Рассказы. Перевод Светланы Авакян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2005
Велосипед
На зимние каникулы начался буран, он продолжался долго, и мы, студенты из столицы, приехавшие в Ахалкалак, добирались до села на тракторе. Ованес приходил к нам коротать ночи и побеседовать со мной. Доставал сигареты из железной коробочки, раскладывал по одной на печной трубе, потом начинал крутить ручку радиоприемника, ловил далекую курдскую мелодию и, опершись подбородком на палку, сидел молча, уставившись на меня, снова разминал между пальцами сигарету из нескольких оставшихся в железной коробочке и, не пожелав спокойной ночи, уходил домой сквозь снежный буран. По словам моего образованного дяди Гургена, Ованес приходился нам каким-то родственником.
Я читаю книгу, радиоприемник неожиданно умолк, Ованес сидит в той же позе, недвижен. Я прочел несколько страниц. Он все не шевельнется. Я поменял предо-хранитель, приемник заработал, шум игравших в карты смешался с курдской мелодией. Его недвижность, пребывание в забытьи, не унимающийся уже седьмой день буран выводят меня из терпения. Я говорю: “Тогда Бавакан дала мне пятьдесят рублей”.
В его глазах удивление, потом страх. Заикаться начал. “Адрес-то помнишь, сынок? Огонь в груди…” — “Нет, столько времени прошло, — говорю я. — Там все села по номерам были. Я точно помню, то село не имело названия, только число…” А он: “Повези меня с собой, сынок… Чего молчишь?” Я продолжал молчать. Он снова размял двумя пальцами сигарету, собрал оставшиеся в железную коробочку и ушел раньше обычного.
…Собрались тот год в селе человек пять-шесть сельчан, повезли на грузовике картофель продавать. У жены Ованеса, Бавакан, — редкие усы и бородка, рот кривой, аж до уха доходит. Поговаривали, что у них в хлеву хачкар стоял, так она как-то ночью, побоявшись идти в отхожее место на огороде, прямо рядом со святыней и облегчилась. Проспала ночь, а наутро глядит, рот искривился до самого уха… Да только другая половина села не верила: мол, байку эту Бавакан для Ованеса своего придумала…
В сотый раз просила она меня, как родственника, хорошенько присматривать за Ованесом, говорила: “Ты своего дядю лучше меня знаешь, сынок, он между двумя ослами овес не поделит. Ты уж там за него деньги считай”.
За два дня добрались до Армении. На рынке грудами был навален картофель. Разделились по двое и стали ездить по селам. Ездили по желтой пыли. В первом же селе, когда разложили мешки у стены магазина, рядом с весами, Ованес огляделся и сказал удивленно: “Смотри, сынок, деревья какие — точно ягнята малые…” Первый раз видели мы абрикосовые деревья в цвету. Шофер, получив часть денег, пообещал вечером приехать за нами. Торговля шла хорошо, я вел счет за двоих, тайком поглядывая на таблицу умножения, спрятанную в кармане. Какая-то женщина купила картофель и попросила Ованеса донести ей мешок до дому. Я сказал: “Не смей!” Женщина спросила: “Почему?” Я ответил: “Мы вам не слуги”. Она мне: “Да кто ты такой? Помолчал бы, щенок! Малец, шестиклассник небось, а, как торгаш, по селам мотаешься, картошку продаешь! У тебя что, отца-матери нет? И не стыдно им, сына на улицу выкинули!” С Ованеса лил пот, он покачивался под тяжестью мешка весом с центнер, шаркал сапогами, поднимая пыль. Сорочка под мышкой порвалась. Она шла за ним следом, покачивая бедрами, в легком халате с развевающимся подолом, сквозь тонкую ткань отчетливо вырисовывался ее зад. Я боялся эту женщину, мне хотелось, не знаю уж почему, чтобы она прошла вперед и не видела заштопанных штанов Ованеса.
Я сидел рядом с весами около магазина и думал, что эта женщина убьет Ованеса, ограбит его, и мне хотелось плакать. Потом я решил подождать еще немного и пойти в милицию. Налетела стая комаров и не давала мне спать. В полудреме я думал о деньгах Ованеса, которые лежали у меня в нагрудном кармане. Мне хотелось взять из них пятьдесят рублей и купить себе велосипед, но я все никак не решался присвоить эти деньги.
