Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2004
Сокровенное
“Я” и “Не я”
Невозможно объективное и доброжелательное отношение к окружающему миру без должного самоуважения. М.Горький писал: “Если я не за себя, то кто за меня?” Некоторые литераторы оспаривают авторство Горького и утверждают, что слова эти принадлежат великому еврейскому законоучителю Гиллелю… Не буду ввязываться в дискуссию. Вопрос не в том, кто сказал первым. Вопрос в том, что и в период зарождения христианства, и в период его полного извращения государственной идеологией далеко не самые глупые представители народов Севера и Юга планеты пришли к мысли о важности самооценки, самоуважения и самозащиты личности перед государством и окружающей средой обитания человека.
Человек
Для того чтобы увидеть себя, подходит человек к зеркалу. Иногда зеркальный облик правдив. Человеку это не всегда по душе. Он создает иной: меняет прическу, поправляет виски, больше ест фруктов. Потом зеркало начинает его обманывать. Он чуть-чуть успокаивается или огорчается. Как важно научиться принимать свой облик таким, какой он есть!
Однако есть другое зеркало: зеркало души. Человек должен научиться заглядывать в себя и не врать себе. Многое тогда из повседневного, обыденного покажется ему суетным, а порой и порочным. Если он научится собирать этот облик воедино, то станет чище и лучше. И так ему будет больно, что живут в нем двое: один — мудрый, красивый, добрый, а другой лукавый, суетный, тучный и лысеющий (хорошо бы, чтобы при этом еще не вспыльчивый и злобный, — и такое случается). Вот только не уверен, что нужно соединять этих двух разных, живущих в одном. Ибо картина мира потеряла бы краски и сделалась монотонной, серой и скучной. Мир тем и прекрасен, что встречаем мы в нем разных людей. Не нужно ни возмущаться, ни удивляться. И всегда помнить, что в каждом человеке есть не только видимое, но и невидимое начало. Нужно научиться вглядываться в мир.
Увы, это приходит поздно, когда времени остается мало. Предстоит успеть сделать еще нечто очень важное, чего не успел в молодые и зрелые годы, дабы оставить что-то не только червям. Впрочем, навоз — штука тоже полезная, хотя менее значимая в сравнении с тем, к чему готовил себя в жизни. Да и запах — не аромат цветов. Но хороших цветов без удобрений не бывает.
Вот так всегда: начинаю “за здравие”, а кончаю “за упокой”. В том естество жизни. Все имеет начало и конец. Как всякий (но не каждый) конец — тоже начало, вернее — продолжение однажды (не нами) начатого. Даже обыденный человек — не гений и даже не талант — может оставить по себе память в двух-трех поколениях потомков. Если осознает свою роль и место в жизни и если есть в нем хоть малая толика чувства ответственности.
Человек не может быть всегда правым. Это противоестественно. Если ты не научился время от времени соглашаться с доводами других, брать их на вооружение, то тебе можно только посочувствовать: ты болен и твоя болезнь не поддается медикаментозному лечению. Только разбитый лоб или нос, да, в крайнем случае, хирургия могут еще спасти тебя.
В человеке странно умещаются величайшее чувственное удовольствие от физиологического общения особей и — целомудрие, нравственность (тоже физиологическая), а порой и скованность, вызванная заблуждениями.
Эти две антитезы уживаются в человеке. Идет скрытая борьба между ними (во всяком случае, в физиологически здоровом организме). Победы и поражения здесь понятия сугубо условные. Прав вечный юноша Оскар Уайльд. Когда мы счастливы, мы всегда нравственны. Но когда мы нравственны, мы не всегда счастливы.
Сомнения
Сомнения — такой же двигатель прогресса, как истина. Без сомнений нет интеллигента.
Сомнения — побудительный мотив к расширению знаний. Путь познания ведет к накоплению знаний. Это вольно или невольно гипертрофирует у личности самооценку. А сомнения — препятствие на этом пути, тормоз для развития самомнения. Нужно уметь сомневаться во всем, даже в самом очевидном. Но не давать сомнениям поработить себя. В противном случае происходит распад личности.
Дед Довид-Давыд
Я часто вспоминаю своего деда. Именно деда, а не дедушку. Ибо был он мужиком. Одновременно жестким, с тоталитарными замашками (деспота) и мышлением безграничного владельца. Увы, вследствие малого образования и низкого происхождения — только семьи. Как в нем вместилось: жестокость, не терпящая инакомыслия и возражений, и какая-то любовь к людям, вспыльчивость редкостная. В запале мог обругать, ударить, наверное, и убить. А потом отходил: добрел и стыдился содеянного. И готов был все сделать для обиженного. Малообразованный, но очень сообразительный, с гибкостью ума чрезвычайной. Раза два услышав выступление Шарля де Голля — главы свободной Франции, предсказал ему блестящее будущее: “О, Марка! Де Гоголь (почему-то так он его называл) будет человеком, будет управлять Францией”. Однажды в запале несправедливо обидел моего брата, своего признанного внука. Потом не раз стыдился своего поступка и старался его замять. Не признавал магазинов. Считал все продукты там испорченными, невесть откуда взявшимися и невесть сколько хранимыми. Овощи, мясо, муку и даже чай и сахар (тогда это было дело обычным) покупал исключительно на рынке. С утра (часов в шесть-семь) бежал в ближайший киоск, покупал и перечитывал все имевшиеся в наличии газеты. К искусству, литературе относился безразлично (может быть, из-за недостатка образования). Зато в политике чувствовал себя, как рыба в воде.
