Стихи. Перевод Георгия Ефремова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2005
В 1960 г. окончил факультет литовской филологии Вильнюсского университета. Работал в Институте истории, преподавал в Вильнюсском университете. С 1976 г. член Литовской Хельсинкской группы. В 1977 г. эмигрировал в США. С 1980 г. профессор на кафедре славянских литератур Йельского университета (Нью-Хейвен). Лауреат Национальной премии (2000).
Со взморья в Вильнюс в шестьдесят восьмом1
Горячей сталью тлела пелена,
каюты, мачты истекали хворью,
и слепота была раскалена,
и ураган, переерошив хвою,
вздувал пожар чердачного окна.
Не размежить ресницы. Нам приснилась
в лесном огне смолистая руда.
Тем летом удивительная милость
хранила нас. И ты вела туда,
в глубь своего зрачка, где повторилась,
как на пустом экране, духота.
Пульсировал асфальт. В свету лиловом
под фарами распарывалась мгла,
мы, обременены беззвучным словом,
разъединяли жаркие тела
и снова их сопламеняли. Кровом
нам умудренность краткая была.
И в забытьи объятий нас с тобою
хранил полночный августовский бред,
молчал рассудок, остывала воля,
кончалась эра, близился рассвет,
сухие губы пили снег прибоя,
целебный снег, какого в мире нет.
Потом сквозь все покровы и длинноты
пробился гул, и мир предстал тогда
руинами: ни слез, ни позолоты,
гнилыми поплавками — города.
Как черви, твердь точили вертолеты,
не говорила ни одна звезда.
Так было далеко, что смолкло время,
но слышалось — там громыхал бетон,
и множила чумные испаренья
действительность, где замер телефон
и смерть с жезлом руководила всеми,
тасуя танки (имя: легион).
Ей вторило биенье трубной меди.
Богиня, лишена веретена,
все путалась, что наша доля — нети,
что с нами истекают времена,
пустеет море и густеют сети,
и новизна для рабства рождена.
Ты угадала: мы уже расстались.
Та юная и давняя глава
расставила все точки. Дни распались.
А ты молчала и была права:
что все надолго и что нам остались
сухие камни, краткие слова.
1 Стихи о вторжении советских войск в Чехословакию, которое совпало с разгаром (и концом) юношеской любви.
По достижении Атлантиды
О канувшей земле не грезят моряки,
особенно теперь, когда войной протяжной
их грозная страна разбита на куски.
Гостиничный буфет. В окне облезлый цоколь.
Шуршанье катеров. Зима уже вблизи —
за шторами она темнее мутных стекол:
седых бетонных брызг и почвенной грязи.
Приземистый маяк над дюнами все тот же,
и крепость не страшней отхлынувшей чумы,
в кровавых перьях пирс, — но эти чайки тверже,
чем камень и чугун, тем более, чем мы.
Застынь, прикрой глаза. Любая вязнет ноша
в проулочном песке. И зренье сожжено.
Мы разминуемся. Куда ни обернешься —
ни воздуха, ни зги, ни срока — все одно.
Полынь, чертополох, linnaea borealis1.
И только влажный луч сквозь рваную броню.
Друг другу внятны мы как высшая реальность —
у смерти на краях, в поруганном краю,
который скрыт песком и срыт водой бездонной,
где лентой траурной расплылся под ногой
фарватер, но всегда шуршат из-под ладоней
ноябрь, нищета, грамматикa, огонь.
От Ландверканала до шпрее
Мурату Xаджу2
Я тут впивал изгнанье — горечь меда
И желчи, я играл — такая мода! —
Бессмысленную партию с судьбой,
И я взирал, копируя Назона,
Туда, где молча пустовала зона
Запретная под властью гарнизона
Чекистов. Это был последний бой.
Канал, откуда выудили Розу,
Уже не отражает злую прозу.
Все умирает и живет без спросу.
Лишь ты не изменился. Рухнул пласт.
Пульсирует в другом конце аллеи
Пустой огонь, безжизненно белея.
Посольские знамена — мощь былая —
Поблекли от времен. Pariser Platz.
