До и после Беслана. Беседу ведет Ирина Доронина
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2005
На протяжении всего 2005 года “Дружба народов” предполагает осуществлять проект под названием “Северный Кавказ — многомерный мир”. Публикуя произведения писателей и поэтов Северного Кавказа, беседы за “круглым столом”, а также эссе и статьи российских ученых, политиков, интеллектуалов, мы намерены представить самый широкий спектр мнений (исключая экстремистские) по разным проблемам, остро стоящим сейчас в регионе. Заранее предупреждаем, что иные мнения не всегда будут совпадать с мнением редакции, однако мы сознательно идем на это, поскольку считаем, что лишь в ходе открытой и честной полемики можно найти приемлемые и, быть может, новые решения. Надеемся, что и читатели откликнутся на наше начинание.
Сегодня мы представляем точку зрения доктора политических наук, профессора, генерального директора Центра этнополитических исследований (ЦЭПРИ), руководителя Центра по изучению ксенофобии и проблем экстремизма Института социологии РАН Эмиля Паина. В 2004 году профессор Паин был награжден медалью “За толерантность” Международного фонда “Толерантность” (Варшава).
После Беслана. Правила антитеррористической борьбы сохраняются
И.Д.: Доселе невиданный террористический акт в Беслане многое изменил и в сознании граждан России, и в политике руководства страны. Как вы думаете, есть ли существенные отличия этого террористического акта от предыдущих или это лишь очередное звено в цепи тех ужасных событий, которые, увы, становятся уже, как это ни дико звучит, привычными?
Э.П.: Разумеется, Беслан стал таким шоком для страны, да и для всего мира, потому что ничего похожего раньше не происходило. На Дубровке тоже было много заложников, в том числе дети, и в буденновской больнице были роженицы и младенцы, но чтобы специально захватывать школу, где дети составляли подавляющее большинство, и чтобы подвергать детей таким пыткам, каким их там подвергали, такого еще не было. И это свидетельствует прежде всего о крайнем одичании радикального крыла террористов. Это тот самый ужас, о котором предупреждали многие эксперты, я в том числе: если события в Чечне будут развиваться по прежнему сценарию, если для властей по-прежнему все будут одним миром мазаны, если из среды чеченских боевиков не будут выделены некие умеренные сегменты, с которыми можно иметь дело, подобное одичание будет продолжаться. Кстати, Израиль был бы рад, если бы у него появилось в качестве партнера по переговорам нечто вроде “прозападного” крыла террористов. Возможно, что в рядах палестинских боевиков после более чем 50 лет вооруженной борьбы с Израилем уже трудно найти такое умеренное крыло, какое пока еще существует среди чеченцев. Но именно с такими силами обычно работают власти государств, реально заинтересованные в создании противовеса радикальному крылу вооруженного сопротивления.
Вообще-то это азы антитеррористической деятельности. Что такое, например, афганская операция? Это попытка найти противовес талибам и “Аль-Каиде” в среде людей, пусть не сильно отличающихся от радикальных террористов по образу мыслей, образу жизни, поведению, но не одобряющих зверских методов борьбы. Их-то и использовали определенным образом для ослабления экстремистов.
С другой стороны, в чем проблема Ирака? В том, что там не было найдено никакого сколько-нибудь влиятельного, пусть и немногочисленного слоя, на который могли бы опереться многонациональные силы, возглавляемые США. Операция готовилась то ли в расчете на всеобщую поддержку населения, то ли вообще неизвестно на что. И вот результат: там тоже происходит одичание радикальных элементов. А это самое страшное.
Успешно бороться с терроризмом можно, лишь поняв его природу
И.Д.: Отличается ли качественно терроризм, который мы наблюдаем в России, от того, который имеет место в других регионах мира?
Э.П.: Международный терроризм — страшная реальность нашего времени. Успешно бороться с ним можно, лишь поняв его природу. Однако ее-то как раз часто и порой сознательно искажают. Правители, не только российские, не хотят признавать, что их неумелая борьба с терроризмом приводит к его разрастанию. Когда стал очевиден рост вооруженного сопротивления в Ираке, американский лидер попытался найти “зарубежный след”: мол, это Сирия напустила террористов в Ирак, граждане которого все как один поддерживают курс насильственной модернизации и стабилизации. Знакомый мотив.
Даже если взять только нынешнюю стадию распространения терроризма, то попытка записать всех в одну когорту — величайшая ошибка. Существует два вида терроризма: терроризм приверженцев теоретического фундаментализма — и практический терроризм мести. Мало кто знает, чего добивается Бен Ладен. Какие его требования надо было бы удовлетворить, чтобы о чем-то с ним договориться? Это чисто теоретическая идея с не очень ясными очертаниями. Даже тем, кто тщательно анализирует его “тексты”, непонятно, кто в первую очередь представляется ему врагом: умеренные режимы в исламском мире или Запад. Единственное, что можно с уверенностью сказать, так это то, что подобный фанатичный “теоретический” терроризм питается соками локальных конфликтов. В их горнилах происходит закалка боевиков, рождается моральное оправдание террора: “Мы убиваем ваших детей за смерть наших”. Здесь же формируется модель несимметричного ответа слабейшей стороны: “У вас военная мощь — у нас хитрость и коварство; у вас — танки и авиация, у нас — взрывчатка”. Если бы не было пятидесятилетнего палестино-израильского конфликта, если бы не было Чечни, Боснии и многих других горячих очагов, вряд ли идея неравенства возможностей между миром ислама и так называемым иудеохристианским миром находила бы для себя питательную среду.
Кстати, идеологическая основа “Аль-Каиды” вся списана с теоретических работ западных авторов, в частности, Хантингтона, только переставлены местами акценты. Она построена на неверной посылке о цивилизационном столкновении и направлена против Запада в целом, точнее — против модернизации. Это есть ответ традиционалистского сознания на модернизацию, крайним проявлением которого является фундаментализм, кстати, не обязательно исламский, он может быть и православный, и коммунистический — какой угодно.
