Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2004
В декабре нынешнего года исполняется двадцать пять лет со дня ввода советских войск в Афганистан и десять лет с начала Первой чеченской войны. Нашему времени вряд ли под силу объективно и беспристрастно оценить оба эти события. Слишком свежи и болезненны воспоминания о них, слишком много связано с ними политических, идейных, а также личных интересов и пристрастий. Но превыше всех суждений и разногласий — долг памяти перед воинами, погибшими на двух войнах. А помним ли мы о своем долге перед их отцами и матерями?
Писатель Виктор Бакин напоминает о нем, записав рассказы родителей солдат, не вернувшихся из Афганистана и Чечни, о своих сыновьях, своей беде и боли.
Ты для нас вечно живой, сыночек!..
Елена Васильевна Тюфякова, мать десантника Сергея Тюфякова, погибшего в Афганистане:
Он на Петелинском кладбище похоронен — одним из первых погиб из города. Был там такой клинышек, пустырек. Сейчас его уже весь заложили, а тогда…
Текст на памятник сами выбирали: “Ты для нас вечно живой, сыночек!..” И никакого упоминания, что погиб в Афганистане. А еще крестик… И никто не помогал, ни военкомат, ни власти — сами все сделали. Положено было тысячу рублей выделить, но об этом ни слова. Сказали только: сделайте памятник сами, а мы потом оплатим. А у нас какие средства? Вот насобирали 400 рублей, они нам четыреста потом и оплатили. А если бы знали, что можно тысячу на памятник потратить и эту тысячу потом возместят, — заняли бы и сделали, как положено…
Когда похоронка пришла, военком сказал: “Дальних родственников не собирайте. Хороните без лишнего шума…” Обидно это: словно вора какого. Конечно, не послушались — долго стояли у дома. В храм цинковый гроб не возили, заочно отпевали. Мама моя и креска ходили отпевать. И пока они ни вернулись, ни принесли песочек, мы от дома не уезжали. И военные, и городские власти терпеливо ждали: может, и недовольны были задержкой, но ни в чем нас не упрекнули…
Сережа высокий был, и гроб был длиннющий. И, видимо, очень тяжелый — под его тяжестью даже крепкие солдаты сгибались… Хотели обить домовину бархатом. Но мастер походил-походил и ничего не мог сделать, не входили гвозди. Пришлось чехлом сшивать и натягивать… И могилу солдаты копали — проштрафившиеся, с “губы”. Я послала ребятам покушать, чтобы помянули сына. Но им ничего не передали. Вернулся солдатик, обратно все принес, говорит: “Наказаны они. Нельзя им…” Обидно, зачем уж так-то?..
В те дни жара стояла, горели торфяники. И весь город был затянут дымом… Меня накололи лекарствами, и я выдержала. А вот младший сын Игорь… Только поднимут, он опять падает. На портрет брата смотрит всю ночь, не спит. Пришлось все фотографии убрать, не показывать…
Что от Сергея осталось? Рубль афганский, профсоюзный билет… И больше ничего. Берет десантника был на гробе — не его, внутри написана чужая фамилия. И маленький какой-то… Фотоальбом у него был. Он нам уже из Афганистана сообщил, что в Белоруссии оставил фотоальбом и дипломат. На дипломат мы ему деньги посылали, надеялись, в отпуск приедет. И эти вещи хранились у знакомого сослуживца… Написали мы тогда командиру части: верните Сережины вещи. Вот фотоальбом послали, а дипломат нет…
Еще я на начальника госпиталя писала. У сына же операция из-за геморроя была. Спрашивала: как можно посылать после такой операции на войну? Начальник ответил: операция прошла успешно, комиссия признала годным к строевой… Как так, ведь с этой болезнью надо диету соблюдать, а не сухим пайком питаться. Сергей писал: из сухарей червей выколачивали, воды не было, чтобы запить… Попробуйте с геморроем после такой пищи…
Со времени, как сын погиб, я его только один раз во сне видела. В деревне, где я родилась, у всех домов под окнами длинные скамейки. А недалеко — конный двор, на котором колхозники на работу собираются. И вот я будто знаю, что Сережа тоже там. Мы с мамой что-то по дому делаем, копошимся, и вдруг сын вскакивает на скамейку, голову в окошко просовывает, улыбается: “А вот и я!..” И такой полненький, красивый, лицо чистенькое… Когда в армию пошел, были гнойные прыщики, а тут чистый, розовощекий… Больше ни одного сна с ним не видела. Перед родительским днем, когда он ждет, вижу кладбище, оградку, а вот чтобы Сережу — никак не вижу…
Два сына у меня, и очень разные. Как небо и земля. Старший по характеру взрывной, горячий, как отец. Улыбчивый, говорливый. А младший — другой. Несмеяна. Спокойный, покладистый. Сергея, когда похулиганит или ослушается, часто наказывали, а Игоря ни разу. И отца частенько в школу вызывали из-за Сережиных проказ. Как-то попрыгал на трубе, и вода побежала. Отец ходил, заваривал. В форточке стекло разбил — тоже отец вставлял…
Жили тогда в бараке, комнатка шестнадцать метров на четверых. Ребята вдвоем на диване мостились — в разные стороны головами спали… А рядом с домом — автоколонна. И речка — грязная, постоянно бензином покрытая. Мальчишки однажды играли на берегу, Сережа прыгнул в воду и на стекляшке ногу себе просадил. Кровь хлещет, весь подъезд уляпал. Кое-как перевязал рану и ко мне — я в воинской части на Щорса работала. Перепугалась, повела в сельмашевскую поликлинику. Хирург осмотрел — инфекция в рану попала, — направил в травматологию. Там очередь, а я на работе, некогда. Оставила одного, и он уж сам сходил. Больно было, но не стонал, крепился…
Трудно жилось, и ребята понимали это, не канючили: купи одно, купи другое… Квартира коммунальная, и я не заставляла их полы мыть на кухне или в коридоре. Соседи еще увидят, скажут: отделываешься детьми… А приучать к работе как-то надо. Посоветовались тогда с мужем: давай купим огород. И купили. И мальчики у нас занимались садоводством. Все умели: садить, копать, пилить, колоть, где-то что-нибудь и приколотить… Как-то привезли машину торфа. Я и говорю Сереже: “Съезди, поскидывай его…” Так он всю машину до обеда раскидал. Пришел
домой — черный, как цыган…
В последнее перед службой лето сын к бабушке в деревню поехал. Там в омутках карпы завелись. Омуток маленький, пересох. Рыбе деваться некуда. Так он домой огромного карпа принес, килограммов на семь! Еще со двора его услышала:
— Мам, смотри.
Вот такая рыбина в руках!
— Где же ты ее взял?
— Да в деревне. Мешком выловил… По трассе нес, все шофера останавливались смотреть. Правда, чудо какое?…
Ему очень хотелось жить. Скороспешка был прямо…
В чем я сейчас себя казню? В том, что отказывали часто. Хотелось, чтобы дети понимали, как нам с отцом трудно и тяжело… В жизни Сережа мало что и видел. Вот перед армией просил джинсовый костюм, очень дорогой. А мы ему купили дешевый. Польский. Почти и не поносил… Любил больно помодничать. Даже сам шил. Рубашку ему купишь — он сам ее приталит. Брюки клеш надо сделать — все сам, на машинке. И никто не учил — сам научился. Прихожу с работы, он с вопросом:
— Мам, я вот рубаху заузил. Хорошо ли?
— Хорошо. Точь-в-точь вытачки…
Закончил 8 классов, пошел в училище на газосварщика. Поработал немного — и повестка. Призывали в морфлот. А он не хотел в морфлот, там же три года служить…
Я в это время работала в военторге. Сережа ко мне:
— Мама, у тебя знакомые. Может, попросишь кого, чтобы в другие войска призвали…
Никого я просить не стала. А тут он с ночной смены возвращался и подвернул ногу. И такая к нему болячка присунулась — от пятки опухоль пошла по всей ноге. Пролежал в больнице свой призыв… Осенью же от военкомата послали в Порошино, где парашютисты прыгают. И Сережа сделал на “отлично” три прыжка.
Пришел однажды из военкомата, принес вырезку из журнала — на обложке десантник.
— Вот, мам, я в такой форме буду служить. Здорово, правда?..
— Правда, сынок…
18 октября семьдесят девятого его провожали. Служил в Белоруссии, оттуда уже в Афганистан.
В первый раз он там в командировке побывал. Они бэтээры перегоняли. Написал потом в письме: “Четыре машины шли, одну подбили — сгорела, как свечка. А нам команда — вперед. Не останавливаться, не помогать…” Еще писал, что, может, надолго туда направят. Не хочется, а как избежать?
Действительно, как? Взятки давать я не умею, не так воспитана. Да и не думалось все же, что он туда попадет…
Эту благоустроенную квартиру мы в восемьдесят первом получили — Сережа ее и не видел. Все просил написать: какая она, схему нарисовать… Зимой получили в тот трагический год. Переехали, а я ни делать ничего не могу, ни спать. Сижу у окна с одной мыслью — убежала бы на Деповскую, в старую свою конуру. Вот нехороша мне новая квартира, и все! И до того допереживалась, что попала в больницу. Кололи демидрол, успокоительное. Забудусь во сне и вижу: холмик, могилка. Проснусь утром, говорю женщинам в палате: “Кто-то у меня умрет. То ли мама, то ли свекор или свекровь. Кто-то из родных…” Потом уж поняла: точь-в-точь такой холмик видела, как у Сережи на могиле…
Власти первое время помнили о нас. Как-то на 9 Мая привезли подарок — матрешку. Потом цветы… На кладбище увидели на памятнике крестик — не понравилось. Сказали: надо бы убрать, сделать звездочку. Даже такие разговоры были: на Петелинском Сережа один, надо перезахоронить в Макарье. Я, конечно, расстроилась, переживала. Но дальше слов дело не пошло. А потом, после восемьдесят пятого, и вовсе о нас забыли. Спасибо ребятам-“афганцам”, собираются в феврале, помогают. Повидаемся, посмотрим на них и думаем: вот так же бы и наши сыновья изменились…
“Это же неправда! Неправда!..”
Николай Филиппович Колпащиков, отец офицера, военного переводчика Константина Колпащикова, погибшего в Афганистане:
Много разговоров было об отношении к этой войне. Разные мнения… Костя в письме своему другу (нам он ничего подобного не писал) говорил: “Если честно, я не знаю, зачем мы здесь. По-моему, мы здесь не нужны совершенно…” Он, как оказалось, уже там сознавал, что хорошего афганцам мы ничего не несем… Я лично сейчас считаю так же…
…Жили мы в Коминтерне. Далековато от города, но все же было у нас с женой желание, чтобы сын учился в 29-й школе. В спецшколе, где английский язык. С Костей посоветовались. Он тоже хотел там учиться. Вот с первого класса и пошел в 29-ю. Я его туда возил… Учился с желанием. Не скажу, что был отличником, но желание было. Когда провинится, я ему напомню: “Костя, за тройками в такую даль ездить ни к чему…” Это на него всегда действовало оздоровляюще.
Он был немножко полноватым и потому всегда этого смущался. Его даже, когда во Дворце пионеров в студии “Диалог” занимался, определили играть Винни-Пуха. И ребята в школе его все время Винни-Пухом звали… Еще любил читать журнал “Юный техник”. Даже изобрел какой-то проект космической бани. До сих пор ни я, ни жена не знаем, что это был за проект. Костя все скрытно от нас сделал и отправил в Москву. И вот оттуда ему пришло приглашение, и он был награжден дипломом, который подписал космонавт Титов…
Одно время он хотел поступать в театральное училище. Но я ему тогда честно сказал: “Костя, лучше быть хорошим слесарем, чем плохим актером. Если постоянно работать в массовке — зачем нужна такая жизнь?..” В седьмом классе к ним приезжал мальчишка, который раньше окончил эту 29-ю школу, а сейчас учился в институте иностранных языков Министерства обороны. Он выступил перед ребятами, и вот Костя загорелся желанием поступать именно в этот институт. После девятого класса специально ездил туда, узнавал, как и что. А после школы поехал с товарищем поступать, но их сразу отшили, потому что конкурс был очень большой… Пошел в армию. Служил в Прибалтике, потом в Германии в десантных войсках. Я чувствовал, что ему доставалось, непросто было служить. Вот приехал к нему в “учебку”, он с нами где-то часов до девяти побыл, а потом, хотя все еще отдыхали, пошел заниматься на перекладине… Я его раньше часто заставлял заниматься. У нас дома, как заходишь в ванную, висела перекладина. И я Косте говорил: “Занимайся”. А он в ответ: “Пап, тут, знаешь, места мало…” — “А ты ножки подогни…” И вот когда навещали его, Костя сказал: “Эх, надо было дома заниматься…” Да, я чувствовал, что ему непросто приходится, но на все вопросы сын отвечал одно: “Да ладно, пап, все нормально…”
Армия только укрепила его в желании поступать в институт иностранных языков, он даже направление взял. Поехал.