Он любил поораторствовать перед праздным, отдыхающим рабочим людом, собиравшимся вечером при тусклом свете лампы, сооруженной дворовыми умельцами на заднем дворе. Я уже не помню предметов политических дискуссий — они были всегда разные и всегда “на злобу дня”. Слушали его с неизменным вниманием. И, судя по тому, что его так и не посадили, желающих сдать его не было. Хотя уже сам предмет дискуссий по тем временам был подсуден. Вообще среди простого люда фискальство, доносительство не было распространено. Доносили, как правило, по пьяни или из-за зависти. Завидовать особо было нечему: жили все одинаково плохо. А по пьяни — того не было, ибо дед неизменно сам участвовал в таких мероприятиях. Хотя пьяным я его никогда не видел. Был еще один барьер, защитная стена, спасавшая деда от тюрьмы: у него всегда можно было сшибить рубль-другой на чекушку для опохмелки.
Запомнился мне один разговор. Наш сосед по халупе Николай, где мы жили в то время, будучи слегка в подпитии, сказал: “Дед, чего это бабка кличет тебя все Довид да Довид? Какой ты Довид, когда натуральный Давыд!” Видимо, это было высшим комплиментом со стороны Николая. Он таким образом хотел подчеркнуть родство деда с русскими людьми. Дед только посмеялся: “Хоть горшком зовите, только в печь не сажайте. — Помолчав, серьезно сказал: — Когда нас с тобой, Коля, будут поджаривать на одной сковородке, то будет у нас одно имя — грешники”.
Я очень любил своего отца. Был он добрее деда, более образован и прекрасный семьянин. И сейчас он у меня в памяти исключительно светел. Но против своего отца, моего деда, был все же жидковат. Воевал отец, был не раз ранен, имел четырнадцать наград, а в быту был осторожен, если не сказать — трусоват. А дед все знал, видел, понимал, чем ему грозит его способность выражать свое мнение публично, и — ничего и никого не боялся. И водку пил не так интеллигентно, как отец. С дедом я всегда с удовольствием садился за стол с неизменными картошкой и селедкой и гранеными стограммовыми стаканчиками. Мне в ту пору было лет пятнадцать. Отец говорил деду: “Не нужно спаивать ребенка!” — “Какой он ребенок? — отвечал дед — Небось уже по углам девок тискает. Пусть сто грамм выпьет! Мужик должен уметь пить. И знать норму. А то где в компании нальют сдуру стакан-другой, а потом будут искать его до утра вместо того, чтобы под стол заглянуть. Правда, внучек? Свалишься под стол?” — “Ну что ты, дед! Ты ведь не под столом прописан? Вот и я тоже”. — “И то правда”, — отвечал дед.
Эх, дед, где ты там? Глядишь, скоро встретимся. У меня уж свои внуки. Условия жизни резко изменились. Причем в лучшую сторону. И жить стали комфортнее. А близости той нет. Может быть, это ностальгия по ушедшему? Не знаю.
Шум прибоя
В молодости я часто слышал этот шум. Слышал, но не слушал. Бывая у моря, я воспринимал этот шум так же естественно, как пейзаж и весь колорит южного побережья. Потом я довольно долго не был у моря. И вот уже в прискорбной зрелости, которую из стыдливости не называю старостью, я вновь встретился с морем. Теперь шум прибоя приобрел для меня новый смысл. Это была музыка. Нельзя сказать, что четко вырисовывалась мелодия. Все зависело от силы ветра, высоты волн, ландшафта местности.
Спокойное море, небольшие волны, мелкая галька и даже песок делали музыку волн умиротворенной и величавой. Но вот ветер усиливается, волна нарастает. В музыке нарастает крещендо. Из величавой и умиротворенной мелодия волн, бьющихся о берег, становится бурной, усиливает мое беспокойство. Ты избавляешься от полудремы, выходишь на балкон, внимательно вглядываешься вдаль. Здесь, у берега, море зеленоватое, чуть-чуть в отдалении оно синеет, вдали наливается свинцом. Море все такое же беспокойное, но по мере того, как ты вглядываешься и прислушиваешься, оно успокаивается. Что-то в тебе осуществляет плавный переход от волнения к покою. Ты слышишь уже иную мелодию. Мотив радостный, хотя чуть-чуть однообразный. Ты отходишь в глубь комнаты, не видишь волн, и звуки становятся органичными, естественными. Разделенные звуки и цвета создают совсем иную картину мира, чем соединенные вместе.
Эффект конвергенции в биосистемах так же жизнеспособен, как в системах технических и социальных. Особенность этого эффекта состоит в том, что ощущаешь его изнутри, а не наблюдаешь со стороны.
Шестой орган
Пять органов чувств помогают человеку разобраться в этом мире: зрение, обоняние, осязание, слух, вкус. Но есть еще один, может быть, самый главный: озарение. Не память и не понимание — продукты деятельности мозга, а озарение! Это продукт всех пяти чувств. Физически это может быть не так, но хочется верить. Вера в озарение как в чувство, формирующее продукт творчества. Это как вера в Бога. Никто не видел, никто не доказал, но многие верят. Я очень подвержен влиянию этого чувства. Оно приходило ко мне. Редко, но приходило. И мне казалось, что это не только плод деятельности головы. Кажется, работают все органы.
Полагаю, что озарение есть проявление или, лучше сказать, результат такого свойства человеческого мышления, как память. Отсюда — ассоциативность, являющаяся непременной спутницей озарения. В этом принципиальное отличие человека от машины. В долгих попытках создания “искусственного интеллекта” человечество спотыкалось именно об эту “кочку”. Машины, имеющие память значительно большую, чем самый высокоразвитый человеческий мозг, уже созданы. Их возможности не только сопоставимы, но и превзошли возможности человека. А вот научить машину мыслить ассоциациями мы не можем. И, полагаю, еще долго не сможем.
У меня есть душа!