Солнце уже зашло за абрикосовый сад, и вернулся шофер, а мы все ждали Ованеса. Шофер курил сигареты одну за другой, мне не давал. Сказал: “Сопли утереть не умеешь, курильщик выискался!” Потом добавил: “Кто знает, к какой бабе попал? Не могу я так долго ждать. Ухожу. Давай мне, что причитается, ухожу я”. Из мрака и синих густых зарослей вышла корова, остановилась перед нами, замычала. Шофер сказал: “Уймись, не скули!.. Не уйду никуда, подожду еще”. Потом и я закурил, устроившись на пустых мешках на весах. Пришел Ованес. Сказал: “Обедом кормили, потому и опоздал”. Мы побросали пустые мешки в грузовик и только собрались ехать, как вдруг Ованес что-то вроде бы вспомнил и говорит: “Деньги там забыл, пустой мешок взял, а деньги забыл, пойду за деньгами, скоро вернусь”. Ушел. И снова долго не было его. Вернулся, подозвал меня и говорит: “Деревья здесь в цвету, что ягнята малые… Сынок, ты поезжай, остаюсь я…” Я ему: “Нет, все одно дядя Гурген приедет, увезет тебя домой. И Баво, Бавакан твоя, велела мне за тобой присматривать. Все равно увезу тебя!” Ованес говорит: “Сердце горит, сынок…” И заплакал. Я тоже плакал. Забрался в кузов, чтобы шофер не разговаривал со мной. Машина шла, я сидел на пустых мешках и смотрел на красные огоньки от сигарет. Когда доехали до городской гостиницы, ребята уселись на кровати и принялись считать деньги. Подсчитали выручку, завернули деньги в головные платки, привязали к поясам, поели хлеба с колбасой, пахнущей чесноком. Один спросил: “Где же Ованес?” — “Ребята, Ованес пропал!” Я заметил: “Не беспокойтесь. Мы там встретили фронтового друга дяди Гургена, вот Ованес и остался, вино привезет…” Они говорят: “Жаль, Ованеса нет, подурачились бы”. Прошлой ночью они под простыню ему веревку подложили, а как свет потушили, натянули ее. Ованес в ужасе бросился в коридор, стоит перед дежурной в трусах и майке и кричит: “Змея, змея!” Ну, мы вдоволь посмеялись. И в сельском клубе у нас над ним всегда потешались: поднимут резко руки вверх, головы почесывают, а Ованес весь съежится, двумя руками голову прикрывает, ждет удара… Перед сном ребята мне сказали: “Ты деньги в косынку заверни и к поясу привяжи, здесь, говорят, воруют”.
Когда мы возвратились в село, я отнес деньги за картофель тетке Баво и сказал: “Ованес наказывал не привязывать бычка в сухом поле Дарбинянцев — свалиться может на солнцепеке. А вот деньги за картофель, все до копейки прислал, ничего себе не оставил”. Вечером наши, дядя Гурген и тетка Баво, спрашивают: “Какая это деревня, сынок? Как до Октемберяна доедешь, куда дальше?” Я говорю: “Там не то что у нас, там все колхозы по номерам, без названий. Что ездить без толку?” Дядя Гурген сказал: “Напрасно скрываешь, скажешь, мы тебя в Бакуриани в пионерский лагерь отправим. Ты всегда плакал, в лагерь хотел, так ведь? Там пионеры днем и ночью играют, песни поют”. Бабушка сказала: “Ежели скажешь, всю неделю сливки с молока тебе буду снимать…” Я ответил: “Не знаю, не помню, мы столько сел объездили на грузовике, не знаю, в котором”. Дядя Гурген говорит: “Ну и пусть не признается. Товарищ моего фронтового друга Мацо — начальник угрозыска в Октемберяне, попрошу его, за час найдут. Еще этого щенка упрашивать. Собирайте мои вещи, утром поеду”. Я сказал: “Ищи сколько хочешь, все равно не найдешь!”. Тетка Баво отвернулась от меня и дяди Гургена, задрала юбку, достала откуда-то из-под нее деньги и говорит мне: “Усик, сынок, ежели скажешь, пятьдесят рублей тебе дам. Вот они, возьми! В сельпо велосипеды привезли. Четыре рубля бабка Айкануш добавит, завтра купишь себе велосипед — и катайся на здоровье!..” Я ответил: “Нет, не могу… У Ованеса все внутри горит…” А Баво: “Это он сам так сказал, да? И как у него язык повернулся говорить мальцу такое! Сдохнуть бы тебе, Бавакан, до чего ты дожила!..”