На экзаменах ему по английскому четверку поставили. Сын говорит: “Давайте дополнительный материал. Я знаю больше…” Я, когда узнал об этом, был просто поражен, ведь в школе четверка по иностранному вполне Костю удовлетворяла. А тут, пожалуйста… Требует дополнительные задания. А все потому, что очень хотел поступить именно в этот институт.
Поступил. И сразу начал учиться. Изучал пушту и дари. Сначала очень трудно пришлось. Писал нам, что никак не может “врубиться”, не понимает, где кончается предложение. Но когда разобрался, стал считать, что это очень хороший язык… Конечно, если бы я знал, что происходит в Афганистане, я бы сказал сыну: “Давай-ка, сынок, пошли из этого института”. Но ведь я тогда ничего не знал. Да и офицеры, которые были в Афганистане, а теперь преподавали в институте, говорили, что там нет ничего страшного. Что ребята будут служить при штабе переводчиками… По идее, так и должно было быть, но Костя всегда рвался вперед. Его оставляли в Кандагаре в военной прокуратуре, но он не остался, поехал в действующую армию.
Год Костя проучился и летом приехал в отпуск. Он уже знал, что скоро отправится в Афганистан. Да ему, как только поступил на пушту и дари, сразу сказали, что будет служить в Афганистане. А тут еще были ускоренные курсы по подготовке военных переводчиков. Вот он год проучился, потом предстояла двухгодичная языковая практика в этой стране. А по возвращению продолжение учебы…
Последний вечер дома. Сын был веселый, все шутил. Потом с родственником вышел на балкон. Посмотрел на заходящее солнце, на родную улицу и сказал: “Как все прекрасно. И как хочется жить!..”
Писем его мы очень ждали. Но писал редко. Писал, что все хорошо: живет в модуле, разговаривает с местным населением, натаскивая себя в языке. А вот о том, что уже участвовал в боевых выходах, не было ни слова… Мы тешили себя надеждой, что Костя служит в штабе. Покупали карты, книги об Афганистане: где что увидим, все брали. Если по телевизору что-то рассказывают об этой стране, бросаем все дела. И вот насколько раньше любимой у жены была передача “Служу Советскому Союзу”, настолько сейчас она ее ненавидит…
…6 февраля восемьдесят восьмого года мы как раз с друзьями ходили в лес. Костерок пожгли, картошку попекли. И почему-то и у меня, и у жены сердце ныло. Понять не можем, что такое? Что-то с Костей? Но ведь недавно от него письмо пришло…
Как сын погиб, мне потом ребята рассказали, что вместе служили. Оказалось, Костя все время вперед рвался, чтоб доказать, что он не слабее других, что он не Винни-Пух… Вот и в тот раз три дня упрашивал, чтоб послали. Не хотели его отпускать, пока наконец начальник штаба не дал “добро”… Пошли на трех бэтээрах. Один остался на пригорке, два спустились вниз проверить дорогу. Шли, особо не опасаясь, потому что недавно здесь были наши. И вот два БТР пошли вниз, и их расстреляли прямо в упор. Костю контузило, но он выскочил, стал вытаскивать товарищей. Один сержант, когда очухался, стал Костю прикрывать. Но тут взрывается БТР и сына еще раз контузило, а сержанта убило и прямо на Костю бросило… Наши, решив, что в живых никого не осталось, начали отходить. И тут Костя пришел в сознание, выбрался из-под трупа и открыл огонь по душманам, которые подошли вплотную. Ребята услышали, что наш автомат работает, и снова вперед… Когда бой заканчивался, контуженого сына положили в тень. Вызвали “вертушку”. Стали его туда садить, а он отказывается: “Нет, сначала давайте раненых, а я нормально себя чувствую…” Тогда его буквально силой затолкнули в вертолет. И только поднялись, как “вертушку” расстреляли из “стингеров”…
Через пять дней вызывает меня к себе на работе начальник: “Николай Филиппович, зайди…” Я захожу. Смотрю, начальника нет. Стоят какие-то люди — и гражданские, и военные. И один из родственников… Я захожу, улыбаясь, и сначала ничего понять не могу. Ну, бывает, что приходят военные, технику просят или еще что… И тут заместитель военкома начал говорить: “Николай Филиппович…” И я сразу понял. Стоял с дурацкой улыбкой на лице. Он говорил, а я ничего не слышал. Просто не “врубался”, никак это у меня в голове не укладывалось… Когда все выходили из кабинета, я еще даже какие-то по работе указания давал, хотя думал совсем о другом… Поехали все к жене, она работала на базе снабжения “Агропромснаба”. Поднялись в кабинет директора, вызвали врача… И вот Лида заходит, тоже так улыбаясь. Потом увидела меня, военных и сразу все поняла. И закричала: “Это же неправда. Неправда!..” Еще даже ничего не было сказано. Потом ей сделали укол. Но она все равно ко мне: “Коля, скажи, это ведь неправда, неправда…” Все было правдой… Короче, врач у нас дежурил постоянно… И родственники. Словом, жену одну не оставляли…
Гроб стоял в военной комендатуре. И я поехал туда. Там был и сопровождающий. Может, это специально так делали, но он вообще ничего не знал, ничего не мог рассказать… Лида просила гроб открыть, но я настоял, чтобы не открывали. Не хотелось видеть, что там есть на самом деле. Хотелось, чтобы сын остался в памяти, как живой…
Народу на похоронах было много. Поселок небольшой, все друг друга знают. К тому же многие знали, что у нас Костя в Афганистане… Что говорили, как выступали, это я не помню. Был в шоке. На следующий день меня хватил микроинфаркт, и я месяц провалялся. А жена вообще полтора года то в психдиспансере лечилась, то на юг ездила. Там какой-то профессор гипнозом лечил, убеждениями. И вот ее убедил, что жить надо, жизнь продолжается… А до этого Лида сколько приняла лекарств, таблеток всяких — просто кошмар. Не помогало. И работать не могла, постоянно плакала. Придет на работу и с утра до вечера все плачет, плачет. Я к ней за день раз или два обязательно приезжал. Встречает меня, говорит: “Сегодня не плакала…” А у самой глаза слезные…
Приезжали ребята, вот Слава Безматеров, командир разведки (кстати, своего сына он назвал в честь Кости). Рассказывал, что Костя был для разведчиков, как талисман, с ним все походы удачно завершались, кроме трагического последнего… Я к Славе, как к родному сыну относился, поскольку он вместе с Костей был, а вот Лида просто не могла смотреть на него. Даже когда в машине ехали, отворачивалась… Военного увидит — за квартал обходит. Раньше интересовалась, какое звание, какой род войск, а тут даже близко с военным пройти не могла… Напичкана была всякими медикаментами до такой степени, что могла прямо на работе заснуть. Другой раз сама не знала, что делает. А то идет — и вдруг ее поведет в сторону. Ориентации не было никакой абсолютно. С работы домой придет, две-три таблетки снотворного примет, чтобы забыться, ни о чем не думать до утра. И вот так полтора года — такой кошмарной жизни. Только потом начала отходить от горя…
Впрочем, она и сейчас сына ждет. Идет ли куда, едет ли в автобусе — осматривает салон, бросает взгляд по сторонам: нет ли Кости…
Это было наше солнышко…
Ольга Александровна Евлакова, мать офицера-вертолетчика Андрея Евлакова, погибшего в Афганистане:
Маленькая жизнь у него была — двадцать три года всего…
Когда Андрюша погиб — вы знаете, это дико, ненормально, но я так смеялась в тот день. У нас на работе проходил семинар, приехали профессора из Горького, и я не знала, что со мной. Так глупо, беспричинно смеялась, какой-то лихорадочный, безостановочный смех был… Потом женщины говорили: насмеялась на всю оставшуюся жизнь…
Он был у нас единственный — это было наше солнышко. Никогда и ничем нас не огорчил. И когда погиб — у нас все кончилось. Вся наша жизнь… Вот в серванте стояла его фотография — из Афганистана прислал. Как-то пришла с работы, взглянула на нее и… очнулась уже на полу. С тех пор я его фотографии не
видела — уже больше пятнадцати лет. Не могу! Мне кажется, если будут смотреть на меня его родные глаза — я не смогу жить!..
Несмотря на все трудности нашей жизни, мы были очень счастливой семьей. И очень гордились сыном… У нас по соседству жила женщина-преподаватель. Как-то она подошла ко мне, взяла за руку и говорит:
— Как я вам завидую.
— Завидуете? Чему же?
— Какой у вас красавец сын. Какая умница. А как он к вам относится. Мы всегда с мужем стоим и любуемся: какой у вас потрясающий мальчик…
Так тогда меня это признание поразило, ведь эту женщину я практически не знала…
Я никогда не старалась сделать из него вундеркинда — зачем? Учился нормально: не был ни в троечниках, ни в круглых отличниках. Во дворе любил побегать. Порой придет домой весь чумазый, а мне нездоровится — так сам себе штаны постирает. И позже, девятиклассником-десятиклассником, многие хозяйские хлопоты на себе тянул — мог и пол помыть, и в магазин сходить. Не терялся в быту… Увидит, что я с работы возвращаюсь, тут же подбежит, сумки схватит, ридикюльчик, в щечку поцелует, приобнимет или под руку возьмет. Маму встретил!..
Никогда не позволял себе уйти из дома, не оставив записки — когда вернется. Крайний срок — десять вечера. Взрослым уже отца уговаривал: “Пап, а “наркомовские”?..”
“Наркомовские” — это полчаса дополнительно. В половине одиннадцатого выйду на балкон — он уже несется со всех ног… Единственный раз в жизни опоздал на три часа, когда занимался велоспортом и у него на тренировке прокол случился. А потом и запасные трубки полетели. Так он почти двадцать километров бегом бежал. С велосипедом на спине. Знал, что я беспокоюсь, волнуюсь — пришел весь в пене. И не из-за страха наказания это, а просто внутренняя потребность была — не расстраивать родных…
Помню, отец в Калинине учил его плавать:
— Андрюша, ты по течению плыви, вдоль берега.
А он:
— Пап, да что все вдоль берега да вдоль берега? Да мы уже на ту сторону Волги плавали…
— Что-о?
— Там капустные поля. Вот мы с мальчишками туда и дергали. Вилок сломаешь и толкаешь его в воде перед собой. Как мяч в водном поло…
Я, конечно, обомлела. Да и муж дар речи потерял. Там ведь у Волги берега крутые, обрывистые…
За свою жизнь я пережила две войны. Муж — офицер, служил в боевом полку дальней авиации. Бесконечно в командировках. Жили в гарнизоне. Вот сидишь вечером дома: вдруг сирена завыла, машины заносились. Тревога! Тревога! Шум, гвалт, дети у всех проснулись, пищат, к матерям в подолы бегут. Мужчины наши скорей хватают чемоданы — пошли. И вот ушли они, и не знаем, когда вернутся. Или это настоящая война, или просто учебная тревога. В штаб придем, спрашиваем:
— Где наши мужья?
— Живы-здоровы, — только и ответят. — Ждите.
Так и в Египет забирали. Всю дивизию перекрашивали: звезды смывали, наносили на хвосты арабские знаки… Андрюшеньке тогда было пять лет. Ребята вернулись из Африки, привезли сыну от отца подарки: пистолеты игрушечные, пулеметик. Спрятали все это в боевом самолете, чтоб никто из проверяющих не обнаружил… Пришли к нам, рассказывают, хотя ничего нельзя было говорить:
— В гостинице квартировали. Только выехали — всю ее разбомбило…
Одного этого достаточно, чтобы понять, что там война. А у меня малый ребенок на руках. И повоешь, и все углы сосчитаешь, белый свет не мил…
С одиннадцати месяцев он у меня был в яслях. А на работу ездить далеко. И вот тащишь ребенка — километр пешком по бетонке. Потом на трамвай. А в руках сетка с продуктами, сумка с газовыми баллонами, потому что надо на чем-то готовить. Дотащишь коляску до проходной — она вся в копоти…
Когда я родила сына, а роды были очень трудные, врач сказал мужу: если будет еще беременность, потеряете или ребенка, или жену. Вот на второго мы и не решились…
Как Андрюша подрос, отец часто его на аэродром брал. Все расскажет, все покажет — и кабину летчиков, и люк, где даже в волейбол можно играть. Сын всю эту махину самолета своими руками потрогает. Сверху на землю глянет.
— Ух ты, мамочка!..
Домой вернется, не остановишь его восторги, глаза горят от впечатлений.
