Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2005
Выступления, пронизанные порой даже нарочитой ниспровергательской риторикой, хороши все же тем, что откровенно провоцируют на яростную полемику. Яростную — потому, что речь идет, как ни крути, о непреходящих символах нашей идентичности, прикасаться к которым в традициях всех народов, в том числе западных, принято лишь крайне осторожно и бережно. Едва ли не в первую очередь это касается “национальных Побед, героев и былого величия”. По-видимому, сторонники нигилистического подхода искренне считают, что отказ от этих духоподъемных и сплачивающих символов прошлого только и может расчистить нашей стране дорогу к светлому будущему. Об этом говорит и Игорь Григорьевич Яковенко, призывая нас “отказываться от многих привычных, психологически-комфортных и исконных сущностей”. В основе своей подобный призыв представляет собой инвариант двух известных советских лозунгов и может быть сформулирован так: а) “Отречемся от старого мира!” и б) “Вперед, к окончательной победе капитализма!”.
Что ж, посмотрим для сравнения, как относятся к своему славному прошлому в стране окончательно победившего капитализма — Соединенных Штатах Америки.
Американцы вовсе не стыдятся победы в двух мировых войнах над Германией и Японией, которые ныне стали партнерами и союзниками США. Лучшее свидетельство тому — торжества в Нормандии с участием американского президента по поводу шестидесятилетия высадки там союзников в июне 1944 года. Празднования имели место и в самой Америке, что — удивительное дело — отнюдь не испортило отношений США с Германией, канцлер которой даже политкорректно принял участие в нормандских торжествах. Морально-политическая цель подобных мероприятий совершенно ясна: дать еще один импульс и без того переполняющему американский менталитет чувству гордости за свою страну.
Почему же мы должны стыдиться того бесспорного факта, что именно наша страна внесла решающий вклад в дело Победы над нацистской Германией? И неужели в том более чем гипотетическом случае, если мы когда-нибудь войдем в НАТО и/или ЕС, нам придется пересматривать отношение к этой бесспорной (!) Победе? Вряд ли об этом попросит нас и сама современная демократическая Германия, которая недвусмысленно отмежевалась от своего нацистского прошлого. Зачем же нам забегать вперед паровоза, объявляя бесспорное и абсолютное спорным и релятивным? Может быть, мы должны были забыть о Победе 1945-го по практически-политическим соображениям — ради того, чтобы не портить наши дружественные, но непростые и деликатные отношения с Германией? Сомневаюсь, однако, что празднование Победы тут могло что-то испортить, а отказ от празднования — улучшить. К примеру, память о победе 1812 г. и гордость за нее вовсе не портят наши столь же дружественные, но непростые и деликатные отношения с Францией.
“Культ Победы — мощнейший механизм закрепления исторической инерции”. По нашему мнению, это явное преувеличение, выдаваемое за абсолютный факт. В основной своей массе наша публика вовсе не так наивна, чтобы не понимать, какой страшной ценой — ценой человеческих жизней и ошибок были оплачены наши победы, причем не только в Великой Отечественной. Поэтому к законной гордости за одержанные победы примешивается изрядная доля не только горечи, но и критического отношения к обстоятельствам, обусловившим эти победы. Видимо, корректно было бы ставить вопрос не об отказе от культа побед — отказе, чреватом сломом нашей национальной идентичности, — но о том, как добиться, чтобы заслуженная гордость не превращалась в наркотик “сладостных воспоминаний и хвастливых заявлений”, а служила отправной точкой для размышлений о том, что делать, чтобы добиваться побед в современном мире, где идет совершенно иного типа война под названием “конкуренция”. Конкуренция экономическая, технологическая, образовательная, культурная, военно-силовая и психологическая. “История человечества — это постоянная конкурентная гонка, в ходе которой все время выбраковываются отстающие”, — справедливо замечает И.Г. Яковенко, но из этого неоспоримого утверждения делает, с моей точки зрения, сомнительные выводы.
