Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2005
Иштван Бибо. О смысле европейского развития и другие работы. Серия “Bibliotheca Hungarica”. М.: Три квадрата, 2004.
Имре Кертес. Язык в изгнании. Серия “Bibliotheca Hungarica”. М.: Три квадрата, 2004.
Петер Надаш. Тренинги свободы. Серия “Bibliotheca Hungarica”. М.: Три квадрата, 2004.
Бела Хамваш. Scientia Sacra. Серия “Bibliotheca Hungarica”. М.: Три квадрата, 2004.
“Нет среднего класса. Есть несколько нуворишей, но нет национальной буржуазии. Политические партии не представляют никого и ничего, кроме самих себя и своих маниакальных идей; избиратели же мечутся между ними все в большей растерянности. Государство ограблено уже несколькими правительствами, то есть именем всех парламентских партий. У бедных практически нечего больше отнимать. Почти не осталось лакомых кусков, а значит, не на что содержать бесчисленную армию дармоедов и привилегированных прихлебателей, роящихся вокруг любого правительства. Коррупция и преступность настолько велики, что больше уже и быть не может, как и правовая защищенность не может быть слабее”. Это не Россия, это Венгрия 2000 года, о которой говорит Петер Надаш. Венгрию в ХХ веке тоже постигло много разочарований. Обретение независимости, о которой мечтали несколько веков, мало что дало. Диктаторский режим Хорти втянул страну в войну на стороне Гитлера, после разгрома Венгрия попала под влияние СССР, но и после развала советской империи дела пошли не лучшим образом. Разумеется, в Венгрии стремятся осмыслить ситуацию, в которой оказалась страна, и серия “Bibliotheca Hungarica” дает возможность ознакомиться с вариантами этого.
Иштван Бибо (1911—1979) — министр венгерского правительства 1956 года, революции, раздавленной советскими танками. Но Бибо — юрист, он не зовет на баррикады, а стремится понять. Он против эмоциональных мифов. Например, о “злой Германии”, не способной освоить ценности ни римской, ни христианской цивилизации, порождающей только тиранов и постоянно готовящейся к нападению на соседей. Или о “добрых немцах”, народе поэтов, философов и музыкантов. У катастроф истории есть свои конкретные, исторические же, причины, и необходимо понять их и постараться устранить их действие. В случае Германии, по мнению Бибо, дело в том, что стремление к освобождению от французов в начале XIX века приняло антидемократический, милитаристский характер, и величие страны оказалось связанным с армией, аристократией, королем. (Горькой параллелью выглядит освобождение России от Золотой Орды, после которого от сильной и бесконтрольной царской власти доставалось порой хуже, чем от ханских баскаков.)
Политика — не сиюминутная грызня партий, а отношение между обществом и индивидом. Общество, охваченное истерией, может состоять из вполне нормальных и разумных людей. Но если отношения в нем расстроены, оно будет продолжать порождать фанатиков и палачей. Истерия общества — бегство от проблемы вместо ее разрешения. “Гипертрофия власти и чувство неполноценности, желание пользоваться законными правами и умаление реальных достижений, преклонение перед успехом… стремление найти того, на кого можно переложить ответственность за все беды”. Общество, пораженное истерией, исходит не из реальной действительности, а из предъявляемых миру требований, не из объективных результатов развития, а из желаний. А если “приходилось давать объяснения относительно внутренних беспорядков, диктаторских методов, подавления того или иного национального меньшинства, то тут же демонстрировались раны, полученные в борьбе с воинством Аттилы, с турками или в борьбе за дело европейской свободы и демократии… Ссылались на уходящий в глубину веков, не подвластный времени метафизический «смысл» собственной истории”. Бибо описывает неспособность правящих кругов к компромиссам и их попытки идеологически обосновать это. А если “в интересах нации” свято даже убийство, моральные резервы нации подрываются. Бибо приводит как пример (увы, редкий) разоблачение чехом Т.Масариком, тогда еще журналистом, а не президентом Чехословакии, поддельности ряда древних чешских рукописей, служивших для национального самовосхваления.
