Рассказ. Перевод Нелли Мкртчян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2005
Ваге Погосян (род. в 1944 г.) — автор семи сборников прозы: “Обитель рыцаря” (1977), “Кара небесная” (1983), “Суд” (2001) и др. По мотивам многих его рассказов сняты фильмы. Переводился на многие языки.
Иные люди ко всему приноравливаются: сегодня смиренно опустят голову, а завтра глаза кому надо выцарапают. Одним словом, так ориентируются по обстоятельствам, что диву даешься. Что до Сурена Мкртчяна, то жена его Вардануш никоим образом не причисляла мужа к этой породе; наш Сурен — как сучковатое абрикосовое дерево. Торчит оно среди буйно растущего кругом вьюна, и не склонить его, не согнуть. Такие, как Сурен, зимой ломаются от снежных заносов, летом — от изобилия плодов, густо облепивших ветки. Что ни говори, не для суренов-суриков наши смутные времена. Прошла пора мягких зим и прохладного дождливого лета, пора, когда не было нужды ради хлеба насущного выцарапывать друг другу глаза. Зимы нынче жестокие и суровые, лето — знойное и удушливое, а времена… зазеваешься, пеняй на себя — кусок изо рта вырвут.
Если по природе своей ты ловкач — стало быть, удержишься на гребне волны, если же Бог обделил — не обессудь: на голову сядут, втопчут в грязь, лишь бы самим устоять на ногах.
Про Сурена никак не скажешь: слабосильный, жидкотелый хлюпик; он плечист, крепок, одно слово — боксер, и не какой-нибудь — в свое время чемпионом был. Сейчас он тренер. Но сила нынче не в чести, оттого и разрывается сердце Вардануш: был бы лучше послабей, зато половчей и похитрей. Бык, к примеру, тоже силен, а что толку: изворотливый парень способен довести его до бешенства, размахивая перед носом красной тряпицей, готовясь улучить момент, чтобы воткнуть в могучую бычью шею клинок.
Не по себе Сурену от таких разговоров, он то пытается понять жену, то вразумляет ее, а то ругается с ней, вконец потеряв самообладание.
Уже десять часов вечера. Он с трудом добрался до дому (больше половины пути пришлось одолеть пешком: транспорт, будь он неладен, как сквозь землю провалился), но на сердце у него радостно. Его воспитанники Рубен Минасян и Арутюн Галстян попали в сборную республики и через два месяца уедут в Афины на чемпионат Европы. Рассказывает Сурен об этом жене, но она слушает его с таким холодным равнодушием, что холод проникает и в его душу.
— Ну и что с того? — спрашивает жена. — Тебя тоже берут в Афины?
И спрашивает таким тоном, будто ничуть не сомневается, что его не берут.
И, как назло, Сурена в Афины и вправду не берут. Вместе с тренерами других клубов он выразил по этому поводу свое недовольство, больше того, протест, но им объяснили, что расходов и так много. Денег едва хватит на то, чтобы послать с командой тренера сборной, президента федерации, двух заместителей председателя спорткомитета и того самого кооператора, который берет на себя все расходы. И добавили: если чей-либо воспитанник получит медаль или ему присвоят почетное звание, то заслуги его тренера будут отмечены здесь.
— Не знаю, — говорит Сурен, — поживем — увидим.
— Ясно, — кивает жена, — ничего тебе не светит. Сходи-ка лучше за хлебом…
Днем Сурену удалось, выстояв очередь в магазине рядом с их спортклубом, купить две буханки. Но вечером ребята решили отметить свое участие в чемпионате, сбегали в магазин, принесли шампанского, рыбных консервов, колбасы, фруктов, а хлеба не достали. Пришлось выложить буханки на стол.
Хлебные магазины поблизости были закрыты. Один стоял с разбитыми витринами (говорят, днем толпа выдавила), на другом висело объявление: дескать, магазин уже не является дежурным и работает теперь не круглые сутки, а до восьми вечера.
По дороге Сурен встретил мужчину с хлебом в руках. “В пекарне купил”, — бросил тот на ходу. Пекарней называли хлебозавод. Сурен как-то заглядывал туда. Ему повезло тогда: случайно столкнулся с бывшим своим воспитанником, имени которого он так и не вспомнил. Парень сам предложил: “И вы за хлебом, товарищ Мкртчян? Сколько вам, четыре?” — и, вскарабкавшись, как кошка, по стене, спрыгнул во двор. Минут через пятнадцать появился с двумя большими авоськами, набитыми хлебом.
