Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2005
Виталий Портников — украинский журналист, сотрудник радио “Свобода”. Специализируется на освещении событий, связанных с отношениями стран СНГ и Балтии, внешней политикой России, ситуацией на Балканах. В “Дружбе народов” публикуется впервые.
Дневник журналиста — особый жанр, в котором сливается личное, интимное и общественное, политическое. Это одновременно размышления, лирические заметки, исповедь и выражение идейного кредо… Из-за ограниченности журнальной площади мы публикуем лишь малую часть дневниковых записей Виталия Портникова, выбрав из них по преимуществу те, что могут послужить иллюстрацией к истории взаимоотношений России и Украины в начале XXI века, к предыстории “оранжевой революции” в Киеве.
2000 год
Сентябрь. Гедройц
Я слишком долго размышлял над первой записью — возможно, потому, что в дневнике вообще не бывает первых записей, каких-либо предисловий, вступлений… Если бы я был писателем, то начал бы с обычного своего дня, стремясь перенести на бумагу какие-то будничные соображения и эмоции… Но я не писатель, а публицистические дневники должны жить по своим собственным законам.
Идея первой записи появилась как-то сама собой, когда в “Газете Выборчей” я прочел о смерти Ежи Гедройца, редактора парижской “Культуры”. Фамилия эта не очень известна в Украине, хотя странно: Гедройц издал произведения писателей нашего “расстрелянного Возрождения” еще тогда, когда их фамилии произносили разве что шепотом… С другой стороны — ничего странного…
Гедройц прожил мафусаилов век — 94 года и в последние дни жизни еще работал над последним номером своей газеты и общался с читателями в Интернете. Честно говоря, я как-то не осознавал, что этот человек остается нашим современником — фамилию Гедройца встречал на страницах мемуаров и дневников польских писателей послевоенных лет, уже тогда он выглядел пожилым и мудрым человеком, и, возможно, именно поэтому я не понимал, что редактор “Культуры” все еще продолжает колдовать над своим изданием в пригороде Парижа…
Писатели, которыми сегодня гордится Польша, называли его великим, не опасаясь, что это повлияет на их репутацию. Возможно, именно потому, что Гедройц был прежде всего режиссером польской литературы — он не боялся советовать амбиционным коллегам, выстраивать их планы, влиять на их мысли. Так из “шинели” парижской газеты вышла почти вся литература, приблизившая Польшу к Европе, самим полякам доказавшая, что Польша не должна быть хуторянской, второсортной, униженной… Именно в “Культуре” печатались “Дневники” Гомбровича, лучшие стихи Милоша, изысканные мысли Херлинг-Грудзинского… А сам Гедройц? Он не боялся создавать свою Польшу не кисточкой, а скальпелем, публиковать мнения, видимо, обидные для “патриотов”… И с той же Украиной: можно себе представить, как относилась польская эмиграция к украинцам после Второй мировой войны, после потери Львова, партизанского движения ОУН… И как относилась украинская эмиграция к полякам после операции “Висла”. А Гедройц предлагал говорить не об этом, а о том, как будут складываться отношения независимой Польши с независимой Украиной в будущем. Неплохая тема для 40—50-х годов, правда? И каким нацеленным в будущее нужно было быть, чтобы начать создавать — хотя бы теми же публикациями писателей “расстрелянного Возрождения” — европейский образ Украины тогда, когда украинская эмиграция оказалась явно не способной на непровинциальность!
У нас таких режиссеров нет… Мы всего должны добиваться своими силами. Наши редакторы — скорее, добрые друзья, чем мудрые режиссеры. Так уж вышло, но можем ли мы оставаться в вечном плену наших цивилизационных недоработок? Чем еще мне всегда нравилось мировоззрение Гедройца — умением даже там, во Франции, жить памятью не просто о Польше, а об утраченном пространстве Речи Посполитой. Польши. Украины. Беларуси. Литвы. Мне всегда было подсознательно очень близко такое мировоззрение — пускай это окажется не украинским, а еврейским, не буду спорить, и все же в детстве, когда я открывал для себя Балтию, Эстония казалась интересной и чужой, Латвия — привлекательной и понятной, а Литва — почти родной. Я чувствовал себя в Вильнюсе, как в Киеве: со временем именно так я буду чувствовать себя в польских городах. Уверен, что культурное пространство Речи Посполитой сохранилось, и точно знаю — ну, это уже просто мой жизненный опыт, — что Москва — не столица Украины…
Не собираюсь здесь заниматься какими-то политическими теориями. Просто, по сравнению с россиянами, которые под непровинциальностью понимают прежде всего имперскость, могущество, право сильного, все комплексы большой и бедной нации, — мы всегда будем провинциалами. Западнее, немножко западнее от нас все же ждут иного — не могущества, а желания жить по-человечески. Поверхностный анализ показывает, что жить по-человечески все же легче, чем довольствоваться необъятной территорией и историей, переполненной победами, просто невозможными на территории меньшего масштаба… Пусть сегодня у нас нереформированное общество, несамодостаточная экономика, народ, сам себя еще не осознавший, — все так. Однако даже в минуты сильнейшей депрессии я остаюсь оптимистом. Потому что не хочется быть поверхностным и всегда хочется быть капельку Гедройцем. Журналистика побуждает к поверхностности. Политическая журналистика — к абсолютной поверхностности. Все эти мелкие интриги мелких людей, которые даже в учебники истории не попадут, эти парламентские потасовки, эти графоманские речи, этот телевизор… Телевизор! Вот еще почему следует благодарить Бога за жизнь в Москве: здесь мне хотя бы недоступны все эти каналы, я могу не нервничать… А впрочем, почему я все время должен убеждать читателя, что меня тяготит именно это, что я постоянно нахожусь в плену очередных замыслов Путина с Березовским… в лучшем случае Чубайса… Сыграть такую роль в украинской журналистике? За что?
Стоп. Никаким новым Гедройцем становиться не собираюсь. Не потому, что не хочу, а потому, что не могу. Жутко не хватает ответственности. Всегда было любопытно наблюдать за режиссерами, но самому становиться режиссером… Тем более за окном у меня не Эйфелева башня, а сталинские небоскребы: по левую сторону — гостиница “Украина”, в центре — Министерство иностранных дел, по правую сторону, немного дальше, — университет. Вечером очень красиво… Но иначе. Просто я подумал: если бы у меня был “свой”, то есть наш, “украинский”, Гедройц, он мог бы написать мне приблизительно следующее: господин уже надоел мне своими статьями. Если у господина нет таланта к романам, пускай попробует дневники. Возможно, это ваш жанр?..
Октябрь. Литва
Сижу в кофейне “Престо кава” на вильнюсском проспекте Гедиминаса, на втором этаже… Несколько лет назад ее не было, а я с тех пор, как привык к зеленому чаю по утрам, всегда пытаюсь отыскать какое-то приятное уютное место, где можно было бы встретить день. В Вильнюсе долго искать не пришлось. Из окна кофейни, которую я посетил впервые, гляжу на проспект, исхоженный великое множество раз… Пейзаж за последние пятнадцать лет не изменился. Напротив памятник литовской поэтессе Юлии Жемайте… С рекламного стенда на меня смотрит Раса Юкневичене, кажется, перед минувшими выборами здесь был портрет какой-то другой женщины… Жемайте далеко, будто в прошлом, приходится даже напрягаться, чтобы увидеть памятник. А Юкневичене рядом, почти заглядывает в окно, — умный такой взгляд, правильный, ласковый и волевой. Узнаю в ее взгляде, преисполненном рекламной женственности, желание принимать решения и верить в их правильность.
Юкневичене — заместительница Витаутаса Ландсбергиса в сейме и его соратница по партии. Одного взгляда на ее портрет достаточно, чтобы понять, как постарел и устал наш знаменитый профессор, если согласился на существование рядом с собой женщины с таким характером… Прежде, на заре литовской независимости, его раздражала даже Казимера Прунскене, которой нужны были не столько решения, сколько народная любовь — кажется, желание, более естественное для женщины и странное для мужчины. А Ландсбергиса просто трясло: он хотел бегать на балконы сам.
Над портретом надпись “Европейская Литва”. Лозунг партии консерваторов. Когда на Украине говорят о чем-то европейском, это сразу же вызывает насмешливые улыбки. Во-первых, мы точно знаем, что до Европы легче доехать, чем дожить, во-вторых, отдаем себе отчет в том, что люди, призывающие нас строить европейскую Украину, на самом деле имеют значительно больше возможностей до Европы доехать, чем мы — дожить. В-третьих, после приезда кое-кого из этих неутомимых строителей арестовывают со всей европейской учтивостью. И поэтому мы вынуждены тратить жизнь в очередях в посольства, ибо осторожный старый континент не желает отличаться от нового в естественном желании защититься от этих строителей — и от нас вместе с ними…
В Литве же политики все-таки стремятся попасть в Европу вместе с народом. Однако, как мне кажется, им следовало бы на первых порах ответить на вопрос — в какую Европу? Может, они уже в Европе? В советские времена здесь прилагали невероятные усилия, чтобы не быть похожими на остальных, чтобы сохранить в себе крохи Запада — или того, что мы считали Западом. Усилий почти хватало: мы приезжали сюда, как в Европу, прогуливались по настоящей европейской улице — проспекту Ленина, пили душистый — нам так казалось — кофе в маленьких кофейнях в старом городе, ездили маршрутным такси в Каунас, чтобы пообедать в ресторанчике на Лайсвес Аллее. Мы, не способные преодолеть советскость собственной жизни, оказались благодарными зрителями литовской драмы о жизни, потраченной на сохранение собственного достоинства.