Странная мысль посетила меня вдруг. И радостная! Я открыл для себя: у меня есть душа. Не знаю, есть ли она у всех. Скорее всего, у многих есть. Но эта мысль меня меньше занимает. У меня, точно, есть. Я сделал что-то, а потом испытываю стыд и боль за содеянное. Впредь я слежу за тем, чтобы подобное не повторилось. Хотя не всегда получается. Я вижу чужие страдания и страдаю сам, и (бывает) плачу и не стыжусь своих слез (хотя на людях никогда не позволяю себе распуститься). Иногда меня посещают дурные мысли о ком-то или о чем-то, и я желаю этому кому-то плохого. А потом сам же стыжусь, что посмел так подумать. Человек я эмоциональный — холерик. Часто не сдерживаюсь. Говорю в запале обидные слова, хотя быстро остываю. Включается в работу мозг. Или то, что представляется мне моим мозгом. Потому что то, что я называю своим мозгом (я чувствую, физически ощущаю, как начинает биться мысль под черепной коробкой), окутано во что-то невесомое, светлое, теплое (это я тоже ощущаю всем своим нутром). И лишь недавно я понял: да ведь это невесомое, светлое и теплое и есть моя душа! И душа говорит мне: “Ты умный, но не правый!” Или другое: “Ты глупый, но зато не хитрый”. Душа осуждает хитрость, а уму не дает превратиться в ментора, который — дай ему волю — превратит меня в голого прагматика. Опутав паутиной мозг и сковав его своеволие, душа тихонько выпускает наружу невесомо светлое и теплое. И по всему моему телу разливаются покой и умиротворение.
И еще одно открытие, которое я для себя недавно сделал. Ночь для души не потемки, а соединение с разумом. Я говорю вовсе не о сновидениях. Вот сейчас ночь, сна, что называется, ни в одном глазу, я пишу и чувствую, как мои душа и разум, обнявшись, будто влюбленные, парят надо мной.
Я вовсе не умничаю. Я даю излиться душе.
Жизнь и гармония
Человек даже с неразвитым эстетическим чувством интуитивно ищет красоту и гармонию. Кто-то в природе, кто-то в быту, многие — в себе подобных, но иных.
Потребность в гармонии заложена в человеке от рождения. Вы скажете: интеллигентские бредни, слюнтяйство, атавизм. Может быть. Совсем чуть-чуть. С точки зрения тех, для кого главное в жизни — “сыт, пьян, нос табаке, а дальше — трава не расти!”. И это есть в людях (хотя, на мой вкус, они скорее отклонение от нормы, чем нормальные существа). Почему я должен принимать их во внимание? Помнить об их наличии — согласен, но рассматривать как серьезную социальную силу и тем более опору если не для других, то хотя бы для своих жен (мужей, ибо и жены сегодня встречаются и пьющие, и курящие) и детей — увольте. Я хочу думать о себе подобных. Для меня гармония и красота — часть моей жизни. Причем весьма существенная. Гармония — это то, что не отвращает взгляда, не требует изменения. А красота, напротив, приковывает взгляд, заставляет прислушиваться, даже если слушать приходится тишину.
В молодости я умел слушать тишину. Теперь другое. Всему свое время. В молодости красивая женщина заставляла поворачивать голову или в упор разглядывать ее. Теперь я научился нести “запечатленный образ” в себе.
Потребность в гармонии приводит к трансформации чувства. Ты начинаешь искать гармонию в себе. Всматриваешься в себя! Трудно сегодня встретить человека, в котором гармония лица, тела и чувства нашли полное единение (если вообще возможно). Поэтому ты требуешь такой гармонии от себя. Вначале взглядов и поступков. Потом — мыслей и взглядов. Ты зрел, что-то накопил в себе. Но отчего ты не находишь в себе того, что ищешь и что так легко находил еще недавно в других. Мысли, взгляды (изложение мыслей) и поступки часто расходятся. Ты хочешь себя оправдать. Это не всегда удается. Ты начинаешь ревизовать свои поступки. И находишь, что они не всегда оказываются в русле того, что ты когда-то находил в других и ищешь сейчас в себе. Слишком много наговорил в прошлом людям, а еще больше себе. Тогда ты начинаешь приводить в порядок свои мысли. И вдруг тебе становится стыдно за них. Ты обнаруживаешь, что компромисс с людьми и с самим собой — единственно возможный путь, чтобы примирить поступки молодости со взглядами зрелости и особенно нынешними мыслями. Ах, если бы молодость знала, а старость соответствовала!
Самодостаточность
Порой можно услышать о том или ином человеке: самодостаточная личность. Что это значит? Скорее всего, то, что человек этот хорошо знает свои достоинства и умело скрывает недостатки. И потому его оценки других людей трезвы и заслуживают внимания. Но можно ли ограничиться таким представлением о самодостаточной личности? Самодостаточность прежде всего предполагает богатый внутренний мир и независимость от общественных стереотипов и вкусов. У такого человека внутренний мир столь велик и разнообразен, что способен заменить насущную проблему в постоянном общении. Человек — существо общественное. Самодостаточный человек сам целое общество. Он всегда найдет время и место для критики своих действий и мыслей. Равно как в таком человеке достаточно пространства для совершенствования себя самого. Самодостаточная личность сам себе и творец, и технический оценщик содеянного, и прокурор, и судья. Он не дожидается, когда его поступки оценят другие и вынесут свой приговор. Он сам в состоянии оценивать свои мысли и не совершать поступки, за которые готов себя судить. И если такой человек волей обстоятельств или по каким другим объективным причинам споткнется и совершит ошибку, то он сам себе и строгий судья, и палач.
Очевидное
Чувства и люди
То ли вследствие физического старения, то ли само по себе, но стали мне последнее время (год или два) страшно интересны люди. Нельзя исключить и то, что у меня вырос сын. Он добрый человек. Не часто такие встречаются. Я люблю его и боюсь потерять, и потому мне хочется понять цепь событий, которых я даже спрогнозировать не могу.
Очень полюбил я последнее время слушать людей. Случилось так, что беседовал я в течение последнего месяца с двумя людьми, попавшими в экстремальную ситуацию. Какие чувства ими владели? Как далеко они могли их увести? Первым был молодой призывник, сын моих друзей, приехавший после года службы на побывку в семью и отмокавший от армейских несуразностей. Рассказывал он, как посадили их в самолет после однодневной подготовки на земле и заставили прыгать с парашютом. Когда он стоял у открытой двери самолета на высоте восьмисот метров, владели им два чувства: страх и стыд. Все же второе чувство возобладало, и он прыгнул.