К нему тут же подбежали трое его сверстников, подхватили авоськи, после чего парень благополучно спрыгнул вниз, выбрал четыре хлеба и даже денег не взял. “Как можно, товарищ Мкртчян…” — сказал он и исчез вместе с приятелями.
Пока Сурен шел, ему то и дело попадались прохожие с хлебом — это обнадеживало. Надо будет, я и сам перелезу через стену, подумал он. Но карабкаться не пришлось. Не успел он подойти, как железные, на колесиках ворота раздвинулись, пропуская легковую машину, и Сурен, а с ним еще несколько человек успели проскользнуть во двор пекарни. Сурен взглянул на часы — одиннадцать — и подумал, что, если и дальше повезет, к двенадцати он будет дома.
Заводской двор был на удивление многолюден — словно когда-то парк в праздник. Народ собрался самый что ни на есть разношерстный и разновозрастный: от подростков — мальчиков и девочек — до дряхлых стариков и старух. Но большинство составляли молодые люди, лет семнадцати—двадцати, группами стоявшие и во дворе, и на бетонных площадках перед производственными цехами. Они бойко переговаривались, отпускали шуточки, подталкивая друг друга, громко смеялись, и лица их, не в пример взрослым, выражали не озабоченность, а наглость.
Сурен несколько раз обошел здание завода, но так и не понял, откуда люди берут хлеб и каким образом его выносят: все двери и даже окна цехов были наглухо закрыты. Наконец, заметив оживление перед одной из металлических дверей, он стал неподалеку и решил ждать, сам не зная, кого или чего, хотя дверь, как и все остальные, была заперта. Народ на заводском дворе тем временем обновлялся: одни покидали его с хлебом, другие проникали внутрь за хлебом.
— Кто тут последний? — подошел он к пожилой женщине, повязанной шалью поверх пальто.
— Откуда мне знать, сынок? Стоим вот…
Чуть поодаль переминалась с ноги на ногу компания молодых ребят.
— Хлеб будут продавать? — спросил Сурен.
— Смотря кому, — ответил парень с вытянутым веснушчатым лицом.
И тут послышался скрежет открывающейся двери. Расталкивая толпу, компания ринулась вперед. Дверь приоткрылась, пропуская нагруженных хлебом молодых людей; работая локтями, они двинулись к бетонной возвышенности. Два дюжих молодца в белых халатах, стоя по обе стороны дверей, помогали несунам, зорко следя за толпой, отталкивая тех, кто пытался проникнуть в цех. Отталкивали, однако, далеко не всех. Кое-кого они чуть ли не силком вталкивали туда. Таким манером они выпустили человек десять и столько же впустили. Сурену тоже удалось протиснуться вперед, но как бы не так — дверь захлопнулась у него перед носом. Изнутри щелкнул замок. В сердцах Сурен хватил кулаком о дверь. Отклика не последовало. Тогда он принялся барабанить в дверь.
— Да угомонись ты! — послышался голос из толпы.
— Выведешь людей из себя, никому хлеба не дадут.
Сурен перестал барабанить, но от двери не отошел, решив проскользнуть в цех при первой же возможности.
К площадке подкатили зеленые “Жигули”, оттуда вышли трое бравых полицей-ских; выпятив грудь и демонстративно поправляя еще непривычные кожаные ремни, они с нарочитой неспешностью поднялись на бетонную площадку, небрежно поигрывая резиновыми дубинками и окидывая толпу такими взглядами, словно вопрос жизни и смерти этих людей был исключительно в их власти. Под тяжестью их испытующе-подозрительных взглядов собравшиеся притихли.
— Ну что, — наконец заговорил один из них, с лычками на погонах, — позволить вам хлеба купить или, может, разогнать?..
Все облегченно вздохнули.
— Разреши купить, — послышалось со всех сторон.
— Ну так и быть, — сказал полицейский. — Отойдите-ка от дверей. Будете хорошо себя вести, я распоряжусь.
Толпа расступилась, образовав живой коридор. Победно прошествовав по нему, полицейские принялись стучаться в дверь. Изнутри не отозвались.
— Они что, не работают? — спросил один.
— Работают, — сказал молодой человек с густыми усами, — стучите сильнее, они далеко.