Бабка Айкануш взяла у дяди Гургена четыре рубля, у Баво пятьдесят, вложила мне в руку, ухватила за плечо и говорит: “Ну, Усик, повезло тебе, беги покупай велосипед и разъезжай на нем, как паша!.. И чего ты села назвать не хочешь? Будешь рот держать на замке, останется тетка Баво сиротой, что сова на развалинах, и трава их останется нескошенной, картофель неполитым, пшеница немолотой, бараны нестрижеными… Как же так, а, дурачок? Купишь велосипед, брату Нерсику тоже будешь давать покататься”. Я ответил: “Нет”. — “ Будешь давать, а то зачем я четыре рубля добавила!”
Потом дядя Гурген уехал в Октемберян. Из Ахалкалака прислал весточку, чтобы ребята ждали на развилке, с грузом-де они. Обычно перед отправкой автобуса, шедшего в горные села, дядя Гурген и Нерсик привязывали груз к велосипеду. Я сказал Ованесу: “Я Баво передал, чтобы не привязывала бычка в сухом поле Дарбинянцев. Только никто меня не слушает. Опять там привязывает… Вашу собаку колхозные псы загрызли… Если захочешь, и здесь абрикосовые деревья посадим…” Всю дорогу он беседовал с моим братом Нерсиком, а со мной — ни слова.
…Кончились каникулы, прошел семидневный буран. Колхозные тракторы ночью очистили дорогу. Рано утром, стоя у школы, я ждал автобус из Ахалкалака. Пришел Ованес, поковырял сапогом снег, переложил мешок из руки в руку, сказал: “Здесь головка сыра овечьего, немного топленого масла — не станешь же ты это за деньги покупать!” Сказал: “В Армению едешь, сынок, возьми меня, огонь в груди… может, пройдет…” Я сказал: “Нет у меня времени прогуливать тебя там. Да и возраст у тебя не тот, подумал бы о годах своих”. Ответил: “Во дворе дерево абрикосовое росло. Все в цвету. Ежели присмотришься, узнаешь — я над дверью большую подкову прибил. Ты мой удар знаешь и гвоздь, мною забитый, сразу признаешь…”
Приехал в Ереван в общежитие человек из села, сказал: “Умер ваш Ованес…”
Колокол
Шел теплый проливной дождь. В горах растаял снег, и река, протекавшая через село, залила улицы шумными потоками. Сельчане в страхе забрались на кровли домов и с тревогой следили за крышей школьной уборной, на которую вскарабкалась наша учительница русского языка. Мы смотрели на нее и думали о том, как ее спасти. Мутный желтый поток врывался в дома, хлевы, выносил ягнят, доски, наседок в гнездах, сидевших на яйцах. И каждый из нас все думал, что добраться до учительницы можно вплавь. Она стояла под теплым дождем, держа в руках туфли на высоких каблуках, и, растерянная, оцепеневшая, не звала на помощь, не плакала.
Когда желтый поток ворвался в дом героя войны Айро и унес его протезы, каждый из нас еще был уверен, что учительницу можно спасти. Надо было плыть не против течения, а с края школьного двора, по течению, тогда поток вынес бы прямо к уборной.
У нее были светлые волосы, которые она легким движением головы отбрасывала назад, темно-красная помада на губах, а когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки. Сельчане говорили, что она окончила брюсовский англо-русский, но никто не знал, что это такое — “англо-русский”. Незнакомые, чужие слова наводили на мысль о том, что где-то небесные духи превращаются в духов земных. Слова эти были так созвучны с ее обликом… Влюбленные в нее ребята останавливали учительницу на улице по дороге в школу, просили составить жившим где-то далеко подругам телеграмму, а потом, смущенно потупив глаза, говорили: “Она очень похожа на вас, у нее такие же ямочки на щеках…” Листочки, исписанные ее рукой, уходившие в армию ребята хранили в нагрудных карманах. Старшеклассники отпускали усы, а семиклассники переставали доверять сестрам гладить их брюки.
