Стихи. Вступительная заметка Дмитрия Донского и Галины Климовой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2005
Когда умирают поэты, нам остаются слезы, стихи и память из самого нутра, до озноба…Известный спор: поэтами рождаются или становятся, — жизнь разрешает однажды: поэтами умирают.
Поэт Николай Васильевич Панченко лежал в переделкинском храме Преображения Господня в последнем ожидании… Во всем его большом теле, в породистом лице были покой и благородство, которые не смущались крупного узла его темного галстука. Борода была сбрита. Все мирское уже было не важно: опаздывает ли батюшка с короткой панихидой, сколько певчих пропоют старушечьими голосами Вечную память, почему не окажется в церковной лавке иконки Николая Чудотворца, чтобы вложить в руки новопреставленному Николаю…
Я, наверно, уйду недостроив своих кораблей.
Проплыву над толпою в сколоченной наскоро лодке.
Мне всегда не хватало ни черных, ни белых морей —
Мне мешали дышать эти мерные пальцы на глотке.
Он ушел. А мы остаемся жить с чувством вины и с чувством потери, что при жизни и на этот раз не разглядели Поэта во всем масштабе его судьбы и времени. А судьба и время не бывают легкими, особенно у Поэта.
Это ведь не выдумка, — вот отчего озноб из нутра. Непостижимость, непостигаемость? Трудно понять. Все божественно! Нужно только уметь открыть сердце…Это свойственно поэту, а Панченко — на редкость русский православный поэт. Может, поэтому не кичился ни своим дворянством, ни мастеровитостью, ни красотой, ни другими талантами, которые ему с любовью даровал Господь. Он трудно и просто жил:
Травиночка, мой будничный портрет,
Я тщусь прожить, как ты, самим собою…
И не есть ли во всем этом начало, о котором Николай Панченко так светло писал:
Как странно всю жизнь начинаться!
Но так и устроен Поэт:
Двенадцать часов, как двенадцать
столетий, а времени нет…
…В день, когда умер Николай Панченко, позвонил Ревич, и сквозь слезы и хрипы из Переделкина прорвалось: Коли больше нет… Мы взяли последнюю книгу стихов Панченко, бутылку освященного кагора и поехали… В комнате у Ревича собрались несколько человек, и мы помянули Николая Васильевича, как могли… Александр Михайлович рассказывал, как он впервые увидел Панченко на похоронах поэта Владимира Львова, и мы уже вместе вспоминали свою встречу с ним, его выступление в мае на презентации журнала “Дружба народов”, где он так вдохновенно прочитал бессмертную “Балладу о расстрелянном сердце”.
Уже тогда мы понимали, что это урок истории русской литературы!
Весь вечер по кругу мы читали его книгу, еще раз убеждаясь, что нет у Николая Панченко “проходных” стихов, что перед нами один из самых крупных поэтов военного времени, один из самых замечательных поэтов XX века.
Дмитрий Донской,
Галина Климова
* * *
не глядел на мандаты,
и решал — если ходишь —
годишься в солдаты.
Мы годились в солдаты.
Мы, признаться, гордились,
что решали комбаты,
для чего мы родились.
* * *
И дальше шли на риск и напролом;
Мы жили оттого, что забывали
Оставленных навечно под колом,
И в новые вступали города.
И снова — залп,
И два стакана водки,
И где-нибудь на склоне — незабудки:
Они-то не забудут никогда.
И водка разливалась, как вода.
И мальчики сухие не пьянели.
И только очи серые — синели:
Им было — до любви,
Не до стыда.
Мы жили оттого, что иногда…
1961
* * *
осыпаются грозди.
Погибают солдаты — их вбивают, как гвозди:
как по шляпке; по каске,
на дорогах победы.
По великой указке
умирают поэты.
Бедолагу в пути заметает порошей…
Большинство умирает
от жизни хорошей.
* * *
Петр ошибся…
Будет все не так.
