непредсказуемыми чередованиями агрессии и нежности вдруг вторгается в безмятежное поле глянцевой гражданственности, то все прекрасно и разумно выстроенное здание легальных прав и обязанностей моментально рушится” (211).
Бальзак, Марлинский или Пикуль?
Переходя от общетеоретических концепций к выяснению корней сегодняшнего масслита, обнаружим, что тут заняты три позиции: масслит выводят из соцреализма, романтизма и классического реализма.
В учебнике Наума Лейдермана и Марка Липовецкого “Современная русская литература: Новый учебник по литературе в 3 книгах” пласт современной массовой литературы четко соотносится с литературой социалистического реализма. Современная массовая литература, полагают соавторы, продолжила традиции исторического и идеологического романа соцреализма, трансформированного в творчестве В.Пикуля и Ю.Семенова. “В многочисленных романах В.Пикуля история России превратилась в объект развязного обращения, сложное переплетение исторических сил сведено к противостоянию между «истинными патриотами» и скрытыми врагами, изнутри подтачивающими Россию. На смену соцреалистическому утверждению «преимуществ социалистического образа жизни» в романах Пикуля пришли национальное чванство и ксенофобия — и замена семантики пафоса произошла вполне органично. В романах Ю.Семенова произошла трансформация идеологического романа соцреализма в шпионский детектив. Будучи почти диаметрально противоположными по своим политическим ориентациям, произведения В.Пикуля и Ю.Семенова эстетически ущербны в равной степени. Не случайно они стали классическими образцами для литературного масскульта, распространившегося в 80—90-е годы: романы А.Марининой, В.Успенского, В.Доценко эффективно эксплуатируют модели, созданные их плодовитыми предшественниками”.
Е.В.Жаринов в своей новейшей книге “Историко-литературные корни массовой беллетристики” (М., 2004), продолжающей его исследования 90-х годов, приходит к иному выводу: “1) Массовое общество и массовая культура являются не только социальным или историческим явлением, но и явлением «геологическим», или «космическим» (по Вернадскому); 2) Массовая культура непосредственно примыкает к иррациональному типу духовной культуры человечества, берущему свое начало от дионисизма. Генетически такие жанры массовой беллетристики, как фентези, детектив и роман ужасов, связаны с романтизмом”.
Лев Гудков, Борис Дубин в статье “Издательское дело, литературная культура и массовые коммуникации в сегодняшней России”, входящей в упомянутый сборник “Либеральные реформы и культура”, накрепко связывают масслит с реализмом: “Всю нынешнюю «массовую» литературу в России допустимо типологически трактовать как своеобразное запоздалое ответвление того социального — социально-бытописательского, социально-критического — романа, который в первой половине ХIХ века обосновывал в Европе особую общественную роль литературы и который боролся за ее особое место в современной жизни. Такая словесность и сегодня обращена к текущему дню, содержит, как правило, его самые броские, хроникальные приметы, но строится из тех деталей и по тем чертежам, которые, можно сказать, получила из рук Бальзака, Диккенса или Достоевского (но явно не Шолохова, не Фадеева и не Проскурина, о чем не раз напрямую высказывались сами ее авторы — от Доценко до Марининой, которые демонстративно не признают официальной советской литературы, что классической, что секретарской). Можно говорить о линиях собственно литературной преемственности по отношению к ХIХ веку, но главное сходство здесь, конечно, внелитературное. Оно — в близости самих фаз тогдашнего и нынешнего общественного развития, в сходном положении социальных слоев, этим развитием задетых, и проблем, этим развитием поднятых”.
А ведь о сегодняшней “серьезной” литературе таких разных, интересных и спорных исследований появилось куда меньше. Но…
II
Когда от теории массовой культуры и литературы переходишь к практике, то есть к масслит-продуктам, первым невольным чувством оказывается недоумение. Встряхиваешь головой: неужели вот этот убогий малограмотный вздор вызвал к жизни вот эти серьезные, масштабные интеллектуальные построения? Но тут же одергиваешь себя: необходима взвешенность, объективность, огульное отрицание масслита непродуктивно и препятствует научному исследованию. Вздрагиваешь: да, ведь это действительно читают! Напоминаешь себе: у масслита своя социальная функция и с ним надо уживаться. Вздыхаешь: как бы не оказаться “тормозом” насущно необходимых обществу реформ и проводником левацких взглядов…
А потом открываешь книжку и читаешь, как… ну, например, как у отличного парня капитана Крюкова, сквозного героя серии “Опер Крюк”, задержанные до допроса не доживают: “Я это называю борьбой с волокитой. И вообще, мне в Совет Европы вступать не надо, так пусть я буду во всем один виноват” (Братья Аловы. Опер Крюк. Число зверя. — М.: Олма-пресс, 2003. Тираж 10 000).