Сейчас здесь прилагают усилия, чтобы быть похожими на Европу, однако на самом деле сил хватает только на то, дабы поддерживать в приличном виде то, что было. И зрители уже совсем другие — наверняка знающие, что такое жить на Западе и что такое Запад. Они приезжают в Литву транзитом — откуда-то из Вроцлава, где подъемные краны как неотъемлемая часть городского пейзажа высятся над городом, соседствуя с крестами старых соборов. Через два дня собираются в Москву, туда, где серьезные дяди будут угощать их водкой и пивом “Балтика” на трехэтажных дачах, заворачивая таранку в чертежи новых газопроводов. И вот они видят перед собой этот спокойный неизменный город, который готов был даже лечь под танки, чтобы только его оставили в покое… Они ощущают на его мостовых тень 70-х годов, кажется, здесь должны слушать Марылю Родович, прогуливаться в парках по вечерам и ездить на хутор в выходные… Все так и есть, только вместо Марыли Родович здесь слушают Ландсбергиса и Бразаускаса, вынужденных быть актерами на переполненной статистами политической сцене… Они бы назвали этот город советским, однако чувствуют, что здесь что-то не так. Здесь не хамят в магазинах, улыбаются на улицах, здесь нет атмосферы постоянного советского раздражения… Они считают это успехом и снисходительно улыбаются литовцам. А мы, знающие, что этот город советским никогда не был, радуемся его неизменности…
Так вот все довольны. Не уверен, довольны ли сами литовцы, путешествующие теперь не в Москву или Ригу, а в Стокгольм и Берлин. Они должны осознавать, что рядовому шведу или немцу их столица должна казаться провинциальным польским воеводским городом, курортом с небогатыми жителями, забытой крепостью, отразившей все штурмы и нынче потихоньку превращающейся в музей… Чтобы успокоиться, литовцам нужно осознать, что они уже являются Европой — просто такой Европой. И никакой другой не будут…
Когда-то, через год после восстановления балтийской независимости, я приехал в Латвию. Перед тем ездил в балтийские страны по несколько раз в год, наслаждался этим водоворотом событий, этим климатом заинтересованности свободой… И вдруг я увидел, что все кончилось. События замерли. Люди перестали бороться и начали жить. Журналист во мне уступил место курортнику. Я почти не выезжал в Ригу, сидел себе в Юрмале, потихоньку загорал и завидовал Паустовскому, написавшему здесь, именно в такой спокойной атмосфере без событий и новостей, свою “Золотую розу”. Я же вынужден был писать статью под громким названием “Конец геополитической Балтики”. Я писал, что балтийские страны теперь будут жить своей жизнью — тихой и незаметной. О них забудут на Востоке и не вспомнят на Западе. Их писателей перестанут переводить на русский и не начнут — на немецкий. Их актеров перестанут приглашать на “Мосфильм” и не начнут — в Голливуд. За все теперь придется бороться. Однако это и есть плата за свободу…
Я поехал в Ригу поговорить об этом тексте со своим однокурсником Айнарсом Димантсом. Айнарс не очень любил Юрмалу: в ней было, как ему казалось, многовато курортников и маловато национального духа. Но я был готов подискутировать и на Домской площади. Айнарс неожиданно на меня почти обиделся. Он вежливо смял номер “Независимой” с моим текстом и пообещал написать ответ. Айнарсу очень не хотелось, чтобы его страна — и он вместе с ней — перестала определять судьбу империи, от которой они с таким трудом отделились… Он был готов поменять судьбу империи на судьбу Европы, но не знал как…
С тех пор, как только кто-то из российских политиков делает заявление о недопустимости вступления балтийских стран в НАТО, Айнарс спрашивает меня, понимаю ли я, насколько ошибался. Однако сегодня, в этой милой кофейне, я снова убедился, что был прав. Балтии повезло. Она была западной провинцией огромного восточного государства — и стала восточной провинцией большой западной цивилизации…
Ноябрь. Нула Ни Гоунал
Антология современной ирландской поэзии… Тексты параллельно — на английском и русском… Вдруг натолкнулся на язык незнакомый и непонятный: поэтесса Нула Ни Гоунал пишет по-ирландски… Возвращаюсь к предисловию: оказывается, в самой Ирландии стихи поэтессы издаются тоже с параллельным переводом — то есть по-ирландски и по-английски одновременно. Англоязычные ирландские поэты — как известно, их не просто подавляющее большинство, почти все они — англоязычны — охотно переводят коллегу, которой удается писать стихи на почти утраченном языке…
Если вдуматься, мы уже были в нескольких шагах от аналогичной ситуации. Да почему были? И остаемся: на востоке и в центре страны украинский язык превратился из “необязательного” или сельского в язык для служебного пользования, язык деловых бумаг — и только! И попытки его защитить, что было одним из признаков свободолюбия и тяги к справедливости в советские времена, в данное время кажутся чиновничьим беспределом. Зачем защищать то, что позволительно?
Мы успокаиваем себя тем, что все изменится, когда во взрослую жизнь придут ученики украиноязычных школ — новых украиноязычных школ, которые до недавних пор были русскими… Честно говоря, не уверен. Мой приятель, восточноевропейский дипломат, недавно переведенный из посольства своей страны в Москве в посольство в Киеве, поведал следующую историю. Он отдал дочь в ближайшую школу — украинскую. На уроках ей было трудно: девочка успела овладеть русским, однако украинский, конечно, почти не понимала. Зато было легко на переменах: одноклассники между собою общались именно по-русски… Учительница пыталась помочь новой ученице и на уроках, обращаясь к ней на русском языке. Однако тогда возникал логичный вопрос: почему она не может на этом же языке обращаться ко всему классу, к ученикам, которые даже подсказывают друг дружке по-русски? Дело кончилось тем, что мой приятель перевел дочурку в русскую школу: приходится отвозить ее на учебу, зато, по крайней мере, не возникает психологических проблем…
Что же делать, чтобы игра в украинский язык превратилась в украиноязычную жизнь? И нужно ли это делать? Почему не могут спокойно сосуществовать несколько Украин — маленькая украиноязычная на западе, большая русскоязычная на востоке и между ними — суржиковый край? Но язык — это не только способ общения, это своеобразная система ценностей. И вдобавок — не ценностей ограниченного круга интеллектуалов, а именно ценностей массовых. Очевидно, что русскоязычный академик Сахаров большинству украинских или же польских интеллектуалов ближе “своих” экстремистов, наподобие Корчинского или Тыминского… Однако Сахаров — это отражение идеальной России. Как, впрочем, и вся русская правозащитная мысль, которую никогда не разделяло не то что большинство населения, но и большинство интеллигенции этой страны. Мы должны отдавать себе отчет, что Россия — с ее языком, культурой, государственной организацией — на самом деле евразийское государство. Никто, кстати, этого и не скрывает, быть может, это даже цивилизационное преимущество, не знаю… Но когда страна, полностью находясь в Европе, начинает проникаться этими евразийскими ценностями, — она сразу же становится плохой карикатурой на чужую цивилизацию…
И дело тут не только в языке. Русский на самом деле так и не смог стать родным для большинства населения нашей страны. Если проанализировать качество этого языка у нас, мы увидим, что в каждом его предложении, каждом слове скрывается украинский… Поэкспериментируйте: во время просмотра русскоязычных новостей телеканала “Интер” попробуйте представить, что вы смотрите программу “Время”. Не получается? Почему не получается? Неужто Марина Остапенко хуже Кати Андреевой? Да нет. Просто она разговаривает на другом языке… Старенькая преподавательница культуры устной речи, которая работала с Людмилой Гурченко, рассказывала мне, что будущая “звезда”, когда приехала из Харькова, настойчиво работала над тем, чтобы начать разговаривать “правильно”: с ее украинским акцентом нечего было даже мечтать о московской сцене! Потом, уже знаменитой и общепризнанной, Гурченко передала язык своего отца в книге, посвященной харьковскому детству. И все аж перепугались: как “некультурно” разговаривал, оказывается, отец утонченной Гурченко. Ладно — перепугались бы в Москве, а то в Киеве! А вы как разговариваете, уважаемая пани? Вы в самом деле считаете, что это в Ярославле говорят “ложат” или все слова с “г” произносят с характерным украинским прононсом? Гурченко-старший просто разговаривал органично, ему не нужно было подражать московскому телевидению…
Русский побеждает преимущественно потому, что он — нормальный дом, в котором все уже построено, и то, что в его европейском дизайне просматриваются очертания юрты, в самой России никому не мешает… Не только Толстой и Достоевский, не только речи Путина! На русском языке выходят популярнейшие телепрограммы, дублируются триллеры и детективы, переводятся — и пишутся — бульварные романы и истории о безумной любви в джунглях. Как и английский,
он — язык компьютерных программ и Интернета. В доме же украинского языка существуют лишь фундамент и верхние этажи. Между ними — впечатляющая пустота. Фантастический дом! А мы, вместо того чтобы строить несуществующие этажи, продолжаем украшать верхние: тут бордюрчик переделаем, там новую хрустальную вазу поставим… Так и живем. Государство, конечно, может поддержать украинское книгопечатание, но после того, как появится больше книг, сразу же возникнет проблема читателя. Книги эти должны быть лучше, привлекательнее и дешевле русских. В советские годы все полки книжных магазинов были забиты украиноязычной макулатурой. Однако “Неповторн╗сть” Лины Костенко найти в магазинах было невозможно. Я так тогда и не нашел, мне ее подарила приятельница, которой посчастливилось попасть в ведомственный книжный магазин Союза писателей… Маленький тираж? Но многие другие книги, так и не дождавшиеся читателя, тоже издавались не многомиллионными тиражами.
А издавались для отчета — что украинское книгопечатание существует. Словно для демонстрации пролетарского интернационализма существовали украиноязычное радио и телевидение… Ну, хорошо, спасибо партии и ее интернационалистским чувствам, которые не запретили украинский язык, как бандеровский, не упекли его, как, скажем, идиш, в какое-то там биробиджанское гетто! И сегодня стоит уже задуматься над современным образом и самой Украины, и украинского языка. В противном случае украинский так и останется языком деловой речи и фольклорных потребностей… Кстати, что я заметил в поэзии Нули Ни Гоунал — это действительно отличает ее стихи от стихов коллег — эта поэзия фольклорно перенасыщена. Она — вроде литература давних времен: как раз потому, что многие этажи в доме ирландского языка не достроены, поэтесса вынуждена обращаться к старой мифологии, сагам, балладам… Впрочем, у этой храброй женщины просто нет выбора: она спасает язык в стране, где по-английски разговаривают даже самые большие патриоты, где все нужно начинать сначала… Ирландцы фактически строят имеющийся пока у нас фундамент. Однако мы должны осознать: если не начнем меняться, в ХХ╡ веке не мы будем удивляться ирландскому языку, а ирландцы — украинскому…
2001 год
Февраль. Пимен Панченко
На нынешней неделе я попробовал писать комментарии для белорусской службы радио “Свобода”. Было очень тяжело: хотя я прочитал много белорусских книжек, самому читать тексты для радиоэфира оказалось труднейшей задачей! Тем не менее я навсегда избавился от советской иллюзии о том, что белорусский язык настолько похож на русский или украинский, что его якобы и не существует. Когда начинаешь говорить на белорусском, сразу же ощущаешь всю его своеобразность, насыщенность и непринужденную мягкость, которую в украинском заменяет такая же естественная музыкальность… Просто это очень разные музыкальные инструменты. Как можно было этого не замечать?