В ходе исторических изменений общественному сознанию всех народов действительно приходится пересматривать многие устоявшиеся и психологически-комфортные представления. Еще лет 70 назад многие державы гордились своим колониальным статусом, тогда как сегодня общественное мнение этих держав старается по возможности отмежеваться от своего колониального прошлого. Однако вряд ли в какой-либо стране — будь то Германия с ее нацистским или Британия с ее имперским прошлым — найдет понимание утверждение, будто эти страны “вчистую проиграли ХХ век” и представляют собой “тупиковый” вариант цивилизации. На самом деле общества, которые полностью отказываются от собственных традиций, от своего символического ряда и идентификационного кода (как это имело место в маоистском Китае), ставят себя в проигрышное и тупиковое положение в не меньшей степени, чем общества, загнавшие себя “на тупиковые рельсы исторической инерции”.
Увы, в нашем обществе распространена крайне инерционная модель патриотизма. Однако не менее опасна и другая крайность, которую можно было бы назвать либертарианским нигилизмом.
Заявлять, что Россия вчистую проиграла весь двадцатый век, это, думается, чистой воды нигилизм и игнорирование исторических фактов. Пусть банальных, но неопровержимых. Того, что мы внесли решающий вклад в победу над нацизмом, правда, заплатив за это чудовищную цену. Того, что в XX веке — и до, и после 1917 года — несмотря на все превратности нашей извилистой исторической биографии, которой суждено было развиваться через катастрофу, — российские культура и наука не раз покоряли мировые высоты, будь то космос, авиастроение, прорывные открытия в фундаментальных науках и высоких технологиях, рождение целой плеяды всемирно известных, хотя при жизни очень часто гонимых творцов. Наконец, того, что и сегодня, в ХХI веке, мы все же живем за счет эксплуатации тех гигантских, часто неэффективных, зато надежных и долговечных систем производства и жизнеобеспечения, которые были возведены именно в ХХ веке. Перечень заслуг и достижений этого века можно продолжить, да не в нем суть. Речь о том, что напрочь вычеркивать весь советский период, объявляя его целиком негативным и контрпродуктивным этапом истории, столь же нигилистично, как признавать справедливой господствовавшую первое десятилетие после 1917 г. идеологическую установку на полное отрицание всякого позитива в истории царской России.
Еще мудрецы Древней Греции отмечали, что цивилизованного человека от варвара отличает прежде всего чувство пропорции (в принципе чуждое варварству, склонному к однозначным оценкам в упрощенной системе координат: свой — чужой; хороший — плохой; черный — белый). Да, советский период нашей истории в контексте “неварварского”, то есть пропорционально-взвешенного, сбалансированного, анализа, охватывающего как его чудовищные стороны, так и его достижения, еще не нашел своего всестороннего исследователя. Почему? Не знаю. Быть может, потому, что мысль не может быть истинной, не будучи многозначной, и не может быть действенной, не будучи однозначной. А история — увы — ангажированная дисциплина. Истинность побоку — подавай наглядную, соответствующую установкам того или иного политического течения, действенную квазиисторическую выкладку. Конечно, с точки зрения сиюминутных политических страстей такой подход — именно то, что нужно. Однако для того, чтобы, противостоя вызовам современности, идти вперед по тернистой дороге прогресса (помните мандельштамовское: “…и с трудом пробиваясь вперед, в чешуе искалеченных крыл” — не такова ли вообще антагонистическая логика прогресса?), нам не помешало бы позаимствовать дух пропорции у мудрецов Древней Греции, поставив двоякий вопрос: от какого наследия мы отказываемся, а от какого — не отказываемся?