Механизатор Седрак говорил ей: “Я очень люблю Англию, расскажи мне, по какой технологии они там пшеницу сеют?” А некоторые сельчане возили своих жен в Ахалкалак к парикмахеру, чтобы тот подстриг их под учительницу Нвард…
Когда несколько мужчин, обвязавшись веревками, уселись в деревянные корыта, чтобы спасти оставшегося в доме Айро, который кричал нечеловеческим голосом, желтый поток подхватил их и через несколько минут прибил к стене. Но даже тогда каждый из нас все еще верил, что можно приблизиться к школьной уборной, — надо плыть по течению и не попасть в водоворот. Так бы мы сумели вплавь добраться до учительницы, спасти ее.
Айро выл и задыхался в доме. Мужчины разобрали крышу и веревками вытащили калеку.
Река все поднималась и поднималась, она несла птичьи гнезда, сухие ветви деревьев; все это образовало запруду у сводчатого моста. Когда в одно мгновение мост сорвало и он, нелепо подскакивая, исчез в волнах, каждый из нас еще верил, что сумеет добраться до Нвард. Ноги в холодной воде деревенели от стаявшего снега, теряли чувствительность. Потом река принесла вырванное с корнем дерево. Оно неслось в стремительном потоке к школьному двору, спокойно и уверенно вниз по течению. Все произошло в одно мгновение, на глазах собравшихся. И все же каждый из нас был уверен, что дерево не помешает подплыть к ней, в противном случае можно просто нырнуть под него, взять ее на руки, ощутить аромат ее нежных цветочных духов и, плывя на спине, под теплым проливным дождем добраться до безопасного места.
Толстоствольное дерево ударилось о столбы школьного балкона и вместе с карнизом сорвало принесенный из церкви колокол, который тут же ушел под воду. От удара дерево изменило направление и двигалось теперь медленно, делая круги. Нвард тоже заметила это. Она села, желтая вода уже подступала к ее ногам. Она надела на босые ноги туфли, снова сняла, начала натягивать чулки, потом надела туфли. Кто-то из собравшихся спросил: “Зачем это она?..” Потом мы никак не могли вспомнить, сказал ли кто это вслух или каждый из нас крикнул беззвучно… Когда она натянула второй чулок и надела туфлю, все поняли, как сильно верит Нвард в жизнь — не плачет, не зовет на помощь.
Кто-то из собравшихся сказал: “А к чему чулки… они б имели смысл, если…” Потом мы не могли вспомнить, сказал ли кто эти слова вслух или каждый из нас крикнул беззвучно…
С того мгновения никто уже не верил, что сумеет добраться до Нвард и спасти ее. Дерево потрясло уборную, как спичечный коробок. Вода накрыла Нвард, и она больше не появлялась в желтом потоке… Собравшиеся мужчины со смешанным чувством зависти и ненависти смотрели на Айро, потерявшего на войне обе ноги.
А дождь не прекращался…
Четыре дня спустя вода сошла. Нвард и церковный колокол нашли на лугу далеко от села, покрытых илом и водорослями. Из столицы приехали убитые горем родители и на красивой машине увезли гроб в Ереван. Колокол очистили от ила, и к нему вернулся утраченный голос. Снова повесили на отремонтированном карнизе, и с тех пор некоторые наши мужчины, вскакивая по ночам, утверждали, что просыпаются в полночь от колокольного звона. Слышали этот звон и еще шум чьих-то крыльев в небе над селом и те, кто засиживался до полуночи. В окнах звенели стекла, и во мраке снова и снова слышался шум крыльев.
Апельсин
Мы сидели у огня, люди и крысы сновали вокруг. Люди, грязные, в разодранных одеждах, проносили завернутые в проcтыни и карпеты тела погибших. Мы — Cаркис, отец мальчика и я — три дня, сменяя друг друга, долбили железобетонные плиты и ждали идущие на помощь краны. Уже третий день попеременно кричали петух и мальчик. Мальчик просил вытащить его из-под плит. Красный язык пламени освещал валявшийся вдали ботинок. Ботинок перемещался, менял очертания в зависимости от того, откуда мы на него смотрели. Отдыхая по очереди, мы били по плитам ломом, ногами, притоптывая, пытаясь убедить мальчика, что весь город пришел нам на помощь, потерпи, мол, еще немножко. Мальчик не верил нам, он кричал отцу: “Тогда почему мне так тяжело, почему так давят плиты и мне не делается легче?!