Тем не менее я не хотел бы углубляться в филологические штудии. Мне было важно самому себе объяснить, почему возникло это желание — хотя бы иногда говорить с белорусами на их родном языке? Когда в начале учебы в Москве я решил остаться в украинской журналистике, это не было проблемой выбора, ибо это была моя журналистика. Белорусская — журналистика другой страны. Однако я всегда ощущал невыразимую боль умирающих, наказанных неизвестно за какие грехи языка и культуры… В школьные годы я ездил за белорусскими книжками на станцию Поречье неподалеку от литовского Друскининкая — потом на ее печальном фоне будут снимать один из первых фильмов перестройки “Меня зовут Арлекино”. В книжном магазине Поречья книжки накапливались, словно в библиотеке, — некому было их покупать, они уже и не ожидали читателя, а просто тихо умирали. Я запомнил на всю жизнь то непередаваемое детское впечатление: покорное умирание прекрасных книжек в станционном книжном магазине…
Возможно, я хотел сделать это лишь ради одного человека — белорусского поэта Пимена Панченко. В одном из своих предсмертных стихов — я переписал его приблизительно 13 лет назад из минской газеты “Л╗таратура ╗ мастацтва” — Панченко простился не с читателем, а с родным языком. Этот стих заканчивается так — полагаю, перевод здесь не нужен:
Родны Янка Купала,
Вы п╗сал╗:
“Я веру: настане…”
Дараг╗ мой Иван Дам╗н╗кав╗ч,
Не, не настане!
Гэта ужо не св╗танне,
Гэта наша настала змярканне,
Гэта з мовой маёй,
Гэта з песняй маёй
Разв╗танне.
Почему-то эти строки я тоже запомнил. Представлял такую картину: старик поэт, почти классик, время подводить итоги, а главный из них — скоро просто не будет читателей, история не оставляет ему шанса иметь собеседника… Генетически я происхожу из такой же умершей культуры — культуры идиш. Однако читатель идиша не просто ассимилировался — главным местом его “ассимиляции” стали Освенцим и Бабий Яр… А белорусы — живут, живут в этой атмосфере “разв╗тання”, прощания со своей культурой. И даже сегодня непонятно, есть ли сила, способная изменить эту ситуацию… Один из зарубежных критиков моих дневников упрекнул меня в ненависти к белорусскому народу, который прикипел сердцем к своему президенту… Что ж, я должен быть последовательным, хотя бы ради памяти Пимена Панченко и таких, как он — белорусских интеллигентов, все-таки надеявшихся, что их язык и культура будут спасены. И именно поэтому буду пытаться говорить по-белорусски…
Соседи всегда будут для нас примером того, что мы остановились буквально в шаге от той ужасной пропасти, после падения в которую будет уже поздно спасать культуру от окончательного уничтожения. Наши “маленькие” украиноязычные западные области — это средняя европейская страна. Наш центр, тоже понемногу возвращающийся к украинскому, — это уже страна большая. Припоминаю, как блуждал улицами Гродно, возможно, самого романтичного из белорусских городов, в надежде услышать хотя бы чуть-чуть белорусского. И услышал! Двое интеллигентных молодых людей (один из них оказался как раз преподавателем белорусского) живо общались между собой на языке, который я до того видел лишь в книгах… Шел 1980 год… С того времени ситуация, конечно, изменилась. Однако до сих пор люди, разговаривающие по-белорусски, выглядят эдакой суеверной сектой на собственной родине… Это и впрямь страшно… Никакой болтовней об общей судьбе, союзном государстве и братьях-славянах не оправдать это национальное самоуничтожение… Народ, который избавляется от самого себя, никогда не будет счастливым народом.
Февраль. Шестидесятники
Несколько дней читал новую книжку Александра Бовина, посвященную годам его дипломатической службы. Читал не то чтобы с интересом, а с какой-то странной смесью уважения и раздражения. Такая неровная книжка! Только возникает уважение — удачная характеристика человека, точное видение процесса, и тут же маргинальная, преисполненная самовлюбленности мысль на следующей странице сразу же вызывает раздражение… И так все 815 страниц… Я вспомнил, как встречался с Бовиным в начале перестройки. Тогда он был ее заслуженным прорабом, я неимоверно радовался тому, что встречусь с настоящим метром журналистики. И действительно — Бовин дал мне блестящее интервью. Конечно, перед публикацией послал ему текст для проверки… До сих пор не оставляет меня чувство потрясения — в этом тексте каждая, ну буквально каждая строчка машинописи была перечеркнута и над ней от руки были вписаны совсем другие слова — осторожные, округлые, лишенные блеска и откровенности нашего разговора… Это — также причина для раздражения. Однако я все же продолжаю с чувством глубокого уважения относиться и к Бовину, и ко всей шестидесятнической элите. И осознаю, почему эти люди остались сегодня где-то на обочине постсоветского общества, хотя их ровесники продолжают руководить странами и регионами, считаются сильными политиками и успешными бизнесменами. Как мне кажется, существует две категории шестидесятников. Первые — люди, сформировавшиеся уже в хрущевскую “оттепель”. Сформировавшиеся по-разному и в разных местах — кто-то на поэтических вечерах в политехническом или на киевских встречах в парке Шевченко, а кто-то — в референтуре ЦК КПСС… Эти энтузиасты вынуждены были стать незаметными и серенькими, приноровиться к новым порядкам, когда “оттепель” сменилась очередной реставрацией. И ждать своего времени вплоть до Горбачева. И оказаться калифами на час. Вторые и во время оттепели, и после оттепели, и в горбачевские времена, и в послегорбачевские были прежде всего послушными учениками — и в результате получили от жизни все — власть, деньги, иногда даже репутацию…
Я думаю, первые отличаются от вторых не способностями, не умением оперативно реагировать на требования времени, а только одним — наличием совести. Или хотя бы осознанием того, что совесть существует… Конечно, вторым об этом также могут рассказать помощники. Как раз на этой неделе читал храброе интервью Владимира Гусинского и патетическое заявление Бориса Березовского о готовности помочь телеканалу НТВ и “Медиа-Мосту”. Прекрасные тексты! Однако общество может серьезно ошибиться, если сочтет, что у обиженных властью “олигархов” проснулась совесть. Нет, не проснулась и не проснется. Поскольку ее у них просто нет. Поскольку люди с даже убаюканной совестью не были бы архитекторами той безобразной системы, которую они создали на собственной родине. Впрочем, их страдания — это трагедия людей, лишенных власти и возможности зарабатывать новые и новые капиталы. Но есть же и другие, настоящие трагедии — трагедии развращенных ими журналистов, для которых свобода слова превратилась просто в пропагандистский прием, трагедии тысяч “маленьких людей”, работавших в созданных ими экономических структурах, а в данное время ставших объектами прокурорского внимания только потому, что Владимир Александрович и Борис Абрамович поссорились с Владимиром Владимировичем. Трагедия общества, продолжающего жить по хищным экономическим законам, выгодным небольшой горстке людей, не способных зарабатывать деньги иначе, нежели по правилам джунглей… Таких “политических шестидесятников”, как Бовин, — мне кажется, воспитала их среда. И Горбачева, и Кравчука, — остановило то, что они боялись перейти определенную грань, преступив которую начинаешь просыпаться по ночам… Разумеется, у них перехватили инициативу те, кто всегда спит спокойно…
Я не знаю, есть ли выход из этого заколдованного круга. Меня никто не убедит, что люди, упорно создававшие системы — ельцинскую или кучмовскую, устанавливавшие правила игры, упорно давившие конкурентов или оказавшиеся лучшими игроками, способны эти системы изменить или же реформировать. Лишь до той минуты, когда восстановятся их разрушенные борьбой позиции в уже существующих системах властвования. Я никогда не поверю в борьбу за свободу слова в России, возглавляемую Владимиром Гусинским или Борисом Березовским. Ибо то, что произошло здесь с журналистикой, — их заслуга. Владимир Путин только воспользовался плодами их победы над обществом. И я никогда не поверю в украинскую оппозицию, пока не услышу хотя бы покаяние тех ее лидеров, которые щедро воспользовались преступными правилами игры в системе, созданной не без их участия. Общество уже было один раз шокировано, когда услышало на пленках голос президента. Нельзя же его шокировать вторично голосами нынешних борцов?
Я очень боюсь, что этот дефицит элитной совести может привести к тому, что люди в нашем обществе утратят веру не только во власть, но и в тех, кто этой власти оппонирует. И тогда Украина легко достанется любому авантюристу, хорошо хотя бы своему, а не соседу… Вспомните, президентские кампании 1994 года — и Кучмы, и Лукашенко — строились на борьбе с коррупцией, наведении порядка, обеспечении человеческой жизни… А какие тотально коррумпированные, нищенские общества построили вчерашние кумиры?
Март. Горбачев
Всю эту неделю вспоминают о Горбачеве — он уже превратился в личность столь историческую, что о его роли начинают размышлять только тогда, когда приближается очередной юбилей — его собственный или каких-то событий, лишь кажущихся нам недавними… Я вспомнил свою статью, появившуюся в специальном номере “Независимой газеты”, посвященную отставке Горбачева. Она называлась “Последний император”. Я до сих пор считаю, что с отставкой Горбачева и крахом Советского Союза закончилась история Российской империи. Усилия по реставрации хотя бы мифа о ней, прилагаемые нынешним российским руководством, имели свои аналогии: Византийская империя исчезла задолго до падения Константинополя, однако до последнего дня в старой имперской столице продолжали жить великим прошлым. Можно себе представить, каким было мировоззрение византийской знати (и не только знати), когда в ее руках оставалась еще большая часть империи. Тем не менее часть — не целое. И если эта часть живет воспоминаниями о своем минувшем величии, это приводит к все углубляющемуся упадку…
Однако сейчас мне почему-то более актуальными кажутся не эти мои мысли, впервые высказанные в день горбачевской отставки, а то, что я писал после августовского путча и провозглашения украинской независимости. Моя позиция могла показаться маргинальной и странной, но я и по сей день уверен, что был прав. Я поддерживал независимость Украины и вместе с тем выступал против независимости России. Я нажил себе врагов в лагере победителей, когда на страницах “Независимой” обвинил инициаторов идеи российской независимости — нынче уже забытых Геннадия Бурбулиса и Сергея Станкевича — в создании настоящего “центра нестабильности” в тогда еще советском пространстве. В Белом доме на меня немыслимо обижались. Я так и не доказал этим людям, что украинская независимость — не аппаратный маневр, а решение, до которого дозрела наша элита, что в дальнейшем мы будем развиваться рядом, а не вместе с Россией, и никакой антипатии это не должно вызывать, как не вызывает у нас антипатию ни одно российское решение. Нет, для них это был просто маневр, цель которого — обыкновеннейшая власть. Это они осознавали и стремились сделать такой же маневр — он помог бы им устранить Горбачева и легко избавиться, как тогда считали, от непростой проблемы российских республик. Я же считал, что процессы должны идти постепенно. Если какая-то республика — Украина, Грузия, Молдова — дозрела до независимости, до выхода из СССР — пусть выходит. Если кто-то другой не готов к такому решению — должен оставаться, сохраняя за собой право выхода. Пусть оно реализуется через 5, 10, 15 лет, зато позволит создать государство на самом деле, а не на бумаге. И к тому же в рамках нового союзного государства можно было бы постепенно укреплять суверенитет российских республик, чтобы предотвратить конфликты в будущем.