И все же мы хотели, чтобы он был гражданским человеком. Потому что в армии, к сожалению, далеко не всегда в командирах ходят умные люди. Если человек неугоден, его нужно или уволить, или продвинуть по службе, чтобы не мешал другим. Такая вот странная политика. Так было, так, наверное, и сейчас. И муж через все это прошел, через такие парадоксы. Потому и говорил сыну:
— Ты умный, у тебя есть задатки. Все для тебя открыто. Заканчивай гражданский вуз, занимайся творчеством. А армия… Она все равно ограничена уставом. Устав есть устав. И неизвестно, какой тебе командир попадет. Попадет в начальники дурак, и ты будешь волей-неволей под него подстраиваться. И никуда не денешься, присягу же принял. Или подчиняйся, или вылетишь с позором…
Это сейчас все проще: хочешь — служи, не захотел — ушел в запас, а раньше было очень сложно. Практически невозможно было по-хорошему уволиться из армии.
Но Андрюша стоял на своем:
— Послушай, пап. Прадед у меня был военный, русский офицер. Дед — русский офицер, отец… Что же мне — по другой дороге? Нет, невозможно…
И я не отсоветывала, все равно не смогла бы его переубедить. Уж очень патриотически мы его воспитывали. Хотя и отношения были доверительные, товарищеские. Когда школу закончил, могли до трех часов ночи с ним разговаривать или гулять. Все-все мне рассказывал: и что наболело на душе, и с кем какие отношения, и кто из девушек нравится…
Когда подошло время сдавать выпускные экзамены, я серьезно заболела, слегла в больницу. Отец с утра до вечера на работе. Напишет ему, что нужно купить, — он купит. Надо приготовить покушать — приготовит. Полы вымоет. Отец вернется: книжки в закладках, билеты раскрыты. И записка: ушел погулять до десяти часов… Ладно. Только через пару дней стал замечать: билеты-то не меняются, один и тот же раскрыт. Спрашивает:
— Андрюша, это как понимать?
— А что готовиться, я и так все знаю.
— Ну, смотри…
Первый экзамен. Возвращается — пять! Второй экзамен — снова пятерка. Тут отец и говорит:
— Еще раз будет “отлично”, упаду со стула. Ты же совершенно не занимаешься…
Через два дня сын приходит с очередного экзамена, влетает в комнату и кричит:
— Пап, падай со стула.
— Что-что?
— Ты же сказал, что упадешь со стула…
— Неужели снова пять?
— Пять!
Появится дома, потом бежит ко мне в больницу: показывает через окно, что все нормально, сдает экзамены на одни пятерки…
Поступил в наше Кировское вертолетное училище. Потом по распределению попал в Германию, в боевой полк. Потом в Грузию. Писал оттуда с восторгом:
“А вы знаете, что такое южная ворона? Какая она умная. Берет в клюв орех, летит над бетонкой и бросает его с высоты. Если не раскололся с первого раза, поднимается выше и снова бросает. Обязательно добьется своего. Когда орех раскололся, степенно выклевывает мякоть…”
Он очень торопился жить. В Грузии женился. Едва сыграли свадьбу — полк перебросили в Афганистан…
Преступники наши правители. Преступники! Сколько крови на них!.. За что сгубили столько сыновей?.. Столько человеческих судеб разбито…
Его вдова долго не выходила замуж. Сейчас у нее двое детей. Первого сына она назвала Андрюшей, второй родилась девочка… Все, как у людей, но это не наше. Не наше! У нее своя семья, свой муж. А у нас ничего не осталось. Ничего!..
Он был нашим солнышком. Столько на него надежд возлагали. Я, когда болела, говорила:
— Сынок, случись что, ты папу не оставляй.
А он:
— Мам, ну что ты говоришь…
И я знала, что одна не останусь. А сейчас… Страшно… Родите побольше детей… Жить без будущего — это очень страшно. А когда приходит старость и наваливаются болезни — невыносимо…
Когда Андрюшу привезли, вся школа пришла прощаться. Гроб поставили в Доме офицеров — нельзя, видимо, было в училище, чтобы не давить на курсантов морально. Так весь зал, вся лестница были заполнены, по улице невозможно было проехать…
Нам не дали на памятнике написать, что сын погиб в Афганистане. Военком специально мужа вызывал:
— Гера, понимаешь, нельзя писать. Меня подведешь… Я должен это дело контролировать. Есть директива Генерального штаба, где предписано, как писать на памятнике: погиб при выполнении боевой задачи.
Но мы все равно написали: погиб при исполнении интернационального долга. И место оставили. Чтобы со временем дописать — в Афганистане. Но потом так и не стали ничего поправлять…
Первые месяцы я не могла сидеть без дела, не могла остановиться, иначе просто можно было подвинуться умом. Вот поставлю доску, глажу и вдруг чувствую тепло, словно кто-то рядом стоит. Вздрогну, осмотрюсь: нет никого. Что это, совсем с ума схожу? Потом снова, как будто мне кто-то руку на плечо положил…
Год мы вообще не могли смотреть телевизор. Кощунственно это — смотреть какие-то развлекательные программы. Потом стали включать новости…
Мне сорок девять лет было, когда погиб Андрей. Всякие рассматривали варианты выживания. Думали даже ребенка взять из детдома. По возрасту еще успели бы его поднять, только вот здоровьем я никогда не отличалась. Не собрать бы нам нужных справок…
А как щадили, берегли меня на работе. Просто потрясающую заботу проявляли. Вот пожилая работница подходит:
— Ольга Александровна, ты уж прости меня, неграмотную, может, я что не так присоветую. А ты все же попробуй. Знаешь, как водичка помогает? Так ты попробуй, поговорили с водичкой, потом умойся ей…
И к мужу тоже внимательны были. Одна женщина ему советовала:
— Герман Федорович, когда вам плохо, думайте о том, что есть люди, которым еще хуже… Вот я расскажу об одной матери. У нее старший сын погиб. Муж утонул. Забирают младшего сына в армию. Как уж она просила, как просила: оставьте хоть его со мной. Нет, забрали, послали в Афганистан. И он там погиб… И вы представляете, она в разлив, в ледяной воде идет по грудь, переходит проток, чтобы только попасть на кладбище…
Через год после гибели сына у меня пятидесятилетие, а я все еще невменяема. Даже мыслей не было, чтобы юбилей отмечать. А тут прихожу на работу и чуть в обморок не падаю: шесть ведер с цветами. И розы, и полевые цветы. И все несут, несут… Я даже подумала: “Боже мой, я что, умираю?..” Наверное, не было ни одного рабочего, который бы не принес цветы…
Очень я и афганцам благодарна. Помню, телевизор сгорел. А муж после онкологии, после операции. Ему бы чем отвлечься. Вот и проболталась я по-свойски Володе Климову, руководителю ветеранской афганской организации. Поведала ему о нашей проблеме. И на очередном собрании афганцы нам вручают телевизор. Так мне тогда было неудобно, неловко — не нищие же, может быть, кому-то из детей такой подарок больше нужен… Ребята из Союза ветеранов Афганистана и материально, как могут, помогают, и морально. Спасибо им за заботу!..
Сначала убили сына, потом убивали нас…
Любовь Васильевна Бусыгина, мать офицера-вертолетчика Юрия Бусыгина, погибшего в Буденновске:
…Вертолет на аэродроме упал. Минуты не хватило, чтобы сесть. Юра кричал: “Прыгайте, прыгайте…” Но, видимо, такую команду должен командир подавать, а Юра был борттехником…
Так нам ребята рассказывали, сослуживцы сына. А официально — ни строчки. Никто из военных наш порог не переступал. И результаты комиссии, расследовавшей эту трагедию на Ставрополье, нам до сих пор неизвестны…
У него первого декабря родилась дочь. Там же, в Буденновске. В честь деда внучку назвали Валерией. Он только ее из роддома принес и улетел. В свою последнюю командировку. Хотя мог бы, наверное, и не спешить, остаться.
Помню, в отпуск домой приезжал: настало время в полк возвращаться, а он больной. Я говорю:
— Давай больничный возьмем. Куда ты такой поедешь…
— Нет, мама, — отвечает. — И чтобы больше я таких разговоров не слышал. Пойми же — там ребята…
Так и уехал, с температурой…
…Пять лет мы ходили, добивались от военных чиновников, чтобы сын получил статус погибшего в зоне боевых действий. Ответ один: вертолет упал на аэродроме, значит, это просто катастрофа. Или нужно официальное заключение… Так сделайте же запрос в часть! Это же ваша прямая обязанность…
Потом случайно встречаю военкома, он и говорит:
— Пришла подтверждающая бумага.
— Что же вы нам ничего не сообщаете?
— А зачем?..
Ходить, умолять, чтобы сына признали погибшим на войне, — большего унижения трудно себе представить.
Как-то один вертолетчик сказал, что у них не жизнь, а состояние между жизнью и смертью. Такое же состояние и у нас было: сначала убили сына,
потом — равнодушием и черствостью — убивали и нас…
…Получили страховку за Юру — пятьдесят тысяч. Не могли тратить эти
деньги — как можно их проесть. Положили на счет в банк “СБС-агро”. Пусть внучке достанутся. С процентами получалось уже больше шестидесяти тысяч.
А банк взял и в одночасье рухнул… Нам не выдают сбережения — обратились в суд. И на суде банкиры и юристы просто смеялись над нами: ничего не поделаешь, дефолт. А у меня руки немеют, сейчас упаду, потеряю сознание. И муж готов был первого попавшегося под горячую руку изуродовать… Как-то еще добрались до дома после судебного разбирательства, и супруг — он инвалид, операцию на позвоночнике перенес, полгода на костылях отходил — три дня шевелиться не мог… Такое было потрясение.
Неужели ничего святого у людей не осталось?
Мы воспитывали в детях честность и порядочность. А кому сейчас она
нужна — эта честность?
…В вертолетное училище Юра поступил в девяностом году. Через месяц написал: “Я только здесь понял, что самое дорогое на свете — это вы. Моя семья!..” Скучал очень.
При первой возможности домой вырывался.
Однажды приехали его навестить, а он невеселый.
— Что, Юра, случилось?
Оказалось, назначили его старшим группы и отправили с курсантами снег убирать. Работу они выполнили, зашли в здание погреться. Когда же вышли,
увидели — все лопаты утащили. А спрос за утерю, естественно, со старшего.
— Армия есть армия, Юра. У тебя украли, и ты утащи, — бросил в сердцах отец.
Я же воспротивилась:
— Нет, сынок, никогда не кради. Нельзя так. Я последнее отдам, но чтобы этого не было… Сколько лопат-то надо? Десять—двадцать?..
Деревянных лопат в Котельниче найти не смогла, купила тридцать железных. Вот и возила их в Киров небольшими партиями, пока сын не сказал:
— Все, мама, хватит…
— А у меня еще есть.
— Нет, не надо…
Оставшиеся соседям раздавала, одна дома до сих пор лежит…
Учился легко, хорошо. А на втором году обучения его вдруг отчислили.
В подразделении драка случилась, сын в ней не участвовал. Наказали “за компанию”, за то, что не предотвратил нарушение дисциплины. Примерно такая была формулировка в приказе… Полгода в Казахстане служил, но все добивался восстановления. Отец ему пишет в ответ: “Не надо, Юра, не возвращайся в училище. Видишь, Бог отводит…” А сын упорный — восстановился, закончил.
Когда война началась на Кавказе — постоянно в напряжении жили. От радио к телевизору бегаешь — какие там новости? Особенно в праздники обидно и тяжело: всем весело, на Новый год шампанское рекой, а мы сидим, воем… Или Ельцину награды вешают, Грачев живет и здравствует, с телеэкрана улыбается, а наши мальчики в это время в огне горят — как же так можно?
…Со школы Юра с девочкой дружил. Она и сейчас с нами. Даже перед своей свадьбой Женя к нам приехала, благословение попросила. И в день памяти на кладбище всегда приходит — уже с маленьким сыном… А жена Юры скоро снова замуж вышла. И имя настоящего отца запретила упоминать при ребенке, внучку к нам не пускает. Однажды взяла ее на руки, поднесла к портрету Юры, так бывшая сноха такой крик подняла, словно я над малышкой нож занесла… Сколько слез пролито из-за этой обиды. Может, когда подрастет девочка, тогда узнает всю правду?..
Вдвоем останемся — ревем во всю матушку…
Мария Павловна Лялина, мать десантника Александра Лялина, погибшего в Афганистане:
Не дай Бог никому своих детей хоронить. А мы двоих похоронили. Не приведи никому этого. А нынче — сплошь да рядом. В Чечне сколько гибнет…
Пошто раньше такого не видели? Суровые законы были. Потом Союз миленький продали — и все из-за чего… Мы-то, старики, уже на пенсии, наша жизнь не долга. Может, проживем год, может, не проживем — не ведаем. А людям-то как жить — молодому-то народу? Горе же большое кругом. Вот и в совхозе нашем все пропили да разворовали. Молодежь и уезжать — не уезжает, и работать — не работает. Ходят взад-вперед: где-то что-то украдут, если рот разинь, или кому дрова распилят, расколют — так и живут. Только воровать надо да пировать… И я куда поеду — дети у меня здесь, дом свой, Сашка с Васькой и отцом их похоронены. Так что и мне здесь пропадать. Что мне теперь, кто чем поможет?..