Иное дело терроризм людей, которые ничего в теории не понимают, не сильны в исламе и даже Корана, как правило, не читали. Для них Коран ли, идея ли пролетарской солидарности — всего лишь удобный лозунг, с помощью которого можно мобилизоваться, найти врага, повинного в неких бедах, на них свалившихся. Обычно это терроризм мстителей, они мстят за конкретную убитую семью, за детей, родственников или за свое племя. Эти люди не мыслят глобальными теоретическими категориями, они мстят конкретному врагу. Те же палестинцы или чеченцы никогда не поедут совершать теракты в Америку, они мстят на своей территории за разрушенные дома, за отнятую землю, за детство, проведенное в лагерях, за свои исторические обиды.
Правда, в обоих случаях из их среды появляются люди, для которых эта месть перерастает в нечто большее, в некие фундаментально-теоретические программы, но этот слой всегда ничтожно мал.
И.Д.: Значит, среди ресурсов терроризма — военных, экономических, демографических и идеологических — в конечном счете главный — это демографический? И если бы удалось ограничить подпитку терроризма массой пушечного мяса, которая никакими теориями не руководствуется, то можно было бы сбить волну терроризма?
Э.П.: Изучение тенденций мировой террористической активности показывает, что, когда кончается эта подпитка, удается сравнительно простыми полицейскими методами, без армии, без авиации по крайней мере на время избавить общество от определенных видов терроризма. Исчез в свое время левый терроризм “красных бригад”, группы Баадера—Майнхоф и многие другие, потому что не стало питательной среды, а когда террористические организации окукливаются и в них, как правило, начинаются разлад и брожение, справиться с ними относительно нетрудно. Если же источник пополнения рядов сохраняется, как, скажем, в Ирландии, где социальная база все еще есть, или в Стране Басков, где подавляющая часть населения, как показывают исследования, терроризма не поддерживает, но имеется группа недовольных, дающая импульс движению, тогда справиться с явлением куда труднее. Израиль много лет уничтожает лидеров и штабы палестинского сопротивления, а толку — чуть: они размножаются, как гидра. Америка свергла Саддама Хусейна и получила взамен невиданный ранее иракский терроризм.
Россия, увы, повторяет те же ошибки. Она уничтожила Дудаева, Гелаева, Бараевых и многих других лидеров чеченских боевиков, но приходят другие главари. Кто еще недавно слышал о Доку Умарове, руководившем, как говорят, захватом школы в Беслане? Большинство боевиков, возглавляющих так называемые фронты или региональные направления чеченского вооруженного сопротивления, были малыми детьми во время чеченской кампании 1994—1996 годов. Если сейчас начнется еще одна волна “ударов возмездия”, многие нынешние чеченские дети могут возглавить будущие отряды мстителей.
С терроризмом, повторяю, можно справиться, когда удается расколоть его верхушку. Масхадов публично отмежевался от акции террористов в Беслане, заявил, что “ей не может быть оправдания”. Вот бы федеральной власти поверить ему или сделать вид, что поверила, и попытаться отодрать умеренное или полу-умеренное крыло боевиков от наиболее радикального. Так нет же, власть делает все, чтобы затолкать разные группы боевиков в общие ряды отпетых выродков.
Беда в том, что ни одна из проблем в Чечне не решена. Напротив, они загоняются вглубь и усугубляются, так что ожидать, будто у нас терроризм спадет сам собой или с помощью военных операций, не приходится. Как-то один из каналов российского телевидения показал демонстрацию чеченских детей 10—
12 лет с плакатами “Месть в 2013 году”. Вот она, опасность закрепления ненависти в исторической памяти чеченцев.
Возможности и пределы контртеррористических операций
И.Д.: Вы считаете, что использование регулярной армии в борьбе с экстремизмом и терроризмом не может быть эффективным?
Э.П.: Сама постановка вопроса о необходимости использования регулярной армии в борьбе с экстремизмом и терроризмом свидетельствует о политической запущенности проблемы и о серьезных просчетах во внутренней политике отдельного государства либо даже о кризисе всей системы международных отношений.
Пределы эффективности подобных операций заведомо ограничены. К этому выводу не раз приходили международные эксперты. Он был подтвержден и участниками международного авторского коллектива, который в течение нескольких лет занимался обобщением опыта использования вооруженных сил как России, так и США в этнических и региональных конфликтах 1980—1990-х годов. В числе участников этого проекта как с российской, так и с американской стороны были не только известные ученые, но и люди, имевшие практический опыт планирования политических операций.
Один из лидеров этой группы, Арнольд Кантор, бывший специальный помощник президента Буша-старшего по политике безопасности и контролю над вооружениями, затем заместитель госсекретаря США, описал феномен, названный им “скользкие склоны” (Slippery slopes). Суть его в том, что государство, использующее регулярную армию в зонах этнических и религиозных конфликтов и гражданских войн, всегда рискует ступить на скользкие склоны неуправляемого втягивания в длительный вооруженный конфликт.
Например, когда первоначальная гуманитарная миссия американских вооруженных сил в Сомали натолкнулась на упорное сопротивление местных клановых вождей, это поставило США в очень затруднительное положение. Американские войска были вынуждены предпринять активные действия по стабилизации политической обстановки в этой стране и тем самым стали все глубже втягиваться в хаос местных этнических и политических проблем, урегулирование которых явно не входило в функции миротворческих сил. Сходные проблемы возникали перед США и прежде, в некоторых странах Карибского бассейна, а еще раньше — во Вьетнаме. Есть определенная опасность того, что США могут оказаться на аналогичном “скользком склоне” в Афганистане и особенно в Ираке. Но Россия уже стоит на этом скользком склоне в Чечне. Боевые действия там сопровождаются ростом правонарушений с обеих сторон и общей криминализацией региона.
Упомянутый международный авторский коллектив еще в 1995—1996 годах не только предупреждал об опасности неконтролируемого развития военных операций в конфликтных зонах, но и предложил правительствам США и России некоторые принципы использования силы, позволяющие властям сохранять контроль над событиями в зонах со сложной этнической и политической обстановкой.