Я понимал, что в новый Союз войдут 5—7 республик. Однако среди них были бы Россия и Казахстан — а это уже большая часть территории и населения экс-СССР. Встречался тогда с людьми из горбачевской администрации и пытался доказать им разумность этой идеи. На меня смотрели как на настоящего идиота. Первый предрассудок — Союз без Украины невозможен! Второй — украинцы все равно не проголосуют за независимость, против Союза… Они все думали так, в этой администрации, которой по иронии судьбы тогда руководил бывший первый секретарь Киевского обкома партии. И Горбачев считал так же. И Ельцин. Галина Васильевна Старовойтова, тогда советник президента России, уже через несколько лет рассказывала мне, как накануне украинского референдума пришла к Ельцину с цифрами социологических опросов в руках и убедила, что результат будет выглядеть совершенно иначе. И Ельцин тогда впервые начал обсуждать с ней, как действовать дальше. Ведь получается, Украина и впрямь оставляет Союз. А Союз без Украины — ну, это мы уже знаем — невозможен. Значит, не будет надоедливого Горбачева?
Мысли о реальности союза тех, кто останется, у Ельцина не было. А у Горбачева? Он хотя бы одним словом, одним жестом дал понять, что была какая-то другая возможность? Нет, он тоже почему-то надеялся, что Украина останется. А когда она вышла из состава Союза — воспринял это как поражение, конец карьеры. На самом деле все решения относительно нового союза нужно было принимать не после, а до украинского референдума — а Украина либо присоединилась бы к новому государству, если бы ее народ вдруг проголосовал против независимости, либо стала бы ее добрым соседом. Никакого СНГ, никаких мечтаний о том, что Содружество станет новым Советским Союзом. Настоящее расставание. “Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону”…
Сегодня республики, которые должны были бы тогда остаться вместе, образовали Евразийское экономическое сообщество — удивительный союз России с государствами, еще только пытающимися стать странами, которые держатся только на авторитете своих лидеров, клановых соглашениях или чужих штыках… Все колониальные империи выработали план предоставления независимости тем, кто этого желает, и никогда не выталкивали в независимость тех, кто к этому не стремился. Тем более странным было бы, если бы Великобритания объявила о своем выходе из империи — скажем, потому, что Ирландия объявила о своей независимости. А без Ирландии — какая уж там империя?
Однако Россия никогда не считала себя колониальной империей. И потому оставила собственную страну одной из первых, фактически просто проинформировала всех других, что является независимой от колоний метрополией. В Киеве это просто приняли во внимание. А в Минске или Алма-Ате это вызвало шок, от которого элиты этих и других лояльных к союзу республик до сих пор не могут прийти в себя. Ведь программы построения независимого государства, сильного национально-освободительного движения в этих странах просто не было… Стоит ли удивляться, что на этом фоне появился Лукашенко или возникли мечты Назарбаева о Евразийском союзе? А наше десятилетнее развитие? Не является ли оно платой за то, что мы также впрыгнули в поезд независимости почти случайно и моментально. Но мы хотя бы сами вошли в вагон. А что должны чувствовать пассажиры, которых туда затолкали?
Империя исчезла в тот момент, когда должна была кардинально измениться, — и именно поэтому тень ее большевистско-византийских традиций продолжает определять нашу жизнь. А Горбачев? По крайней мере, за время его правления мы не долго, но искренне верили, что можем сами что-то изменить в собственной жизни. Потом уже меняли за нас…
Сентябрь. Лем
Станиславу Лему не посчастливилось — если вообще можно так сказать. Я был в Кракове именно тогда, когда в городе готовились праздновать юбилей Лема: думаю, это должно было быть общенациональное событие, если бы не читатели Лема во всем мире… Но 80-летие писателя совпало с американской трагедией. 12 сентября, когда мир, казалось бы, должен был приветствовать одну из интереснейших фигур нашего времени, — он был переполнен осмыслением того, что случилось накануне. Я, между прочим, осознал, что вспомнил бы о Леме, даже если бы у него не было этого испорченного праздника.
В последние годы для меня существуют будто бы два Лема. Первый — писатель-фантаст, которого я знаю с детства, — ироничный, парадоксальный, один из немногих мастеров, превративший юношескую — по возрасту основной категории своих читателей — научную фантастику в серьезную литературу, литературу для тех, кто хочет мыслить категориями будущего и отыскивать это будущее в современном мире. Второй — публицист: последние книги Лема, к величайшему сожалению еще не переведенные, именно публицистика. К тому же время от времени я читаю комментарии Лема на полосах одной из наиболее интеллигентных газет Центральной Европы — краковского “Тыгодника повшехнего”… Лем-публицист оказался несколько иным, нежели Лем-писатель. Значительно обеспокоеннее. И, нечего греха таить, до нападения террористов на Штаты я не мог до конца понять этой обеспокоенности.
Меня однажды удивило, что Лем смотрит в будущее без большого оптимизма, как-то интуитивно чувствует, что это будущее преисполнено угроз и достижения в сфере научно-технического прогресса лишь ужесточают эти угрозы. Я мог бы воспринимать эти предупреждения как стариковское брюзжание, но Лем в своих публицистических книгах отнюдь не похож на человека преклонного возраста. Вспоминаю, что когда я читал его “Мир на грани”, то, лишь перевернув последнюю страницу этой перенасыщенной мыслями книги, осознал, что имею дело с жизненными выводами 80-летнего писателя, — в процессе чтения я воспринимал автора скорее как ровесника, но мудрого и любознательного ровесника. И меня удивило, почему же этот внутренне столь молодой человек, прежде всего — молодой мыслями, не считает, что наша цивилизация становится год от года все более обжитой и двигается в нужном направлении.
Американская трагедия стала для меня, в определенной степени, моментом истины и в отношении к лемовским предупреждениям. Лем все время старался объяснить, что в ХХ╡ веке будет жить не легче, чем в ХХ, более того — даже труднее, и прогресс не играет роли. (Если подумать, и в начале ХХ века можно было надеяться, что научно-технический прогресс поможет людям прожить намного лучше, чем в предыдущем, Х╡Х). Но сейчас мы вспоминаем Х╡Х век с определенной ностальгией: спокойные времена, когда еще не было возможности посмотреть телевизор и за несколько часов долететь до Америки, — а тем не менее было невозможно за несколько минут осуществить массовое убийство… Может случиться так, что через несколько лет мы будем с такой же ностальгией вспоминать и ХХ век…
…Я писал рубрику для московских “Ведомостей” о последствиях атаки на Америку именно в те минуты, когда превращались в кучу пыли небоскребы Всемирного торгового центра. Журналистика — профессия, эмоционально истощающая: ты вынужден писать, когда хочешь кричать, а слово — это все-таки слово, это не крик раздавленного телевизионной трансляцией убийства человечества. И все-таки именно эта работа дала мне возможность в определенной степени абстрагироваться, попробовать посмотреть на весь этот ужас вроде бы со стороны. И я увидел, как на наших глазах начинает резко изменяться мир, как рождается в кровавых муках новый мир ХХ╡ века — совсем не тот, в котором я хотел бы жить, но — что поделаешь? Другого уже не будет… Возможно, именно так смотрели вперед люди в первый день Первой мировой войны — люди, надеющиеся прожить свой век научных побед вообще без каких-либо войн…
Декабрь. Кравчук
Иногда помолодеть на десять лет можно не потому, что в тебе что-то меняется, а потому, что ничего не меняется в других. Мне в этом помогло телевидение. Я не являюсь постоянным зрителем политических программ, однако искренне заинтересовался, когда в преддверии юбилейного саммита СНГ увидел в креслах героев программы “Национальный интерес” Леонида Макаровича Кравчука, Станислава Станиславовича Шушкевича и Геннадия Эдуардовича Бурбулиса… Драма в Беловежской Пуще превратилась в шоу, которое можно запаковать в симпатичную бонбоньерку и привезти просто домой. Кравчук был для меня самым интересным в этой аудитории. Помню, в годы его президентства Леонида Макаровича воспринимали в Москве как воплощение краха империи, как коварного преступника, который во тьме белорусской ночи подкрался к доверчивой матушке и украл самого родного ребенка… Но прошло столько лет. Кравчук — по крайней мере для россиян, не имеющих возможности следить за его слишком бойкой политической деятельностью, — превратился в историческую фигуру. Украинскому государству уже 10 лет, парад по этому поводу принимал сам Путин. О чем же будет разговаривать российская аудитория со своим любимым антигероем?