Прошло две недели, и в домашней обстановке в сельской глубинке слушал я рассказ девочки о том, как подверглась она насилию. Насильники пригрозили ей и ее близким всяческими карами, если она их сдаст. Эти подонки были молодые, трусоватые, но наглые. Однако страх перед возможной расправой преодолел стыд, она пошла в милицию и все выложила.
Два разных человека — юные, только-только начинающие жить — столкнулись с двумя чувствами: стыда и страха. И оба эти чувства оказались подвластны людям, а вовсе не управляли друг другом, как это часто случается в книгах. Чувства управляют только слабыми. Сильные сами способны управлять ими. Только в пошлых романах чувства управляют друг другом.
Взгляд на революцию
Любая революция сводится к принудительному перераспределению общественного богатства и личных ценностей, накопленных кланами, семьями и прочими владельцами собственности. Ничего удивительного тут нет — революции для того и совершаются. Изюминка в другом. Всякая революция несет в себе зародыш другой революции, ибо дележ под дулом пистолета или под защитой нанятых вооруженных людей в принципе не может быть справедливым. Это также верно, как верно то, что не существует объективного критерия справедливости. Все зависит от точки зрения. Угол, дальность, очки имеют решающее значение. Единых взглядов в революции нет или по крайней мере бывает очень мало.
Поразительно другое. Как удается американцам, немцам, французам уже полтора-два столетия обходиться без революций? А англичанам и того больше. Думаю, дело не в удачных конституциях (или не в них одних). Дело в умелом распределении общенационального дохода, в накоплении семейных богатств. С англичанами более или менее ясно. Долгие годы колониальной империи позволили накормить всех (даже при крайней поляризации богатых и бедных). Французы и немцы — нации скопидомские, не знавшие рабства, с уважением относящиеся к семье как основной ячейке общества. Американцы после войны за независимость уже свыше двухсот лет не знают, что такое война на их территории. К тому же Америка — страна эмигрантов. Каждая волна новой эмиграции слаба, незащищена, жаждет самоутвердиться. Очевидная национальная (и расовая) разобщенность под лозунгом “все мы — американцы!”.
Мне представляется, что уровень общенационального богатства, его распределение между гражданами, с одной стороны, и революционная ситуация с
другой — тесно переплетены. Чем справедливее первое, тем меньше условий для второго, и чем больше условий для второго, тем очевиднее, что общество окажется отброшено далеко назад. Революции — время трибунов, движения огромных масс и возникновения новых коммуникаций.
Законотворение
Человек присвоил себе право устанавливать закон. И назвал это свое право законотворчеством, тем самым уравняв себя с Богом — Творцом всего сущего на земле, во Вселенной и внутри человека. На самом деле законы придумываются не для всеобщего исполнения, а для управления другими. Когда другие плохо слушаются, на помощь законотворцам приходит церковный закон.
Закон и религия придуманы для упорядочения жизни на земле. Теперь они так ее упорядочили, что человеку стало на земле тесно, скучно и мрачно. Он и бежит куда глаза глядят (примеров тому тьма). Но спасения нигде не находит. Что же получается? Законы служат не человеку, а направлены против него?
Стержень нации
Каждый народ имел в прошлом сословия, которые составляли стержень, основу, фундамент нации. В Англии это были сельские дворяне и купцы (в основном — лондонские). Во Франции — мелкие торговцы и узкий слой интеллигенции.
В России — крестьяне и свободное (неслуживое) дворянство (был небольшой период влияния интеллигенции и разночинцев в XIX в.). Пока существуют сословия, сохраняется и фундамент нации.
Кто теперь? Теперь — толпа, а над толпой — политики и олигархи. То, что мы потеряли рабочих как стержень нации, техническую интеллигенцию и созданный в годы советской власти слой чиновников вместо служивого дворянства, — очевидно. Дело даже не в революции 1991—1993 годов. Дело в XXI веке. Он вытесняет рабочих как ненужный балласт, от которого одна головная боль для управленцев. Крестьяне потеряны еще раньше и по другой причине. Нужны, как во Франции, мелкие торговцы? Вряд ли. Слишком нехарактерно для России. Вопрос тем не менее стоит остро: удастся нам создать новое сословие в ближайшие тридцать—сорок лет или мы будем отброшены на одно-два столетия назад, на задворки истории? Место Новой Зеландии вакантно.
Национальный вопрос
Об одной сугубо русской (может быть, российской) черте характера, которую я наблюдаю в своей зарубежной жизни.
Русские весьма жестко критикуют свои традиции, обычаи да и весь жизненный уклад. Хотя держимся за них, как за мамину сиську. Но не дай Бог чужаку сказать бранное слово о Руси великой и могучей!
Долгое время живя в Германии, я обнаружил эту же черту у немцев. Они тоже критики национального чванства, педантизма и укоренившихся традиций. Но право критиковать принадлежит только им одним. Разница в том, что россияне делают это как у себя дома, так и за рубежом. Немцы преимущественно дома, за семейным столом.
Интересно, что и израильтяне этим грешат. Проявляется это особенно ярко у наших бывших соотечественников. И у себя дома, и вне своей страны израильтяне яростно критикуют и свой бюрократизм, и поголовный обман всех и вся, и всеобщий бардак, установившийся в стране. Но не приведи Господь чужаку сказать бранное слово об Израиле и его порядках — загрызут.
И еще одна особенность израильтян. Стойкая неприязнь к немцам. Палестинцев не любят, с ними воюют, но всерьез не принимают. Порой даже кажется, что ненависти к ним нет. А вот немцы — особая статья. Евреям, строго говоря, есть за что не любить немцев. Но со времени окончания Второй мировой войны столько воды утекло! Немцы всему миру показывают, что они виноваты, всячески искупают свою вину. Однако прощения им нет. У евреев стойкое чувство неприязни к немцам. Потребуется смена не одного поколения, чтобы запах крематориев окончательно выветрился.