А вот и еще один очень замечательный парень и спаситель России, бывший милиционер, а ныне боец секретной гэбэшной Конторы Петр Волков, спасает Россию и восстанавливает порядок теми же методами, что и Опер Крюк: “Короче, эти самые клиенты у Петра, из раза в раз, не то что до суда… они до первого допроса не доживали”. Спаситель признается: “Правовое поле”, доказуха — это, конечно, да. Это разумеется. Но ведь… чего дурака-то валять? Чай, не дети. Мразь всякую давил и давить буду”. А передавив, утешает впавших в уныние: “За Державу мне, безусловно, обидно. И что разворовывают ее и что никто вообще ни в хер не ставит. Но живет во мне твердое убеждение, что придет им всем натуральный кирдык. <…> Россия, она и есть Россия. Она свое возьмет. Всех, кого надо, рассадит на жопе ровно, а остальных в ряд выстроит. И не надо дергаться. Все будет нормально” (Владимир Болучевский. Нева — Гудзон. — СПб.: “Издательский дом “Нева”, М.: Олма-Пресс, 2003).
А потом еще один хороший парень устраивает кровавый самосуд. Ему помогает хороший бандит, который перед смертью говорит хорошему милицейскому капитану: “Я верю тебе, Саша… Ты наш человек… Не надо суда, не надо следствия. Убей, и все. Иначе уйдут. — Убью” (Виктор Пронин. Высшая мера. — М.: Эксмо, 2002. Тираж 8 000).
А потом еще один самосуд устроили хорошие супруги — пытали и утопили нехорошего врага, в чем их поддержал хороший фээсбэшник (Татьяна Устинова. Мой генерал. — М.: Эксмо, 2003. Тираж 200 000).
А в “чувственных детективах” Дили Еникеевой (“Вист втемную”, “Казанова”, “Дублер Казановы”, “Гусарская рулетка”, “Игра на мужском поле”, “Маленькая женская месть”, “Итальянский сюрприз”, “Женщин обижать опасно” и т.д.) сквозные герои серии, очень положительные и любимые сочинительницей персонажи, занимаются расправами постоянно, поясняя не только испуганным жертвам, но и заинтересованным читателям: “Мне суд с адвокатом, сам понимаешь, ни к чему. Сама вынесу приговор, сама приведу его в исполнение”, “У вас в печенках отложилось про закон, а мне срать на все эти сказки”.
А в романе Валерия Горшкова “Тюрьма особого назначения: Нечисть”. М.: АСТ-ПРЕСС КНИГА, 2003. Тираж 10 000) хороший генерал, пытками добившийся нужных признаний от нехорошей компании, воззвал — к небу, надо полагать: “Чтоб их железным Феликсом придавило. Когда наконец его установят?! Устали ждать уже…” В этом романе много и других впечатляющих событий. Там возник, например, “союз силы в лице спецназовца и православной веры в лице священнослужителя”. Там выяснили, наконец, причину всех трагедий сегодняшней России: “У нас в стране объявлена свобода вероисповедания, молись кому хочешь, — с болью в голосе сказал отец Сергий, медленно перекрестившись чуть подрагивающей от волнения рукой. — Хоть Христу, хоть антихристу… А никому и дела нет, что это проделки дьявола”… “Та жуткая реальность, к которой привела Россию на исходе двадцатого века объявленная сверху “свобода вероисповедания…”
В другом романе той же серии (Валерий Горшков. По прозвищу Ворон. Двойник. — М.: АСТ-ПРЕСС КНИГА, 2004. Доп. тираж 10 000) очень хороший мститель-одиночка, бывший командир СОБРа Сергей Северов, в порядке личной инициативы пострелял, повзрывал, передушил и перерезал кучу нехорошего народа. Тем же занимался и “русский ниндзя” Михаила Зайцева в романах “Час тигра” (М.: Эксмо, 2004. Тираж
12 000. Ранее выходил под названием “Не дразните бультерьера”) и “Час дракона”
(М.: Эксмо, 2004. Тираж 12 000. Ранее выходил под названием “Улыбка бультерьера”). В каком-то из этих сочинений он на паре страницах расправился аж с парой сотен противников. Всех насмерть! Виктор Топоров характеризует подобные сочинения малоприятно, но точно: “онанистическое мочилово”.