Вот некоторые из них.
Первое. Воздерживаться от использования вооруженных сил, особенно в наземных операциях, в случаях, когда нет твердой уверенности в том, что такое использование может быть сравнительно кратковременным (не более одного года).
Второе. Воздерживаться от совмещения функций контртеррористических операций с другими политическими задачами.
Третье. Воздерживаться от использования силы, если цена поражения в вооруженной кампании выше цены бездействия.
Терроризм “внешний” и “внутренний”
И.Д.: Как вы думаете, почему после 11 сентября не было предпринято никаких террористических актов против США в самой Америке, даже когда началась война в Ираке? Неужели властям удалось-таки найти способ обезопасить свое население?
Э.П.: Дело в том, что и сама угроза “их” терроризма была значительно слабее, чем наша. В Америке нет постоянного очага, значительная часть населения которого неотвратимо втягивается в войну. У них терроризм был внешним, пришлым и остался таковым. А с внешним, иноземным, из-за океана пришедшим терроризмом, конечно же, бороться легче. Именно поэтому у них те же меры по досмотру пассажиров, по усилению охраны объектов дают десятикратно больший эффект, чем у нас. Я уж не говорю об осуществлении этих мер, которые у нас в силу большей коррумпированности, худшей исполнительской дисциплины и неизмеримо менее сильной технической оснащенности приводят к куда менее впечатляющим результатам. Но, повторяю, главное — отсутствие у них внутреннего источника терроризма. Как только такой источник появляется, любые меры утрачивают действенность. Кстати, в борьбе с внутренними проблемами успехи у США намного скромнее, чем достижения в предотвращении повторения терактов. Могу привести пример. Америка страдает от наркоторговли еще больше, чем Россия. Почему? Потому что в Америке есть огромный слой людей, так или иначе (экономически или в качестве просто потребителей) заинтересованных в ее существовании. И тут кавалерийскими атаками и ужесточением каких бы то ни было мер сделать ничего не удается.
От ксенофобии к терроризму и обратно
И.Д.: Одно из последствий Беслана — явное усиление и без того существенных ксенофобских настроений в России. Мне представляется, что это чудовищная опасность не только для стабильности общества, но и для его духовного здоровья. Ведь если неприязнь к кавказцам, как это ни безнравственно, еще хоть как-то объяснима, то убийства чернокожих студентов в Воронеже, которые и чужих рабочих мест-то ни у кого не отбирают, — это уже просто свидетельство озверения. Есть ли способы справиться с разрастанием ксенофобии вообще и в нашей нынешней ситуации в частности?
Э.П.: Вы правы, Беслан не породил, а лишь разжег костер, который бушевал и до него в беспрецедентных масштабах. Я не знаю другой такой страны в современном мире, где свыше 60% представителей этнического большинства поддерживают лозунг “Россия — для русских”, а античеченские настроения разделяют свыше 75% россиян. Но, как показывают многочисленные исследования мирового опыта, ксенофобию невозможно удержать в рамках ненависти к одному народу. Она имеет тенденцию к расползанию. У нас она сначала перебросилась на кавказцев вообще, на цыган (один из главных объектов ксенофобии во всем мире), а затем подключились и традиционные, так сказать, объекты ксенофобии:
с 2000 года фиксируется новый рост антисемитизма, который в первые годы существования новой России уменьшился было по сравнению с советским периодом по ряду причин: и объект сузился, и внимание переключилось, и социальные корни “увяли” — был период, когда быть богатым в России не считалось зазорным, напротив, это являлось своего рода целевой установкой. Но постепенно социальные травмы снова начали этнизироваться: социально “плохой” человек должен был стать дважды плохим, ненависть должна была получить еще и этническую окраску. В этом смысле весьма любопытно отношение к Ельцину. Когда он был популярен, это был “русский царь”, “самый русский из русских правителей”, и действительно, характерологически, по своему поведению за всю историю России более русского по внешним признакам руководителя трудно найти. Но как только он стал нелюбим, он превратился в Боруха Эльцина, потому что нужно было представить его дважды чужим. То же самое происходило и по отношению к другим людям, не имеющим отношения к еврейству, скажем, к греку Гавриилу Попову или русскому Андрею Козыреву.
И.Д.: У нас вообще принято евреями назначать.
Э.П.: Вот их и назначили иноэтничными, чужими. Этот процесс чрезвычайно опасен и, к сожалению, будет нарастать, потому что фобия стала самым действенным инструментом политики. В прямой или косвенной форме ею манипулируют сейчас многие: и некоторые партии в парламенте, и единственно “дозволенный” теперь у нас журналист Леонтьев. У последнего — свой враг: Запад, американцы. Но совершенно не важно, кто именно: если тиражируешь фобии к “врагам нации”, то они усваиваются целым блоком и этих врагов начинают искать повсюду, хотя на бытовом уровне сознание чаще всего будет трансформировать “теоретические” образы. У нас к американцам плохо не относятся, хоть бы по телевидению об этом говорили двадцать четыре часа в сутки, по той простой причине, что существует два вида ксенофобии. Мы изучали эту проблему специально и с помощью разного рода замеров установили, что враги в сознании бывают виртуальными и реальными. Виртуальные возникают, но ненависть к ним тут же гаснет. И она всегда неизмеримо слабее, чем ненависть к тем, кого люди видят постоянно или по крайней мере слышат, будто они “среди нас”. Поэтому когда в какой-то момент в связи с терактами возникла антиарабская фобия (хотя раньше арабы были “нашими друзьями”), то ожидать, что она станет устойчивой, не приходилось. То же и с американцами: на бытовом уровне большинство людей относятся к американцам уважительно или завистливо, как угодно, но без этнофобии.