Я задыхаюсь!” Ботинок в свете красного пламени снова изменил свои очертания, поднялся над посудой, влез в половник. Отец мальчика сказал: “Потерпи, выбрось из головы, что задыхаешься, ты у меня крепкий, выносливый, но такой нетерпеливый!” Мальчик долго не отвечал. Саркис шел, пошатываясь, падая и вставая, приближался к отцу мальчика. В багровом зареве ботинок снова изменил свою форму и теперь торчал прямо передо мной. От трехдневной тяжелой работы и бессонницы позвоночник пронзала боль. Саркис и отец мальчика кричали: “Скажи что-нибудь, почему ты молчишь?!” Отец мальчика отбросил лом, потом снова быстро схватил и сказал: “Сынок, не молчи, почему ты молчишь?!” Мальчик крикнул: “Мне страшно в темноте, здесь что-то шевелится и сыплется земля”. Нас на развалинах было только трое, но мы весело кричали ему: “Надо все время говорить, слышишь, говори с нами! С тобой там никого нет!” Из-под развалин церкви опять закричал петух. Мальчик сказал: “Города нет… Кто же вам поможет?.. Я чувствую, ОН здесь, смотрит мне прямо в глаза, кружит вокруг…” — “Ты глупенький, — сказал его отец, — как это — нет города, что ты такое придумал?! Все наши соседи работают здесь…” Мы стучали ломом и железными прутьями, шумели. “Кто же может кружить вокруг тебя? Темно, вот тебе и мерещится… Ты лучше представь наш город, здесь теперь, как в раю. Не веришь? Ангелы на землю спустились, летают вокруг, танцуют. Людям теперь дома не нужны, мы на небе жить будем; вокруг разноцветные фонтаны бьют… Почему ты не пошел в школу в тот день, остался дома?! Ангелы о тебе очень грустят. И знаешь, самое радостное, что у людей стали крылья вырастать… Соберись с силами, потерпи еще немного, выберешься, все сам увидишь…”
Из мрака вышел мужчина, подошел к огню, сказал: “Интересно, придумали музыку, да еще в такие дни, кто до такого додумался! Уже третий день… Боюсь, не выдержит сын учителя… Удалось кого спасти из этого дома?.. Говорят, гробы привезли, я пойду…” Потом возвратился и сказал шепотом: “Надо как-то начинать жить… Не знаете, нашли тело красавицы Мариам? Хорошо бы снег не прекращался — говорят, после землетрясения эпидемия начнется… Схожу посмотрю гробы, какие размеры…” Мы ответили ему: “Мариам нашли в завалах церкви. Там все время кричал петух…” Он сказал: “Вы не ослышались? Сейчас всем крики мерещатся… Что ж, раз уверены, что петух, пусть кричит — жертвенная птица… Жертва…” Он ушел. Снег тяжело лежал у него на плечах. В сплошном мраке среди тряпья, освещенного пламенем костра, появился ботинок, поднялся над лифчиком… Я старался не замечать его. Отец крикнул сыну: “Нет, ты мне скажи, ты слышишь музыку?” Саркис усердно стучал по клавишам покореженного пианино, стоявшего среди развалин. Мальчик отозвался: “Слышу. Но почему ангелы только играют и не помогают вам? Я задыхаюсь…” Отец ответил: “ У них нежные ручки, крылышки только-только выросли… Видел бы ты, как ваш четвертый “бэ” на небе стаей летит…” Ботинок, круживший над красным пламенем, снова изменил очертания, влез в опрокинутую детскую коляску и теперь торчал прямо передо мной. Боль пронзила мой позвоночник до самого затылка… Мальчик сказал: “Папа, крыса уставилась мне прямо в спину…” — “Неправда, сынок, ты не можешь видеть такое в темноте, ты просто обознался — это рядом с тобой устроился маленький ангелочек. Он узнал, что ты трусишка, уселся и смотрит на тебя, чтобы ты перестал бояться…”
Из развалин и полуразрушенных домов, во мраке и холоде, по желтой грязи к огню шли мужчины и юноши с покрасневшими, воспаленными глазами. Они хотели знать, достали ли из-под соседнего завала тело красавицы Мариам. Один, отвернувшись, помочился в темноте, дрожа от холода, а потом спросил: “Вы давно сидите здесь, неужели не почувствовали аромата ее духов?..” Ботинок снова переместился, влез теперь в женскую ночную сорочку с блестящим фирменным ярлычком. Мне хотелось встать и швырнуть его в огонь. Саркис сказал: “Не стоит, он нам совсем не мешает…” Я ответил: “Когда он рядом, я перестаю узнавать предметы…” Из соседних развалин слышался глухой крик петуха. Мальчик крикнул: “Я нашел апельсин. Между плит посыпалась земля, и в ней апельсин, он так хорошо пахнет, папа…” Мы обрадовались. Отец сказал: “Видишь, я же тебе говорил — рядом с тобой устроился ангел. Это он принес тебе апельсин. Ты говорил, что очень хочешь пить. Слушай меня, сынок, надкуси апельсин и пей из него сок, понемножку, чтобы хватило на несколько дней… Не выпускай из рук, держи крепко в ладошке. Мой наивный малыш, ты даже не знаешь, какой подарок принес тебе ангел…”
В красном зареве ботинок снова переместился, устроился на подушке, из которой вылезали перья, потом добрался до книг и остановился на разбросанных противозачаточных таблетках, лицом к нам. Мне не хотелось смотреть на него. Саркис сказал: “Ты устал, не смотри на него, постарайся закрыть глаза”. Но и под закрытыми веками я чувствовал, что он передвигается куда-то в другое место, и вскочил. Саркис сказал: “Не делай этого, такая вонь начнется, не избавимся!”