Когда они его увидели, сразу же стало понятно, что ничего они не забыли и ничему не научились. Депутат с косматой бородкой и нездоровым блеском в глазах объяснял, что его одесская теща голосовала за независимость в составе Союза. Кто-то спрашивал, как герои программы предстанут перед Богом после того, как они совершили такое. Кто-то старался наконец-то доказать Кравчуку, что это было просто Российское государство, а они, номенклатурщики проклятые, покромсали его по живому ради своей власти. Здесь уже есть смысл остановиться, чтобы не пересказывать всего, поскольку резюме простое: аудитория говорила то же самое, что и 10 лет назад, посему ведущий программы Дмитрий Киселев, в последнее время живущий в Киеве, вне своего народа, иногда смотрел на него ошарашенными глазами. Ведь участники программы не шутили. Они даже сейчас искренне не могут осознать, что наша независимость была самым большим подарком, который один братский народ может вручить другому братскому народу. Ну что еще можно сделать для соседа, как не предоставить ему право не быть надзирателем твоей камеры, а идти себе спокойно в мир, любоваться цветами, солнцем, слушать музыку. Нет, снова хотят туда, дышать отравленным воздухом казематов, смотреть каждую минуту, не сбежали ли мы, не отравились ли баландой и не отправить ли нас в лазарет. Да нет, здесь мы, куда же мы денемся, вот картофель едим. А вы идите себе спокойно, отдыхайте. Или добывайте нефть, тоже хорошее занятие… Или газ, скажем. Или книги пишите — “Как нам обустроить Россию” или что-то хвалебное о разведчиках. Нет, ему не нужна нефть, ему не нужны книги, ему только бы по Киеву в генеральской форме и чтобы милиционеры честь отдавали. А что если они сейчас не тем отдают? Кто их, бедных, проконтролирует? Или построят, неразумные, что-то нам ненужное, а когда обратно попросятся — все переделывать придется, чтобы как-то соответствовало стандартам государства — лидера борьбы с мировым терроризмом…
Ну, я не знаю. Может, надо не смеяться, а оскорбляться, плакать и флагом слезы вытирать: не понимают они нашей малороссийской души, а мы же им и “Гопака”, и оселедец, а они — поди сюда и никаких тебе нежностей… Правда, странно — люди уже столько лет заняты своими делами, а все никак не забудут, что могли бы заниматься еще и нашими. Побеждать это желание можно либо смехом, либо величием. И я был искренне признателен Леониду Макаровичу, который быстро вспомнил себя исторического. Он сидел там такой монументальный, такой недосягаемый, ну прямо монумент Кравчука на Крещатике, голос самой истории, у которой в один замечательный день лопнуло терпение сосуществования с самой гуманной империей мира. Говорил такие правильные слова, — я вспомнил, как некоторые мои коллеги в Москве перестали со мной в свое время здороваться после нескольких интервью президента Кравчука “Независимой газете”, поскольку считали, что я ретранслирую “недопустимое”. Конечно, и тогда мне уже было почти понятно, а теперь очевидно, что после правильных слов Леонида Макаровича ничего не меняется в сознании его российских собеседников, — однако пусть они звучат, пусть: это как музыка Гершвина в зале, где до сих пор позволяли играть только “Жизнь за царя”…
Декабрь. Москва
Взволнован событием, свидетелем которого стал в последние дни, — Всероссийским съездом выходцев из Украины. В начале своей московской жизни я немало времени посвящал созданию первых российских центров украинцев. Вспоминаю, как был ошеломлен на первом собрании, увидев в тесной комнате одного из общежитий Московского университета украиноязычное общество, преимущественно молодое, но были там люди разного возраста, — общество, которому Иван Козловский пел украинские песни… Просто я увидел, что народ всегда, в любой ситуации, остается самим собой; люди, с которыми я потом познакомился, могли жить в Москве или других российских городах много лет, но они не потеряли свои украинские корни, стремились передать свой язык и культуру детям. С годами я стал меньше интересоваться украинским движением в России, т.к. для себя однозначно определил, что не являюсь человеком диаспоры, что по мировоззрению я — человек Украины. И меня волнуют прежде всего ее проблемы. Но от моего самоосознания украинская диаспора здесь, в России, не исчезла — она продолжает существовать, со своими сложными проблемами, без реальных культурных возможностей, без школ, без книг, без культурных центров, без украиноязычных программ по радио и телевидению. (Никто меня не убедит, что подобные программы не будут иметь аудиторию, т.к. тогда, в начале 90-х, у меня была собственная программа на радио “Эхо Москвы” — да, на украинском
языке, — и заинтересованность слушателей была огромной…) Естественно, все эти проблемы отнюдь не радуют российские власти. И вот создается новое понятие — выходцы, которых собирают на съезд… В центре внимания — прежде всего те, кто в Украине родился, прежде жил, но давно выехал в Россию. Люди, никак не связанные с украинским языком, культурой, исторической традицией, государственностью. Те, для кого украинское — “суржик”, гопак и горилка. Если подумать, то они не очень отличаются от переехавших в Москву из Курской области или, к примеру, из Ярославской. И они никак не могут понять, почему это их “Ярославская область” — Киев там или Одесса — теперь отделена от России государственной границей? Что же они там себе такого надумали?
В действительности все они — глубоко несчастные люди. Ведь если реально посмотреть, у них, таких популярных и известных, нет родины. Просто нет. Украину они в молодости просто не заметили, а возможно, тогда, в молодые годы, уровень их личностей этого не позволял, да и опасно это было, чего ради рисковать — в Москве их ждала слава! Но и Россия для них родиной не стала. Ведь чтобы на самом деле любить эту страну, нужно в ней родиться, нужно ее чувствовать, не по обязанности, не по прописке. Нужно ее чувствовать сердцем… Так, как они могли почувствовать Украину, но — не захотели. Вот они для себя и придумали: “Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз”. Естественно, провозглашение родиной не страны, а конструкции, каковой был Советский Союз, и является признаком отсутствия родины в сердце и пустоты в душе. И когда империя исчезла, они не только почувствовали эту пустоту, они осознали, что все могут увидеть голого короля. Поэтому грустят они не о родной стране, которую жестокие люди отделили от них искусственной границей. И даже не о Советском Союзе. И не о молодости. Они грустят по своей одежде…
Я не уделял бы столько внимания и внутреннего раздражения появлению выходцев — в конце концов очередной пропагандистский шаг, как появились, так и исчезнут, — если бы не понимал, сколько “выходцев” в самой украинской элите. К несчастью нашему, они не успели выехать, так с нами и останутся. Но как и их более счастливые соотечественники в России, они не чувствуют Украину, не способны на это и не желают этого, — однако пытаются этой Украиной руководить, быть в ней политическими лидерами, парламентскими трибунами, актерами и журналистами — да кем угодно. А вы спросите у них, чем отличается Украина от Курской области, так они до сих пор этого для себя не решили. Они до сих пор не понимают: украинская независимость — хорошо это для них или плохо. Т.к. здесь они стали министрами, генералами, президентами банков и телекомпаний. Кое-кто даже на самую высокую гору вскарабкался, и не мечтал о подобном… Но, с другой стороны, — ну, ни малейшей возможности переехать в Москву! Карьера, такая удачная, — а заканчивается в провинции. А чем эта провинция лучше Курской области? Почему это из Курска или Брянска в Москву можно, а из Киева — уже нет?
Московских выходцев мы как-то переживем. Их дети уже сегодня вряд ли нами интересуются. Им, родившимся в престижных столичных семьях, как-то даже неудобно, что отец или мать приехали в Москву из глубинки. Наша самая главная проблема — собственные “выходцы”, живущие в Украине и руководящие ею просто по стечению обстоятельств. Остается только надеяться на сознание их детей — воспитанные в среде украинской элиты, они имеют шанс все же заметить Украину. Она действительно есть, это не шутка — нужно просто жить с открытыми глазами и открытым сердцем.
2002 год
Апрель. Ющенко
В краковском “Тыгоднике повшехнем” прочитал посвященный нашим выборам энтузиастичный текст Богумилы Бердыховской “Весна Ющенко”. Бердыховская — не какой-то далекий от событий обозреватель — последний раз я видел ее на ночной пресс-конференции Виктора Ющенко сразу же после обнародования первых итогов голосования. Следовательно, главный тезис ее текста — “выборы показали, что Украина проснулась от летаргии: хочет изменений и верит, что они возможны” — выстрадан целым десятилетием ожидания этого пробуждения. На самом деле, сегодня наилучший повод о нем говорить: утверждать, что Украина проснулась после двух побед Леонида Кучмы на президентских выборах или после коммунистических успехов на парламентских, было бы неуместно…
Нечего греха таить, я формулировал нечто подобное в разговоре с Богумилой в ту послевыборную ночь. Ибо считал, что парламентские выборы — независимо от дальнейшей судьбы блока “Наша Украина” и личной судьбы Виктора Ющенко — зафиксируют количество людей, стремящихся к изменениям в обществе. То есть для меня это были даже не выборы — я отдаю себе отчет, что в украинском парламенте действуют скорее механизмы неполитического влияния и в нем едва ли можно что-либо изменить, — а референдум, который должен был такое количество людей обнаружить. И именно поэтому для меня лично эти выборы закончились совсем неплохо.
Но вместе с тем выборы продемонстрировали, к чему на самом деле тяготеет украинское общество. Не секрет, что приверженцы “Нашей Украины”, отдавшие за нее голоса на востоке страны, голосовали прежде всего за зарплаты и пенсии, которые им начали выплачивать во времена ющенковского правительства. А не за какие-то абстрактные реформы, смысл которых достаточно трудно объяснить в обедневшей стране. Эти десять лет украинцы были лишены самого главного — стабильности существования. Когда ты не знаешь, заплатят ли тебе завтра заработанные гроши — тут, извините, не до реформ… А приверженцы “Нашей Украины” на западе страны тоже голосовали не столько за реформы, сколько за блок, выгодно отличающийся своей государственнической направленностью от других, лидеры которых путешествовали перед выборами в кремлевские кабинеты, да еще и щеголяли этим…
Вот вам и портрет победителя украинских президентских выборов. Не мессии и не адепта порядка, а политика, который будет отождествляться с экономической стабильностью (не с богатством, а именно со стабильностью) и вместе с тем не будет казаться избирателям западных областей неукраинским. Следует напомнить, что болгарский экс-монарх Симеон, с которым сравнил Виктора Ющенко на страницах “Зеркала недели” Дмитрий Выдрин, пришел к власти в родной стране после нескольких — подчеркиваю, нескольких — попыток провести экономические реформы. А в Украине еще не было ни одной, так что большей части нашего электората сегодня нужен не реформатор, а человек, обеспечивающий регулярную выплату денег. Владимир Путин стал популярным среди россиян потому, что начал “наводить порядок” в напуганной взрывами стране. А в Украине нет своей Чечни. И не будет в ней своего Путина, как не будет и своего царя Симеона. Ибо Путин бывает только после Ельцина, Симеон — после реформаторов. А наш третий президент будет после Кучмы. И для того чтобы он выиграл выборы, нужно
немного — чтобы он хотя бы полтора года перед ними как премьер регулярно платил населению зарплаты и пенсии и хотя бы немного уменьшил налоги. А еще разговаривал на украинском, посещал Львов и регулярно рассказывал, как он любит родину. Виктор Ющенко в этой ситуации будет просто руководителем небольшой парламентской фракции в парламенте или — если власть все-таки решит, что лучше расплачиваться не с населением, а с московскими политтехнологами и собственными телевизионщиками — наиболее вероятным кандидатом на должность президента страны. Ибо президентом изберут того, кто платил последним — и при этом — тоже неплохой вывод из прошедших парламентских выборов — его можно просто не показывать по телевизору…
Июнь. Москва
Когда прогуливаешься по московским улицам, пытаясь не наступить на стекло разбитых витрин, начинаешь осознавать, что “стеклянный дом” — не метафора, а самая что ни на есть реальность… Москву видел разной: видел танки на ее улицах, видел многотысячные демонстрации в защиту Литвы и колонны под красными флагами. Но никогда не гулял по разгромленному городу, не заходил в магазины с разбитыми окнами, не пил кофе в кафе, где гуляет ветер… Разумеется, все это продолжалось не более суток, потом центр города приобрел свой обычный вид… Но эти сутки запомнятся…
Естественно, можно было бы не обращать внимание на эти впечатления. Витрины разбивают и на улицах благополучной Европы — теперь после каждого саммита видим взбесившихся антиглобалистов, сожженные машины, уничтоженные магазины, разбитую мостовую… И трансляции футбольных матчей уже давно стали поводом для выброса неуемной энергии вандалов… И если Европа устояла и приспособилась — стоит ли грустить, что Москва теперь приблизилась к цивилизованному миру еще и в этом плане?