Полицейские принялись колотить в дверь дубинками и ногами. Двор огласился грохотом. Послышались шаги.
— Вы что, — заорал кто-то, — вконец озверели?!
Полицейские успокоились и в ожидании, когда дверь откроется, приосанились и приняли подобающий случаю важный вид. Но шаги за дверью удалялись.
— Скажи Ваго, пускай дверь откроет! — крикнул один из полицейских.
— Ваго не в нашей смене, — послышалось в ответ.
— А Акоп или Геворг?
— И Акоп, и Геворг, и Маркос, и Пилипос… никого нет. В баню ушли. Сходи, пока не поздно, заодно и спины им потрешь.
За дверью хихикнули.
Полицейские оторопели, превратившись на мгновение в таких же, как и все кругом, простых и беспомощных людей.
Но лишь на мгновение. Быстро оправившись от замешательства, тот, с лычками на погонах, прокаркал тоном тюремщика, орущего на арестанта:
— А ну открой, дебил!..
За дверью засуетились, послышался топот бегущих ног.
— Ну погоди, — обозленно выдохнул знакомый уже голос, — сейчас открою и уши тебе отрежу, как отрезают пастухи в горах псам, что овец стерегут!
Замок щелкнул, засов отодвинулся, двери распахнулись, обрисовав в дверном проеме несколько перекошенных злобой лиц. Увидев полицейских — присмирели.
— Старшина дежурного наряда Ованесян, — вытянувшись, козырнул полицей-ский с лычками на погонах, — кому вы тут собирались уши отрезать?
— Работать не дают, господин старшина. — По лицу растерявшегося пекаря размазалась подобострастная улыбка. — Ни днем ни ночью нет покоя, двери ломают, ругаются…
Окинув толпу высокомерным взглядом и восстановив тем самым свой пошатнувшийся авторитет, полицейские с достоинством вошли в цех. Сурен попытался увязаться за ними, но не тут-то было: его вытолкали взашей и поспешно задвинули засов.
Спустя несколько минут дверь бесшумно отворилась, и под неусыпным взором стражей в белых халатах, а также с их помощью во двор молча вышли молодые парни, неся поверх голов мешки, набитые хлебом. Сурен опять сделал попытку проникнуть внутрь, но всякий раз натыкался на непоколебимую стену сомкнувшихся плеч.
— Да погоди, друг, ты, часом, не семимесячным ли родился, — вполголоса осадил Сурена один из белохалатников. — Там милиция, не видал, что ли?
Немного погодя дверь опять отворилась, выпустив полицейских. Их лица так и светились благодушием и довольством. Вслед за ними, толкая тачку с хлебом, шли двое рабочих.
— Какая машина, та? — спросил рабочий.
— Дa, — ответил старшина, — та самая. — И неспешно отпер багажник. Рабочие быстро сложили хлеб и собственноручно захлопнули багажник.
— А нам хлеба дадут, товарищ милиционер? — спросила женщина, державшая за руку девочку.
— Дадут, дадут, — ответил старшина, садясь в машину и включая двигатель.
— Когда, дядя? — спросила простуженным голосом девочка.
— Скоро.
И машина тронулась.
— Интересно, они на самом деле говорили о нас? — сказал старик в очках.
Женщина промолчала.
— О чем, по-твоему, они должны были говорить? — вмешался жилистый мужчина.
— Чтоб и нам хлеба дали, — сказал старик. — Если сказали, то дадут, если нет — вряд ли…
— Да уж, сказали, — съехидничал жилистый. — У них и заботы другой нет, одно на уме — достанется тебе хлеб или нет.
Старик сник и обиженно отошел в сторону.
На что он надеется, подумал Сурен, эти, как говорит Вардануш, кусок изо рта вырвут. Пожалуйста, явились, взяли сколько надо — и будь здоров…
Долгое время дверь не открывалась. Наконец послышались шаги, но на этот раз отворилось зарешеченное окно.
— Хлеба нет. Закрываемся.
— Вы что, издеваетесь? — шагнул вперед жилистый.
— Пять часов стоим на холоде, совести у вас нет, — запротестовала женщина, державшая за руку девочку. — Ребенок с утра голодный…
— А я своего малыша оставила у соседки, — сказала молодая женщина. — Без хлеба никуда не уйду.
— Минутку, товарищ, — приблизился к окну старик в очках, — разве господа полицейские ничего не сказали насчет нас?