Примеры такого рода можно приводить до бесконечности. Потому что они везде и всюду. Потому что сокровенное “послание” нашего масслита — “беззаконие, самосуд, расправа”. А вовсе не “простые ценности в их непреложности”. Но, если следовать концепции Дениса Драгунского, приходится сделать вывод, что массовой литературы у нас нет. А что есть? Вот это вот все — это что такое?
Если рассуждать в границах, заданных Е.Г.Соколовым в “Аналитике масскульта”, то этот отнюдь не стерильный продукт гражданскому обществу абсолютно не соответствует. А чему соответствует? Я бы сказала, что тем самым “варварски-архаическим” идеалам, “звериным инстинктам”, которые Соколов считает жизненно-подлинными и противопоставляет “ложным и умозрительным” конструкциям гражданственности и законности.
В общем, в современном масслите (как и было сказано — применительно, правда, к сталинской эпохе) юридический факультет — факультет ненужных вещей. Презумпция невиновности, доказательства, суд — это только вредные декорации, мешающие хорошим парням и секретным Конторам спасать Россию. А за декорациями — жизнь в ее варварской подлинности: “давил и давить буду”.
Ни с какой стороны не могу признать, что “вот это” — культура модернизационных, как уверяет Кирилл Разлогов, элит. То есть, может быть, и элит, но только не модернизационных. Не верю, что это — перспективная тенденция развития и возмущаться этим — застревать в лагере замшелых традиционалистов или, наоборот, крайне левых подрывателей основ государственности.
Социолог Леонид Фишман в книге “Фантастика и гражданское общество” (Екатеринбург, 2002), вышедшей в серии “Феноменология политического пространства”, предпринял попытку поставить “диагноз” сегодняшнему дню на основании симптомов, предоставленных таким сегментом масслита, как фантастика и фэнтези. “Так какую же модель гражданского общества мы получим в итоге? — спрашивает исследователь, подводя итоги. — Уж точно не либерально-консервативную: об этом свидетельствует в целом антилиберальный консенсус отечественной фантастики, да и не только фантастики”. Леонид Фишман подчеркивает, что “наша фантастика вновь начинает постепенно превращаться в одно из орудий пропаганды, в литературу, чьей целью становится воспитание масс в том или ином духе. Возникает впечатление, что возрождается нечто вроде печальной памяти “лунного проекта”1, с той лишь разницей, что у заказчика еще нет устойчивого представления о том, чего же он хочет, что и обеспечивает некоторый простор для исполнителей”.
Могу предположить, что не только фантастика, но и детектив превращается в орудие пропаганды. Подозреваю, что сегодня “заказчик” захотел одной вполне конкретной вещи — масслит-нейтрализации повести Льва Толстого “Хаджи-Мурат”. Понятно почему. Как пишет Андрей Пионтковский в цикле статей “Россия в составе Чечни”, “Хаджи-Мурат” Льва Толстого “с его 17-й главой, мучительной и невыносимой для русского читателя, это книга, которую мы все сейчас обязаны перечитывать наедине со своей совестью”.
И задание заказчика тут же было выполнено. Издательство “Олма-пресс” открыло ретро-серию под дерущим ухо названием “Спецназ императора”. Условия заданы так: петербургский архивист по имени Пантелеймон Бецкой сделал сенсационное открытие. Оказывается, Николай I, расправившись с разрушительными тайными обществами, создал охранительное — Корпус офицеров по особым поручениям. Его девиз, вынесенный на обложку: “Бог, Царь и Отечество, Родина, Вера и Верность”.
Можно ожидать двенадцати романов. По числу выпускников “первой в мире диверсионно-разведывательной школы в Царском селе” — то есть очередной секретной масслит-Конторы, агенты которой обладают самым завидным и привлекательным для масслит-авторов правом: не считаться ни с какими законами, писаными или неписаными.