Залпы торжествующих орудий,
Кровь и крики бешеных атак —
Все не так…
Мутить не надо воду,
Тень бросать и бегать от теней.
Вот ты погибаешь за свободу,
Ничего не ведая о ней.
Так и надо, может,
так и надо —
Ничего не знать и погибать,
Не румянец яблонного сада —
Ветром незабудку нагибать
Над собою,
над своей могилой,
Над своей решенною судьбой.
Милая моя,
с тобою милой,
Мне с тобою,
как с самим собой:
Существуем, погибаем, значим
Только тем,
что истинно близки
В этом мире,
суетно-незрячем,
Зубками вцепившемся в соски.
* * *
Лучшие там остались:
Они — предзакатные лучики —
По черной земле скитались,
Беспривязно, неумело,
И умерли — меркла высь! —
Туманилась и темнела,
И звезды на ней зажглись.
Мы — звезды,
Мы — дети темени.
И дырочки в дальний свет,
Когда отстаем от времени,
Как те, что сошли на нет…
* * *
колеса нам перекосило,
И сила вся идет на то,
чтоб вдруг не сделать кувырок,
И, уцепившись за порог,
так трудно сдвинуться с порога.
Ах, если б там была дорога
и все четыре колеса…
И все же мы — а как же быть? —
Идем нетвердыми шагами.
И, заглядевшись на звезду,
Встаем с ободранных колен.
О, жизнь моя,
мой сладкий плен —
молитва, нищенство, отвага,
вся в черных буковках бумага.
И ожиданье перемен…
* * *
Меня собирает народ:
Кто банку тушенки, кто банку
Английского джема сует,
Бредовый табак “филичевый”,
Что мог заменить анашу.
— Пиши!
Отвечаю:
— Еще бы! —
Хоть знаю, что не напишу.
Я — это уж точно — не годен
Счастливые слезы скрывать:
Я, может, впервые свободен
На все и на всех наплевать.
Прощай астраханское ханство1 —
Моя золотая орда.
Сержантско-майорского хамства
Не видеть бы мне никогда…
1946-й
Иная упрочена связь:
Проныры —
из грязи да в князи,
Народишко мордою в грязь,
Как раной открытой прижался —
Отторгни его,
оторви.
Прижался, приник, прилежался.
Чтоб храмом восстать на крови.
Кровит над забором рябина
Всей горечью подлых кровей —
Россия,
Опять ты — чужбина
Для лучших твоих сыновей.
* * *
вырваться — лысого черта вам!
Где вы, ребята с двадцатого?
Мальчики — с двадцать четвертого?
А я все пишу и пишу вам
про все, что случалось, подряд,
стихи, из которых шубу
не сшить, — знатоки говорят.
В них то, что одним — ребячество.
В них то, что другим — история.
И ты не поддержишь,
незрячая,
немая аудитория.
Лежишь в полковом отдалении,
на метр и на два в глубине:
в секрете мое отделение,
в секрете мое поколение —
пятнадцатый год на войне…
Молитва
Умножается от вражды.
Собери нас, предвечный Отче,
На земные твои следы.
Дай опору нам, дай надежду,
Отведи неблагие сны,
Дай нам слово живое — между! —
Чтобы были всегда ясны.
Тяжко — истинно! — если нету
Слова этого на губе
К твоему припадаю свету,
К телу ближнего, как к тебе.
И коснувшись уже покоя,
И простив моему врагу,
Окровавленною щекою
Что-то выразить не могу…
* * *
к запаху вялых трав.
Я головою в омут
брошусь — и буду прав.
Пусть он меня раскрутит,
спустит винтом до дна.
Пусть меня, словно прутик,
вынесет быстрина.
Выкинет вал на берег,
руку протянет сад.
Я никому не верил,
что ворочусь назад,
к берегу, к этой роще…
Жизнь велика-велика,
Только меня не трожьте
письма издалека.
1 “Астраханское” — место формирования полка.