Мальчик сказал: “У меня замерзли и не двигаются ноги, я устал и хочу спать…” Мы ему: “Не спи!” Отец его добавил: “Спать нельзя, попробуй шевелить ногами, повернуться, попытайся немножко раскопать руками землю и повернуться, это нетрудно… Когда выберешься, у тебя вырастут крылья и ты, как мальчики из вашего класса, полетишь по небу. Помнишь, как ты хотел пролететь над церковной колокольней?..” Мальчик ответил: “Я никогда не хотел летать над колокольней… Достаньте меня отсюда, я задыхаюсь!..” Отец сказал: “Да, не над колокольней, но ты же хорошо помнишь, как тебе хотелось полететь над полями и ущельями”. Мальчик: “Я задыхаюсь, позовите маму, достаньте меня, освободите…” Мы изо всех сил стучали ломом по плитам. Волдыри на ладонях набухали, руки горели, мы обмотали лом тряпкой и все стучали, все стучали по плитам, по камням… А петух все кричал из-под развалин. Отец мальчика сказал: “Слышишь, как работают инструментами, весь город работает…
У мамы и сестрички тоже выросли крылья, они скоро прилетят… Потерпи еще чуток, ждать осталось совсем немного!” Сын ответил: “Я проверил ангела, он съел весь мой апельсин. Слышишь, как он шаркает ногами. И совсем он не маленький ангел, от него пахнет плесенью…” Отец закурил. “Напрасно, сынок, не надо было проверять…” — “Их много, — сказал мальчик, — они вылезают изо всех дыр, сидят и смотрят на меня…” Отец ответил: “Ты сильный, сынок, ты должен держаться, помнишь, как весной ты встретил в подъезде красавицу Мариам и задрал ей платье? Я тебя тогда ремнем отстегал, а ты даже не заплакал. Что же сейчас с тобой? Даже если крысы, что тут такого? Ты победишь их! Они ждут, они выжидают… Понимаешь, очень важно, чтобы они не почувствовали, что ты устал! Они испугаются, поняв, как сильно ты хочешь жить! Они не станут долго ждать, они тоже умеют уставать… Неужели ты не можешь обмануть крыс? Земля холодная, промерзшая, они все бросят, уйдут… Кто тебе сказал, что крысы идут на мертвых? Почему ты не думаешь, что им одиноко, что они испытывают страх и потому пришли к тебе… Чего только не придумаешь со страху… Постарайся двигаться, шевели руками, ногами, всем телом, хоть немного, пусть они увидят, какой ты сильный… Они описаются и уйдут. Я знаю, такая у крыс привычка…”
Мальчик молчал. Мы били ломом по плитам, стучали по клавишам пианино, но он молчал… Мы ждали долго… Потом отец мальчика тяжело отложил лом и выдохнул: “Пойду за водкой…” — “Не заходи в магазины, там патруль, могут выстрелить”. Он ответил: “Ничего”. Я из последних сил боролся со сном, потом послышалось, как шумно захлопали крылья, петух с красным гребнем выскочил из развалин и полетел над городом, над нами… Он улетал от нас…