Шуточки создателей проекта порой очень скользкие. “Ваше величество! — кричит один такой выпускник, и колени его сами собой подгибаются, и глаза увлажняются. — Любое поручение исполню, к черту на рога ради державы полезу. Как в народе говорится, жила бы страна родная, и нету других забот!”. “С такими парнями мы сильно укрепим вертикаль власти, государь”, — радуется военный министр.
Это сочинители над родиной, верностью и вертикалью власти смеются? Или над читателем?
Как бы то ни было, но “Хаджи-Мурата” сочинители переписали. В том числе и близко к тексту. Получился роман “За каждым камнем”.
Берем толстовскую повесть, читаем. Например: “Другая была совсем молодая девочка в красных шароварах и зеленом бешмете, с закрывавшей всю грудь занавеской из серебряных монет. На конце ее не длинной, но толстой жесткой косы, лежавшей между плеч худой спины, был привешен серебряный рубль; такие же черные, смородинные глаза, как у отца и брата, весело блестели в молодом, старавшемся быть строгим лице”. Прочитав, пишем: “Вошла девушка лет шестнадцати… На ней были красные шаровары и зеленый бешмет, а всю грудь покрывало сплошное ожерелье из монет: серебряный рубль висел даже на конце толстой и черной, как смоль, косы”.
Берем повесть, читаем. Хаджи-Мурат рассказывает Лорис-Меликову: “Вся Авария покорилась Гамзату, только мы с братом не хотели покориться. Нам надо было кровь его за ханов. Мы делали вид, что покорились, а думали только, как взять с него кровь. <…>Товарищи отказались, — остались мы с братом. Мы взяли по два пистолета, надели бурки и пошли в мечеть. Гамзат вошел с тридцатью мюридами. Все они держали шашки наголо. Рядом с Гамзатом шел Асельдер, его любимый мюрид, — тот самый, который отрубил голову ханше. Увидав нас, он крикнул, чтобы мы сняли бурки, и подошел ко мне. Кинжал у меня был в руке, и я убил его и бросился к Гамзату. Но брат Осман уже выстрелил в него. Гамзат еще был жив и с кинжалом бросился на брата, но я добил его в голову. Мюридов было тридцать человек, нас — двое. Они убили брата Османа, а я отбился, выскочил в окно и ушел. Когда узнали, что Гамзат убит, весь народ поднялся, и мюриды бежали, а тех, какие не бежали, всех перебили”.
Прочитав, пишем: “— Вы в мечети, снимите бурки, — зарычал Асельдер, приблизившись вплотную. — Я кому сказал!”. И т.д. на том же уровне: “Хаджи-Мурат бросился к окну. Следом тем же путем бросились несколько мюридов, но не погони ради, а токмо спасения собственных жизней для”. Излагаем по Толстому, но на крышу мечети сажаем спецназовца императора. Это он перестрелял мюридов, а заодно убил и “брата Османа”. Это он сплел интригу, в результате которой Хаджи-Мурат вынужден был готовить покушение на имама Гамзата, ибо устранение Гамзата как раз и было заданием спецназовца.
В общем, без спецслужб ничего не делается, ни враги не враждуют, ни друзья не дружат, ни кошки не родятся.
А какая была интрига, хотите послушать? “В ходе выполнения особого поручения, — докладывает спецназовец, — я влюбил в себя дочь Хаджи-Мурата и похитил ее как невесту. Ей самой я сказал, что веду переговоры о величине калыма, который позволил бы нам пожениться. Мещанке Травкиной, у которой укрывалась Зура, я сказал, что верну девушку отцу в обмен на выкуп, который позволит нам с Травкиной пожениться. Самому же Хаджи-Мурату я сказал, что в обмен на возвращение Зуры он должен убить Гамзат-бека. В свою очередь Хаджи-Мурат в интересах собственной безопасности сообщил по моему совету горцам, что за освобождение его дочери похитители требуют полмиллиона рублей, а таких денег нету во всей Аварии”.
Суть заказа на переписывание Льва Николаевича понятна: пусть человек откроет повесть, чтобы перечитать “наедине со своей совестью”, а на страницы с задворок памяти будет просовываться то донжуанистый спецназовец с крыши, то мещанка Травкина, то на слова Толстого будет отзываться эхо: “Я кому сказал!”, “токмо спасения собственных жизней для”.