Сашка двадцать третий год на кладбище лежит, и не видится мне во сне уже давно. Никак не снится. Бывало, и полежу, и всяко подумаю, и посередке ночи пробужусь — нет. А раньше все маленьким снился. То он корову погнал, то по корову пошел. Или поесть его уговариваю, а он отказывается… Тогда же, в восемьдесят первом, такой сон видела: около избушки нашей в два окна соседка с пакетом остановилась и заявляет:
— У вас Сашу убили.
— Ой, да ты что мелешь-то?
— Точно говорю…
— А в пакете что?
— Документ похоронный…
И протягивает этот пакет. А я руку отдернула и пробудилась. Хозяина своего и Ваську, младшенького, будить не стала, утром уже им сон пересказала. А чтоб не тревожились, добавила: “Да у меня сны не вещие, не сбываются. Неправда это…” А три дня прошло, и мы все узнали.
Сына-то уже домой поджидали, и я в тот день прибираться в избе надумала. А тут заходят председатель сельсовета и врач. Я им говорю:
— Не пужайтесь, что такой непорядок.
А они в ответ:
— Мы-то не испугаемся. Только и ты нас не пугайся… Крепись, мать…
Гроб недолго ждали — привезли на летучке на второй день. Открывать не дозволяли, а мы не послушались, не поглядели на запрет. В окошко видели, что это Сашка, но знать хотели, где изнахраченный. Молодежь пришла, его же товарищи, пособили…
Руки у него не было. Лицо, голова — все разбито. Затылочная часть железиной связана. И не оболоченный совсем, босиком — ботинки рядом сунуты, одежда военная сверху… Потом уж сообразили: надо было в магазин сходить, костюм купить да положить, а тогда растерялись. Никто не подсказал. Только коленкором его закрыли, и все… Апрель на дворе стоял, еще холодно, и он ничего, хорошо сохранился. А вот у соседки, когда сына из Афганистана привезли на четвертый или пятый годок после нашего и окошко на гробе открыли, так червяки сразу поползли, точили уже вовсю бедного…
Обратно мы цинковый гроб не запаивали — сделали еще свой, деревянный. Обшили красным материалом — сельсовет выделил. И до кладбища на руках несли, под военный оркестр…
Восьмерых ребенков я родила: Валентину, Толю, Нину, Колю, Витю… Сашка уже шестой был, а после него еще Люба и Вася.
Трое последние — уже здесь, в Порезской родилке, а первенцы — с акушеркой на дому. И крепкие все были, не баливали. Семья дружная, хоть и жили трудно. Иной раз купишь килограмм конфет-подушечек да килограмм печенья — все, опять до очередной получки никакого лакомства. Молоко да хлеб с сахарным песком — вот тебе и пирожное… Отца побаивались — войдет в избу, так они уже шепотком разговаривают. А останутся со мной — и подурят, и подекуются. Иной раз не выдержу, возьму ремень и попеременке драчунов шоркну… Работу тянула, на дворах стряпала, телят кормила — все ребята мне помогали. Разбужу их в полшестого: вычистят все, корму натаскают к колодам, прибежат домой позавтракать и в школу.
Сашку еще особая аккуратность отличала. Увидит — там чья-то одежда раскидана, тут штаны или майка валяются, — обязательно подберет, чтобы не было захламленности. И говорливый был очень: идет по деревне — и старику, и молодому найдет, что сказать. Каждому в семье прозвище давал. И поприставляться любил, поприсмехать. Идем со дворов по зимней тропке, толкнет нежданно в снег.
— Саш, да отступись ты, ради Бога, дуреть-то с матерью…
— Что? Как ты можешь участкового ругать?
Это у него такая дальняя мысль была — на милиционера выучиться.
А ближняя — на тракторе поездить. В школе даже год себе прибавил, чтобы права получить. В летний сезон на “Белорусе” в торфоотряде работал. Потом уже перед армией на шофера выучился. Дали ему машину старенькую, ломкую. Приедет под окошко, кричит:
— Мам, есть ли у нас мука в середнике?
— Есть. А тебе зачем?
— Да радиатор бежит. Муки брошу, так хоть течь меньше будет…
Парни уже зарабатывать стали самостоятельно, но особо никогда деньги не тратили. Один кошель у нас был. Куда пойдут, спросят. А я в ответ:
— Так посмотрите в чайнике в заварочном. Есть — берите, а нет — значит нет…
Когда в армию провожали, об одном просили: “Сашка, ты, главное, пиши…” И из Витебска из учебки письма его регулярно ходили. Рассказывал, как с парашютом прыгал — “нормально”, как одного парня не могли от перил оторвать — так боялся. К осени же как отрезало. А по радио передают: в Афганистане война. И вот останемся мы вдвоем с отцом — младшие в школу уйдут, — ревем во всю матушку.
Как-то сноха позвонила:
— Мама, что делаете?
— Сидим, ревем.
— Почему? Что случилось?
— Сашку в Афганистан отправили…
— С чего вы взяли?
— Сердце чует…
Долго писем не было, вот и написала я командиру. Вопрос задала: почему сын молчит? Сашка и ответил: “Мам, я ведь не дома. Нельзя нам писать, что в Афганистан увезли… Не переживай. До весны доживем, тогда уж домой приду”.
И после писала не единова: “Сашенька, как твоя служба? Что у вас деется?..” А он в ответ одно: “Мама, я не дома на печи. Не спрашивай больше…”
Потом желтухой заболел, и его отправили в Союз, в госпиталь. Попросил, чтобы мы телеграмму ему послали. Мол, болеют родные тяжко.
Пошла я тогда в больницу, упросила: “Запишите меня временно в тяжелые больные. Сына хочу повидать…”
Отправили заверенную врачом телеграмму, Сашку и отпустили. На восемь деньков. Пролетели они — как и не было вовсе. Собрался скоро в обратную дорогу, а мы с отцом опять в рев во всю матушку. Так и расстались, оказалось, навсегда.
…Как погиб — не знаю доподлинно. Говорили, что поехали они куда-то и на мину наскочили. На взрыве всех покалечило… Двадцать лет и два дня ему тогда было…
В Порезе из Афганистана Сашкин гроб первый был. Через пять годков привезли Раиного сына. Потом одного Солодова, второго Солодова… Четыре человека погибших на семьсот жителей села!..
Васька, сынок последний, мог в Кремлевском полку служить. Но сам настоял: “Хочу в Афганистан!” Я уж и писала, молила: не посылайте. А эти письма как-то ему в руки попали, он и ответил: “Мама, я никого не спрашиваю, сам вызвался, по своей воле. За Сашку мстить. Погибну — значит такая судьба, а не погибну — домой вернусь…”
Двадцать восемь раз ходил он на боевые операции — так в документах записано. Выжил на войне, а смерть дома нашел — поехал с товарищами на рыбалку… И хозяина в 1997-м году не стало — рак привязался. Теперь живу
одна — тоскливо больно вечерами…
Ездила как-то на встречу на День матери — собирали родителей погибших ребят. Дали по чашке да по варежкам. Потом еще по тысяче рублей привозили. Ребята-“афганцы” — привет им большой — не забывают, помогают деньгами.
А больше никто не давал ни копейки. У сельсовета, еще когда хозяин был жив, попросили с дровами помочь. Отмахнулись там: покупайте на свои деньги.
А сейчас, когда совсем порядка не стало, может, чего и вырешено в нашу пользу, так себе же пригарабают…
Эх, такая жизнь пошла: не хочешь, да заплачешь — во всю матушку!…
Запомни, брат: родители, как и Родина, у нас одни!
Татьяна Алексеевна Хлебникова, мать десантника Андрея Хлебникова, погибшего в Дагестане:
…У него больше в душе нежность была, чем в словах. Редко получалось сказать “мамочка”, чаще — “мама”. А вот на бумаге, в письмах проще было выразить свои чувства: с первых строк — мамочка, батя…
“Мамочка, не волнуйся, у меня все хорошо. И ты, батя, не волнуйся тоже. Срок службы идет, остается еще немного… Я нахожусь в Махачкале, на самой высокой горе. Вид с горы очень красивый, сначала идет город, потом море. Здесь я поел уже много фруктов, погода стоит жаркая… А как у вас дела? Что новенького творится в нашем небольшом городе?.. Самое главное, не волнуйтесь. Ждите меня… Братишка, занимайся спортом, это очень пригодится. Поверь мне…
С любовью, ваш сын Андрей. 2 сентября 1999 года…”
Письмо это, последнее, принесли в пятницу, десятого числа — сына уже два дня не было в живых… И я, как узнала, что он в Дагестане, а там же война
рядом, — целый день на работе плакала. Предчувствовало сердце недоброе…
А у нас у дедушки в деревне на эти дни юбилей пришелся. Взяла я себя в руки, что-то уж совсем раскисла, надо помочь праздник справить. И так себя настроила, собралась с силами — даже поплясала. Топотушку. И мужу говорю:
— Коля, пойдем попляшем. Все у нас будет хорошо. Андрей сильный, все сможет…
А муж сидит — не пьется ему, не пляшется…
Отметили в субботу юбилей, в воскресенье в сад съездили, собранный урожай домой привезли. Муж уехал машину ставить, а я лук развалила, подметаю в комнате. Вдруг звонок в дверь. Открываю — стоит мужчина.
— Я почтальон. Вам телеграмма…
— А на кого телеграмма?
— На Хлебникова Николая Викторовича.
— Хорошо, давайте распишусь.
Сбегала за ручкой, стала на стене расписываться. А он смотрит на меня пристально, глаза странные… Роспись поставила, начала читать: “При исполнении правительственного задания ваш сын погиб…” Только тут до меня стало доходить… А почтальон засобирался:
— Ладно, до свидания…
Дверь за собой закрыл, а я сознание потеряла… Не помню, сколько в таком состоянии была. Но долго. Потом пришла в себя: лежу в коридоре и ничего не понимаю. Что случилось? Стала вспоминать, что же произошло, — и снова закричала, на полу забилась, в дверь задолбила. Уже не реву, а вою… Потом слышу звонок, словно издалека. Дверь рядом, а я подняться на ноги не могу, ползком. Как-то открыла сестре, та ужаснулась и сразу с порога:
— Таня, что с тобой?
А я и ответить ничего не могу… Три дня потом лежала, ноги не держали, словно и нет их совсем…
На другой день из военкомата пришли, возмущались: что за безобразие! Не имеет права простой почтальон такие телеграммы носить. Почему принес — непонятно. Надо разобраться… Разбирайтесь. К тому же в телеграмме и адрес иной указан: не Лепсе, а улица Ленина. Меня даже еще и успокаивали: может, не сын, может, однофамилец погиб… Вашими бы устами…
…Андрей старший у нас был, а Сашка младший — разница в шесть с половиной лет. И очень разные мальчишки. Первый — добрый, если обидится — вида не покажет, а второй, ежели что не по нему, тут же вспыхнет, но отходчивый… Сашку папа в детстве немножко баловал, и он писклявенький рос. Рассорятся с братом, Андрей припугнет:
— Я с тобой, мелкий, не знаю, что сделаю…
А тот уже несется ко мне за защитой:
— Мама, он меня обижает.
— Как же вы дальше-то жить будете? Когда вырастите…
Исполнилось Андрею пятнадцать, просит гитару. Хотя со слухом нелады: песню поет, так музыка в одном направлении, слова в другом… Прихожу однажды домой, открываю дверь — тишина. Только гитара тренькает. В комнату заглянула: сидят сыновья на кровати, ножки калачиком сложены, поют вдохновенно, ничего вокруг не замечают. Потом старший с претензией:
— Мелкий, ты не в ту сторону тянешь.
Тот в ответ:
— Это ты не туда поехал…
Мирно так спорят, без ругани. И чем старше становились, тем теплее, теснее общение…
В шестом классе Андрей в новую школу пошел — поменяли мы место жительства, — и его неожиданно стали поколачивать. А он не жаловался: вернется домой и сразу на второй этаж двухъярусной кровати залезет.
— Ты что, сынок, недомогаешь?
— Да ничего, мам, так что-то. Голова немножко болит…
Однажды заметила небольшой синяк.
— А это что?
— Упал…
Лишь на родительском собрании, куда отец ходил, все открылось. Стали выяснять:
— Почему же, Андрюша, ты ничего не сказал?
Плечиками пожал в ответ.
— А что жаловаться? Одно я понять, мама, не могу — за что? Сам должен разобраться…
Наконец выяснили: за чужие грехи ему доставалось, приняли за другого мальчишку. Но Андрей уже тогда решил: надо быть сильным, надо уметь давать отпор. И ко мне подступал с просьбой:
— Мама, запиши меня в самбо.
— Может, в какую иную секцию, сынок?
— Нет, только в самбо…
И сам съездил на ОЦМ, все узнал, сам записался. И занимался практически до армии. А брата иной раз подначивал:
— Ты, мелкий, в легкую атлетику ходи. В случае чего — убежишь…
После девятилетки стал определяться: куда поступать? Принесла я справочник “Куда пойти учиться”, выложила Андрею на стол, говорю:
— Посмотри. И отметь точкой или галочкой, куда есть желание.