Русский человек
Может быть, это неправильный термин и следует говорить — россиянин, т.е. всякий живущий на территории России и считающий родным языком русский? Но язык-то русский — вот и человек русский (а не русскоязычный, как повелось называть в последние годы скопом всех представителей некоренных наций, не по своей воле оказавшихся за пределами границ России). Когда я в отроческие годы впервые вычитал у Розанова “Русская жизнь и грязна, и слаба, но как-то мила”, а через пару десятков страниц — “Ибо народ наш неотесан и груб. Жесток”, я задумался: “А кто такие русские? Каковы их особенности, каковы главные национальные черты характера?” Я вот считаю себя евреем (о чем мне слишком часто напоминали в те же отроческие годы, да и позже), чем и горжусь в меру. Но мой родной язык — русский! И я доволен этим и горд. Не разделяя в себе еврея и русского, так как без языка я — “ноль”, а без генетических корней — и того меньше, — я бы определил основную черту русского национального характера одним словом: бескомпромиссность. Это вовсе не значит, что русский не умеет никого слушать и ни с кем не хочет соглашаться. Но для него компромисс противоестествен. Всю свою историческую памятную жизнь он боролся с завоевателями и сам завоевывал. Судя по нынешней занимаемой территории, делал это весьма успешно. По своей натуре русский — борец. Богооискатель, но не богостроитель. Он умеет работать, но плохо накапливает. Накапливать и уметь соглашаться (наполовину или часть) ему придется учиться у европейцев. Но во многом он — азиат. В своем вечном споре-противостоянии с Европой он будет побеждать. Но победа эта будет мучительной и компромиссной. Тем быстрее он уйдет из Азии, чем быстрее научится накапливать и искать середину. Эта-то середина определит и географическое место России на политической карте мира, и новые черты русского национального характера.
Правдоискатель
Правдолюбец и искатель правды — фигура на Руси и приметная, и одиозная. Были во все времена. Кто-то считает Пугачева, Болотникова, Разина, декабристов, народовольцев бандитами. А кто-то — борцами за идею. Но в этих борцах и правдолюбцы скрыты. В какой мере? Тайна истории. То же, что мы знаем о
них, — плод воображения сочинителей.
Правдолюбец, особенно публичный, искатель и защитник некой высшей, сокрытой от постороннего взгляда истины, — персона, заметная для окружающих. Для власть предержащих — неудобная и раздражающая, которая вечно путается под ногами. Да и у простого смертного они, эти правдоискатели, не всегда вызывают положительные эмоции. Уж очень они бескомпромиссные, непримиримые. А человек слаб и немощен. И эту кажущуюся силу, идущую от правдолюбцев, не всегда ощущает радостно. Правдолюбцы с их вечной претензией на абсолютную истину, известную им одним, порой надоедают окружающим. Масса старается их просто не замечать. Но они быстро обрастают сподвижниками. Эти шумят еще больше, чем сами “герои”. Впрочем, героями их делают не столько обстоятельства, сколько антагонисты власти и ее сподвижники.
Их подлинное место в истории, увы, дано определить лишь потомкам. А у живущих рядом с ними нет ни времени, ни желания думать об этом. Так что правдолюбцы живут вроде как в виртуальном мире. Они воспринимаются не как реальные люди, а, скорее, как сказочные (порой былинные, чаще анекдотичные) персонажи. Полумифические и полулегендарные существа. При более тесном с ними общении обнаруживаешь, что в большинстве своем они скучны и неинтересны. Они утомляют слух, глаз и мозг своим однообразием. А однообразие порождает серость.
Евреи
Русский еврей… Казалось бы, нонсенс, соединение несоединимого, вроде “горячий лед”. Между тем евреи, живущие в России, именно русские, а не азербайджанские, не грузинские, не какие иные. В русских евреях сочетается мелочный прагматизм со способностью к абстрактному мышлению и тягой к философским обобщениям. Каждый второй еврей — счетовод. Каждый десятый — философ. Они способны быстро воодушевляться и увлекаться, проявляя при этом недюжинные деловитость, предприимчивость, волю при стремлении к цели. И — страсть к наживе. Ради достижения поставленной цели они способны от всего этого отказаться. Цель выбрана в момент истины, под которым я понимаю философский период жизни. Порой эта цель — мираж. Но какое-то шестое чувство подталкивает еврея следовать за этим миражем. Евреи способны к состраданию, но и могут шествовать к поставленной цели по головам. Сила разума, причем разума прагматического, и сюрреалистические философские построения также относятся к национальным чертам евреев, унаследованным генетически.
Еврей в силу природных особенностей и генезиса человек общественный. Вместе с тем ему свойственны самоуглубление и самопознание. Сильнейшая тяга к знаниям. И в то же время вера в мифы, легенды, созданные воображением. Еврей, ни разу в жизни не раскрывший Талмуда и Торы, живет по законам, а
чаще — толкованиям этих законов. (Хотя, казалось бы, кому, как не еврею, лучше других известно, что Закон — именно так: Закон с большой буквы — един для всех, к каким бы нациям и конфессиям люди себя ни причисляли.)
В этой связи мне вспоминается давняя притча, насчитывающая более двух тысячелетий. В древней Иудее существовали две школы, две партии, пользовавшиеся наибольшим уважением у евреев, — партия Шаммая и партия Гиллеля, различия между которыми сводились к мелочным различиям в толковании законов. Однажды к Шаммаю пришел язычник и пообещал ему стать прозелитом, если тот научит его всему закону, стоя на одной ноге. Шаммай рассердился и выгнал язычника вон. Тогда он пошел с той же просьбой к Гиллелю. Мудрый раввин любезно принял его, встал на одну ногу и сказал:
“Не делай ближнему твоего того, чего не желаешь себе. Это весь закон, все остальное только объяснение. Иди и исполняй”.