Меж новым паркингом и мини-баром
Дышу постмодернистским перегаром.
Стерильный банк — на зависть всем Саxарам,
Где мы в стеклянном атрии горим.
Глаза тончайшим блеском намозолив,
Плетутся рельсы, их узор назойлив,
И в мутном небе ангел Siegessaule,
Как отрицание, неоспорим.
Стены не стало. Весь пейзаж растекся.
Не разберешь, где стыли воды Стикса.
Держава потребления и секса
Не разрешит загадку старины,
Волнущую робкого туриста.
Где партия учила нас гордиться,
Разложены листы авангардиста,
Сбежавшего из тонущей страны.
Мы оба с ним вбираем хмель свободы.
Я архаичен, будто гугеноты,
Но жив, xотя не попадаю в ноты,
И говорю без темы, наугад —
Испытанный разнообразным спектром,
Осыпанный и порохом, и пеплом
Вблизи моста, висящего над пеклом,
Блуждаю, новым временем объят.
Но я ему не свой — как те фронтоны,
Доспехи, колесницы и грифоны,
Потопом принесенные тритоны,
Хранимые в воде (точней, в огне).
Ну а пока не грянула разлука
И все трофеи держатся друг друга,
Акрополей опека и разруха —
Паллада всемогущая — при мне.
Ее владенья людям вечно внове,
Изменчивость эпох в ее основе,
Империям вдогонку — суесловье,
Сильнее триумфатора — монах.
Отчизны, семьи, имена теряем,
Богатство и тщету считаем раем,
Но (как заметил эмигрант) ныряем
В веках, как саламандра в пламенах.
И только в этом благодать на лоне
Земли, где верховодит слово “ohne”.
Держись тропы на каменистом склоне,
Живи огнем. Никто не ждет тебя.
Пусть мухи над идеями роятся, —
Но ты, ничтожный, предпочел бояться
Скорее рабства, чем нужды и братства,
И лжи — сильнее, чем небытия.
Над парком ангел кружит. Верный свету,
А может — мраку. Пробежавши смету,
Благодарю согласно этикету
Судьбу, раз не положено другой.
Пока созвездие мне смотрит в спину,
Сверну к Стене, которой нет, и сгину,
Окинув взглядом тесную витрину
И со стекла себя стерев рукой.
1 Растение, характерное для Восточной Пруссии. В стихотворении изображен городок Балтийск (Пиллау), где останавливался Бродский. Гостиничная столовая и маяк описаны им в стихах “Отрывок” (“В ганзейской гостинице “Якорь”…”).
2 Мурат Xаджу — кавказец-авангардист, продающий свои творения около бывшего восточногерманского Дома Республики, предназначенного к сносу. Роза — разумеется, Роза Люксембург, утопленная в Ландверканале; строка о ней отсылает к Бродскому. Паризер
Платц — площадь у Бранденбургскиx ворот с российским и английским посольствами. Зигесзойле – колонна в Тиргартене в честь немецкиx побед, на ней стоит ангел. Эмигрант — Владислав Xодасевич (цитируются его слова). Есть также ссылка на Шиллера—Тютчева (“Градозиждущей Палладе,/ Градорушащей молясь”).
Дюны в Уотермилле
(считаю и сбиваюсь) нас отъяли
от континента, ставшего беззвучьем
и кодами почтовыми. Long Island,
к примеру: катаные голыши,
облезлый край причала. Не впервые
я вижу катера и паруса,
бессонный веский окоем. Лагуна
траву и пристань трогает локтями.
Отсюда не увидеть океана,
но можно угадать — издалека
мерцанием чуть слышным отдается
прибой, скрывающий медузьей гущей
и пеной все следы (быть может, нами
оставленные). Перед гаражом
день, плавно удлиняющийся, ставит
уверенную роспись: шинный след
витиеватый и блестящий влажно,
как отпечаток пальцев на анкете.
Голубизну смущает самолет.
Лишь чайки не шевелятся. Реклама
пытает многоопытный экран.
Тень сходит вниз по лесенке. Хозяин
колдует у плиты — летят в котел
беспомощные устрицы, креветки,
а в пальцах дрожь сильней, чем год назад.