И все же толпа на Западе — возможно, мне это кажется? — всегда какая-то разная… Толпа в Москве была какой-то одинаковой… Одинаковые подростки, коротко стриженные или же побритые, в дешевых спортивных костюмах и кроссовках, как сказала одна из служащих разгромленного магазина — “без лиц”. Я далек от мысли, что кто-то организовал эту молодежь и вывел ее на Манежную площадь, чтобы все здесь разнести. Но стоит ли удивляться, что такое зрелище, как футбольный матч, собрало примерно однородную социальную среду? Ребята из подмосковных городков или спальных районов столицы России, — что они выкрикивали, разбивая витрины и поджигая иномарки? Какие футбольные лозунги? Свидетели слышали нечто совершенно другое — о бедных родителях, о машинах, магазинах и ресторанах для “богатых”… Они нашли повод для выброса своей энергии ненависти, элементарно воспользовавшись тем, что власти не ждали такого количества людей и не обеспечили, как случается в подобных ситуациях, надлежащего количества милиционеров. Можно конечно же на этом успокоиться и надеяться, что в следующий раз милиции будет достаточно. Но самое главное — мы увидели, что такое социальное расслоение нереформированного общества, что такое отчаяние молодых людей, потерявших всякую надежду. Когда на Западе говорят об Украине как о государстве с тонким слоем богатого населения и огромной беднотой, мы должны понимать, что разбитые витрины Крещатика — это наше будущее. И потом не удивляться, как это случилось, почему… Каждый день промедления с реформированием страны, каждый день беззаботного накопления богатства ее власть имущими приближает нас к взрыву энергии “людей без лиц”. И не стоит рассчитывать, что кому-либо из нынешних игроков нашей политической сцены, из тех, кто оплакивает Украину в уютной прохладе своих особняков, удастся воспользоваться этим взрывом…
Июнь. Новгород
В новгородском Софийском соборе, невероятно похожем и видом своим, и духом на Софию киевскую, подошел к саркофагу легендарной шведской принцессы и киевской великой княгини Ингигерды, жены Ярослава Мудрого. Сначала даже удивляет, что сам князь Ярослав захоронен в киевской Софии, а его знаменитая жена — на севере России. И столь тесно ее память сплелась с этим городом, что новгородцы знают княгиню не как Ингигерду или Ирину, а как святую Анну Новгородскую.
Однако с исторической точки зрения ничего удивительного в таком “разъединении” княжеского семейства нет — Киев и Великий Новгород существовали в то время если не как единое государство, то как единое цивилизационное целое — до Батыя, Золотой Орды, Литовского княжества, Москвы, Ивана Грозного было еще очень и очень далеко. И подумалось мне: как чудовищно относимся мы к собственной истории. Россияне действуют противоположно — их представление об истории охватывает практически все восточнославянские территории и все периоды восточнославянской государственности. И поэтому российский школьник не удивится, увидев саркофаги Ярослава в Киеве, а Ингигерды — в Москве: естественно, все это события истории Руси, над чем же здесь размышлять. Странно только, что теперь Киев — заграница, правда?
Мы же должны бы понять, что недостаточно напечатать портрет князя Ярослава на деньгах, необходимо еще и осознать, какую цивилизацию он строил, на каких просторах она развивалась и как отразилась на будущем уже украинской истории и государственности. Великому Новгороду, спасенному от ордынского нашествия, намного лучше, чем подчиненным Орде княжествам, удалось сохранить и историческую память, и цивилизационный опыт киевского периода. Очевидно, что эта память и этот опыт были далекими и даже враждебными могущественному Московскому государству, выпестованному в союзе-противостоянии с Ордой. Именно поэтому Новгород был не только захвачен, разрушен и покорен первым российским царем Иваном Грозным, но и лишен своего исторического населения, наиболее политически активную и зажиточную часть которого выдворят “в глубь” России — что-то подобное через столетие произойдет с Сечью. Именно поэтому московские правители безразлично наблюдали за превращением большого города в провинциальный городок — даже железная дорога между двумя столицами имперской России, словно в насмешку, обошла его… Но дух и память великого города — не то, что можно истребить. И то, что можно почувствовать хотя бы в построенном во времена Ярослава соборе, рядом с могилами жены и старшего сына киевского князя. Сможем ли мы разглядеть сквозь стереотипы, сквозь современные политические границы и осознать, что этот город — часть нашей истории, северный хранитель нашего цивилизационного наследия? Для этого вовсе не нужно конфликтовать с российской точкой зрения на историю хотя бы потому, что прошлого хватит на всех, его только не нужно искажать и выхолащивать. России не удалось бы создать в собственных глазах свой исторический образ без Киева и Новгорода. Украине тяжело будет понять себя настоящую без Новгорода и Киева…
Июнь. Ростов
…Это для меня одно из ярчайших путевых впечатлений. Маленький город, райцентрик. Заброшенный, анемичный. Даже в центре какое-то запустение. И вдруг, за поворотом, открывается величественный вид на Кремль — царственный, пышный, кажется — размером с московский… Ростов Великий. Столица одного из самых богатых государств Руси, которая после московского завоевания приходила во все больший упадок, пока не превратилась в этот бедный райцентр в тени далеко не богатых областных центров. Но теперь можно на машине доехать от Москвы, поэтому туристы обязательно здесь останавливаются на несколько часов… И едут дальше. Как же иначе — “жемчужина Золотого кольца”.
Прогулка по невероятной красоты берегу озера Неро, на котором и построен Кремль Ростова Великого, может излечить кого угодно, кто до сих пор считает, что насильственная централизация лучше добровольного объединения равноправных территорий. Поскольку в условиях насильственной централизации “интегратор” вовсе не был заинтересован в развитии подчиненной территории, наоборот — он искусственно ослаблял ее, чтобы сосредоточить все могущество в собственной столице. Для современного россиянина Ростов — это уже Ростов-на-Дону, а не Ростов Великий…
На днях прочел в какой-то брошюрке, изданной, конечно же, в Санкт-Петербурге, что старые российские княжества просто сыграли свою роль, чтобы подчиниться централизованной империи. Именно поэтому России удалось избежать трагедии Италии и Германии, задержавшихся с объединением на несколько веков…
Возможно, Бисмарк и Кавур согласились бы с подобными рассуждениями. Но современный итальянец может выбирать, где жить; Милан, Рим, Турин, Неаполь, Флоренция, Болонья — все это настоящие центры современной цивилизации. Как и Франкфурт, Кельн, Мюнхен, Гамбург и прочие немецкие метрополии рядом с Берлином. Столица в таких странах — скорее символ, чем залог успеха. А современный россиянин? Естественно, он может быть патриотом своего родного города, но если он желает двигаться вперед, выбора у него не остается. Как и его пращур из средневековых времен, он должен жить исключительно в Москве.
Именно поэтому сегодня так трудно купить билет на поезд Москва—Петербург на пятницу. В “первопрестольную” перебралось множество выходцев из бывшей столицы, они поддерживают связь с родным городом, приезжают на выходные… Но их успешная жизнь может сложиться только в настоящей столице. В определенной степени это катастрофа, классическое отсутствие выбора, это привязанность целой страны к одному городу, к одним традициям, к одному диалекту, к одной исторической модели.
Однако желания избавиться от этого нивелирования нет. Оно до сих пор считается не цивилизационным поражением, а победой. Когда Владимир Путин предлагает белорусам отказаться от собственного парламента и правительства в пользу “союзных” — то есть российских, чего уж там — органов власти, он продолжает идти по историческому пути Ивана Грозного, разогнавшего новгородское вече также якобы ради блага единого государства и его процветания. Когда российский парламент объявляет кириллицу единственно возможным алфавитом для языков всех народов страны, он продолжает идти путем законодателей последних десятилетий империи, которые тогда даже латышей, литовцев и эстонцев принудили печатать книги и газеты кириллицей, а украинский язык просто признали раздражающим и не существующим. Но после всего этого пришло не процветание, а сплошная разруха: войны, кризисы, крах власти, лжедмитрии, большевики… Возможно, это хождение по кругу и обусловлено неспособностью сделать правильный вывод. Ведь озеро Неро — оно круглое…
Ноябрь. Киев
Мое самое сильное впечатление от пребывания в Киеве было незапланированным — им оказалось посещение нового книжного магазина “Буква”. Нового — мягко сказано. На самом деле это было посещение первого настоящего книжного магазина в городе. Блуждая по книжным салонам Европы, привыкая к особой культуре покупки книг, объединяющей в себе магазин, библиотеку, кафе, Интернет-центр и продажу прессы, я всегда задавался вопросом, почему у нас нет ничего подобного. Ведь во время этих блужданий — даже в странах, от населения которых я был отделен языковым барьером, — я становился как бы частью мыслящего сообщества, чувствовал себя человеком читающим, даже когда просто листал страницы с незнакомыми словами или просматривал новый литературный журнал за чашечкой кофе. И в таких магазинах цивилизацию чувствуешь лучше, чем на спектакле или в художественной галерее. Поскольку там — цивилизация осмысленного события, а здесь — цивилизация осмысленных будней: прогуливался, забрел в книжный магазин, познакомился с новинками… Я опасаюсь, честно говоря, культуры, оторванной от повседневности. Такая культура не творит общество, не способна защитить людей от нравственного нивелирования, ее носители прячутся где-то в норах частности или путешествуют по миру в поисках грантов. А нам необходимо быть вместе, т.к. живем не в лучшее время. Кто-то скажет, что вместе нужно быть на демонстрации, а я полагаю, что особая общность людей может образоваться и в книжном магазине, только необходимо, чтобы это был не холодный советский книжный гастроном, а место общения, проведения времени, место чтения. И я думал: возможно, у нас этого нет потому, что никому не нужно? Но оказалось — нужно, и я увидел людей общающихся и людей покупающих и — самое главное — людей читающих. И оказалось вдруг, что Киев, бедность которого уже невооруженным глазом замечаешь на его почти зимних улицах, здесь, в этом помещении, не отличается от Берлина или Копенгагена, Варшавы или Будапешта — не отличается атмосферой. Та же атмосфера.