“Быть демократом — это прежде всего не испытывать страха — страха перед инакомыслящими, перед говорящими на других языках, принадлежащими к другим расам, перед революциями и заговорами, коварными замыслами врага…” В терроре нуждается только революция, ставящая перед собой цели, которых нельзя добиться с помощью здравых средств. Свобода слова, развитое местное самоуправление, разделение исполнительной и законодательной власти, независимый суд — не буржуазны! Именно эта система в наибольшей степени освобождает общество от угрозы насилия со стороны власти, дает народу возможность влиять на власть. Власть представляет интересы общества только в такой степени, в какой от него зависит. Государство — не общество. Огромная собственность, сосредоточенная в руках капиталиста, — такое же социальное зло, как огромная собственность, управляемая государственной бюрократией. И “стремительный рост благосостояния может принести столько же вреда, сколько и пользы”. Критерий благоприятного положения общества — его внутреннее равновесие, “постоянное уменьшение в нем насилия и социальная справедливость, удовлетворяющая все общество в целом”.
Если Бибо исследовал вопрос скорее со стороны общества, то Имре Кертес (р.1929) — узник Освенцима, первый венгерский нобелевский лауреат по литературе — со стороны личности. Поскольку после Освенцима не произошло ничего, сделавшего невозможным его повторение, он продолжается по сей день. Он был, с этим уже ничего не сделать, он оказался возможным в рамках христианской культуры, поэтому Бог действительно умер, и свои ценности мы должны создавать теперь сами. ХХ век принес массовое уничтожение параллельно с нормальной жизнью, с воспитанием детей и визитами к врачу, с привычкой к страху и скукой. Но за историю в целом отдельный человек отвечать не может, он ответственен за свое поведение в ней. “Существует единственная реальность, и эта реальность — я сам, моя жизнь”, которую человек должен отобрать у Молоха истории и распорядиться ею по собственному усмотрению.
История может поставить человека среди врагов в собственной стране. Когда Венгрия воевала на стороне Германии, Кертес желал победы антифашистской коалиции. Когда Венгрия стала социалистической — желал победы европейским демократиям. “Эта страна никогда не была собственной моей страной, скорее я был ее собственностью, и в течение четырех десятилетий она была для меня не столько родиной, сколько тюрьмой”. Кертес тоже призывает различать государство и общество.
Человек, желающий быть личностью, вообще странник, чужой в любом обществе. Тоталитаризм только способствует более ясному пониманию этого. “Так для кого же пишет писатель? Ответ однозначен: для самого себя”. И к собственному народу следует относиться с разумным недоверием. “Жалость к себе и пестование исторических обид и фрустраций высвобождают наихудшие силы нации, стремящиеся во всем видеть исключительно катастрофы и умеющие использовать это с выгодой для себя”. Ценности времен тоталитаризма служили выживанию, а не жизни. Уровень образования не делает исключением. Интеллигенция тоталитарного общества научилась сосуществовать и сотрудничать с тайной полицией, говорить эзоповым языком с народом — но оказалась неспособной найти свое место в условиях свободы. Принадлежность к нации Кертес пережил не в Венгрии, а в Израиле — стране, действительно сплоченной в справедливой борьбе за самосохранение и ценности индивидуальной жизни. “Границы пролегают не столько между этносами, нациями, религиями, сколько между мировоззрениями, поведением человека в мире, между разумом и фанатизмом, терпимостью и истерией, созидательностью и опустошительной жаждой власти”.
Бела Хамваш (1897—1968) отдал немалую дань тому, что Бибо наверняка охарактеризовал бы как истерию. При отсутствии воли к противостоянию человек слишком часто обращается к мифу, в данном случае — к утопии Золотого века, гармоничной жизни 600 лет до нашей эры. Хамвашу нет дела до Египта или Вавилона, где дошедшими до нас документами описывается вовсе не золотая жизнь, протекавшая и 600, и 1000 лет до н.э. Похоже, цельность бытия Хамваш видел именно в отсутствии личности, а распад Золотого века — в том, что индивидуальность стала центром тяжести жизни, что рефлексия пришла на смену непосредственности (но много ли сможет дать близкому человек, лишенный “я”?).