Конечно, легче, да и эффектнее рубануть с плеча, сломать “цивилизационную парадигму”, разом отказавшись от всего прошлого в соответствии с заветом известного нигилиста г-на Чернышевского, призывавшего не бояться перегнуть палку в другую сторону. Однако поиск ответов на поставленный нами двоякий вопрос является важным отнюдь не только в академическом плане. Практическая задача такого поиска — определить: что именно нам следует из советского периода сохранить или даже — horribile dictu — реставрировать, а от чего отказаться. Абсолютно симметричный вопрос можно поставить и в отношении новейшего наследия 1990-х годов. И ответ здесь, на наш взгляд, будет очевиден: уважение к политическим и гражданским правам (к сожалению, скорее, продекларированное, чем воплощенное в жизнь в 1990-х) — это позитив последнего десятилетия ХХ века, тогда как полное, доходившее порой до глумливости и призывов уничтожить бедность через уничтожение бедняков пренебрежение к правам социальным — отвратительный и неприемлемый балласт. Соответственно реставрация (но не копирование) с учетом новых рыночных реальностей худо-бедно существовавшей в СССР системы обеспечения минимальных, базовых нужд людей — это то, что следует сделать безотлагательно, а сама эта система должна быть признана в целом позитивным наследием советской эпохи. Высказывая столь крамольную для всех некоммунистов идею, заранее предвижу гневные окрики со стороны ортодоксальных неолибералов, по догме которых, лишь впадение в нищету и полная беззащитность общества перед лицом тотальной диктатуры рынка (которая определяется политкорректным и лукавым термином “саморегуляция”) могут заставить людей “жить и работать по-капиталистически”. То есть “работать по будням и праздникам, без перерыва на День шахтера и Старый Новый год, по двенадцать часов в сутки”. Что ж, спасибо господам либералам за такую “счастливую” жизнь!
Ну а если переходить с языка человечности, с которым подобные призывы никак не стыкуются, на язык политической и экономической целесообразности, то следует заметить, что присущие большинству наших так называемых новых русских крайняя жадность, патологический эготизм и нарциссизм, наконец, людоедская интерпретация гуманизма — в совокупности вредят их же собственным коренным и долгосрочным интересам. Ибо не каторжный труд без выходных, а лишь создание гражданского общества может стать прочной основой процветания новых русских, только оно даст им возможность в безопасности пользоваться плодами своего богатства, гарантируя законную и надежную передачу его детям и внукам. Гражданское же общество — это прежде всего не НПО (неправительственные организации) с их грантами и элитными тусовками, и даже не малый и средний бизнес (при всей важности такового), но гарантированное обеспечение обществом и государством минимальных, базовых потребностей абсолютного большинства населения, никакого отношения ни к крупному, ни к малому, ни к среднему бизнесу не имеющего. Весьма значимым в этом контексте представляется соображение, высказанное недавно ветераном Либеральной партии Канады Дж. Мэнли: “Сперва (в 1960—1970-е годы) мы приняли щедрые социальные программы просто из жалости к беднякам, но потом поняли, что реализация этих программ делает намного более конкурентоспособным все канадское общество и экономику”!
Нашим либералам (в отличие от канадских) такая категория, как “жалость к беднякам”, органически чужда. Но неужели они не понимают того очевидного факта, что развертывание социальных программ вспомоществования в конечном итоге выгодно тому классу, на который они молятся, — нашей буржуазии; что эта буржуазия гораздо больше выиграет от помощи беднякам, нежели потеряет, немного раскошелившись на такую помощь?
Очевидно, не понимают. Иначе не стали бы они проповедовать необходимость и благодетельность зоологической борьбы за существование как естественного закона бытия и утверждать, в частности, что “люди, месяцами работающие без зарплаты, отключение тепла и электроэнергии, деградирующие поселки — все это абсолютно неизбежная феноменология эпохи смены исторической парадигмы”. Что ж, заметим в ответ, что тот, кто не хочет делать что-либо для людей, месяцами живущих без зарплаты в замерзающих поселках, ищет причину, а кто хочет — ищет способ. Оно, конечно, удобнее и психологически комфортней искать причину, поскольку это занятие, в отличие от поиска способов, не подразумевает ответственности. Вообще, извечный поиск объективных причин любых наших неустройств, само выяснение коих превращается в оправдание ничегонеделания, — из того ряда наших “исконных сущностей”, от которых действительно не мешало бы решительно отказаться. Иначе ведь поучительную историю о том, как кроманьонцы съели неандертальцев, можно интерпретировать и так: если мы “вчистую проиграли ХХ век” — значит, мы неандертальцы и заслуживаем того, чтобы быть съеденными, что, наверное, и станет справедливым историческим воздаянием за наше нежелание ломать цивилизационную парадигму.