— Как же, сказали, еще как сказали! И приказ написали! Но хлеба-то все равно нет, кончился, — усмехнулся белохалатник и с силой захлопнул окно.
Жилистый принялся колотить в дверь. Ответа не последовало.
— Эй, мы же замерзли, — раздался голос из толпы, — откройте, будьте людьми!
В дверь уже колотилинесколько человек.
— Дверь-то зачем ломать? — послышался сердитый голос из цеха. — Вам армянским языком сказано: хлеба нет.
— Врешь!
— А ну открой, дебил! — подражая полицейскому, гаркнул хриплым голосом веснушчатый парень.
Послышались смешки.
— Я-то открою, но тебе несдобровать! — крикнул изнутри белохалатник, подбежав к двери, но кто-то осадил его и оттащил назад.
— Струсил?! — с издевкой крикнул веснушчатый.
В толпе захохотали. Подростки воинственно затопали ногами, засвистели, заулюлюкали. В дверь полетел камень…
Зарешеченное окно опять отворилось. На этот раз в проеме показалась пожилая женщина в белом халате.
— Мешаете работать. Для вас ведь хлеб печем.
— Как же, для нас! Для полицейских вы печете, — сказал жилистый.
— Дайте хоть по буханке, и мы разойдемся, — вмешалась укутанная в шаль старуха.
— Еще чего! — набросился на нее угрюмый мужчина. — Тебе, видать, немного надо, а у меня в доме восемь душ, что мне твоя буханка?..
— Да по мне, пускай тебе хоть десять дадут, я что, мешаю? — покосилась на него старуха и отвернулась.
— Хлеб кончился, — сказала женщина в белом халате, — идите в соседний цех, там только начали работать.
— А где это?
— Врет она, не расходитесь!
Но многие бросились к соседнему цеху. Сурен поспешил за ними.
Дверь в цех была открыта. Те, кто добежал первым, заглянули в нее, но зайти не посмели. Однако молодая компания, примчавшаяся следом, растолкала толпу и гурьбой ввалилась в цех. Набравшись духу, за ними двинулись и остальные.
— Это еще что! — преградил им дорогу маленький толстячок. — Куда вас несет?
Народ растерянно остановился.
— Куда, куда… За хлебом!
— Вон оно что… Вы разве не знаете, вход сюда запрещен! Подождите во дворе, может, придумаем чего… по возможности.
— Ты уж, сынок, придумай, — попросила старуха в шали; она хотела было повторить свое предложение дать каждому по буханке, но, вспомнив угрюмого мужчину, вовремя прикусила язык. — Столько стояли, не с пустыми же руками домой возвращаться. Пожалей, сынок, армяне ведь мы, христиане…
— Эх! — Лицо толстяка приняло добродушное выражение: что, мол, с вами поделаешь? Повернувшись к хлебопекам, скучившимся у печей, он спросил: — Гаруш, как у тебя с остатками? Надо бы помочь людям.
— Будут вести себя, как положено, дадим, — шагнул вперед мужчина в синем халате. — Пускай выйдут, станут в очередь — каждому дадим по два хлеба.
— Ну, довольны? — спросил толстяк. — Выйдите и организованно, по-людски станьте в очередь.
Все вышли и образовали очередь. Молодежь пятилась, как верующие из церкви, спиной подталкивая прочих, и в конце концов оказалась впереди всех. Сурена, стоявшего одним из первых, оттеснили довольно далеко, но тянувшийся за ним
хвост — человек двадцать — двадцать пять, несколько утешал его.
Из цеха принесли металлический стол, поставили между дверными створками, прикатили тележку с хлебом, и началась торговля. Очередь продвигалась быстро. Оставалось всего ничего, и она дошла бы до Сурена, но тут с воем подкатил желтый “ГАЗ-24” с включенными фарами и полицейскими опознавательными знаками. Из всех четырех дверей одновременно высыпали полицейские.
— Это что за базар? — заорал сухопарый полицейский, пнув стоявший в дверном проеме стол. — Народ сидит без хлеба, а вы грабеж тут устроили?!
Продавец в белом халате исчез в мгновение ока.
— А мы разве не народ, сынок? — из толпы вышла укутанная в шаль старуха, которая уже была пятой в очереди.
Майор лишь взглянул на нее, не удостоив ответом.
— Матевосян, Антонян, очистить площадку! — И, отшвырнув стол ногой, прошел в цех, закрыв за собой дверь.