Разумеется, найдем в романе и антиисламскую пропаганду. Скажем, один из слушателей секретной царскосельской школы задал преподавателю возмутительный в своей наивности вопрос: “Ваше превосходительство, разве магометанство не способно смягчить сердца горцев? Как-никак сия религия многое заимствовала из христианства, а пророк Магомет…”. Преподаватель, представляющий собой в романе знание и авторитет, просто взорвался: “Вы, голубчик, каким местом думаете? Магометанство лишь освятило варварство, ведь против “неверных” все средства хороши! Сей феномен можно назвать психологией цыганского табора”<…> Надуть, обокрасть, избить человека за пределами табора — совершенно нормальное и даже похвальное дело. Вот и в Коране разъясняется: “Не следует верующему убивать верующего, разве только по ошибке”. Отсюда прямой вывод: убивать “неверного” очень даже следует”.
Почтенный преподаватель странным образом не замечает, что ровно ту же “психологию” внушает своим слушателям, которые именно так и действуют на просторах романов — и против горцев, и против всякого, на кого укажет императорский перст. Для спецназовцев императора надуть, избить, убить человека — раз плюнуть. Преподаватель-то не замечает, а сочинители? А читатель?
Никакой разговор о масслите не обойдется без неизбежного припева: эти продукты всегда очень и очень плохо сделаны.
Неуважение к читателю в наших масслит-текстах просто изумительно. Ни автор, ни редактор, ни корректор не считают нужным устранить самые очевидные нелепости, подчистить самые абсурдные и дикие нестыковки. В том же “Камне…” производители продукта надумали, добравшись до эпилога, подбавить в хеппи-энд патоки. Фанфарное окончание и так имеется: задание спецназовец императора выполнил, Гамзата убил, Хаджи-Мурата обманул, любовь обрел (к той самой мещанке, которая облизывалась на выкуп за похищенную девушку), чин получил… А самое главное: “Суровое лицо самодержца расплылось в улыбке: — Молодец, Джугаев. Дельный служака”.
Вдобавок ко всему этому благополучию было решено сделать осетина-сироту сыном русского графа. Но пролог с первой главой этого не позволяли. То есть это мне кажется, что не позволяли, а производителям подобных текстов кажется вполне нормальным, что в прологе бузина, а в эпилоге — дядька. Или, в данном случае, отец.
В прологе вместе с “Волынским уланским полком” читатель входит в мирный осетинский аул после нападения немирных черкесов. На пороге одного из домов молодой поручик видит зарубленную женщину — местную целительницу и предсказательницу Марию, а “осмотрев наскоро дом”, убеждается, что “дети Марии погибли той же ужасной смертью, что их мать”. Догнав черкесов, уланы спасают “мальчонку лет десяти”. Расспросив его, поручик, немного говоривший по-осетински, выясняет, что он сын той самой Марии, что отец его давно погиб, что деваться сироте некуда. “Сердце поручика сжалось от сочувствия к несчастном ребенку”, к тому же он припомнил, что предсказание Марии однажды спасло его от смерти, поэтому он не бросил мальчишку, а решил хоть куда-то пристроить. И пристроил — в военное поселение. В то самое, аракчеевское… В первой главе настрадавшийся, но выживший в военном поселении солдатик, уже ставший спецназовцем императора, горюет о матери и братьях, но двести страниц спустя намерения сочинителей изменились, и читатель с удивлением узнает, что “детей” кроме него одного у Марии не было. И кто ж, вы думаете, оказался в эпилоге отцом бедного горца-сироты? Представьте себе, тот самый поручик, который обернулся, во-первых, богатым графом, а во-вторых, тайным мужем Марии.
Если уж так захотелось разыграть мотив “обретения отца”, кто мешал вернуться к началу текста и произвести хотя бы самые необходимые переделки? Чтобы любящий муж по крайней мере знал, сколько у него с Марией было отпрысков, и не спрашивал спасенное чадо: а ты, мол, чьих будешь и “есть ли у тебя родственники?”.
Сюжетные нелепости нередко возникают оттого, что производители массовых продуктов не справляются с повествованием “от объективного автора”. Читатель мог бы допустить, что поручик в прологе “Камня…” задает сыну неуместные вопросы, чтобы не открывать тайну их родства свидетелям происходящего. Но ведь мы знаем, что поручик при этом думает!