Он книжку просмотрел и говорит:
— Никуда не определился. Только в одном месте точку поставил. Напротив тринадцатого лицея, специальность “техник-механик по ремонту автомобилей”. Выучусь, так и нашу машину смогу ремонтировать.
Тяга к технике у него с детства была. Еще маленьким у отца на коленках ездил. А когда впервые самостоятельно по асфальту поехал — словно век за рулем сидел, так плавно, уверенно машину вел… Однажды пошел муж в гараж: что такое? Дождя не было, а на машине капли. И грязная. Вроде ездил кто-то…
— Да это сын у тебя, — объяснили соседи-автолюбители.
— Как? Когда?
— Приходит вечерами с друзьями и катается около гаражей..
Ясное дело, отчитал муж Андрея за такую самодеятельность, но и чаще стал вождение доверять, если куда едем за город.
…Родственников у нас много, поэтому, когда проводы в армию готовили, я его спрашиваю:
— Андрюш, у тебя сколько друзей будет?
— Шесть.
Потом посчитал:
— Знаешь, мам, пожалуй, восемь.
Еще немного подумал:
— Все же, наверное, десять.
— Хорошо. Больше-то не будет? А то некуда посадить…
— Нет, не будет…
Не успели за стол сесть — звонки и звонки без конца. Пять человек пришли, потом десять, из самбо человек сорок… И самые близкие друзья налысо подстрижены. Из чувства солидарности, чтобы Андрею не обидно было… Пришлось еще один стол организовывать. И сидели в три яруса — и на полу, и на диване, и кто как примостится…
Сашке тогда двенадцать лет было: чтобы не беспокоили, постелила ему в другой комнате. И Андрею отдельно. А он помылся и говорит:
— Не буду я тут ложиться. Пойду к брату.
Обнял его и долго не мог заснуть, все ворочался.
На вокзале провожающих много собралось. Я плакала, а сын в старенькой фуфаечке все на город, на небо смотрел. Команда “по вагонам!” прозвучала, он улыбнулся, помахал нам рукой и крикнул:
— Расступись. Я иду!..
Мы еще посмеялись:
— Молодец, Андрей. Находчивый…
Ночью мужу сон приснился. Андрюша вроде как жалуется:
— Мама мне маленькую чайную ложку положила. Что я с ней делать буду? Не наедаюсь…
Вот супруг с утра и поехал в Котельнич, повез большую ложку… Андрея с отцом на пару часов отпустили, он и говорит:
— Папочка, у нас построение было, увозят под Москву, в Наро-Фоминск…
Мы даже обрадовались — недалеко. А потом, когда летом навещали, он эту ложку из кармана достал, заявил с улыбкой:
— В столовую с ней хожу. Только там есть особо нечего…
Как-то фотографию большую послал — “при параде”. Пришла на почту ее получать — не узнаю. Меня спрашивают:
— Так это ваш сын или нет?
А я смотрю и не узнаю. Поднесла к глазам поближе: губки пухленькие — его. Но такой худой…
…Говорил сын, что их, возможно, на юг пошлют — фрукты убирать. Вскользь, мельком, я и не придала особого значения… А они на блокпостах стояли, на границе с Чечней. Потом поступил приказ: взять высоту в Новолакском районе. И снайпер его сразу насмерть — в висок…
Муж рвался в первое время в часть съездить. Узнать хотел, почему же мальчишек на войну отправили. Сон даже видел — сын просит: “Съезди, папа…” А я все отговаривала:
— Куда ты, Коля, в таком состоянии?
Недавно только съездили вместе, когда “афганцев” в Подмосковье, в реабилитационный санаторий подлечиться отправили. Надеялись кого-то увидеть из сослуживцев Андрея. Нет, никто ничего не знает. Ожидали, что командование, зная о приезде родителей погибшего, выйдет к нам, слова утешения скажет, — пустые надежды.
Одни походили, к памятнику цветы положили да раздали молодым солдатикам печенье и конфеты…
…В одном из писем брату Андрей написал:
“Запомни, брат: родители, как и Родина, у нас одни!”
Что же вы-то, сыночки, о нас думая, себя-то не сберегли…
Не заливайте ребенка слезами…
Ольга Ивановна Зыкова, мать сержанта-контрактника Сергея Зыкова, погибшего в Гудермесе:
…Первое время я все плакала. И сны, сны… Вот стою я на балконе — пятый этаж, высоко. А земля почему-то близко. И какие-то самолеты все кружат, летают надо мной. Вдруг вижу: сын ко мне прямо на балкон спускается — его с парашютом выбросили. Обрадовалась, кричу:
— Сережка, живой… А все не верили… Ты же голодный, наверное? Пошли быстрее на кухню…
Привела на кухню, усадила, расспрашиваю:
— Ты откуда?
— Ну, мам, видишь — все воюем.
— А есть-то хочешь?
— Хочу…
И я начинаю метаться: одно хочется приготовить, другое… И слезы, слезы…
Сколько раз мне говорили: нельзя много плакать. Не надо заливать ребенка слезами. Но все равно до сих пор плачется. Что же делать?.. Терплю…
Или другой сон. Идем мы с сыном, а у него почему-то голова отрезанная. Сели на какой-то камешек, и он мне голову на колени положил. Глажу я ее, плачу:
— Сереженька, что же ты натворил? Как же я теперь жить буду?
И он тоже заплакал:
— Мамка, я не хотел тебя огорчать… Прости…
Безумие какое-то — эта война в Чечне. Не могу понять, за что там борются? За что погибают наши мальчишки? За что отдал жизнь мой сын?
Бывало, заговоришь с ним:
— Сережка, куда ты собрался? Там же убивают…
А он полушутя:
— Что такое? Что за вопросы?.. Есть такая профессия — Родину защищать.
В ответ одно скажу ему:
— Родины, сын, у нас уже нет — распродали ее и разворовали. Потому и не надо говорить сейчас такие высокие слова…
А он упорно на своем:
— Мама, ну кто-то же должен. Кто, если не мы?..
И сейчас ребята, которые с сыном служили, так же говорят:
— А кто, если не мы?..
Война эта, гибель друзей многих из них потрясла. Кто-то где-то устроился после возвращения, кто-то нет. Но все равно психика у всех подорвана. Молодые ребята — но нервные. Жалко их… Скорей бы все это закончилось. Но конца и края не видно…
…Сказать откровенно, у меня не было предчувствия, что он не вернется. Спокойна, уверена была: все будет хорошо…
Когда на вокзале прощались, загнали их всех в вагон и больше не выпустили. Хотя времени до отправления еще много. Может, боялись, что разбегутся? Но они ведь не маленькие, не на срочную службу призваны — контрактники… Странные получились проводы, многие родители ругались… Сережа у окна стоял — грустный. И я нашла возможность, пробралась в вагон, хотя не пускали. Обняла, поцеловала, сказала только:
— Сереж, ты, смотри, возвращайся.
— Конечно, вернусь, мама.
И меня вытолкали на перрон…
Контракт у него был подписан на полгода: должность — старший химик,
звание — старший сержант. Но в командировку, по его словам, он поехал на три месяца.
Проходит этот срок, я в часть:
— Когда возвращается?
— Осталось еще три месяца.
— Как так, а он говорил…
— Он вам специально так сказал. Не хотел расстраивать…
Жалею сейчас, что не дошла тогда до командира части. Может, и вернули бы сына…
Он пять месяцев был в Чечне, контракт кончался в августе. За три недели до гибели позвонил мне на работу из Гудермеса. Минут пять мы с ним проговорили.
— Сереженька, как дела? Скоро ли приедешь?
— Скоро, мамка. Как ты себя чувствуешь, как больная рука?
— Все хорошо, Сережа…
“Мамка” — это было его самое ласковое обращение ко мне.
А 2 июля вечером неожиданно так нехорошо на сердце стало. До боли, до крика. И я заплакала…
…Сережа был вторым ребенком в семье, первая — дочка. Когда в школу пошел, я уже воспитывала их одна — разошлись с мужем. Активный, подвижный рос мальчишка.
А когда в училище на крановщика учился, на родительском собрании мастер прямо заявил:
— За вашего сына можете быть спокойны. Очень самостоятельный человек. Никогда не попадет под чье-либо влияние…
…Семнадцать-восемнадцать лет ребятам исполнилось, стали в армию уходить. Одни проводы, вторые… Приходит однажды Сережа и говорит:
— Товарища, мама, сегодня провожаем. Так я задержусь, может, даже ночью не приду.
— Хорошо, что предупредил. Только знай: пока тебя не будет, я не усну…
Задумался, через пять минут возвращается:
— Конечно, куда я пойду, если ты спать не будешь…
23 мая и его проводили. Ездила к нему в Подмосковье на присягу. Пытала даже:
— Есть ли, сынок, дедовщина?
— Нет, с чего ты взяла?..
Потом уже, когда из армии вернулся, говорил:
— Мама, зачем тебе это знать? Что было — то было…
И из “учебки”, и потом из Читы письма писал хорошие. Даже стихи посылал, пусть и не свои… Когда вместе живешь: мать, сын, дочь — всякое бывает.
И поспоришь, и поругаешься. А когда уехал далеко и надолго, начал понимать, что такое дом, семья..
Вернулся и почти сразу стал работу искать. Боялась я: вдруг что случится, в компанию какую попадет. Поработал во вневедомственной охране, потом по специальности — крановщиком. Но, конечно, денег мало. Пришел однажды и сказал с грустью:
— Рожденный ползать летать не может…
Тогда и мысль появилась — устроиться в воинскую часть. Мне говорил, что контракт подписал, надо молодых обучать. Возможны и командировки в “горячие точки”.
…23 февраля 2000 года пришла с работы домой, а Сережа мне и заявляет:
— Мам, я завтра уезжаю.
— Куда ты уезжаешь?
— В Чечню.
— Как? Ты же говорил, что сразу тебя не пошлют… Ты же только устроился…
Кинулась я тут сумку ему собирать, что-то поесть в дорогу приготовила. И в церковь сходила, свечечку поставила, крестик купила. И чтобы сохранный пояс всегда был при нем…
Он, конечно, не особо в это верил, когда в армию уходил, даже креститься не умел. А тут безропотно… В письмах писал: “Вот приеду, куплю большую машину — “Волгу”-“десяточку” и стану тебя с работы забирать…” А я ему в ответ: “Никакую машину мне не надо. Только сам возвращайся…”
Не вернулся… 2 июля вечером в карауле стоял. И камикадзе на “КаМАЗе” прорвался. Сережа всю обойму в него выпустил. А потом взрыв. От караулки ничего не осталось. Сплошные ямы. И сына под завалами нашли — ему голову оторвало.
Когда хоронили, гроб я не открывала. Жара да и запах уже… Но в окошечко видела: голова немного вбок. Видимо, так пришили. И ушко увидела — ушки у него небольшие были. По ушку и узнала…
В Чечне у него прозвище было — Царь.
Я все еще надеюсь, что он есть, что, может, воскресит его Бог. Надеждой и живу. А еще тем, что рядом дочь, внук.
С внуком, когда он был совсем маленьким, а Сережа еще в армии служил, сидели однажды дома. И вдруг малыш мне заявляет:
— Наш Сережа умрет на войне!
Я в недоумении:
— Что ты, Дима, говоришь? Какая война?..
Вот какое детское предсказание было. За много лет до трагедии…
Я дважды хоронила сына…
Екатерина Ивановна Королева, мать оператора-наводчика, рядового Вадима Митькиных, погибшего в Чечне:
…Он говорил: по первому снегу вернусь. А первый снег выпал 3 ноября девяносто пятого года — в этот день я в первый раз сына и похоронила.
Незадолго до этого у меня день рождения был — 28 октября. И я еще ничего не знала. На работе говорят:
— Давай немножко посидим.
— Нет, я праздновать не буду. Домой пойду.
Никакого настроения тогда не было. Домой все рвалась…
А еще раньше, в ночь на двадцать четвертое, проснулась, соскочила я с кровати, ничего понять не могу. Что такое? Что-то с сыном? За окном дождь, темно, листва летит, а я уснуть не могу — так тревожно. Такое состояние нехорошее…
Только тридцатого октября мне сообщили о гибели Вадима, а третьего уже похороны. На гробе — затемненное окно, изнутри закрашенное. Траурная музыка, солдаты стоят. А я сижу молчком на табурете и не понимаю, что в этом гробу мой сын. Отчуждение какое-то… А вот бабушка все кричала: “Золотко мое! На кого ты нас покинул?..” Любила она его очень.
У нее сад был в Ганине, и Вадик с братом постоянно там находились. Как лето наступит, они все в саду. Любил Вадик в земле покопаться. Вот и перед армией огурцы посадил в парнике…
В ноябре я первый раз его похоронила, а в январе иду из магазина и вижу: к нашему дому военная машина подкатывает. Еще подумала: к соседке, наверное, она в воинской части работает. Подошла к подъезду, а тут офицер ко мне с вопросом:
— Вы Екатерина Ивановна?