Полицейские принялись оттеснять людей, но те упорно лезли наверх.
— Послушайте, уважаемый, ведь мы организованно стояли в очереди, — сказал старик в очках, обращаясь то к одному полицейскому, то к другому, — и, если бы вы позволили, минут через десять, купив хлеб, разошлись бы по домам, не причинив вам беспокойства.
Полицейские не удостоили ответом и его.
В конце концов толпа, теснимая от дверей, вобрала в себя и старика и отбросила с площадки вниз.
— У ребенка ни крошки во рту не было, без хлеба я отсюда не уйду! — нервно повторяла женщина, державшая за руку девочку. — Мы тут с семи часов…
Сурена почему-то не покидала уверенность, что толстяку удастся уговорить майора и продажа хлеба возобновится, и потому он пробрался от толкотни в дальний угол площадки, поближе к цеху. Но и здесь, в этом темном уголке, полицейский с выпученными водянистыми глазами заприметил Сурена.
— А ты чего тут торчишь? Сказано: очистить площадку. К тебе это не относится?
Сурен не успел и слова произнести, как полицейский упер обе руки ему в грудь и ритмичными движениями начал толкать его назад.
— Минутку, — сказал Сурен, — чего ты толкаешься?
— Имею право. Захочу — могу и ударить, — не опуская рук, сказал полицейский.
— Это что еще за право? — Сурен напрягся, стараясь больше не отступать назад.
— Государственное право! — рявкнул полицейский; его потуги ни к чему не привели, и это выводило его из себя. — А будешь сопротивляться, могу и оружие в ход пустить — имею право, — пригрозил он и положил руку на кобуру.
— Куда тебе! — Кровь ударила Сурену в голову. — Так врежу, своих не узнаешь!
— Ах, врежешь? — Полицейский отпрыгнул и, выхватив пистолет, направил на Сурена. — Вон отсюда, живо! — заорал он, задыхаясь от злобы. — Считаю до трех! Раз…
На мгновение ситуация позабавила Сурена, в голове мелькнуло: а не проучить ли этого желторотого? Много ли ловкости надо — выхватить пистолет и небрежно отбросить в сторону. Однако краем глаза он уловил откровенно бесчувственный взгляд полицейского и понял: этот выстрелит, как пить дать выстрелит; в сердце закрался страх. Что делать? Он растерялся.
Подбежали другие полицейские.
— Он что, Асоян, сопротивление оказывает?
— Грозится избить, — не отрывая взгляда от оцепеневшего Сурена, сказал полицейский. — Два!..
— Тебе что, жить надоело? — сказал полицейский, тот, что постарше. — Человек на службе, при исполнении… Мотай отсюда подобру-поздорову, от греха подальше.
— Ступай, сынок, ступай, — запричитала старуха в шали и, схватив Сурена за руку, увела за собой. Сурен плелся за ней следом и чувствовал себя донельзя униженным. Случившееся казалось ему кошмарным сном.
Площадка перед цехом опустела, но самые упрямые, в том числе и Сурен, стояли, скучившись поодаль под деревьями, и не расходились.
Наконец появился толстяк.
— Люди, — сказал он, — прошу вас, не стойте понапрасну, идите в двести семьдесят четвертый магазин. Через час отправим хлеб туда.
— А где это? Что за магазин?..
— Вниз по улице, через две остановки, — пояснил толстяк. — Рядом с универмагом “Нарине”.
В третьем часу ночи покупатели гурьбой, в их числе и Сурен, прошагав по темным и пустынным улицам, подошли к двести семьдесят четвертому магазину; возле него несколько озябших от ноябрьского холода человек развели костер и грелись у огня. Завидев довольно многолюдное пополнение, они стали поспешно восстанавливать очередь. Подошедшие пристроились им в хвост, расспрашивая, кто последний, а когда определились и выяснили, кто за кем стоит, разбрелись: одни к костру, другие в поисках сучьев, щепок — всего, что горит.
— Внизу валяются доски, — посоветовал бывалый очередник.
Магазин находился у края ущелья, на дне которого скопился строительный мусор вперемешку с палками, поленьями, досками.