Мы сегодня не можем создать нормальную общественную жизнь, нормальную политику и эффективную экономику, но если каждый, кто на это способен, будет создавать подобные островки человеческой атмосферы, в конце концов они объединятся и станут целой страной — это будет не сегодня и не завтра, но так или иначе нам цивилизованной жизни не избежать, как бы мы ни сопротивлялись. Но до такой жизни еще нужно доковылять, и каждый глоток чистого воздуха
сегодня — на вес золота. И когда ты приходишь туда, где не по билетам и приглашениям, а просто так, по пути, встретились люди, желающие читать и мыслить, — именно это первый признак такой нормальной жизни. И по этому признаку Киев похож на другие европейские столицы. И не только на Берлин, но и на Москву — но не Москву новостроек Лужкова, а на Москву кафе “Пироги”, в которых собирается студенческая молодежь, где читают стихи, презентуют новые книги — и, кстати, пироги тоже едят… Когда я шел по новосозданным подземным комплексам, то нередко ловил себя на мысли, что забываю, где нахожусь, — еще несколько минут, и у меня сложится впечатление, что я выйду на Манежную площадь, а не на Майдан Незалежности — да и сам Майдан Незалежности стал настолько напоминать Манежную площадь, что поражаешься, увидев над ним купола Софии, а не звезды кремлевских башен… Нашей элите до сих пор кажется, что она докажет свою состоятельность, если построит Москву в собственном
доме — и действительно, не Мюнхен же строить, если унылые переходы на выходах из мраморного богатства неумолимо напоминают, где находишься. Но я всегда знал, что существуют и другие люди — настоящая элита. И вот я ее увидел…
Ноябрь. Чернигов
Получив приглашение на встречу черниговского медиа-клуба, я вдруг осознал, что за столько лет ни разу так и не выбрался в Чернигов — хотя он так недалеко от Киева. Между тем, не побывав в Чернигове, вряд ли можно получить настоящее цивилизационное представление не только о современной Украине, но и о временах древнерусской государственности, оставивших память о себе и в исторических монографиях, и в архитектурных ансамблях старого города. Но расстояние — вещь коварная, мы всегда желаем каких-то туристических подвигов, пересечения океанов, не замечая того, что рядом. Путешествуя, скажем, по Польше, я встречал много людей, никогда не бывавших во Вроцлаве, потому что он слишком далеко от Варшавы, или же в Пултуске, это слишком близко… Поэтому не буду упрекать себя за отсутствие любопытства — я всегда осознавал, что рядом с Киевом существует один из важнейших городов древнерусской и украинской истории и что этот город — никак не тень Киева… Вот только не доезжал никогда.
Что меня действительно поразило в Чернигове — это совершенно отличное от киевского течение жизни, необычное для довольно крупного города. В России города масштаба Чернигова хотя и не производят такого впечатления сплошной суеты, как Москва, но под вечер все равно утомляют. Чернигов, скорее, успокаивает — и можно было бы сделать политический вывод, что здесь остановилось время, а можно — более философский: что такой покой обусловлен самим характером города, который формировался веками пребывания на разных пограничьях. И сегодня Чернигов почти на границе — теперь на украинско-белорусской, и мы до сих пор не знаем, какой она будет в действительности, эта граница, когда нынешние времена будут вспоминаться с непременным удивлением…
Но нынешние времена… Киевским журналистам — в этом они стали со временем похожи на московских — постоянно кажется, что они решают какие-то чрезвычайной важности задачи, непрерывно наблюдая за вечными ссорами между Иванами Ивановичами из администрации и Иванами Никифоровичами из парламента. Черниговским приходится больше думать об обычной жизни обычных людей — в этом они больше похожи на журналистов, чем их высокомерные (нередко безосновательно) киевские коллеги. На любом расстоянии от Киева чувствуешь всю бестолковость украинской политики, всю ее оторванность от реальной жизни — просто Чернигов действительно очень близко и можно изумиться — уже здесь? Так в подмосковной Коломне, историческом городе, где нет московского блеска хозяев жизни, мелькания реклам, джипов и подземных городов, где несуществующая путинская Россия сменяется совершенно реальным Советским Союзом, поражаешься: почему это у них все заканчивается за кольцевой дорогой? Или так всегда бывает во времена латифундистского капитализма?
И все же Киев — сколько ни строй подземные города — не Москва, и в Киеве можно почувствовать, как мы на самом деле живем. Просто в Киеве еще чувствуешь политические процессы, а в Чернигове — уже нет. И здесь появляется вполне закономерный вопрос: а может, это и хорошо, что наше общество практически изолировано от такой политики, что оно является, скорее, равнодушным свидетелем чужой борьбы за свои капиталы? Возможно, когда ситуация изменится к лучшему, оно не будет выглядеть отравленным опытом прошлого? Хотя и в этом я вовсе не уверен. Ведь каким образом ситуация может измениться к лучшему без участия общества? Не понимаю…
2003 год
Февраль. Югославия
На этой неделе название “Югославия” исчезло с карты мира — видимо, навсегда. Не могу сказать, чтобы я очень грустил по поводу окончательной смерти государства Слободана Милошевича — в конце концов он мог назвать свою страну как угодно, и то, что ему захотелось называть объединение двух из бывших шести республик именно Югославией, свидетельствует, скорее, о мании величия, чем о политической реальности. Да, Югославии — той Югославии, которую мы знали все послевоенные десятилетия, уже давно не было. Но пока на карте можно было прочесть знакомое слово, оставалось какое-то ностальгическое воспоминание. Воспоминание о чем?
Прежде всего о нашей наивной иллюзии, что социализм может быть иным, что партия может не мешать своим подданным, что государственная экономика вовсе не обязательно ведет к пустым магазинам. Теперь мы точно знаем, что открытые границы, наполненные товарами магазины и власть, почти равнодушная к собственному населению, — это еще не залог национального успеха. И даже не предпосылка. Однако для того, чтобы это понять, нужен собственный опыт. А тогда… тогда я помню свое увлечение белградской прессой, которая казалась невероятно свободной на фоне суровых советских боевых листков (я только сейчас понимаю, что она была не столь свободной, сколь профессиональной, — а что мы знали о профессионализме в стране с газетами на четыре страницы?)… Помню свой первый приезд в Белград, который казался невероятно европейским со своими летними кафе и радушными людьми, — в Киеве еще далеко было до стульев на улице… Я все это любил, мне нравилось это пространство, меня волновало разнообразие этого мира — близость католического Загреба к мусульманскому Сараево, мусульманского Сараево к православному Белграду, православной крепости Цетинье к албанскому культурному центру в Приштине… Этот мир доживал свои последние дни, но казался ярким, раскованным, наполненным мыслями и поступками, песнями и книгами… Для нас, тех, кто был вне этого, все это и называлось Югославией — почти западная жизнь, почти западные фильмы, почти западная культура. И разве могли мы себе представить, что для одних это “почти” было бременем, испоганившим всю их жизнь, а других раздражало само слово “западный” — и это в социалистической стране, товарищ Тито! И далеко не каждый понимал, что это государство умирает, поскольку его граждане уже давно живут в Сербии, Хорватии, Черногории, Словении… А Югославия — это не страна, это идея. Скорее, интеллектуальная, чем территориальная, и у каждого своя. Но когда идеи умирают, они оказываются на удивление материалистичными. Знаем это по собственному опыту. А теперь еще и по югославскому.
Март. Москва
Тема провозглашенного четырьмя президентами единого экономического пространства была одной из самых сложных, которые мне пришлось комментировать в последнее время. И не только потому, что сами участники февральской встречи в Москве не знают точно, что они имеют в виду под этой интеграцией на четверых, а потому, что последствия инициативы могут быть далеко идущими и глубинными — о чем сами участники встречи и не догадываются. Я вспомнил другую похожую встречу — зимой 1991 года под Минском. Тогда Борис Ельцин, Леонид Кравчук и Станислав Шушкевич также имели в виду совершенно разные мотивации. Ельцин был уверен, что не только избавляется от Михаила Горбачева, но и сохраняет Советский Союз под другой крышей и станет руководителем этого нового союза уже вскоре. Кравчуку казалось, что он обеспечил украинскую независимость, избавился от союзного центра и оставил Москве надежду, будто ничего не изменилось. Шушкевич, скорее всего, просто присоединялся к решению более сильных игроков. В любом случае, для Москвы Содружество было инструментом интеграции, для Киева — инструментом расставания. И никто этих противоположных подходов никогда не скрывал.
Какими мотивациями — вне политических комментариев — руководствуются участники новой интеграционной инициативы? Для Владимира Путина это конечно же инструмент, которым будут обеспечены интересы российского бизнеса на постсоветском пространстве. Вместе с тем Россия избавляется от балласта — центральноазиатских и закавказских стран, и так в большинстве своем или остающихся вне сферы ее влияния, или находящихся в этой сфере фрагментарно, а не целыми регионами. И сообщает Западу, где будет проходить ее граница — и реальная, и геополитическая. Для Леонида Кучмы сегодня и Нурсултана Назарбаева завтра участие в такой модели сотрудничества — еще одна возможность обеспечить интересы своих группировок по окончании их президентств. Ну а Лукашенко просто вынужден присоединиться к более сильным игрокам.
Что из этого может получиться на самом деле? Ответить на этот вопрос не менее рискованно, нежели было в декабре 1991-го отвечать на вопрос о перспективах СНГ. Тем не менее и тогда многие не сомневались, что Содружество является российской победой и началом конца украинской независимости. А СНГ оказалось просто несостоятельной организацией. И теперь президентам пришлось просто это констатировать, как и беспомощность других интеграционных
моделей, — и придумать что-то новое. Это новое является констатацией простого факта: разговор на одном языке возможен только на европейском пространстве бывшего Союза. Россияне конечно же уверены, что этот язык будет русским.
Однако договоренность президентов состоялась во время, когда вырисовываются контуры объединенной Европы. Точнее — разъединенных Европ. Потому что уже сейчас понятно, что Европ будет по крайней мере две — “старая” и “новая”, по точной терминологии американского министра обороны Дональда Рамсфелда. Украина, вероятно, имела шанс стать частью “новой”, атлантически настроенной Европы, если бы успела провести необходимые преобразования. Однако дверь уже захлопнулась, теперь Европы долго будут привыкать друг к другу. Вместе с тем “старая Европа” заинтересована в России, надеясь, что Москва поможет ей в полемике с атлантистами. Россия в этом отдает себе отчет. И знает, что между ней и расширенным Евросоюзом — как раз Украина (и Беларусь). Так рядом с двумя Европами неожиданно возникает третья, почти Евразия, в которую Украина, неожиданно для себя, попадает. Хотелось во вторую? Но для этого мы должны были иначе прожить эти десять лет. А теперь от нас зависит немногое — чтобы эта “третья Европа” не стала просто Россией.