Хоть ксенофобия, политический экстремизм и терроризм далеко не одно и то же, но ксенофобия является очень важным источником и дальней предпосылкой как политического экстремизма, так и терроризма. Ксенофобия — это массовое настроение подозрительности, переходящей в ненависть к “чужим”. Экстремизм — организованная сила, эксплуатирующая страхи и объединяющая возбужденных этими страхами и ненавистью людей в различного рода ячейки и группировки. По оценкам официальных правоохранительных органов, в России действует свыше
200 организаций, члены которых поддерживают и отстаивают лозунг “Россия для русских”. Не меньше и организаций, спаянных идеями религиозного фундаментализма. Часть из них могут быть охарактеризованы как террористические. Терроризм — это тот сегмент организованного экстремизма, который базируется на не-легитимном насилии против гражданских лиц, то есть против невооруженных людей. Действия против людей, которые пришли в Чечню с оружием, с точки зрения мировой практики, называются не терроризмом, а партизанской войной, вооруженным сопротивлением, вооруженным сепаратизмом. Две последние формы экстремизма тоже осуждаются международным правом, признаются во многих случаях преступными, но не рассматриваются как терроризм. В подобных случаях предполагаются не только другие формы наказания, но и другие методы урегулирования конфликтов. Если по отношению к террористам вопрос переговоров дебатируется (но, несмотря ни на что, не исключается), то по отношению к вооруженному сепаратизму переговорная форма достижения согласия считается основной, хотя и не единственной, поскольку сами по себе переговоры проблемы не ликвидируют.
Мировой исторический опыт показывает, что политический экстремизм в любой форме — фашизма, этнорелигиозного радикализма, терроризма — захватывает общество постепенно. Хорошо изучены механизмы манипуляции массовым сознанием, с помощью которых “антрепренеры экстремизма” актуализируют реальные и мнимые обиды и подталкивают людей к агрессивным действиям. Именно поэтому в противодействии экстремизму решающую роль должны играть меры раннего предупреждения ксенофобной агрессии. Это осознали многие демократические страны мира, особенно те, которые пережили ужасы массового вовлечения людей в экстремистские организации, например, Германия. Здесь приняты специальные законодательные акты, направленные на пресечение не только самих насильственных действий, но и идеологической подготовки к ним. По данным Министерства внутренних дел Германии, в этой стране только в 1999 году за экстремистские выходки — ксенофобию, антисемитизм, насилие на национальной почве — были осуждены 10 037 человек, из них лишь 746 преступлений были связаны с применением насилия, остальные относились к преступлениям идеологического характера. Это очень важно, что в стране с развитой демократической культурой и устойчивой политической системой обращают внимание на любые, даже сравнительно слабые, по российским меркам, проявления экстремизма на ранних этапах его эскалации
В России тоже принят Закон “О противодействии экстремистской деятельности”, однако он, как и принятые до него законодательные акты, направленные на пресечение расовой, религиозной и национальной розни, не действует. Рядовые граждане зачастую не осуждают экстремистов, если это представители “своей” национальности. Что касается сотрудников правоохранительной сферы, скажем, милиции, то в их деятельности заметно стремление квалифицировать даже видимые невооруженным глазом проявления идеологически мотивированного насилия как разрозненные акты “хулиганства” или молодежные “разборки”. Акты не работают, поскольку закон может быть действенным только в том случае, если общество заинтересовано в его реализации и требует его применения. Пока же общественная ситуация в России не благоприятствует эффективному действию подобных законов.
Когда низы хотят, а верхи могут
И.Д.: Способно ли что-нибудь переломить ситуацию?
Э.П.: Когда в России размышляют над тем, как предотвратить эскалацию экстремизма, то в числе первых рекомендаций предлагают простейшее решение: запретить прессе обращать внимание на подобные высказывания. Самый известный российский этнолог Валерий Тишков так отреагировал на информационный бум, который поднялся после одиозных антисемитских заявлений депутата А.Макашова. “К сожалению, — написал он, — никто не указал прессе, что тиражирование подобных высказываний есть тоже преступление”. Однако подобные рассуждения кажутся естественными лишь в России, тогда как в развитом демократическом обществе предложения “запретить прессе” или “наказать прессу” нереализуемы. Трудно себе представить, чтобы в условиях свободы прессы экстраординарное высказывание известного политика, тем более государственного деятеля, осталось бы без внимания СМИ. Еще важнее то, что подобные рекомендации контрпродуктивны и даже опасны, поскольку в демократическом обществе именно общественное мнение, активизируемое прессой, является основным механизмом включения политических и правовых механизмов противодействия экстремизму. Вот свежий пример. В декабре 2002 г. сенатор Т.Лотт лишился поста лидера республиканского большинства в американском сенате только потому, что пресса усмотрела в одном из его частных высказываний всего лишь намек на расизм.
Если сравнить описанную ситуацию с отечественной, то станет ясно: наша проблема не столько в том, что пресса обращает критическое внимание на экстремистские выходки, сколько в отсутствии последующей правовой и политиче-ской реакции государства на отмеченные ею факты и в пассивном отношении общественности к различным проявлениям экстремизма.
А если деятельность экстремистских движений не встречает отпора со стороны государства и общества, то начинается эрозия всей общественно-политической жизни, размывание конституционных устоев.
Весь мировой опыт доказывает, что с такими укоренившимися общественными болезнями, как экстремизм, терроризм, коррупция, наркомания и другие, нельзя бороться только “сверху”, только усилиями власти. Однако если мы это признаем, то попадем в замкнутый круг, ведь в России и “верхи” не могут, и низы еще “не хотят” противодействовать экстремизму. Между тем та же история указывает и пути выхода из подобного логического тупика, на самом деле мнимого.
Для меня лучший пример в этом смысле Америка, которая совершила чудо, изменив стереотип расовых предрассудков подавляющего большинства населения в невиданно короткий срок. В Америке расизм существовал не один век, причем поддерживался элитой. Еще в 60-е годы прошлого столетия в Вашингтоне, за исключением Центрального вокзала (Юнион стейшн), не было места, где белые и черные могли бы официально встречаться, все было сегрегировано. И вдруг за короткий промежуток времени ситуация радикально изменилась. Негры заняли высокие посты в администрации, и те же самые судьи, которые еще недавно закрывали глаза на суды Линча, карают сегодня за то, что вместо “афро-американец” кто-то сказал “негр”.