Еще не вполне успокоившись, Сурен чуть ли не бегом спускался вниз и поднимался к магазину, снабжая костер топливом, стараясь отвлечься от недавнего унижения. Но, пока глаза высматривали доски и щепки, в голове пчелиным роем гудели слова жены: “Повесь ты наконец перчатки на гвоздь, сейчас не до бокса, надо крутиться да вертеться. Не можешь магазин открыть, хоть лоток на улице поставь. Или, как племянничек твой Вараз, сахару добудь или бензина, приторговывай. Тебе и это не по плечу? Неумеха ты, вот что. Сил тебе не занимать, руки-ноги целы, надо бы пристроиться в какой-нибудь вооруженный отряд, вон их сколько развелось, и, как Васил, сын Айко, магазины и базы грабить, дом будет — полная чаша”.
Сурен не раз пытался растолковать жене, что дороговизну и трудности переживают не только они — явление это всеобщее, для всех настали тяжелые времена. Но Вардануш стояла на своем, и ее упреки были в чем-то справедливы.
— Как же, “всеобщее явление”! У людей на столах импортные напитки, бананы да ананасы не переводятся, а на твоем столе хлеб с сыром никак не повстречаются: сыр достанешь — хлеба нет, хлеб достанешь — сыр, оказывается, давно слопали.
Все это Вардануш выдает, то плача, то ругаясь и проклиная или — в задушевном разговоре — уговаривая и разъясняя; бывает, однако, молчит, как немая, ни словечка не проронит, а мысли ее в одном направлении вертятся: Сурен живет дурак дураком, не видит и не слышит, что творится вокруг; ловкачи тысячу превращают в сто тысяч, сто тысяч — в миллион, миллион — в десятки миллионов, а тем временем денежки, которые они по копейке копили лет пятнадцать—двадцать на машину, тают на глазах, как свеча, и вот-вот кончатся, и вместе с последней вспышкой пламени этой свечи угаснет их очаг.
Мысли Сурена прерывает рев приближающейся машины. Он поспешно карабкается вверх, волоча за собой перемазанную цементом двухметровую доску. Очередь уже выстроилась. Сурен бросает доску в костер и занимает свое место.
— Повезло нам, машина не опоздала, — говорит Сурену старик в тулупе, — да и шантрапа в этот час спит, некому, стало быть, нарушать очередь.
— Это хорошо, — подхватывает кто-то сзади, — значит, хлеб достанется всем.
— Почему же не открывают? — спрашивает Сурен.
— В магазине никого нет, — поясняет старик, поднимая воротник тулупа, чтобы защитить уши от ветра. — Продавщица живет в этом же доме, на втором этаже. За ней уже послали.
— Я предупредила, сейчас она спустится, — говорит полная женщина, возвращаясь в очередь.
Водитель поглядывает на часы и нервно расхаживает взад-вперед. Проходит еще минут десять — продавщицы нет. Потеряв терпение, водитель садится за руль, но народ преграждает ему путь. И тут, наконец появляется продавщица, немолодая женщина в белом халате, наброшенном на пальто, за ней — двое молодых и один пожилой мужчина.
— Тетя Марус, поторапливайся, — говорит девушка из очереди, — шофер недоволен, того и гляди, уедет.
— Пусть катится, один уедет, другой приедет, — равнодушно бросает продавщица, отпирает дверь и велит никому не заходить в магазин, пока хлеб не выгрузят.
Водитель ставит машину впритык к боковой двери и, вытаскивая лотки с хлебом, подает их грузчикам, пришедшим с продавщицей, те подхватывают лотки, втаскивают их внутрь и укладывают хлеб на полки.
И тут, откуда ни возьмись, со всех сторон к магазину стекается молодежь семнадцати—двадцати лет. Одни лезут в магазин на подмогу грузчикам, другие толкутся у дверей, путая очередь. Появляются и машины: несколько “Жигулей”, “Волга”, виллис; оттуда тоже выходят молодые парни.
— И как они почуяли, окаянные? — досадует старик в тулупе.
— Что за свадьба без жениха, — комментирует мужчина с аскетичным лицом. — А кто же будет нервы нам трепать?
— Их в такой час и палкой не выгонишь из постели, — говорит женщина в
очках. — Не иначе как Марусины проделки: позвонила, вот они и сбежались.
— Все, — говорит старуха в шали, — теперь хлеба никому не видать.
Выгрузив хлеб, машина отъезжает, однако тем, кто впереди, никак не удается пробиться к дверям магазина — дорогу преграждает плотная стена парней. Набив хлебом белые холщовые мешки, они проносят их над головами очередников, передают дружкам и, забрав у них пустые мешки, снова протискиваются в магазин. Люди мало-помалу осознают бессмысленность наведенного ими порядка, и очередь, распадаясь, превращается в толпу, безнадежно и беспомощно скучившуюся у входа в магазин.