Современный еврей не читает религиозных книг. А если и возьмет в руки Талмуд или Тору, то сделает это, скорее, из любопытства. В то же время дух этих книг он впитал в себя генетически. Еврей не любит оружия, ему чуждо убийство, и, как правило, он не крадет. Но считает, что украсть у государства незазорно, ибо вечно находится с ним в антагонистических отношениях. Он любит ближнего, но “от” и “до”. Заповеди “не прелюбодействуй” он обычно не соблюдает и жену ближнего своего может возлюбить больше, чем свою собственную. Отца и мать он, как правило, чтит. Что касается запретов и установлений по поводу пищи, то тут многое ему неизвестно, а если ему скажут, что можно есть, а что возбраняется, он просто рассмеется. Сало он любит, водку пьет, а численность и чистота кастрюль и другой посуды определяется исключительно экономическими соображениями и любовью к домашнему очагу его второй половины.
Его характерные черты:
Честность (у девяти из десяти).
Интеллигентность.
Предприимчивость.
Уважение ко всякой религии.
Законопослушность (у девяти из десяти) и — неуважение законов.
Деловитость.
Прилежание.
Наряду с этим:
Фатализм.
Идеализм.
Непреклонность (упрямство).
Поразить или почувствовать?
Мне приходится в последнее время достаточно часто сталкиваться с осколками американского искусства (кино, мюзиклы). Почему с осколками? Нельзя всерьез полагать, что то, что нам показывают американского по телевидению, подлинное искусство. И все же, если судить по осколкам, то главное в американском искусстве — поразить. Поразить воображение. Здесь же принципиальное отличие американского от европейского, но особенно — от российского.
Основное в содержании и смысле подлинно русского (исполненного на русском языке) — чувство. Не поразить, а дать почувствовать. Если первое, американское, адресовано зрению, слуху и редко достигает глубин сердца, то второе — русское (европейское, поскольку русское часть европейского, а в прошлом — его существенная часть) адресовано прежде всего сердцу. То, что тебе демонстрирует русское, видишь только потом, вначале — и прежде всего — ты чувствуешь. В моих рассуждениях есть нечто метафизическое. Я понимаю это. Ибо все проникает в нас через глаз, ухо, нос и лишь потом достигает сердца, а через сердце поражает мозг.
И все же я продолжаю утверждать: европейское искусство — и главным образом России — это искусство сердца. Может быть, чуть-чуть ума. Искусство североамериканское — это искусство поражения глаза, уха и лишь потом немножечко сердца и в еще меньшей степени ума. Да и то только в случае, если сердцем и умом человек не слишком обременен.
Когда я смотрю очередной голливудский фильм — типичный образчик товара, сошедший с конвейера фабрики грез (Голливуд и был задуман как фабрика и в этом своем качестве остается до сих пор), — в моем воображении рисуется павлин с распущенным хвостом или диковинный попугай на фоне прерии, заставленной декорациями современного урбанизма. Когда я вижу традиционно русское (может быть, еще французское, послевоенное итальянское) кино, перед моим мысленным взором возникают поле, перелесок, солнце, слышатся неприхотливая песнь жаворонка или кукование прячущейся от людей кукушки, неторопливо нанизывающей на нить жизни время. И отчего-то сладостно-тревожно и надеждой на будущее, которое непременно будет лучше, достойнее предназначению человека в этом мире, щемит сердце.
Чуждое
Государство
Все-таки это самое грубое, подлое и циничное формирование. Но местами и временами необходимое. То, что оно подавляет, можно стерпеть, а то, что подавляет не по букве закона, а по воле чиновника, — непереносимо. Вот и мечешься между странами и континентами. И везде одно и то же. Время, проведенное в пути, сокращает период поглощения безобразий. Хотя и в пути тоже государство. Но не так явно и заметно.
Медленно, но верно идет порабощение личности государством. Человек уже давно собой не располагает. Помимо законов, регулирующих отношения между людьми и корпорациями, между личностью и государством, установлены законы, регулирующие жизнь в семье и даже право человека дышать:
он должен пристегиваться ремнями, хотя решать самому, жить или не
жить, — его Божественное право;
он не имеет права курить, даже если окружающие не возражают против этого;
он не может прервать свою жизнь, ибо того, кто поможет ему это сделать, государство преследует;
он обязан водить своих детей в школу, обязан подвергаться прививкам:
он не может перемещаться из одной страны в другую без специально выданного на то разрешения;
он не может купить лекарство, если то признано наркотиком, укорачивающим его жизнь…
Число ограничений и запретов постоянно растет. Во многих странах ограничиваются негосударственные конфессии. Все чаще государство поощряет различные формы доносительства. Государство все время расширяет число общественных институтов и организаций, цель которых состоит в регламентации поведения и жизнедеятельности личности.
Еще о государстве
Что бы там ни говорили о торжестве демократии, о свободе и демократическом (республиканском) общественном строе, я усвоил за семь (без малого) десятков лет жизненного опыта, что с позиции личности, семьи государство — это всегда торжество несправедливости, ибо предполагает главенство кого-то над кем-то (а это уже неравенство). Годы меняются, и власти меняются, но при этом кто-то всегда оказывается сверху, а кто-то снизу. Любая власть развращает. Абсолютная развращает абсолютно. С этих позиций всякий второй срок пребывания человека во власти — преступление перед остальными членами общества. Ссылки на необходимость дать возможность талантам (управленцам) самореализоваться — демагогия и обман. Хорошее правление хорошо прежде всего тем, что оно кончается в заранее определенный срок, который не представляет для управленца секрета в момент его вступления во власть (стало быть, ему заранее известно, что и как он должен успеть сделать в отведенное ему для отправления властных полномочий время). Это также лучший предохранитель от узурпации власти и преступлений.
Оба властителя преступны, когда один уходит под амнистию от всего содеянного, а другой, приходя ему на смену, амнистирует предшественника.
Пока в обществе такое возможно, мы будем иметь не правителей, а преступников во власти. По сути, это более порочная форма правления, чем наследственная монархия.