И.Д.: Благодаря чему Америке удалось совершить подобный прорыв?
Э.П.: Кто-то может сказать, что все началось с проявления политической воли лидера страны, президента Джона Кеннеди, который не побоялся обеспечить федеральную защиту конституционных прав представителям разных расовых групп. Именно при нем студента-негра Джеймса Меридита сопровождал в университет отряд национальной гвардии. Однако Кеннеди пошел на это лишь тогда, когда твердо знал, что его действия получат поддержку избирателей самых многонаселенных районов Америки, прежде всего, ее крупнейших индустриальных центров, мегаполисов. В то время они были преимущественно населены белыми американцами. Так кто же настроил их на защиту прав негров?
Решающую роль в сломе негативных стереотипов массового сознания сыграли либеральные интеллектуалы — лидеры общественного мнения и, разумеется, стоявшие за ними финансовые магнаты, владеющие средствами массовой информации. Когда расовые волнения начали угрожать полным коллапсом политической и экономической жизни страны — а это было действительно так: буквально в полукилометре от Белого дома, на 13-й стрит, горели кварталы, а в нескольких сотнях метров от Капитолия бушевали постоянные расовые стычки, — сильные мира сего, а также представители среднего класса быстро осознали, что всему их благоденствию и благосостоянию грозит крах. Вот тогда-то и они, и в значительной степени зависимые от них средства массовой информации, и те немногочисленные либеральные интеллигенты, которые во все времена выступали против расизма, — все объединились, создав мощный интеллектуальный кулак, что и позволило в беспрецедентно короткий срок — всего за 15—20 лет, что для подобного рода вещей просто фантастика, — изменить общественное настроение, а следом за ним и ситуацию, по крайней мере в крупных центрах. Ни Кеннеди, ни куда еще более либеральный Рузвельт при всех своих реформах не посягали на расистские настроения, понимая, что при этом у них не останется шансов быть переизбранными. Власть идет на такие шаги только тогда, когда понимает, что может получить значительную поддержку электората. Следовательно, вначале было изменено общественное настроение влиятельной и значительной части электората, а после этого действия властей превратили его в национальную политику, в одну из главных национальных идей. И только тогда процесс стал необратим. Сейчас, правда, возникла другая крайность: вместо белого расизма появился черный, но это уже иной вопрос, и, надо сказать, в США есть действенные инструменты, чтобы и эту крайность отрегулировать.
Групповой терроризм и государственный террор
И.Д.: Возвращаясь к терроризму. Известно, что он возник на земле не вчера. В 70-е годы существовал левый и правый, фашистского толка, терроризм в Европе и Латинской Америке, давнюю историю имеют уже упоминавшиеся вами ИРА и ЭТА, можно вспомнить японскую “АУМ Сёнрике”, Индонезию и многое другое. Но нынешний этап характеризуется явной “исламской окраской” и созданием международных сетей. Что это — новое качество терроризма? Не угрожает ли оно человечеству тотальной войной и все же цивилизационными сдвигами?
Э.П.: Здесь прежде всего нужно понять, где сеть, а где подражание. Очень часто явление, которое представляется частью единого заговора, оказывается всего лишь подражанием. Для того чтобы убедиться, что суицидный терроризм дает политический эффект, террористам не обязательно обучаться в единой системе лагерей. Палестинцам для выработки тактики суицидного терроризма понадобилось сорок лет, а чеченцы просто восприняли их “ноу-хау” в готовом виде. Использование авиации как объекта террористических актов потребовало еще меньше времени, и для подготовки тех, кто захватывает самолеты, тоже не нужно никаких всемирных сетей.
Но некая международная сеть действительно существует, хотя явление это весьма сложно для осмысления. Специалисты, которые занимаются этой проблемой, считают, что лишь ничтожная часть “Аль-Каиды” входит в подобную сеть и получает жесткие инструкции от руководства. Больше половины участников той же “Аль-Каиды” имеют представление лишь о некоем расплывчатом общем замысле, а не оперативную информацию о ее деятельности. И это усложняет задачу. Если бы действительно существовала жесткая сеть, то всегда имелась бы возможность теми или иными способами, например, засылая в нее агентов, подорвать ее изнутри. Бороться же с организацией, которая спаяна не прямыми указаниями единого руководства, а лишь общими целями, куда труднее: ликвидация одного звена не ведет к уничтожению системы.
И.Д.: К тому же иногда ответственность за теракты берут на себя некие организации, на самом деле к нему не причастные.
Э.П.: Да-да, это деятельность по принципу Довганя. Помните, был такой предприниматель, который ничего не производил, а только лепил свои наклейки на водку, произведенную в разных районах России. По этой же схеме многие действуют и в мире террористов. Некие действия, совершенные по самостоятельному плану отдельной группой, для придания им большего веса объявляются этой группой частью всемирного плана. Это тоже усложняет и понимание процесса, и борьбу с ним.
Что делать?
И.Д.: Напрашивается сакраментальный вопрос: что делать?
Э.П.: Пока что радикальной и эффективной методологии борьбы с терроризмом нет, как нет радикальной методологии борьбы с раком или СПИДом, с наркоманией или коррупцией. Беда в том, что неграмотная борьба с терроризмом, “активизм” отдельных деятелей, которые на этом получают политические дивиденды, чрезвычайно опасны как факторы, стимулирующие дальнейшее его усугубление. Скажем, иракская война мало что дала с точки зрения борьбы с терроризмом. Ирак не поддерживал международного терроризма, там не было его баз, у него были сложные отношения с “Аль-Каидой” и другими террористическими организациями. В Ираке был террор (он может быть только государственным), но терроризма не было. Однако, как только режим государственного террора пал, у значительной части населения возникло ощущение оккупации и, соответственно, появились асимметричные формы борьбы с нею: воевать в чистом поле с армией союзников эти люди не могут, а вот взрывать и убивать — еще как. И количество жертв среди американских военнослужащих, а также гражданских лиц вследствие подобных акций оказалось неизмеримо выше, чем количество погибших и раненых непосредственно в ходе боевых действий. Так прямым результатом якобы антитеррористической операции стал рост нового, иракского терроризма, которого раньше не было. И возник еще один резервуар для подпитки того самого “теоретического” терроризма.