— Мам, пошли домой, все равно не купим, — хнычет девчушка и тянет мать за руку, дрожа то ли от холода, то ли от голода. Но матери не до нее. Уставившись на проплывающие над головами мешки с хлебом, она не произносит ни звука.
Сурен подходит к ней.
— Идите к огню, погрейтесь, — говорит он. — Я как-нибудь проберусь и вам куплю.
Рассекая толпу, он устремляется к двери. Но чем она ближе, тем труднее продвигаться. Однако Сурену все-таки удается проникнуть в магазин. И тут перед ним вырастает пожилой грузчик. Упершись в грудь Сурена руками, точь-в-точь полицей-ский на площадке во дворе хлебозавода, он толкает его назад, приговаривая:
— Куда лезешь?.. А ну выйди, стань в очередь!..
И не успевает Сурен сказать: я, мол, всю ночь простоял в очереди и, не появись здесь ты со своими молодыми шакалами, тихо-мирно купил бы свой хлеб и пошел домой, — как грузчик, выругавшись, неожиданно дает ему затрещину. Сурен автоматически левой наносит в ответ серию из трех легких ударов. Из рассеченной брови, губ и носа грузчика сочится кровь.
— Пзе, Гонч, Вазген! — ошарашенно мычит он. — Ну-ка держите его, поглядим, что за фрукт, что руку на меня поднял!
Несколько человек бросаются на Сурена, но он, ловко увертываясь, дает отпор. Взбешенный грузчик хватает с прилавка нож и бросается на Сурена. Тот выбегает из магазина — в открытом пространстве легче справиться с вооруженным, не то что в магазинной толчее. Грузчик — за ним, молодые тоже. Сурен отбивается от своих преследователей.
Кто-то отнимает у грузчика нож.
— Пусти, зарежу! — орет грузчик. Одурев от ударов, он теряет равновесие и, споткнувшись, утыкается в стену.
— Да провалитесь вы, что за анархия! — кричит выбежавшая на улицу продавщица. — Поглядите, что сделали с человеком! Сами же требуете: очередь, соблюдайте очередь. А кто следит за порядком, того избиваете.
— А ну, мамаша, отойди-ка в сторонку, — командует какой-то молодчик, выискивая глазами Сурена; в руке у него пистолет.
— Ваго, не стреляй! — визжит продавщица, пытаясь отнять у парня пистолет. — Еще попадешь в кого…
Выстрел тем не менее раздается. Народ с криком бросается врассыпную. Обогнув угол здания, Сурен оказывается на улице и бежит. Егo преследуют человек семь. Он лихорадочно думает: не спрятаться ли ему в укромном уголке, дождаться преследователей и, выскочив из укрытия, задать им жару?.. Но за спиной опять раздаются выстрелы. Понимая, что дело принимает плохой оборот, Сурен ускоряет бег. Темную улицу и стены домов освещают фары догоняющих его “Жигулей”. Машина тоже преследует его! Сурен ускользает между зданиями, спускается по тропинке в ущелье и, не сбавляя темпа, бежит во тьме.
Что с ним творится, что он потерял в этом ущелье, да еще ночью? Мелкие камни и щебенка срываются из-под ног и с шумом падают в ущелье. Сурен бежит с такой скоростью, что не спотыкается и не падает. Перед глазами у него голодная и озябшая девчушка и ее мать с остекленевшим взглядом, и Сурен злится на себя, что в такую минуту думает о них, а не об угрозе, нависшей над ним; ему стыдно: он обещал купить им хлеба, а сам, заячья душа, трусливо сбежал…
Сверху доносится пальба. Вначале пистолетные выстрелы, а за ними автоматные очереди, длинные и короткие. Сурен продолжает бежать с сумасшедшей скоростью, пули попадают в срывающиеся у него из-под ног большие и маленькие камни и скалистые склоны ущелья.
— Мам, опять стреляют, — села в постели четырехлетняя Ани. — В кого стреляют?
У Вардануш обмерло сердце.
— Ни в кого, — сказала она, — просто так, в воздух… Спи…
— Нет, не просто так, — сказала девочка, — в моего папу стреляют. Жалко папу…