В детективах неумение обращаться с “объективным автором” ведет не просто к нелепостям, как в приключенческом романе, а подкашивает жанр на корню.
В издательстве “Эксмо” выходит серия “Игры богов” — “криминально-игровые” романы Антона Леонтьева: “Хозяйка изумрудного города”, “Трудно быть солнцем”, “Золотая клетка для синей птицы”, “Кровь Троянского коня” и т.д. Своеобразие серии в том, что мужским именем подписаны откровенно “женские детективы”, четко соответствующие всем тем признакам, которые вскрывает в “женском детективе” Максим Кронгауз (“Несчастный случай ля одинокой домохозяйки” — “Новый мир”, 2005, № 1). В сочинении “Кровь Троянского коня” мы имеем, с одной стороны, таинственного преступника в черной маске: жестокий убийца, неуловимый грабитель, могучий атлет, он убивает не моргнув глазом, запросто выводит из строя сложнейшую систему бронированных дверей, все время опережает удачливого и тренированного международного авантюриста, одной рукой справляется с тремя противниками, ставшими на его пути, и совершает прочие подобные суперменистые злодейства. С другой стороны, имеем следователя прокуратуры, лысого коротышку, подкаблучника, замученного командиршей-женой, и поэтому с головой ушедшего в работу. Объективный автор знает мысли, мечты и навязчивые идеи забитого служаки: он до сих пор любит жену, умиляется, доставая из ящика стола свадебную фотографию, с ужасом ждет выходных, надеясь, что срочный вызов на службу позволит ему улизнуть от стиральной машины, он подозревает героиню в убийстве и даже тратит собственные средства на преследование. Увы, “через два дня уже закончатся деньги и ему придется вылетать в Москву. За эти два дня он должен найти Ирину Татищеву!” В роковой момент злодей снял маску и — “из забитого, дотошного следователя он внезапно превратился в жесткого и хитрого убийцу”. И денег у него было сколько угодно, и не героиню он преследовал, а собственные цели. Но как же быть с его мыслями и мечтами? Этот персонаж преступником быть никак не может. Детектив не состоялся.
“Нет, нет!” — зашумели мои студенты, когда на лекции по массовой литературе я привела несколько примеров подобных сюжетных нелепостей: “Это не имеет значения” — “Никто просто не обращает внимания” — “Никто не вчитывается” — “Да и не нужно, это же не Шекспир” — “Просто глаз скользит, а человек отдыхает, отвлекается” — “Или в метро читает, просто чтобы смотреть в книжку, а не в чужую спину” — “Это же все равно что кроссворд разгадывать” — “Да поймите же, совершенно неважно, есть там глупые противоречия или нет”.
Но я не понимала. Если человек открывает книжку, чтобы отвлечься и развлечься, то он все-таки — как мне кажется — хочет развлечься приключениями героев, тайнами и разгадками тайн и т.д., но как раз глупости и нестыковки уничтожают и авантюру, и загадку. В кроссворде ведь тоже есть свое уважение к разгадчику — ну, чтобы буковки пересекались где надо, а “Макбет” не оказывался “романом Гончарова”. Почему же в масслит-текстах…
“Да не в том дело, вы как-то слишком сложно подходите к тому, что на самом деле просто”.
Но я все равно не понимала. Что же получается? Если в дискуссии одна сторона считает ситуацию простой и прозрачной и приводит доказательства, которые в ее системе координат представляются исчерпывающими, а другой стороне они ничего не доказывают, то это, наверное, и есть наглядная “разница ментальностей”. Для двадцатилетних масслит — данность, с которой все “изначально ясно”.
Юные интеллектуалы обиделись на меня за вопрос, с какими массовыми текстами они знакомы: “Ни с какими, мы же это не читаем!” — “Вы хуже делаете, вы это по телевизору смотрите” — “Телевидение — дело другое”.
1 Кстати, что такое “лунный проект”? А это, увы, казус вышел: постмодернистская игра критика — ироника и парадоксалиста — ввела в заблуждение социолога. Он воспринял всерьез “ученый труд” Рустама Святославича Каца, пародийную историю советской фантастики, и ссылается на эту издевательскую шутку как на объективное исследование.