Мир устроен несовершенно
Недавно стал свидетелем грустной сцены. Тихого, спокойного человека, всегда первым раскланивающегося, вежливо-предупредительного с женщинами и общительного с детьми, увезли в сумасшедший дом. Говорят, тихое помешательство. Он был отрешенно спокоен, будто связывали не его, а какого-то манекена. Люди, его увозившие, матерились (у нас — вы заметили? — любой человек, почувствовавший пусть вашу крошечную зависимость от него, тут же начинает материться, как если бы вы обязаны ему всей своей жизнью) и жутко напоминали тех, кому самое место там, откуда они приехали.
Печать, радио и телевидение сообщают о десятках невинно осужденных (вспомните хотя бы дело “оборотней в погонах”, которые подбрасывали людям, не желавшим откупаться от них взятками, наркотики и оружие, — я не слышал ни об одном случае освобождения этих бедолаг из тюрем). Все эти люди оказались не на своем месте. Но кто из нас с уверенностью может заявить о себе, что он на своем месте? Возьмите наших депутатов, послушайте их выступления, полюбуйтесь ими на экранах телевизоров, в которых они так обожают рисоваться, изрекая одну и ту же набившую оскомину чепуху: разве все они на своем месте? А что, разве умнее выглядят на тех же экранах наши олигархи, не в пример многим полагающие, что уж они-то на своем месте?
Год назад мне довелось побывать в доме одного губернатора и понаблюдать за ним вблизи, в неофициальной обстановке. Послушали бы вы его речь, лишенную всякой логики, но зато уснащенную неискоренимым русским матом (наша нелепейшая национальная черта характера: клясться вечной верностью и любовью к Матери-Родине, к Матушке-земле и тут же переходить на отборнейшую матерщину), — вот уж кто был свято уверен, что он — на своем месте, поскольку всенародно избран.
Похоже на то, что вся окружающая нас действительность превратилась в один большой дом терпимости. Люди здесь — товар, и довольны тем, что товар, который можно выгодно продать. А не дом терпимости, так подпольный завод, на котором из всякого дерьма лепится нечто по виду напоминающее еду, наклеивается на это абсолютно несъедобное “нечто” броская этикетка и скармливается нам за наши же не такие уж и малые деньги.
Но тревогу мою вызывают не эти явно оказавшиеся не на своем месте люди. Моя главная тревога и боль за нормальных людей, которых в зависимости от ситуации называют то клиентами, то покупателями, а то избирателями (электоратом!). И ведь все это выдается не за дом терпимости, не за подпольный завод,
а — за цивилизованный мир, торжество демократии!
В этом отношении я отдаю предпочтение конституционной монархии. Здесь хотя бы выстроена четкая иерархия, где “каждый сверчок знает свой шесток” и не ищет свое место там, куда ему дорога заказана. Вероятность ошибки уменьшается многократно, а внешние атрибуты демократии и цивилизованности соблюдены.
Исторические параллели
Чем чаще я окунаюсь в замысловатые, но привлекательные дебри российской истории, тем чаще посещает меня мысль: Россия — страна самозванцев. И кого тут только не было! И полуполяк Гришка Отрепьев, и небезызвестный атаман Степан Тимофеевич, разбрасывавшийся восточными княжнами, и полурыцарь и полный бандит Емелька, претендовавший на роль Императора Всея Руси. Не говорю уже о другом Григории — Распутине, этом безусловном претенденте на амплуа “умного еврея при губернаторе”. И почти всегда политически активная часть народа кричала “ура!”, а массы подвергались унижениям, оскорблениям и самым лютым казням.
А возьмите нашу современную историю. Она прямо корчится от убожества самозванцев. Тут и полуграмотный кулачок Никита Сергеевич, щедро отваливавший целые области “за просто так”, и просто безграмотный Константин Устинович, в силу этой своей безграмотности оказавшийся никчемным школьным учителем и переквалифицировавшийся в государственные деятели, и тракторист с юридическим образованием, по явному недоразумению удостоившийся Нобелевской премии мира… Впрочем, почему по недоразумению? Как раз этот-то тракторист-юрист продемонстрировал уникальный миротворческий кульбит: когда припекло, скинул с себя, как панаму в жаркий день, корону самодержца, грозившего США со всеми их союзниками по военным блокам и “разным прочим шведам”. Не пожелал, видите ли, возглавлять “империю зла”…
За всеми разглагольствованиями Горбачева о “перестройке” и “новом мышлении” проглядывали полное отсутствие характера и политическая аморфность, безликость и просто трусость. А что же народ? Он, как всегда, либо пел осанну, либо безмолвствовал, а когда ему разрешили вволю выговориться — разговорился так, что до сих пор в ушах звон стоит.
Что касается его преемника-анатогониста, то это вообще издевательство над здравым смыслом. Царек местного розлива. “Заброшен к нам по воле рока”. Вот уж о ком поистине точно сказано: “смеясь, он дерзко презирал” свой народ, держа его за тупую чернь, которая схватит любую кость, какую ему ни кинь, и еще руки “хозяина” оближет. А ведь он был не так уж и далек от истины. Случаем заброшен в Москву, случаем оказался в Политбюро, случаем забрался на танк. Вспомните, как заходилась в восторженном реве толпа, заполонившая площадь перед Белым домом! Толпа, такая падкая на самозванцев, обиженных, юродивых. Ельцин и был юродивый: то вставал на учет, “как простой смертный”, в районной поликлинике, то приезжал на работу на троллейбусе, где его на остановке встречал весь белодомский синклит, то падал с моста, то в состоянии глубокого запоя “забывал”, что по дороге из Америки в Москву ему надо бы “выйти” еще кой в какой стране, где его тщетно дожидается ее лидер, то дудел в дуду, а то вырывал у капельмейстера дирижерскую палочку и размахивал ею перед носами очумелых военных оркестрантов. Ну а почему бы не помахать? Он вон какой страной дирижирует, и ничего, вроде получается не хуже, чем у его предшественников (воля к власти у него оказалась настолько ярко выраженной, что куда до него Ницше)… Подирижировал, поцарствовал, пораздарил самые лакомые куски державы особам, приближенным к телу. Проявил себя, одним словом, не полным дураком. В последний момент сторговался и купил себе индульгенцию, разом простившую ему все его глупости, безобразия и издевательства над Русью. Вот уж поистине родной брат Гришек — что Отрепьева, что Распутина.