То же происходит и в ходе антитеррористической операции в Чечне: она провоцирует рост терроризма и, что особенно страшно, меняет его качество, о чем мы уже говорили в связи с Бесланом, — происходит озверение радикального крыла терроризма.
И.Д.: Считается — и вы прекрасно показали это на примере Ирака, — что при тоталитарных режимах терроризм внутри страны маловероятен. Так что же, существует только один выбор: тоталитаризм и отсутствие терроризма — или демократия, но терроризм?
Э.П.: Я бы сказал, что это некорректная альтернатива. Государственный террор — не препятствие для терроризма, он просто “откладывает” его на потом, потому что в периоды тоталитаризма закладываются зерна будущего терроризма. Государственный террор не бывает вечным, он может длиться десятилетиями, но рано или поздно ему приходит конец, и те зубы дракона, которые он посеял, дают всходы. Так что со стратегической точки зрения это не взаимоисключающие явления, но тактически, на период существования тоталитарного режима, это “замена”. Однако ничуть не лучшая. Да, трудно себе представить, чтобы в саддамовском Ираке кто-то захватил школу. Ну, захватил — и что? Человеческая жизнь ведь все равно ничего там не стоила. При тоталитарных режимах терроризм может быть направлен лишь против отдельных значимых личностей — монарших особ, высших государственных лиц… Человек при таких режимах не является мерой всех вещей и главной ценностью, поэтому государственный террор чреват еще более многочисленными жертвами. В сталинскую эпоху погибло неизмеримо больше людей, чем от чеченского терроризма. Полпотовский террор уничтожил невиданное количество своих граждан. Это свойство любого режима, основанного на государственном терроре, в том числе и иракского.
А демократическое общество, разумеется, определенным образом ограничено в методах борьбы с терроризмом и порождает комплекс собственных проблем. Поскольку возрастает ценность конкретной человеческой жизни, атакам подвергаются самые обыкновенные люди, потому что для демократического общества именно такой удар наиболее болезнен. Но особенность демократического режима состоит в том, что он гибок и позволяет — пусть не сразу, постепенно — найти противоядие внутри себя.
И.Д.: Вот-вот, это самое важное. Какое противоядие может быть найдено против террористов?
Э.П.: Главное — это, как я уже говорил, “перевербовка” той части ресурса пополнения их рядов, которую можно назвать вменяемой. Я не имею в виду их вербовку спецслужбами. Просто общество, создавая возможности для интеграции париев, отверженных, обиженных, уменьшает вероятность их включения в ряды террористов.
Взять ту же Чечню. Речь ведь идет не только о том, что у людей там нет работы и не хватает средств к существованию, хотя и это очень важно, но и о том, что чеченцы так или иначе из-за роста ксенофобии стали в Российской Федерации отверженными, “прокаженными”, и им уже, в свою очередь, трудно представить себе, что их действительно считают равноправными гражданами России и хотят вовлечь в российское общество. Даже когда наиболее лояльных из них назначают на всякие посты, даже в этом случае они не верят. И все эти формы квазиполитической стабилизации Чечни фактически превращаются лишь в игру.
В Чечне, где подозрительность вообще выше, чем где бы то ни было в России, квазизаинтересованность Кремля в политическом урегулировании легко прочитывается, тем более что там, на месте, отлично видно, что происходит на самом деле. Огромная часть населения просто не пришла на последние выборы, многие, опасаясь разного рода терактов, уехали на это время из республики, а потом оказалось, что все проголосовали. Такие игры приводят к отчуждению чеченцев от власти, а это предпосылка того, что многие из них так или иначе могут вовлечься в активное сопротивление. Какая-то часть населения бежит, какая-то маскируется, а какая-то присоединяется к боевикам.
Мировой опыт показывает, что ни борьба с коррупцией, ни борьба с криминалом, ни борьба с наркомафией, ни борьба с терроризмом не дают результатов, если остается слой, на который делают ставку организаторы преступлений. Об этом свидетельствует, в частности, опыт Америки. Деятельность итальянской и латиноамериканской мафий значительно ослабела только тогда, когда представители этих меньшинств перестали в той или иной мере чувствовать себя ущемленными, париями, когда для них открылись другие сферы приложения активности. Вот такой ответ демократии на терроризм может стать действенным.
А технические ограничения всегда носят временный характер и всегда специфичны: то, что эффективно для Америки в борьбе с внешним терроризмом, малоэффективно, скажем, в Израиле. Говорят, что Израиль предотвращает девяносто процентов терактов. Но даже при этом он опережает Россию по их количеству. Можно себе представить, что было бы без этого. Самое любопытное, что во времена, когда они осуществляли гораздо меньше технических процедур, но вели переговоры, терактов было значительно меньше, чем сегодня. Так что и израильский опыт подтверждает: снижение уровня терроризма достигается не тем или не только тем, что пассажиров заставляют приезжать в аэропорт за пять часов до вылета и всех чуть ли не просвечивают рентгеном, и даже не за счет стены, которую в горах Кавказа, кстати, построить невозможно, а за счет поисков в стане противника сил, с которыми можно договариваться и привлекать их на свою сторону. Это стратегический путь. Для Кавказа в том числе.
Возможный сценарий урегулирования
И.Д.: Чечня — не как место на карте, а как наша “горячая точка” — является теперь и источником расползшегося по стране терроризма, следовательно, эти две беды неразрывны и урегулированию могут поддаваться лишь в связке. Каков, с вашей точки зрения, должен быть комплекс мер для такого урегулирования?
Э.П.: На мой взгляд, одно из решений может быть найдено на принципах, сходных с теми, которые положены в основу плана урегулирования палестино-израильского конфликта “Дорожная карта”.
Первое условие — это ведение переговоров со всеми силами, которые имеют реальное влияние на вооруженное сопротивление. Уж как израильское общество ненавидит террористов и сколько натерпелось от них, а все же власти этого государства пошли на переговоры, причем не только с умеренными деятелями палестинской автономии, но и с самыми радикальными силами террористических бригад.