Призыв как можно скорее и радикальнее менять нашу цивилизационную парадигму напоминает формулировку, коей в сходной идейной коллизии пользовались древние римляне: “мы погибнем, если мы не погибнем”. Приводимая же в качестве примера полезности слома цивилизационной парадигмы история о том, как литовцы и татары, в свое время переходившие на сторону Москвы, жертвовали памятью о своих победах, “остатками патриотического чувства” и даже привязанностью к “религии предков”, ибо для них “утрата всех этих ценностей являлась условием выживания и путем к успеху”, — в действительности исторически несостоятельна. В Великом княжестве Литовском не менее 80% населения были православными, говорившими по-русски и считавшими себя русскими (в том числе русскими считали себя тогда и украинцы, называвшие правобережье Днепра с Киевом “русским берегом”); когда же католическая и униатская церкви усилили свое давление на это абсолютное большинство населения Литвы, чтобы заставить его отказаться от своей религиозной и национальной идентичности, многочисленные представители православно-русского населения стали переходить на службу Москвы именно для того, чтобы свою идентичность сохранить(!).
Сложнее было с татарами. Но и переход татар в подданство Москвы, отчасти добровольный, отчасти вызванный фактом завоевания, вовсе не лишил их ни патриотического чувства, ни привязанности к религии предков. Признание политической гегемонии Москвы не сопровождалось утратой татарами собственной национально-религиозной идентичности. Напротив, на протяжении 450-летнего существования в рамках Российской империи, а затем СССР татарам в целом успешно удавалось ее сохранять, что вовсе не препятствовало их выживанию и успеху.
Мы столь подробно остановились на данном историческом казусе лишь для демонстрации несостоятельности тезиса о том, что только расставание со всей совокупностью традиционных ценностей, то есть слом цивилизационной парадигмы, является условием выживания народа и его путем к успеху.
Однако что же это за цивилизационная парадигма, которую иные определяют как “тупиковую православную цивилизацию”?
Сама постановка вопроса о православной цивилизации грешит автоматическим воспроизведением идей модного ныне культуролога Хантингтона и представляет в определенной степени типичное направление умов. Речь идет о тех многочисленных и далеко не только либеральных мыслителях, которые подпали под обаяние идей упомянутого Хантингтона. Напомним, что по его концепции, каждый цивилизационный универсум замкнут на себя, обладая только ему одному свойственным статичным набором норм, символов и ценностей. “Ушибленные” Хантингтоном почвенники радостно делают из этого положения прямолинейный вывод о том, что принципы и ценности западной цивилизации для нашей православной цивилизации категорически не подходят. Те же, кто “ушиблен” Хантингтоном на либеральной стороне идеологической баррикады, этот вывод развивают “в оборотку”: раз не подходят — значит, православная цивилизация имеет-де тупиковый характер и, следовательно, спасение нашего общества — в разрыве всех преемственных тяжей и нитей, которые связывают современное российское общество с его многовековой историей (вспомним, что и коммунистическая идеология часто трактуется подобными либералами как инвариант православия), — короче говоря, в том, чтобы в очередной раз, как это уже случалось в нашей истории, начать с чистого листа, признав необходимость “менять все и сразу”.