Следование мифу ведет к огромному упрощению мира, его выцветанию. “Огромное множество выглядящих различными вещей — в конечном счете видимость. Все — одно”. И то, что у мыслителей является самым важным, по мнению Хамваша, практически тождественно. Он отказывался замечать какую-то духовную жизнь в современной Европе, кроме разве что теософов и Рене Генона. Много слов о бдении, шестой расе, свете, богоподобии и так далее. Причем вряд ли Хамваш реально понимал восточные учения, где равно необходимы инь и ян, свет и тьма, бдение и сон. Вместо этого — морализм. “Следует изменить поведение. Скверную религию сделать хорошей религией” (только-то — да как?). Разрыв души и тела, неприязнь к плоти, отказ понимать то, что секс может быть и путем к душе. Образец для Хамваша — единение душ Абеляра и Элоизы, но он не упоминал, что этот союз оказался чисто духовным не по свободному выбору, а потому, что Абеляр был изувечен родственниками Элоизы.
Позднее Хамваш писал о толпе с ужасом (общность вне “я” оказалась вовсе не столь привлекательной). Уточнял, что “Золотой век — это не исторический период, а состояние, и потому оно наличествует всегда”, а история обретает смысл именно в личности. К нему пришла множественность — в женщине, которая одновременно Паллада, Лилит, Мать, Сирена, София, Ева; и есть огромное различие “между запахом, скажем, шеи, возле волос, и запахом плеча или руки в локтевом сгибе”. Хамваш стремился создать философию предмета на примере вина (российскому читателю это знакомо по эссе М.Эпштейна). Стремился выйти к конкретному — понимая дух различных областей Венгрии. Степь Альфельда — континентальный океан, где нельзя высадиться на берег. “Вот почему открытость тут равнозначна ощущению, будто ты — взаперти… Альфельд похож на высохшее морское дно; это земля, которая жаждет воды, жаждет фантазии, жаждет веселья, жаждет мысли и сгорает в неистовстве засухи… Иногда небосвод так наваливается на землю, что вот-вот раздавит ее, а земля так наваливается на небо, что вот-вот сплющит его. В этом плоском краю, под этим двойным давлением и должен жить человек”. Хотя и там Хамваш выводил скорее типы людей, чем индивидуальности. “Трансильванец же начинает с того, что выбирает обходной путь: отчасти из любви к обходным путям, отчасти из врожденной тактичности, отчасти из любопытства и склонности все усложнять”. Но национальному мифу места уже не оставалось. “Надо в конце концов избавиться от той удручающей лжи, что венгры — наипервейший народ в мире… Первейшее условие господства — умение господствовать над собой”.
То, что работа понимания не пропадала даром, заметно хотя бы по зрелости мыслей автора следующего поколения, Петера Надаша (р.1942). Надаш последовательно уклонялся от сотрудничества с социалистическими властями, из-за чего, не имея работы, вынужден был перебраться в деревню и кормиться там только картошкой с укропом. Но он не спешит клеймить поступивших иначе, он стремится понять. Кто имеет право называть имена сотрудничавших с госбезопасностью? Разве что тот, кто нашел в себе силы на это сотрудничество не пойти и заплатил тюрьмой. И на два фронта работал не только прижатый органами художник. Папа римский принимал Яноша Кадара, английская королева давала ужин чете Чаушеску. Надаш вспоминает собственную вину, собственное сосуществование с тоталитарным режимом, когда разговаривал с работниками госбезопасности — не отказавшись от этого разговора в принципе, маневрируя в рамках возможного. “В ту минуту, когда для того, чтобы ловко выпутаться из ситуации, я заявил, что с удовольствием отчитаюсь перед кем угодно и когда угодно, то, несмотря на мою оговорку, что в подобном отчете нет смысла, я уничтожил себя морально. Может быть, меня мучит даже не эта фраза, ведь ее иронический смысл был понятен. А только эти слова: «с удовольствием»”. И не слишком ли легко, назвав предателей, надеяться на то, что все зло осталось в прошлом?