Эх, Россия да народец российский! Никак не можешь обойтись без самозванцев хотя бы десяток-другой лет? Видно, чья-то недобрая рука в книге скрижалей российской наложила на нас несводимое клеймо.
“Какая-то в державе гниль”
Приезжая в Москву, я часто хочу спросить жену: “Танюша, взгляни в
окошко — не окончилась ли новая власть? Не возвратилось ли то, что мы имели лет этак восемьдесят пять назад?”
Сначала была эйфория от обещаний и предоставленной вольницы, и за этой эйфорией не хотелось думать о плохом, которого было в избытке. А потом стало поздно думать. Наступили мрачные будни. Сначала для части граждан, затем — для большинства. Нельзя убаюкиваться красотой слов. Реальное неравноправие не у избирательной урны, а в доходах. Чем больше это неравенство бросается в глаза (в живот тоже), тем больше искус придумать что-то другое. А в памяти большинства — не фантазии, а недалекое прошлое. Можете смеяться, если хотите. Как бы не заплакать!
Мысли о неравенстве и неравноправии никогда не умрут в людях. За суетой дел им бывает не до этого. Но чем чаще они станут задумываться, тем больше неравенство и неравноправие будут их угнетать. Недовольство имеет свойство копиться. Вопрос в том, что произойдет быстрее: относительный рост богатства у самых ущемленных слоев населения или накопление недовольства? Случись первое, и оно, конечно, частично погасит второе. Но нельзя исключить и того, что всплеск недовольства, однажды вырвавшись на волю, выйдет из берегов и затопит все вокруг. В том числе заботы о собственном благополучии, которые покажутся слишком мелкими. Для всплеска недовольства нужна лишь искра: крупная военная неудача в Чечне, падение цен на нефть, непопулярное политическое решение. Думаю, что при благоприятном развитии событий это вопрос трех—пяти десятилетий. При неблагоприятном — десяти—пятнадцати лет.
Тогда люди припомнят властям все: и пресловутые ваучеры, сгинувшие неизвестно куда со всеми приватизационными фондами, и проституированный раздел собственности, и фальшивые нефтяные аукционы, и украденные накопления. Уже сейчас в обществе зреет глухое раздражение. За презентациями с икрой, ананасами и коньяком, устраиваемыми по всякому поводу и без повода и демонстрируемыми по телевидению на всю страну, колышется тень обид за не выплачиваемые по полгода зарплаты медработникам и учителям, которые и без того ниже прожиточного минимума, и за невозможность людей со средним достатком содержать свою семью, и за искусственно созданную безработицу, поразившую небольшие города, — за многое другое. Если одни (ничтожное меньшинство) могут позволить себе все, что их душа ни пожелает, а другие (большинство) отказывают себе в самом необходимом, чтобы своевременно оплатить невероятно вздорожавшие и продолжающие дорожать коммунальные услуги и не оказаться выброшенными из своих халуп, — значит, в державе завелась гниль? Значит, нужно в ней что-то срочно и кардинально менять?
Ничто так не оскорбляет российского интеллигента, как вопиюще наглое богатство, выставляемое напоказ новоявленными нуворишами. Он к этому не привык. Их аляповатые коттеджи и виллы, штучные дорогие авто кричат: вот мы какие! Интеллигента, и без того небогатого, а на этом фоне — нищего, само по себе богатство не возмущает. Его коробит царящее вокруг убожество. Смириться с этим ему тяжелее всего. Однако дальше брюзжания, в худшем случае публичного протеста, он не пойдет. На бунт российский интеллигент не способен.
Опаснее всего люмпенизация окраин индустриальных городов с остановившимися фабриками и заводами, мертвыми разворованными цехами, отсутствием какой бы то ни было перспективы. Опасна армия “лишних” людей в науке и инновациях. Они что-то слышали, что-то знают, они способны как на творческие подвиги, не требуя для себя особых благ, так и к бунту, поскольку возможности трудиться их лишили и теперь им нечего терять. Единственно кого властям не следует опасаться, так это крестьян. Село всегда было аморфно. Сейчас оно в основном питается тем, что само же и производит. Трудности могут возникнуть не из-за передела земли и передачи ее в руки частных собственников — земли в России всегда было не занимать, — крестьяне взбунтуются в случае крайне глупых ограничений по использованию приусадебных участков или обложению их непосильными налогами. Пока этого не предвидится. Тут замаячила другая проблема: из села в ближайшее время могут быть вытолкнуты в город излишки рабочей силы. Если они сольются воедино с нищими городскими окраинами — вот тогда рванет! В России бунт непременно будет. Это вопрос времени и его величества случая.
Любые шаги власти, способные смикшировать контрасты, ослабить вопиющее неравенство, народ в своей подавляющей массе поддержит. Не очень задумываясь о моральном и этическом аспектах этих шагов. Коррумпированные политики, замазанные чиновники и кое-кто из интеллигентов, допущенных к “барскому столу”, будут вопить: караул! Тень Сталина снова замаячила над Россией! Страна оказалась на грани гражданской войны! Пустое все это, “биение в пустой чайник”.
Вопрос не в Сталине и не в угрозе гражданской войны (кто с кем пойдет воевать? Голодный шахтер со школьным учителем? Ветеран афганской войны с библиотекарем? Обобранные до нитки ученые с лишившимися работы авиастроителями? Вздор все это и сказка-страшилка для пугливых детей!) Вопрос в другом: захотят ли власть предержащие что-то менять в донельзя запущенной стране…