Поклонникам Хантингтона нелишне было бы напомнить, что их властитель дум грешит не только воспроизведением (с известной долей плагиата), но и вульгаризацией идей куда более основательного и вдумчивого, а потому и намного менее раскрученного ныне концептолога Тойнби, согласно которым цивилизационные универсумы живут в циклическом режиме. Иными словами, если в свое время — в период раннего Средневековья — православная Византия была наиболее цивилизованным и прогрессивным обществом в сравнении с остальной, в том числе Западной, Европой, впавшей, как тогда казалось современникам, в тупиковое состояние варварства, то это предполагает возможность и вероятность того, что на каком-то ином витке истории иное православное общество может вновь оказаться в столь же выигрышной позиции относительно типологически иных культур и социумов. И не потому ли столь многие ультразападники торопятся похоронить православную цивилизацию, что в глубине души опасаются того, что это тысячелетнее древо может неожиданно дать свежие и буйно растущие побеги? Вообще, органическое неприятие православной цивилизации архетипично и стереотипно для наших (и не наших) крайних либералов-западников. Вспомним в этой связи пресловутую выставку “Осторожно: религия!” Ее организаторы не постеснялись осквернить не только православие, но и память проповедовавшего терпимость и политкорректность великого Сахарова, а главное, успешно и, не исключено, сознательно спровоцировали погром, что позволило им выставить себя уже не в роли агрессоров и идеологических наследников тех, кто взрывал храм Христа Спасителя, сажал и расстреливал священников, стучал на тех, кто ходил в церковь, а в качестве невинных жертв разъярившихся адептов православия.
Сказанное отнюдь не значит, что мы выступаем за некритическое восприятие православия или патриотизма. К сожалению, эти важнейшие, пожалуй, наиболее значимые феномены духовного поля российского общества столь же нуждаются в позитивной критике, сколь и в защите от критики негативной. Именно в этом контексте столь важно рассмотреть аргументацию адептов распространенной идеи-клише о том, что православие является якобы тупиковой ветвью христианства. Если отбросить шелуху невежественных или предвзятых инвектив, остается в сущности один аргумент: православие враждебно прогрессу. Между тем — повторюсь, поскольку это вообще смысловой стержень обсуждаемой проблематики, — те государства и народы, которые отстали в соревновательной гонке по бесконечно длинной спирали прогресса, в конечном итоге теряют все: собственную государственность, культуру, религию, национальную идентичность…
Увы, в этом аргументе есть и рациональное зерно, ибо среди пастырей православной церкви немало тех, кто к прогрессу — зачастую, надо признать, и впрямь принимающему в современной России уродливые формы, — действительно настроен резко враждебно. Однако, акцентируя этот факт, наши либертарианцы не видят или не хотят видеть другого: все живые творческие силы, которые широко представлены в современном российском православии, тянутся к поиску работающей модели компромисса между традиционализмом и модернизмом, тогда как либералы-нигилисты отвергают самое возможность поиска и обсуждения компромисса, отстаивая любезную им и во всем мире работающую вразнос модель радикализации модернизма — модель, которую они априори объявляют безальтернативной столбовой дорогой прогресса. Однако так ли это на самом деле? И не существует ли в рамках действительно безальтернативного в стратегическом плане прогресса вполне альтернативных путей и способов его реализации? Во всяком случае, распространенный постулат, что “история безжалостна”, что “это надчеловеческий (!), объективный и абсолютно императивный (!) процесс”, порождает как минимум два предположения. Во-первых, что авторы подобных утверждений, столь категорично вынося окончательный приговор всей человеческой истории, берут на себя “надчеловеческие” полномочия, страдая легкой формой фаустианской мании величия. И во-вторых, что их формулировка сокровенного смысла истории фактически отрицает такую категорию, как допустимый общей логикой развития исторического процесса коридор возможностей. А именно наличие такого коридора, порой достаточно широкого, делает историю — в его рамках — альтернативной и многовариантной, парадоксальной и непредсказуемой, словом, способной жестоко посмеяться над любым высоколобым интеллектуалом, рискующим вынести ей окончательный приговор.
Вспомним в этой связи, что такой глубокий и тонкий аналитик, как автор “Протестантской этики и духа капитализма” Макс Вебер, в начале ХХ века считал тупиковой — то есть невосприимчивой к прогрессу — конфуцианско-буддийскую модель цивилизации. Ныне же представители этой цивилизации на массовом уровне демонстрируют такой дух капитализма, какой не снился даже самым рьяным выразителям протестантской этики. Не исключено поэтому, что и православие в ближайшем будущем претерпит в своем отношении к прогрессу столь же радикальную мутацию, каковую в веке прошедшем претерпел конфуцианско-буддийский Восток. Как человек, некоторое время живший в одной из “экземплярных” стран успешно модернизирующегося Востока — Южной Корее, отмечу, что подобная мутация произошла там именно на почве органического компромисса и синтеза традиционализма и модернизма. Подобный синтез вообще является основным фактором, характеризующим массовое сознание и культурную среду этой страны.