— Да, я.
— Собирайтесь, поедем в прокуратуру.
— А что случилось-то?
— Похоже, вы не Вадима похоронили.
— Да вы что?!
Приехали в военную прокуратуру, а там женщина из Тюмени, Вера Павловна. Она своего погибшего сына долгое время в моргах Ростова искала, пока один врач ей не сказал, что, видимо, путаница вышла. Вот и оставалась у нее последняя надежда на Киров…
Снова сели в машину, отправились на кладбище. На эксгумацию. А военные между собой переговариваются, но нам слышно:
— Зачем лишние траты? Давайте и второго привезем, тут же и похороним…
Открыли гроб и меня первую на опознание повели. Там мальчик лежал — полголовы только, ни рук, ни ног нет. Сверху формой прикрыт, а рядом тапочки стоят — кожаные, черные…
Посмотрела я и сразу поняла: это не мой сын.
А Вера Павловна много фотографий привезла. И наши сыновья на них вместе. Друзья они были, вместе и погибли. А с ними еще больше десяти человек.
Настала очередь проводить освидетельствование Вере Павловне, и она вспомнила, что перед армией ее Дима на передний зуб фиксу поставил. Провели тогда палочкой по губам — она фиксу сразу и увидела… Ее это сын был в вятской земле похоронен.
Сопровождающий Веру Павловну военный привез тогда же из Ростова кассету, где лежащие в морге солдаты были засняты. Теперь уж настала пора мне Вадима искать.
В первый раз прокрутили пленку — никого я не узнала. Ошарашена была тем, что увидела. Они же полностью весь морг сняли. Потом стали спрашивать о приметах. Я и сказала о родинке за правым ухом. Крупненькая такая…
Второй раз поставили запись, стали медленно мотать. Пригляделась я повнимательнее и тут уж сразу узнала сына. По лицу и волосам. В отдельной палатке он лежал, палатка из пленки. В обгоревшей одежде. Лицо, руки, ноги — все в ожогах, от которых он и умер… Вадик это был, точно, Вадик.
Собиралась я за ним и в Ростов ехать, еще раз уже на месте удостовериться, нет ли ошибки. Но в военкомате, видимо, денег пожалели. Зачем, мол, в такую даль трястись, если уже опознали. Так и не пустили…
Гроб младший лейтенант с двумя солдатами привез. Тоже его не открывали, но окошечко было светлое, простыней сыночек закрыт… Если на первых похоронах я сидела, как чужая, в каменном состоянии — ни поплакать, ничего не могла, то тут сразу как-то потянулось сердце, почувствовало, что это действительно Вадим. Оттого и слезы, и все в этот день…
А мороз лютый, холодно — 26 января 1996 года похоронила я сына во второй раз.
…Первое время после похорон шум в голове какой-то шел. Ходила, как бестолковенькая. В школе работу бросила, лежала на диване и думала: хоть бы смерть скорей пришла. Или на улицу выйду, никого не узнаю. Со мной поздороваются, а я одно повторяю:
— Извините, я вас не знаю.
— Да что с тобой случилось, Екатерина Ивановна?
— Ничего не случилось. Просто я вас не знаю…
Хотели даже на Раковку в психушку отправлять — тут только я стала понемногу приходить в себя. Да и мама придет, напомнит:
— У тебя же еще Саша есть, что ты делаешь? И второго парня угробить хочешь?
Мама мне очень помогла. Я все к ней ездила: посидим, поговорим, помолчим. Она и в военкомат ходила, о памятнике хлопотала… Сейчас вместе с внуком лежит, в той же оградке…
…Не приходит ко мне Вадим во сне. Ни разу не приснился… На фотографиях только и остался. Вот маленький в садике, вот школу закончил. В Чечне фотографировался — на танке сидит, около БТР с автоматом стоит. БТР свой он вторым родным домом называл… Сядешь, смотришь…
Или дочка его забежит, Кристина. Вадим ее и не видел. Позвонит после школы:
— Бабушка, можно, я к тебе приду?
— Приходи, конечно.
Прибежит, посидит, на часы посмотрит.
— Ой, надо уж домой идти.
Провожу.
Очень она на сына похожа…
Помолитесь за всех нас…
Из рассказа Раисы Николаевны Огорельцевой, матери погибшего рядового, пулеметчика Олега Огорельцева:
Когда расставались, я говорила:
— Вот, Олег, ты все хотел уехать подальше от нас. А сейчас просишь: приезжайте, приезжайте…
— Ничего, мама, привыкну. Все хорошо будет…
В Кремле служил, под часами в Спасской башне стоял, на воротах, через которые правительственные машины выезжают.
А потом, в декабре девяносто четвертого, началась эта заваруха в Чечне, в полку сокращение вышло, и попал Олег в Кантемировскую танковую дивизию. Сколько-то на переподготовке был, в Нижегородской области, а 13 января писал уже из Шатойского района: “Зачислили меня в десантно-штурмовую бригаду. Будем сопровождать колонны с боеприпасами, продовольствием. Завтра первый такой выезд…”
Ребята потом рассказывали, что колонну ту тоже обстреляли. Но все удачно прошло. Так что Олег сразу получил боевое крещение.
Как узнала я, что сын в Чечне, — внутри сразу все и оборвалось. Одно просила: поберегись. Есть там у вас какое-то ущелье, где часто на колонны нападают… А сын в ответ: “Да, мама, есть такое ущелье. Но ничего: “духи” у нас добрые. Если они нам что учинят, мы им сдачу даем. Так и пуляем… А вообще-то не переживайте за меня. Все спокойно, нас тут много, загораем…”
А в последнем письме писал:
“Извините за бумагу… Здравствуйте, мои дорогие родные мама, папа, бабушка и Лена. Извините, что долго не писал. Не было времени. Да и не с кем было отправить. Ведь мы сейчас находимся не в полку, а стоим перед деревней Гойское, которую наше командование хочет взять… Перед этой деревней мы стоим уже третью неделю. Позавчера ходили в атаку, уже все — вошли в деревню. Но в деревне нас как будто ждали: со всех сторон по нам начали стрелять снайперы, автоматчики, пулеметчики, минометы. Даже у них была БМП… При подходе к деревне “духи” сожгли две наши БМП. В общем, мы кое-как вышли из деревни, отступили. В этом бою в батальоне погибло 28 человек. 34 было тяжело ранено… Сейчас стоим перед этой деревней. Начальство решает, что с ней делать. Но если все-таки решат брать… В общем, еще одна такая атака, то нас здесь никого не останется… Помолитесь за всех нас…”
Письмо это — на картонном лоскуточке — получили мы 25 апреля. Страшно его было читать, но все же надежда появилась — в колонне сын не должен быть. Хотя мысли, хотя приметы… Вот комарики спускаются на ниточках, идешь — навстречу вороны каркают. И мне почему-то постоянно представлялось, что вся в черном я около гроба сижу…
А дочка заканчивала 9-й класс, собиралась поступать в техникум, вот и пошла я в поликлинику за медицинской картой. Долго там простояла. Наконец получила документы, выхожу из кабинета и в коридоре сталкиваюсь с дочерью.
— Все, Лена, в порядке.
А она смотрит на меня и молчит. Тут из-за угла выходит военный… Я как глянула на него — сразу побежала. Прочь, прочь. Выскочила на улицу и все бегу, бегу. Мне кричат:
— Раиса Николаевна, постойте, постойте…
Очнулась тут я словно, остановилась. Спрашиваю:
— Что-то с сыном случилось?
— Не знаю. Приказано вас в военкомат доставить.
— А зачем в военкомат? Что-то с сыном?
К дому подходим, машина из военкомата стоит. Я опять военного пытаю:
— Наверное, с сыном что-то?
— А где он у вас служил?
— В Чечне…
Привезли меня в военкомат, попросили подождать в проходной у вертушки. Стою, жду — еще ни слез, ничего нет… Выносят телеграмму, дают в руки: читайте. Сын числится без вести пропавшим. Вызывают в Ростов, в лабораторию на опознание. Хоть стой, хоть падай от такого известия…
Потом спрашивают:
— Когда поедете?
— Откуда я знаю, когда поеду. Надо еще мужу сообщить…
— Хорошо, вот телефон — звоните.
А я уже вся не в себе. Звоню, звоню — никто не отвечает. Потом офицер сам взял телефон, дозвонился.
Это было 3 июня. А на следующий день шел прямой поезд до Ростова. Вот и вернулась я домой уже с билетами. А там мама — она уже все поняла, с ней плохо сделалось, давление поднялось. Как дурочка сидит…
Бросили мы с мужем все и поехали. И каждый день в лабораторию ходили, кассеты смотрели. На них все трупы, трупы… А я словно внушила себе: письмо от сына было из-под Гойского, значит, не должен он в той колонне быть, потому машинально смотрела, не узнавала. Верила: живой Олежка…
Одного погибшего мальчишку даже специально на опознание привозили. Но совсем не наш: светленький, беленький. А сын черненький был. И сопровождающий посмотрел на фотографию, тоже понял: не наш…
Мы и за город ездили, где холодильники-рефрижераторы стоят. Я еще думала: как я там кого найду, если, по слухам, погибшие штабелями лежат. Нет, все аккуратно, на носилочках, в два яруса. Все, конечно, в разных позах — как умерли, так и лежат… Прошла я один вагон, который с Шатойской колонны, холод такой, что ноги к полу примерзают. Но сына здесь тоже не оказалось…
Жили мы в гостинице “Звезда”, где и других родителей поселили. Перезнакомились — беда общая сближает. Вот с Воронежа была семья — у них один сын по призыву служил, погиб в марте. Второй работу не мог найти, пошел по контракту и в шатойской трагедии пропал без вести… Еще была женщина из Саратовской области, из города Балашова — она уже год своего сына ищет. В части живет, с автоматом не хуже бойцов обращаться научилась… Домой съездит, переоденется, к гадалкам сходит. Гадалки одно твердят: живой, в плену. Вот она снова и возвращается, продолжает поиски. Позже уже нам написала: местные жители ей помогли — не все же плохие, и солдатики наши — тринадцать могил разрыли, пока она косточки своего сына наконец нашла…
А как раз выборы были — президента. Заставили и нас, всех съехавшихся в Ростов родителей, голосовать. Так мы на этих бюллетенях только одно слово
писали — убийца. Против фамилии Ельцина.
Эта женщина из Балашова нам и предложила: “Вы что тут сидите? Все равно ничего конкретного нет. Полетели-ка вместе в Чечню. А то полк выведут, вы вообще ничего не узнаете… И не бойтесь ничего…”
А у нас уже давно никакого страха нет. Выписали какую-то бумагу подорожную, посадили в грузовой самолет, и полетели мы в Грозный.
Прилетели, нам и говорят: здесь наши, а там, на чеченской территории, есть прокуратура. Может, чем помогут…
Рассчитывали: быстро сбегаем, недалеко вроде. Но все без толку. Возвращаемся обратно, а нас уже не пускают. Так мы мимо караульного как сиганем. Бежим и думаем: пульнут или нет…
Сели в вертолет, полетели в Ханкалу, в штаб. А там родителей — море. И палатки, палатки, солдаты, солдаты. Часть на части, все оцеплено… Чтобы к штабу пройти, надо километров пять топать. Спасибо военному — провел нас напрямую.
Прошли к штабу, у входа телефонная будка стоит. Надо звонить, чтобы вышел представитель. Офицер списки вынес: считается сын без вести пропавшим.
И ничего конкретного, больше никакой информации.
Определились мы на ночлег в какой-то барак, но не спится. Разговоры постоянно: колонну предали, колонну продали… Как же так, что же это делается?
А вечером взрыв прогремел. Видимо, нервы у какого-то мальчика не выдержали — подорвал себя на мине.
Утром снова на аэродром — может кто-нибудь полетит в Шатойский полк. Целый день там жарились. А рядом солдатики — им уезжать надо, но никто не берет. По несколько дней там сидят в безвестности.
Наконец прилетела “вертушка”, загрузилась коробками яиц, еще какими-то продуктами. И нас на борт взяли.
А полк из Шатоя уже был выведен, стоял в поле около Старых Атагов. Все заминировано, земельными навалами, как сугробами, все огорожено.
Командир уже был новый, старого вроде как под следствие посадили. Достал он списки, начал смотреть и семье из Воронежа сразу сказал:
— Да, ваш сын погиб. Он ехал в одной из последних машин и вел ответный огонь. А тех, кто стреляет, стараются уничтожить в первую очередь. И он сгорел…
— А Огорельцев?
Стали смотреть списки. В погибших нет! В раненых нет! В без вести пропавших тоже нет!
Услышала я это и как закричу:
— Да сын-то мой живой!..