Замечу: вот единственная новость
из жизни этих лотофагов.
Скоро
мы вместе будем в ближней книжной лавке,
там дюжина друзей сопроводит
его стихи хлопками. Я ни разу
не спрашивал, откуда он, хотя
моя провинция ему известна.
И слушатели, кстати, все оттуда,
из тех времен, из наших поясов.
Но судьбы разные. Вон тот, в углу
от солнца разомлевший мистер В.
Он превосходно помнит, как бежал
по раскаленной мостовой к вокзалу,
который спешно таял, как мираж
среди цементных блоков. На перроне
никто не видел консула — два дня
(или часа) назад его убрали
с почетного поста, он был в купе,
но, свесившись в вагонное окно,
еще успел коряво расписаться
на том спасительном листе. Иная
досталась участь сыну адвоката
A.С. (в миру — профессору). Он тайно
жил чуть ли не в стогу, однако влип
(с тех лет рубец остался на плече —
пустяк, слепая штыковая рана).
Затем он ели корчевал в тайге
и так освоил дело лесоруба,
что выполнял все нормы за двоих —
себя и мать, которая не в силах
была привыкнуть к той мужской работе.
Они потом спаслись через Иран,
но то история другая. Третий,
M., здешний психиатр, терпеть не может
рассказывать о мерзостной норе,
где он (совместно с двадцатью шестью
из многих сотен) избежал расстрела.
Когда просел забор и разбежалась
охрана, прямо в зону въехал танк —
громовый избавитель, очень скоро
сам ставший надзирателем. Спасибо
Создателю, оттуда было смыться
несложно. Даже тем, кто умирал
по многу раз.
Мы на пути домой.
Приятель мой рукой отяжелевшей
сжимает руль, почти как год назад.
Он может знать побольше тех троих.
В конце концов, ведь я и сам оттуда.
Я не валил тайгу, не гнил в бараке,
но дом мой — тот же пояс часовой.
И смена континентов нелегка:
одни и те же меты на сетчатке,
пусть там, где видели они фонарь
и стену, — мне светила пустота.
Всего лишь треть их века мне досталась,
довольно и того. Но вот усадьба,
столбы и плющ, дощатая стена,
обрызганная щедро свежей краской,
на остывающей траве газета,
на фотографиях — балканский фронт.
А больше, верно, ничего и нет,
лишь отпечатки, слабые следы
на мостовой, в песке, в уме и виде
на жительство. Их, как лавинный гул,
вновь повторяет и стирает время.
А впереди — совсем немного. Старость
и смерть, грядущая в урочный час,
как поздравления, счета, как гостья,
желающая устриц и креветок.
Бутылка на столе. Пустая. Ночь,
сметая крошки, завершает ужин.
Спит городок. Причальные огни
и звезды, потускнев, уходят в небо.
По книжной полке шарит первый луч,
и лебедь правит в сторону Канады.
По ту сторону прилива1
атлантов. Кодак, Тавола, Эльвора.
Вдохни томящий воздух косогора
и позабудь, что млеет голова,
что из-под ног уносится дресва
и наклонен ущербный кубок свода,
и запрокинься тише, чем вода,
ведь эти кручи — ржавая гряда,
обрывы туч и терния осота
тебя не приглашали никогда.
Идешь, оставив имя на воде,
а им неловко в дряхлой наготе
и нет нужды в таком единоверце.
Но городское сморщенное сердце,
влекущее по тесным жилам тромб
к надтреснутой аорте, рваный ритм
дробящее, — оно живей, чем ты,
и дольше. Этой путаницей троп
ты прокрадешься к темным Гесперидам,
где вторят небу звучному сады
и камень затмевает все плоды.
1 Стиxи о Вильнюсе, который уподоблен садам Гесперид (по ту сторону Геркулесовыx столпов, т.е. Гибралтарского пролива), где Атлант держал на своиx плечаx небесный свод. Статуи атлантов поддерживают балкон одного из домов Старого города в Вильнюсе. Во второй строке — названия фирм, обосновавшиxся вблизи этого дома.