Подводя итоги, хотелось бы поразмышлять над совершенно не разработанным, но концептологически крайне значимым вопросом о позитивной и негативной критике. Следуя логике критики негативной, лучшим способом преодоления действительно существующих изъянов и язв нашей национальной и духовной жизни должно стать прекращение этой жизни в ее существующем виде и начало иной, “правильной” жизни с чистого листа, для чего необходимо изменить все и сразу. Дважды за прошедший век — в 1917 и в 1991 годах — мы уже пробовали это сделать и оба раза прошли через катастрофу. Опыт этих катастроф, ставший коллективным опытом масс в вопросе о том, чего не делать, объясняет, в частности, и ту непостижимую для стереотипизированных либеральных умов нутряную, но вовсе не слепую и не стадную поддержку народной толщей основной направленности путинского курса, суть которого, как представляется, состоит в постепенности, эволюционности, недопущении резких движений. Не в любезном либералам-экстремистам развитии через катастрофу (на деле через катастрофу достигается не развитие, а лишь деградация), а в отходе от края пропасти; не в заранее обреченном на падение прыжке через нее, а в постепенном наращивании силы для выстаивания в мировой конкурентной борьбе; не в полном разрыве преемственности, а в посильном сохранении того ценного, обращенного к интересам простого человека, что в недавнем прошлом содержалось. Кстати, на горьком опыте прошедшего столетия впитанное коллективным подсознанием масс неприятие катастрофических вариантов развития — не есть ли еще одно доказательство того, что мы не проиграли ХХ век вчистую? Ведь мы стали хоть в чем-то мудрее. У массы появился иммунитет на негативную критику. Это радует. Настораживает другое: зачастую иммунитет на негативную критику перерастает в неприятие критики вообще, в том числе позитивной. Суть же последней в том, что мы критикуем вас не против вас, мы критикуем вас за вас. Этот посыл, увы, часто не воспринимается массовым сознанием, ассоциирующим позитивных критиков как с неумной Новодворской, так, увы, и с очень умным Яковенко и другими представителями негативизма и нигилизма. Основополагающий вопрос о том, что мы делаем не так, вполне корректен в контексте позитивной критики. Другое
дело — те ответы, которые предлагают склонные к ниспровергательности умы. Они являют собой хрестоматийные примеры критики негативной. В результате
многие — не все, но слишком многие — начинают считать сам вопрос “что мы делаем не так?” столь же кощунственным и неприемлемым, сколь и действительно порой доходящие до кощунства ответы на него либералов-нигилистов.
Обе крайности — и осквернение народных символов и святынь, и оправдание этими символами и святынями любой лжи и гнусностей реальной жизни — питают друг друга, рекрутируя новых адептов в стан противника.
Историю своей страны и народа, в том числе даже самые славные страницы этой истории, конечно же нельзя рассматривать как икону. Быть историком вообще означает выступать в роли критического аналитика. Однако критика всего того, что имеет отношение к коллективным знаковым символам, то есть “святыням” — неважно, историко-национальным или религиозным, — обязана быть предельно деликатной, взвешенной, выдержанной в подчеркнуто уважительном духе. Только при наличии предельной толерантности и уважительности может состояться и будет продуктивен “откровенный и спокойный разговор, требующий определенной интеллектуальной и гражданской смелости”. Критика вообще ценна лишь постольку, поскольку способна предложить позитивную модель, альтернативную отрицательным сторонам действительности, но отнюдь не деструктивный идеал “слома цивилизационной парадигмы” — перспективу настолько чудовищную, что в сравнении с ней даже наша полная изъянов, жестокостей и нелепостей реальность покажется вполне сносной.