Отвели нас пока покушать, в палатку-столовую, а командир посыльного вызвал. Дал команду в роту слетать, где сын служил. Может, кто что знает…
Выходим мы с обеда — два мальчика у входа стоят, два солдатика. Они и сказали прямо: погиб Олег.
Срок службы у ребят уже закончился, замена пришла, вот и решили они с колонной доехать до Шатоя, там получить документы — и домой.
Один из них, Андрей, мне потом рассказывал:
— Тетя Рая, а Олег-то не хотел поначалу с нами ехать. Мы в разных палатках жили. И когда нам сказали, что отпускают, мы к нему. Разбудили, растормошили: “Олег, вставай. Нас отпустили. Едем в Шатой. Оттуда домой…” А он посмотрел на нас: “Не, парни, я, пожалуй, не поеду…” — “Да ты, что? Такая возможность! Давай собирайся. Ну что ты тут останешься? А в колонне продовольствие везут, сахарный песок… Что-нибудь сообразим, помянем своих…” В общем, уговорили. И он сдал свой пулемет, поехал…
Забрались мы в машину, груженную сахарным песком. У кабины пристроились, а Олег — у заднего борта… Жарко было, дорога неблизкая — притомился.
А как стрельба началась, ему сразу перебило обе ноги. Кричит: “Ноги не чувствую!” А мы поначалу под мешки схоронились, а когда все загорелось, дымища пошла, поняли: надо выбираться. Олег еще борт помогал открывать. Потом граната — его и выбросило. А мы дыру в тенте нашли, вылезли через нее и в обрыв…
Поведали нам солдатики, что и как было. Потом просят:
— Возьмите нас с собой на опознание. Мы-то его узнаем, а вы давно не видели.
Отпустил их командир. И воронежская семья тоже взяла с собой лейтенанта и солдата.
Переночевали еще в штабе и на утро улетели с “вертушкой” до Ханкалы. Там долго сидели. Потом в Грозный.
В Грозном говорят: “Ждать надо. Пока на Ростов ничего нет. Генерал вот только один летит. Может, и возьмет?”
Ушли, посовещались — да, генерал согласился взять.
Пока летели, офицеры вино пили, в карты играли, на кон большие деньги ставили. А мы все в слезах. Генерал-то нам еще перед посадкой в самолет сказал, что колонна была продана…
Ростов не принимал, делали часовую посадку в Буденновске. Генералу покушать всего навезли, а он дал команду, чтобы и родителей накормили. А какая еда — все солдатикам отдали.
Офицеры солдат постоянно обзывают, клички какие-то, мат на мате.
В Старых Атагах, когда в полку “вертушку” ждали, вдруг взрыв. Кто-то “лягушку” зацепил, поранился крепко. Командир тут же забегал, заругался…
А когда говорили, что ищем своих детей, 245-й полк, Шатойскую колонну, — все об этой трагедии знали. И прямым текстом заявляли: колонна была продана. В ущелье Ярышмарды даже охрану сняли… Ужас какой-то!..
…В Ростове в лаборатории по видеозаписи ребята сразу Олега узнали. Сделали заявку, чтобы тело из вагона в госпиталь перевезли. Еще одно опознание. Я уж не ездила, только муж с солдатиками. Он это был, он — Олежка.
Стол вечером собрали: сына помянуть, ребят угостить.
Утром они домой уезжали, а мы снова в госпиталь. Напилась я лекарств, всяких таблеток, чтобы выдержать… Стоим около палатки, где одевать должны, зацинковывать… Раньше, говорят, здесь и отпевали, а потом денег не стало. Но все выдали: и крестик, и покрывальце.
Военные, которые нас сопровождали, заявляют:
— Мама, вам не надо смотреть. Папа пусть присутствует, а вам лучше не надо.
— Как это не надо? Это же мой сын!
Тут четыре солдатика носилки несут — еще чуть не уронили. Я в крик, мужчины меня отвернули, держат. Я кричу, рвусь в палатку, а меня не пускают.
Потом словно очнулась: никого рядом нет, а муж из палатки зовет. Вошла — сын все еще на носилочках. Глаза открытые и как-то даже с улыбочкой. Узнаваем был, лицо опаленное…
Говорят, один мальчишка-водитель из Шатойской колонны, как сидел, так и сгорел. Его доставать стали — он рассыпался. А у нас-то целенький.
В заключении о гибели было написано: множественное осколочное ранение груди и конечностей. А у него на шее все разорвано, на ногах точки-дырки такие…
Когда на опознание вызывали, велели забрать с собой все медицинские книжки, фотографии. И о приметах спрашивали — под запись… А у Олега с детства был над бровью, над левым глазом небольшой шрамчик. Бабушка водилась и не уследила, так он на дверку шифоньера упал. А еще по нашей неопытности, когда пеленали и спать оставляли, он немножко затылок слежал… По этим приметам и узнали.
…Пока одевали, я около палатки стояла. Потом пригласили: вот сейчас можно войти… Зашла. Китель, рубаху сзади, видимо, распарывать пришлось, чтобы
надеть — тело от заморозки еще не отошло. Волосы длинные, неухоженные.
— Причесать бы надо, — говорю.
— Надо, но расчески нет.
Достала свою, начала причесывать, а волосы выпадают. Ничего не получается. Сунула расческу тут же.
— Ну, теперь прощайтесь!..
Пусть ветер вместо меня поцелует тебя!..
Галина Ивановна Сырчина, мать разведчика-пулеметчика Сергея Сырчина, погибшего в Чечне:
На кладбище как-то приехали могилку проведать. А рядом военный проходил, на погонах одна большая звезда. Значит, майор. Увидел памятник, остановился, честь отдал. Потом снял головной убор, постоял молча. Я ему долго еще вслед смотрела, видела — глаза утирает… Скажите же мне: за что погиб Сережка?
У меня столько злости было, что специально надпись на памятнике сделала: погиб в Чечне. А за что погиб? Кто мне ответит?..
Я всю жизнь боялась покойников, темноты боюсь. Потому и сплю со светом, в квартире постоянно где-то свет горит. И сын словно знал об этом, не хотел страшным мне представиться. В гробу лежал, как живой. Ротик полуоткрыт, на губах как бы улыбочка. И зубы белые-белые… Я же раньше его все донимала: “Сережа, почистил ли зубы? Не забыл ли?..” И после тоже, когда он в армии, в горах находился, все думала: где же он умоется, зубы будет чистить? До того, наверное, запустил себя? А сквозь стеклышко в гробу смотрю: мой это сынок и зубки белые…
23 февраля — его день рождения, а через месяц — день гибели. И мы к годинам всегда новые фото Сережки делаем. По две в год. В маленькой комнате на стене их уже больше пятнадцати. Первая — которая на гробе стояла. Потом увеличили, где он маленький, в пилоточке. А вот таким паспорт получал, таким школу закончил, таким замухренным в училище учился. Одна увеличена из водительских прав, другая — в зимней шапке — из “учебки”. Нет еще фото начальной школы, но обязательно будет… Эти снимки на стене очень мне помогают: заходишь в комнату — он всегда со мной. Всегда на меня смотрит.
И я не чувствую, что его нет. А если убрать фото, пусто будет и в доме, и на
душе — словно вычеркнули человека из памяти…
И школьный пиджак сына, где на лацкане книжка и солнышко, я никогда не стираю. В последний год он его почти и не носил, мал был, а перед окончанием принес в класс, пустил по партам, и ребята на подкладке ему пожелания писали. “Товарищ рядовой Сергей не носит учебники алгебры и геометрии. Примите меры, чтобы он не носил и остальное… Серега, будь хорошим мужиком… К Сыру-соседу в 30 лет приеду… Серег, мы с тобой… Будь здоров. Верь в любовь… Мы тебя любим. Аленка и Катюша… Сереге от Ватсона. Будь таким, какой есть!…” И вот когда я его ругала, он всегда отвечал: “Какой есть!..”
Каким же он был?.. У наших родственников одни мальчишки были, и когда пришла пора мне рожать, все ждали девочку. А мне очень хотелось сына. Я даже была уверена, что у меня будет сын. И обязательно назову его Сережкой… Нас в палате первого роддома десять человек лежали: 8 девочек родились и два мальчика. И один из них — мой! Муж узнал, что сын, тоже сказал: “Галь, да это же здорово — у нас Сережка!..”
До четырех лет он часто болел. Потом врач посоветовал: “Вы не пробовали на юг съездить?..” И мы поехали в Кисловодск, а потом десять лет подряд “дикарями” ездили в Абхазию, в Леселидзе. Там хорошо — пляж пустой, коровы свободно гуляют. Сережка из воды почти и не вылезал, бултыхался до посинения. В тире любил пострелять. Вообще крепышом стал, фигурка красивая: плечи широкие, талия узкая. Учительница, у которой мы останавливались, все восторгалась: “Ах, Галька, какой у тебя мальчик. Надо непременно отдавать его в спорт…” А еще лето он любил в деревне проводить, у бабушки с дедушкой. Там раздолье — деревенька глухая, если машина проедет — чудо невиданное. Все больше лошади…
Настала пора в школу собираться, он мне и заявляет: “Можно, мама, я вместо школы буду у дедушки с бабушкой жить? Они и писать, и считать научат, и стихотворения рассказывать…” А вот в училище на автослесаря с большим желанием пошел, любил поковыряться во всяких железках. С семнадцати лет и на мотоцикле ездил, правда, без прав… Практику в гараже строительной базы проходил, так директор рабочим его в пример ставил: “Уже восемь часов, а никто к работе не приступил. Посмотришь, один Сережа гаечки крутит…” А сын на обеде прибежит ко мне в цех, сияет: “Вот, мам, ты меня все ругаешь… Гордись таким сыном!..” С пафосом еще все это скажет. Когда же на общем собрании его директор похвалил — покраснел, смутился…
После училища от военкомата учился на шофера. Однажды уговорил инструктора к дому подъехать, залетает в квартиру и сразу с порога:
— Мам, посмотри, какая у меня машина.
Я выскочила на балкон, смотрю: грузовой “ЗИЛ” под окном.
— Это я сам приехал, сам!
Столько радости в его глазах было…
Сейчас многие стараются отмазаться от армии, сто причин находят, а у Сережки даже мысли не было, что он не пойдет служить. У меня четыре брата, все служили, и сын даже интересовался, расспрашивал их: как там? А в детстве везу из садика, на весь автобус поет: “Идет солдат по городу, по незнакомой улице…”
Утром сам проснулся, рано-рано. Все же заботушка была — не проспать.
Я ему пельменей сварила, которые с соусом очень любил. Целую бадью съел. Старую джинсовую куртку на искусственном меху надел и ушел в военкомат. Прощались уже на вокзале. Я почти не плакала — он мало у меня слез видел. Старалась никогда ему эту свою слабость не показывать. Наказывала только, чтобы берег себя, что он у нас единственный сын… А он мне горсть мелочи высыпал, попросил: “Когда дверь закроется и электричка тронется, брось эти деньги. Примета такая — на удачу!..” И вот электричка пошла, все мелочь бросают, а я в больших валенках расталкиваю всех — военных, милицию — и бегу, бегу. Потом упала. Сижу на снегу, слезы сдержать не могу и думаю: что же ты, дура такая, словно последний раз сына видишь, словно в последний путь его провожаешь…
Полгода он был в Московской области, в “учебке”. Даже как-то написал, что в колхозе у коровы роды принимали, вчетвером теленка тащили… Письма я все храню, все под нумерацией. Первое, второе, третье… А потом, уже из Чечни, один раз очень долго писем не было. И сразу мысли тревожные в голову лезут: на каком же номере оборвется эта переписка? Не хочу думать, но все равно думается…
Однажды написал, что в горах очень холодно. И я ему пуховые рукавички послала, носочки, свитеры, тельняшку, шапочку. А еще сигареты, сало и варенье — много-то не положишь. Он перед гибелью все и получил, помылся, переоделся.
А мне на день рождения такое пожелание прислал: “Мама, выйди на балкон, и пусть ветер вместо меня поцелует тебя!..” И я до сих пор в свой день рождения вечером выхожу на балкон: жарко в июле, душно, но непременно ветерок
набежит — обнимет, поцелует.
…Жил у нас Тишка — молодой еще кот. Бабушка в деревне далеко выбросила новорожденных котят в поле, а мы на следующий день пошли с сыном за грибами. Слышим писк. Сережка и говорит: “Мама, если черный котенок живой, давай его возьмем…” Еле уговорил. Притащил домой, откормил, в Киров привез… Тишка сам на улице гулял, а на православный праздник неожиданно умер дома. Нехорошая это примета — к потере. И у меня сердце еще тогда недоброе почувствовало. Мужу говорю: “Умрет у нас кто-то…” А он отмахивается: “Накаркаешь…” И сыну написала: “Кот у нас умер…” А Сережка не придал этому значения, с юмором ответил: “Ой, мам, мы тут по Тишке всю ночь поминки справляли…”
На двадцать девятое марта сон плохой видела. Будто зубы у меня выпадают и я стараюсь их на место вставить и не могу. А еще свою маму из деревни
увидела — здоровье у нее не очень, женщину одну и сына. Пересказала сон знакомой, она и говорит: “Кто-то из них умрет…” А тут еще захожу в Сережкину комнату прибираться, вижу — часы, друзьями подаренные на восемнадцатилетие, на стене остановились. До этого шли исправно, а тут… Сердце так и упало, переполошилась я, звоню Свете, девушке Сережи:
— Сон такой видела, говорят, к покойнику…
— Ну, тетя Галя, не переживайте. Мало ли что снится…
Попыталась как-то успокоить, хотя сама тоже мнительная. Договорились в выходные в церковь сходить, свечку поставить во здравие.