Апрель. Киев
Я довольно долго не был в Киеве, и вот теперь пытаюсь понять: что же произвело на меня наибольшее впечатление после такой разлуки? Я начал привычно искать в себе какие-то политические или социальные интонации, но вдруг понял: наибольшим моим впечатлением была — и это, наверное, удивит постоянно живущих в Киеве, — София, которая после реставрации открылась мне абсолютно иначе с просторной площади. Почему-то кажется, что я никогда ее такой не видел. А, возможно, это потому, что я зашел на несколько минут к давнему приятелю, который теперь живет окнами прямо на собор. Тогда подумалось: никогда и не предполагал, что в Киеве можно так жить — словно на берегу моря, поскольку энергетика этого вида, спокойного и захватывающего одновременно, какая-то даже не архитектурная, а, скорее, уже стихийная. Такой сильный “городской” пейзаж я в последний раз видел из окна квартиры моей тетки в иерусалимском районе
Гило — с горы открывался старый город, все его кварталы, Стена Плача и мечеть аль-Акса. И окно было — как картина. И это, киевское, окно показалось мне картиной: я снова осознал, что сердце моего города именно здесь, в Софийском соборе, что все прочее просто достраивалось, перестраивалось и вырастало. И что людям, которые действительно стремятся постичь Киев и почувствовать его, следует приходить именно сюда…
Воспитание софийской эстетикой — сильная вещь. Князь Ярослав строил не просто еще один константинопольский собор, он строил еще и “домашнюю” церковь, семейную, я даже сказал бы — интимную, и размеры Софии, грандиозные для своего времени, вовсе не мешали этому чувству диалога с собором (христианин, видимо, сказал бы — диалога с Богом), сохранившемуся на века. За свою жизнь я видел много больших соборов, но тяга к “интимности” церкви сохранилась. Многие церкви остались в воспоминаниях, в дневниках и фотоальбомах. Но в сердце — кроме Софии — я сохранил пока только две церкви. Это православная церковь святого Иоанна в македонском Охриде, в рыбачьем районе Канео: небольшой древний, еще византийских времен, храм, построенный на скале над озером, в чрезвычайно удачном месте — я мог смотреть на него часами и годами наблюдать, как подрастают дети в поселке рядом с храмом. И созданная энтузиастами два века назад маленькая часовенка на немецком острове Рюген, неподалеку от декоративного — странно, тоже рыбачьего — поселка Витт. Кирха, неожиданно похожая своей стилистикой на украинские хаты (при этом сам поселок построен совершенно иначе), какая-то очень “своя” на этом краю Германии — хотя это уже особенность рюгенской цивилизации. И загадка для меня, что я так сразу, без малейших усилий вспомнил именно эти две маленькие церкви, которые вряд ли даже в самых смелых своих мечтах сравнивают себя с мраморными соборами европейских столиц, с высоченными колокольнями и часовнями, расписанными непревзойденными мастерами. Но это уже секрет “софийского” храмовосприятия…
Октябрь. Москва
Покидал российскую столицу с тяжелым сердцем. Впервые за многие годы я ощутил реальность не выдуманного, не срежиссированного, а вполне реального российско-украинского конфликта. Скажут — на пустом месте. Конечно, трудно было представить, что проблема Керченского пролива настолько обострит отношения между двумя на первый взгляд похожими странами и между двумя элитами-близнецами… Но тот, кто внимательно следил за развитием югославского конфликта, тоже помнит, что все начиналось с конфликтов на пустом месте, с алогичных, на первый взгляд, территориальных посягательств, с постоянного поиска повода для конфликта… На днях я писал некролог, посвященный памяти первого председателя президиума Боснии Алии Изетбеговича, — и снова вспомнил, как это все было… Очевидно, когда Слободан Милошевич и Франко Туджман договаривались о разделе Боснии, они даже представить не могли масштабы будущей войны. Почему? А прежде всего потому, что оба были уверены: Босния — не настоящее государство, а босняки — не настоящая нация… И потому эта республика и ее население послушно примут судьбу, начертанную в кабинетах лидеров настоящих наций…
Без каких-либо аналогий, конечно… Но все-таки мы должны отдавать себе отчет: для довольно большой части российской политической элиты Украина — не настоящее государство, а, скорее, выдумка. Выдумка местной политической элиты, создавшей себе удобную крышу для заработка. И почему это, скажем, настоящее государство и его настоящие бизнесмены должны платить деньги этой крыше? Тем более что и сами украинские руководители годами убеждали своих уважаемых соседей, что они точно такие же, что они только играются, а на самом деле засыпают под балалайку… И так долго убеждали, что, когда написали большую книжку “Украина — не Россия”, никто не то чтобы не поверил, но даже не прочел…
И тут мы видим встречу корпорации с государственным организмом. То есть на самом деле это должна была быть встреча двух корпораций, распределение азовских денег. Но оказалось, что, если российская корпорация победит украинскую, — это поставит под вопрос сам смысл существования Украинского государства как такового. Зачем его создавали, если оно не может защитить собственные границы? И если не может — то тут нужно либо менять крышу, либо подумать об обновлении руководства, сидящего на этой крыше… А этого уже украинская политическая элита допустить никак не может. В конце концов ведь это ее крыша. Ее родная крыша, ее неделимая территория… И далее по тексту…
Всего этого в России искренне не понимают — и искренне удивляются украинской “истерике”. Ну какая-то там дамба, какой-то залив, какие-то миллионы долларов — чего кричать-то? В России не способны осознать, что атакуют сам украинский государственный организм, поскольку не уверены в самом существовании этого организма… В этом и заключается опасность нынешнего конфликта — то, что задумывалось Москвой как очередной тур борьбы корпораций, переросло в конфликт двух государств, одно из которых упорно не желает соглашаться если не с фактом, то со смыслом существования соседа…
Ноябрь. Мирелла Иванова
Поэтесса Мирелла Иванова, которую называют “болгарской Кассандрой”: “У правительства нет целостного взгляда на страну, такую, в которой не только хозяйство. Не заботится об образовании, культуре, внутреннем порядке в государстве. Возникли вроде бы два отдельных государства. В одном живет 95 процентов населения, во втором — политический класс. Этот класс живет в искусственном свете люксовских лимузинов, коктейлей, обычаев. Мне кажется, что они посвящают свою жизнь одной цели — личному успеху. Их обязательства и декларации оказываются пустыми словами…”.
А еще любят цитировать Льва Николаевича Толстого — о том, что все несчастливые семьи несчастливы по-своему… У нас как-то иначе получилось. Это все успешные постсоциалистические страны счастливы неодинаково — у каждой своя модель возврата к жизни, свои трудности и свои победы. А несчастные… У несчастных все говорят об одном и том же — о пропасти между номенклатурой и населением, о бесстыдном успехе одних и деградации других… Поэтому я не обратил бы, возможно, такого внимания на интервью Миреллы Ивановой, если бы ее мысли не обобщали определенный период в болгарской истории — мессианский. Напомню, что несколько лет назад в болгарской политике появился настоящий невыдуманный мессия — бывший царь Симеон. Ожидания были огромными — в тот момент болгары разочаровались во всех политических силах, уже достигших жизненного успеха. Предостережения не помогли: царь пришел к власти. Сегодня Мирелла Иванова, находящаяся среди тех, кто предостерегал болгар от чрезмерных надежд, констатирует — у власти оказался самодеятельный коллектив. Болгары, кажется, уже и сами это поняли: на последних местных выборах партия царя уступила бывшим коммунистам, следовательно, развитие страны, кажется, входит в уже знакомый круг… Украина как раз приближается к мессианскому периоду своей истории. И совершенно не следует считать, что я провокационно и непатриотично намекаю на фигуру лидера “Нашей Украины”. Нет, такие параллели как раз кажутся мне слишком примитивными. Никто не сказал, что после всех украинских пертурбаций нашим мессией на Банковой станет именно Виктор Ющенко. Просто после периода разочарований каждый новый лидер вынужден играть в мессию. Каждый делает это по-своему: спектакль, устроенный болгарам бывшим монархом, отличается от действа, в котором главную роль играет Владимир Путин. Но многим россиянам молодой президент показался почти Гарри Поттером: пришел — и все успокоилось. Словно по взмаху волшебной палочки. По-видимому — его волшебной палочки. А с годами оказалось, что все, очевидно, совсем не так…
Мессианский период опасен уже потому, что обманутое общество потом погружается в новую апатию, теперь на долгие годы, и точно уже никому не верит. Именно поэтому с самого начала “времени мессии” следует предостеречь его от чрезмерных надежд.
Ноябрь. Маннергейм
Посетил музей маршала Карла Густава Маннергейма в Хельсинки. Конечно, сам музей — только иллюстрация к жизни знаменитого государственника и военного, иллюстрация, лишь напоминающая об исторической атмосфере, намекающая на личность… Но вот что интересно — мемориальный дом никогда не был собственностью Маннергейма. Как, впрочем, и здание, в котором находится музей другого знаменитого финского президента Урхо Кекконена, всегда было государственной собственностью, официальной резиденцией главы государства. Кекконену его оставили только в ознаменование выдающихся заслуг, к тому же и прожил он в резиденции почти четыре десятилетия. А после смерти старика-президента дом превратился в музей, и это не вызвало недоумения… Пустячки? Конечно, но свидетельствующие о состоянии общества и объясняющие, почему Финляндия состоялась как государство, а финны стали одной из самых богатых европейских наций. Сто лет назад все было иначе. И неудивительно, что талантливые представители этого края связывали свое будущее не с Хельсинками, а с Санкт-Петербургом. Так и Карл Маннергейм — шведский аристократ, ставший знаменитым российским генералом. Очевидно, ему было трудно представить, что Петроград — это столица чужого государства, что он теперь финский главнокомандующий, что его будущее связано сейчас с новой страной — для него, человека, разговаривающего на русском языке лучше, нежели на финском… Но Маннергейм никогда не воспринимал свою родину как инструмент, обычный такой прибор для того, чтобы делать карьеру, зарабатывать деньги, обеспечивать спокойную жизнь себе и близким… Нет, к Финляндии Маннергейм относился серьезно. Возможно, именно потому, что не родился деятелем национального движения, понимающим — его жизнь могла бы состояться, даже если бы независимая Финляндия возникла позднее… Финскому фельдмаршалу не надо было играть в патриота — он просто умел с уважением относиться к себе и к стране, которой он служит. Ибо это и есть важный элемент самоуважения. И именно потому, что такое ощущение было органическим для финской политической элиты периода установления независимости, государство не только состоялось, но и устояло перед очередным нашествием с Востока.
Фельдмаршал Маннергейм никогда бы не назвал свои мемуары “Финляндия не Россия”, хотя от Хельсинки до Петербурга ближе, нежели от Москвы до Киева. Не назвал бы потому, что именно его жизнь доказала это простое отличие в отношении к государственному строительству — в Финляндии строили иначе, нежели в бывшей империи. Строили с уважением и любовью. Наша же элита еще долго будет доказывать, что она иная, поскольку строит, как научили, — уважая только собственные интересы, считая государство инструментом для удовлетворения своих аппетитов и не обращая внимания на народонаселение. Конечно, при таком отношении к реальности нет смысла искать какое-то там старомодное чувство собственного достоинства, конечно, само государство в руках таких прорабов проваливается в никуда, конечно, соседи с удивлением следят за нашим сплошным равнодушием — процесс, который можно было бы назвать антилинией Маннергейма… И что удивительно — население, сначала вообще не понимающее, откуда эта Украина взялась, становится народом даже скорее, нежели его элита учится мыслить государственными интересами, и своей реакцией на окружающий мир понемногу приучает элиту хотя бы разыгрывать небезразличие к этим интересам… Что же, население — оно же не может все податься в гастарбайтеры… Оно уже здесь есть, оно просто вынуждено быть Украиной. Это только элита до сих пор считает, что у нее есть какой-то иной выбор…