Второе условие — наличие третьей силы не только в качестве международных посредников, но и в качестве международных гарантов достигнутых договоренно-стей. Трудно ожидать, что после многих лет войны стороны конфликта немедленно забудут накопленные годами обиды и недоверие. В этих условиях роль “третьей стороны” может оказаться решающей. Чеченская проблема, бесспорно, является внутренним делом России, но ведь и палестинская проблема является внутренним делом Израиля, однако это не помешало его лидерам в свое время обратиться за помощью к третьей стороне. Тот факт, что достигнутое с помощью США мирное урегулирование было прервано нынешней вспышкой терроризма, никак не связан с “избыточностью” вмешательства посредника. Наоборот, смею утверждать, что помощь Америки в решении этой проблемы была недостаточной. Заключив мирный договор, политики успокоились. Не были предприняты необходимые усилия на самом сложном и важном этапе урегулирования — на стадии так называемого постконфликтного восстановления. Поэтому и начала воспроизводиться инфраструктура терроризма.
И, наконец, третье и наиболее существенное для мирного урегулирования в Чечне условие состоит в нейтрализации тех вооруженных групп, которые добровольно оружия не сложат.
Полагаю, что в решении этого вопроса можно, по крайней мере отчасти, опереться на нынешний опыт стабилизации политической ситуации в Афганистане, включающий три основных элемента: создание коалиции из разнородных (даже по этническому составу) политических сил, легитимизация коалиционной власти с использованием традиционных институтов народовластия и, наконец, создание вооруженных сил, на которые это новое коалиционное правительство опирается.
Вероятно, и в Чечне договорившиеся стороны должны будут сформировать какие-то вооруженные силы, потому что без этого нейтрализовать бандитов не удастся. Вопрос в том, чтобы это была не регулярная российская армия, которую там воспринимают только в связи с зачистками, а, скажем, чеченская милиция, опирающаяся на помощь российских и международных сил. Речь не должна идти о простом изменении этнического состава российской армии и милиции в Чечне за счет увеличения в них доли чеченцев, как это пытаются делать уже сейчас. Это путь безнадежный. Во-первых, большого числа людей, которых можно переодеть в российскую форму, не найдешь, да и эффективность их будет невелика. Если же возникнет новая власть на новых условиях, если появятся международные наблюдатели, то в этом случае нельзя исключить возможности появления легитимных чеченских отрядов, которые возьмут на себя функции проведения действительно контртеррористической операции в истинном смысле термина. Это соответствовало бы и общемировым тенденциям усиления борьбы с международным терроризмом.
Теоретически нельзя исключить, что нарастание проблем в Чечне и вокруг нее и перемены в российском общественном мнении приведут к смене стратегии России в Чечне, и тогда оброненная Путиным фраза — нам не важен статус Чечни, нам важна стабильность в ней и вокруг нее — вдруг действительно станет главной идеей новой политики России на Северном Кавказе.
Перенос силовой модели на административные реформы
И.Д.: Но пока еще одним следствием бесланской трагедии стали президентские инициативы по усилению вертикали власти или просто власти, к которым даже умеренно националистически ориентированные организации в России относятся весьма негативно. Не могут ли они привести к усилению и разрастанию националистических настроений, чреватых в том числе и новыми террористическими актами, причем не только на Кавказе?
Э.П.: Президентские инициативы — это продолжение логики переноса силовой модели решения чеченской проблемы на общую деятельность властных структур.
И в этом тоже — ужас Чечни. Дело не только в том, что она — одна из самых болезненных ран на теле России, что война в Чечне волнами терроризма распространяется на всю территорию страны, но и в том, что применяемая там силовая модель становится моделью государственной политики.
А процесс это, увы, неизбежный. Стоит устроить фиктивные выборы в одной провинции — и схема постепенно охватывает другие части страны. Чеченский опыт выборов уже реализуется в разных районах России, а в ближайшее время будет распространен весьма широко. Фактическое назначение якобы избранного президента в Чечне станет моделью “избрания” губернаторов регионов.
Часто чеченская кампания является просто предлогом для осуществления домашних заготовок. Ведь то, что недавно высказал главный советник президента по внутренней политике Сурков, много лет, задолго до Беслана говорил и продолжает говорить Жириновский. Беда в том, что, хоть опробованные в Чечне модели не принесли никакого успеха, они внедряются в масштабах всей страны.
Генералы на войне и в мирной жизни
И.Д.: А что, до верхов эта, казалось бы, простая мысль не доходит, там этого не понимают?
Э.П.: Понимание — вещь весьма специфическая, оно так или иначе всегда связано с ценностной установкой. Я много раз участвовал в дебатах с генералами по поводу Чеченской войны. Ну, казалось бы: вы бомбите-бомбите несчастный Бамут, там уже и клопов не должно было бы остаться, а только подходят сухопутные части — откуда ни возьмись, снова появляются вооруженные отряды боевиков. Спрашиваю: вы проделывали это десятки раз, всегда безуспешно, неужели вы не понимаете, что?.. Не понимают, считают, что, значит, не так бомбили, не те вооружения использовали. Сбрасывали десятитонные бомбы, а надо было стотонные. То есть они рассуждают в рамках той логики, которая намертво засела в их головах, и объяснять неудачи способны лишь тем, что чего-то “не доделали” или “могли бы сделать, но плохие политики помешали: держали за руки”. Почитайте книгу генерала Трошева. Помимо огромного количества вымыслов (я, например, нашел в его книге рассказ о своей встрече с Масхадовым, хотя я того никогда в жизни, кроме как по телевизору, не видел), там есть еще и настойчивые попытки списать собственные ошибки на любые внешние факторы.