Но Надаш не думает и оправдывать. Человек лично отвечает за то, что он делает, именно эта ответственность и служит основой общества. Даже если политика одобрена большинством населения, “это не значит, что, независимо от принадлежности к большинству или меньшинству, я могу или должен отказываться от своих представлений о нравственности”, — потому что только личные нравственные представления и могут служить гарантией нравственности политики.
В основе государств Европы “лежит не принцип национальной независимости, а личные и гражданские свободы, гарантируемые всей правовой системой… Личную свободу и равноправие обеспечивает не национальная независимость, а добровольное согласие граждан относительно того, что в любом вопросе совести они будут принимать решение индивидуально, а в вопросах, касающихся общего блага, — сообща, и две эти сферы будут строго отделены друг от друга” (а мы все празднуем день суверенитета России).
Надаш констатирует, что в постсоциалистических странах граждане оказались не готовы критически относиться к себе и к жизни, обмениваться мнениями, создавать организации, борющиеся за их права. “Политическая лексика кадаровской диктатуры, ранее обитавшая в гетто передовиц, в партийной прессе, внезапно стала языком всей политической жизни”. Избиратели в постсоветских странах “рады всякой истерике, так как в конвейере диктатур стали злобными и раздражительными. Они постоянно пребывают в состоянии ярости. Они не умеют слушать других. Они не способны на сострадание и солидарность…” В социалистическом обществе, в условиях дефицита, творчество было заменено находчивостью, когда “ничто не функционирует по своему прямому назначению, но, однако же, все худо-бедно функционирует”. Однако это выживание, а не жизнь, скорее крах, чем победа. Выживание не сообщило человеку опыт ответственности перед собой, без которого невозможна организация нормальной жизни. Необходима работа движения навстречу друг другу, умение понимать, принимать другого, но и умение возразить ему — что Надаш описывает на примере диалога с мастером-строителем, ненавидящим ничего ему плохого не сделавших цыган, евреев и гомосексуалистов.
Однако Надаш смотрит не только назад, но и вперед, на Западную Европу, ориентир для современной Венгрии. Отмечая, что там “понятие свободы было заменено понятием равенства перед законом, понятие равенства — понятием социального равновесия”, а о братстве вообще предпочли забыть. А понятие креативности уравнивает все человеческие движения и подрывает основы культуры — различие и иерархию. Есть и вина западных демократий, покинувших страны Восточной Европы, не сделавших ничего ни для Венгрии в 1956-м, ни для Чехословакии в 1968-м, чтобы не раздражать СССР. В собственных же интересах Запад должен не хранить демократические принципы для внутреннего употребления, а применять их ко всем и способствовать их распространению. Государство, несмотря на суверенитет, не вольно делать все, что хочет, со своими подданными. Не имеет права расстреливать или депортировать какие-то группы населения. Необходимо остановить притеснение органами правопорядка, пусть даже и внешними по отношению к государству, если оно не справляется или не желает. Поэтому для Надаша и Кертеса военное воздействие НАТО на Сербию — прецедент выхода из сытого равнодушия.
Человек — не нация! Имеет значение именно вот этот человек, с которым я сейчас встретился. Важны детали. Надаш радовался, когда вышедшие на улицу в ГДР в 1989-м демонстранты кричали: “Народ — это мы!” “Но спустя еще несколько дней люди кричали:
«Мы — немцы!» — а это уже совсем не значит, что мы — свободные люди”. Важна точность языка — не подменять счастье понятием радости. Надаш прослеживает столкновение двух любящих — француза и немки. Как каждого из них ведут их язык и культура. Анри-Пьер нагромождает определения, остается скептиком, Хелен досадует на его неоднозначность и уклончивость. Для француза свобода и личность — данность, для немки — достижение, цель.
Люди различны и не безгрешны. Хамваш строит утопии, Бибо игнорирует воздействие экономики на политику, Кертес и Надаш, может быть, слишком серьезно относятся к позиции писателя. Но в целом венгерская мысль выглядит более зрелой, чем у многих русских, которые по сей день видят в государстве не заворовавшегося слугу, а потенциального отца, и ссылаются не на права личности, а на высший смысл истории или славянскую солидарность. Проблемы Венгрии и России, как мы видим, схожи. Венгры стремятся их решить. Это действительно “тренинги свободы”.