К сожалению, сегодня правят трошевы. Генералы ли они, полковники ли, каковы их конкретные фамилии — не так уж важно, важно то, что у них казенное мышление, которое не способно выйти за рамки въевшихся клише. Неизвестное, новое их страшит, они его в принципе осмыслить, а тем более принять не в состоянии. Понимает ли Бен Ладен, что его действия чудовищно безнравственны? Нет, у него своя система ценностей и своя логика мышления. Вот и у нас господствует определенная “модель понимания”. А помимо военно-советской бюрократической идеологии, которая сегодня торжествует в умах правящего слоя, есть еще проблема исполнения, то есть проблема кадров. Не я первый об этом говорю. Давненько таких “троечников”, таких малоэффективных руководителей, таких аутсайдеров, дорвавшихся до места реализации своих жизненных интересов, не было у нас во власти. Дело не в президенте лично и не в его ближайшем окружении, а в огромном количестве людей, формирующих и проводящих политику на всех уровнях. Борьба с так называемым либерализмом привела к тому, что все мыслящие люди ушли. Это ведь не просто факт, что количество людей с научными степенями уменьшилось в руководстве в два с половиной раза, а количество военных во столько же раз увеличилось. Это тенденция. Борьба серости с теми, кто “в очках и шляпах”. Такие даже в науке теперь, в принципе, не нужны, за исключением тех, кто работает непосредственно на бомбу. Если вспомнить, так было во времена Салтыкова-Щедрина, так происходит и сегодня. Идет наступление бюрократического класса и определенных стереотипов мышления, которые он с собой несет. У нас практически нет элиты. Потому что элита — это слой людей:
а) на которых равняются и б) которые добиваются успеха не за счет использования административного ресурса или кресла, в котором сидят, а за счет своей нравственной позиции и своего веса в обществе. Пушкин — элита. Сахаров был — элита. Даже выдающиеся артисты — элита, потому что они добиваются успеха благодаря собственным талантам и достоинствам. А те, кто сидит у власти, — нет. Власть имущие — это всего-навсего получившие власть, а не властители дум.
И.Д.: И чувство самосохранения не должно им подсказывать, что, находясь у власти, следует иметь более широкий кругозор и быть дальновидней?
Э.П.: А на их век хватит. Такое количество неэффективных людей во власти, людей, не умеющих хорошо говорить (кто ясно мыслит, как известно, тот ясно излагает), — не случайность. Огромное количество бормочущих, безграмотно говорящих персонажей, что при Брежневе, что сейчас, свидетельствует о наступлении серости. И ей ничто не грозит, пока у нас на дворе стоит экономическое лето. Пока капают нефтедоллары, никакому застою, никакой глупости, никакой недальновидности ничто не угрожает. Вот когда они капать переставали, когда людей начинали выводить на уборку картошки, а магазинные полки пустели, тогда появлялись лидеры, осознававшие необходимость перемен. Пока у нас благоприятная экономическая конъюнктура, ничего не изменится…
Хроническая болезнь России
И.Д.: …и будут развиваться те тенденции, которые после Беслана обозначились особенно отчетливо? Как бы вы их охарактеризовали в самых общих чертах?
Э.П.: История России последних двух ее веков показывает, что в застойные времена межнациональные противоречия редко выходят наружу в виде открытых конфликтов, в такие эпохи они накапливаются. Впрочем, в отдельных “горячих точках” и в застойные времена могут обозначаться будущие катаклизмы системных кризисов, и, скажем, многочисленные восстания в Польше и горцев на Кавказе в XIX веке служили таким же предвестником будущих системных потрясений, как Чеченская война и сопутствующий ей разгул терроризма в современной России.
С начала XIX века эпохи реформ и контрреформ у нас сменяли друг друга с неизбежностью чередования времен года и обозначали собой циклы колебаний исторического маятника. Всякий раз в периоды контрреформ предыдущая эпоха объявлялась “анархией”, выстраивались телеологические проекты “особого пути развития России”, западная модель модернизации признавалась не соответствующей народному духу, а сам Запад — “загнивающим и умирающим”. Один телеологический проект сменял другой: “Третий Рим”, “Всеславянская империя”, “Русское национальное царство”, “Социализм в отдельно взятой стране” и тому подобное. В такие периоды усиливалась роль государственного аппарата, который в интересах выстраивания “самодержавной вертикали власти” в той или иной форме использовал ресурс мобилизации национального духа этнического большинства. Неизбежным ответом на все эти проекты становилось накопление обид и недовольства в исторической памяти “обиженных народов”, которым пользовались появляющиеся в изобилии внесистемные силы: от террористов-бомбистов и большевиков в прошлом до террористов-фундаменталистов всех мастей в наше время. Системный кризис общества, сопровождавшийся зачастую частичным или полным распадом империи, завершал собой каждый цикл раскачивания историче-ского маятника. Так было с тех времен, когда явно обозначилась хроническая болезнь России — запаздывающая модернизация.
Сегодня, как и 150 лет назад, в России обсуждаются два конкурирующих политико-идеологических проекта: традиционалистский и модернистский. Каждый из них явно или неявно предполагает в качестве составной части свою модель этнополитического устройства страны.
Традиционалистские проекты, будь они основаны на сталинской модели “старшего брата” и матрешке национально-территориальных образований или на имперской уваровской триаде “православие—самодержавие—народность”, представляют собой жесткие иерархические конструкции. Подобные конструкции предполагают концентрацию власти на верху пирамиды и обеспечение устойчивости этнополитической системы исключительно или преимущественно на принципах подавления и подчинения.
Вот этот принцип и проявляется в современной России. Федеральная власть выдвигает как основной способ удержания Чечни в составе Федерации и борьбы с терроризмом ту самую идею подчинения, какую и в XIX веке выдвигали власти Российской империи в связи с притязаниями “польских сепаратистов” на независимость. Президент Путин в качестве тысячелетнего подвига России называет “удержание государства на обширном пространстве”. И реформа федеративных отношений, уже четко и явно обозначившаяся после Беслана, также построена на принципах подавления региональных лидеров и административного понуждения их к подчинению. Таким образом, можно сказать, что эта реформа развивается в традиционалистской парадигме, игнорируя ту часть мирового опыта, который подсказывает правителям необходимость по крайней мере сочетать кнут с пряниками.