В храме к одной старушке подходим, рассказываем, что у нас сын в Чечне служит, переживаем за него, потому и сны тревожные снятся. Вот и хотим, чтобы о здоровье его помолились. А она в ответ неожиданно:
— Дай ему, Господи, Царствие Небесное.
— Да ты что, бабушка, живой он у нас, помолись за него.
Она как-то так пристально-печально на нас взглянула, не сказала больше ни слова и отошла. А сына-то два дня уже не было…
Ребята потом рассказывали, как Сережка погиб. Они на броне бронетранспортера сидели, и их из гранатомета. Сразу семь человек насмерть. Сережку одного до вертолета дотащили — еще час жил. Но спасти не смогли — тяжелое ранение в брюшную полость. Истек кровью…
А он уже домой собирался, две пары обуви купил — она у него за неделю летела, маленький магнитофончик, еще что-то… Бабушке с дедом написал: “Не переживайте. Приеду, огород копать помогу…” И Света последние дни у нас жила: как вечером звонок в дверь, мы с ней наперегонки открывать.
Я в воскресенье сходила на рынок, купила ему обновки — все равно что-то новенькое надо. А в понедельник такое известие…
Пришла, как обычно, на работу — на весь санаторий один маляр. В подвале ремонт вели. Только приступила, мастер приходит.
— Галина Ивановна, переодевайтесь…
— С чего бы это? Зачем?
— Переодевайтесь, поедем…
— Куда?
— В Киров, в военкомат.
К администратору пришли — она сидит, голову опустила, слезы текут. А у меня одна мысль, один вопрос ко всем: он не совсем мертвый? Хотя бы немножко живой? Пусть хоть какой калека, лишь бы был жив… Как помешанная бегала, поймать не могли, чтобы уколы сделать. “Скорую” вызывали…
Вечером стоим у морга — Боже мой. Как бандероль, как посылку какую привезли матери, вручают — цинковый гроб в ящике деревянном. А сверху два слова написаны: г. Киров, Сырчин… Самый страшный день в моей жизни
теперь — это 8 апреля…
На похоронах у меня уже и слез не было. Стояла, как скала. А кругом народищу… Спрашивали: может, тяжело, может, музыку не надо? Нет, пусть все будет по-человечески, с оркестром… Не выдержала только тогда, когда гроб стали опускать в могилу. А так Сережка моих слез не видел…
Лежал, как живой, а зубы белые-белые.
…Их четыре друга было, с первого класса вместе: Сережка, Олег Шахматов, — с ним они в один день призывались, Алеша Лысов и Вадик Самылов. Сережа с Олегом и Алешей — ростиком невысокие, а Вадик — прозвище у него было
Ватсон — на голову их выше, вышибала такой большой. На дискотеку соберутся, я переживаю. А сын меня успокаивает:
— Мам, ну что ты боишься? Ватсон же с нами…
Когда Сережка погиб, ребята служили, но двоих даже на похороны отпустили. И до сих пор каждый год 23 февраля они на кладбище ходят, а 29 марта всегда у нас собираются. И на мой день рождения обязательно букет цветов дарят. Когда с мужем решили машину купить, они сами в Ижевск съездили, пригнали подержанную “Ниву”. Столько участия, столько внимания все эти годы… Кому ни скажу, удивляются: неужели такая дружба есть… И Свете спасибо огромное — не оставляла нас…
Раньше мы с мужем по-всякому жили. И после всего случившегося остерегалась: не сопьется ли? Но он молодец. Однажды только, когда уже год после гибели прошел, прихожу с работы и вижу: сидит за столом, бутылка водки выпита, а рядом все Сережкины фотографии разложены и орден Мужества…
И мне жизнь не мила была. Ноги отнялись, как столбы отекали, никакая обувь не подходит. И одна мысль: все равно жить не буду — или отравлюсь, или с балкона выброшусь. И пусть меня похоронят рядом с сыном… Встану иногда ночью, а балкон весь табуретками заложен… Гипнозом лечили, внушали: разве хорошо сделаешь, если руки на себя наложишь? А кто будет за могилкой присматривать? Да, сын погиб, но жизнь продолжается…
Сколько уже лет прошло, а я так и не осознала, что Сережки нет. Где бы ни была — скорее домой тороплюсь, словно он меня там ждет… Как-то сидим со Светой, она и говорит: “Сереж, если ты меня слышишь, дай о себе знать…” И тут же, хотя форточки были закрыты, шторки как ветром колыхнуло… Сны вижу, как я его маленького за ручку веду. И он такой ласковый, жмется ко мне, слушается. Последний раз проснулась от звонка телефона, а ручонку его словно и не выпускаю…
Жалею сейчас, что один сын был. Думаю даже, что меня Бог наказал: до Сережки у меня уже была беременность, тоже мальчик, но не стала рожать, на аборт сходила. Вот и расплачиваюсь теперь за тот грех юности…
Сорок мне было, когда Сережка умер, уговаривали снова рожать.
— Да вы что, — возражала, — у меня ноги не ходят. Возраст уже не тот…
— У нас и в 46 лет рожают… Смысл жизни появится…
Долго уговаривали, но я так и не рискнула. На вид вроде здоровая баба, а на самом деле никакого здоровья нет…
На День матери собирает нас губернатор. Однажды постельное белье вручили, два раза — по тысяче рублей… В Первую чеченскую нас совсем мало было, а потом все больше и больше… В прошлом году две матери приехали, у кого совсем мало времени прошло после гибели сыновей. Одна подходит ко мне: “Я с вами побыла, мне хоть полегче стало. А то все одна да одна со своим горем…”
Вот эта общая боль нас и объединяет. Память о сыновьях. Когда в первый раз собрали, сколько было — шесть—восемь человек всего. А сейчас полный зал…
…Глаза закрою и вижу: на губах как бы полуулыбочка, а зубы белые-белые…
Он любил цветы и детей…
Николай Александрович Решетников, отец пограничника Леонида Решетникова, умершего от ран за два дня до вывода наших войск из Афганистана:
Знаете, есть у меня гармонь. Я играю только для себя. И вот я никому раньше не рассказывал, что в те дни, когда сын умирал, пальцы у меня нисколько не шли. Возьму гармонь, охота поиграть, но чувствую, не идут пальцы. И в чем дело, не могу понять. Предчувствие? Я ведь вообще не мог подумать, что на меня свалится когда-нибудь такая беда…
Леня в шестьдесят девятом родился. Мы тогда жили в деревне Решетники этого же Кирово-Чепецкого района… Когда во второй класс пошел, встречает меня однажды на остановке: “Пап, пойдем в музыкальную школу. Надо написать заявление, чтобы меня приняли”. Я спрашиваю: “А ты на чем будешь учиться играть?” — “На баяне”.
Вот написал я тогда заявление, его приняли, и он настойчиво ходил, хотя там и были проблемы с преподавателями. Занимался усердно, да и я тоже говорил: “Если уж поступил, надо доводить дело до конца…” И преподаватели отмечали, что способный парень, все ему дается легко, а директор даже советовал учиться играть и на духовых инструментах. Но Леня не пожелал. Пошел на Нововятский механический завод, где есть клуб “Заря”, стал заниматься классической борьбой, а еще штангой…
Он очень общительный был, очень любил цветы и детей. У нас в саду росли цветы, и вот он их срежет, принесет домой. Другой раз девчонкам подарит. Когда маленький был, ведешь его из садика, а он убежит на поле, насобирает букет. Придет домой, поставит в банку с водой и говорит: “Мама, это тебе…”
Когда еще в армии в Союзе был, писал: “Папа, пошли мне книги. Буду заниматься”. Хотел поступать в медицинский институт. Да, он после школы ездил поступать в Архангельск, но что-то не получилось. А почему, я не добирался с расспросами, ведь и ему тяжело было, и мне. И вот он до призыва в армию работал санитаром в областной больнице.
Мечты еще у нас с сыном были, в письмах об этом друг другу писали: вот он вернется, купим где-нибудь в деревне дом, приобретем хороший мотоблок. Сейчас все рухнуло… Война, убивая одного, сразу убирает троих: родители солдата тоже как мертвые… Вот дали мне за сына тысячу рублей, что я, пойду их на хлеб изводить?.. Родители все-таки должны раньше детей умирать…
Леня сначала служил в Казахстане. А как я узнал про Афганистан? Сын написал в письме, что Новый год встречали в окопах. Жена прочла, не догадалась, думала, какие-то учения. А я все понял.
…В феврале восемьдесят девятого, точно уже число не помню, позвонили на механический завод, где я работал, мол, срочно вызывают в военкомат. Ну, я отпросился. Сел на автобус, приехал около шести вечера в Кирово-Чепецк. Захожу к военкому в кабинет, а родительское сердце уж беду чувствует. Он встает, какие-то слова начинает говорить, а я в ответ: да знаю я, знаю, знаю, зачем стариков вызывают в военкомат в столь спешном порядке… Не помню больше, о чем мы еще говорили. Домой приехал часов в восемь вечера, а там уже все известно…
Да, я еще в военкомате спросил, когда сына привезут. Сказали: на днях. И вот мы буквально каждый день им звоним, спрашиваем: когда же? Неделю ждали. Наконец привезли, но не сразу домой, сначала в Нововятский морг, а уж потом к нам.
Бог ты мой, это не гроб был, а оцинкованного железа ящик. 80 сантиметров ширины и 2 метра длины. Заколочен досками. Ну, это позор. В таких досках можно еще поросят возить, но уж никак не солдата. Я никогда не думал, что можно так относиться к людям… Топором колотим, обрываем доски, боже мой, может, это так и принято, но я бы желал, чтобы людей не так возили. Посмотришь по телевизору: цинковый гроб, он хорошо сделан, а здесь просто ящик. А народ-то идет, гроб-то вот здесь, в квартире стоял. И один военный, видимо, ему это тоже не по нутру стало, послал шофера: съезди, привези красный материал, чтобы гроб обтянуть. Чтобы не видно было этих “соплей” от запайки…
Мы хотели сначала хоронить в пятницу, но нам не разрешили. Потом хотели в субботу, но опять нельзя. Говорят: нужно похоронить с воинскими почестями, иначе никаких льгот не будет. Словом, ни в субботу, ни в воскресенье мы не хоронили, только в понедельник, хотя народ весь собирался, чтобы проводить сына, именно в выходные.
Все родные похоронены у нас на Красносельском кладбище, думали, туда же Леню. Прихожу в Нововятский райисполком, к товарищу, который кладбищами заведует, говорю: “Сына с Афганистана привезли, надо бы могилу выкопать”. А он: “Нет, мне хоть министра пусть везут, на Красном не хороним…” Ну ладно, что делать. Пошел на завод, там в цехе дали мужиков, выкопали могилу в Орлах. Одна забота спала, на очереди другая: надо туда дорогу прогребать, чтобы можно было везти. Вновь иду на завод к заму начальника цеха. Тот говорит: “Ладно, садись в машину. Найдем бульдозериста, и я ему скажу, чтобы съездил, разгреб дорогу…” Остановились у проходной, а тут в машину заскакивают двое ребят-“афганцев”, спрашивают:
— Где собираетесь Леню хоронить?
— В Красное не пустили, так в Орлах будем.
— А если все же в Красном, как, не против?
— Где же против, я бы не ходил, не просил. Только, ребята, мне уже никто не поможет сейчас копать во второй раз могилу. Одну-то уже выкопали.
— А если мы сами выкопаем?
— Если так, спасибо вам…
И они действительно собрались и вырыли эту могилу. Молодцы, ребята. И за разрешением сами сходили к председателю исполкома, а я только постоял в приемной. Спасибо им большое.
Мне после всего случившегося в марте пришлось уволиться, потому что жену нельзя было дома оставить одну. Вот уйдешь до магазина, она тут же вытащит Ленины письма, фотокарточки. К дому подходишь, ее уже слышно… Я где-то прочел, что матери погибшего положены бесплатные лекарства, бесплатный проезд. Нужна справка из военкомата. Прихожу туда, говорю:
— Мне надо справку, что сын погиб в Афганистане.
А прапорщик мне заявляет:
— А у нас никаких документов нет.
— Как нет? Ведь этот военкомат его брал.
— Куда брали?
— В Афганистан.
— А он служил ли там? Это еще надо проверить.
После этих слов я больше уже ни о чем не мог говорить. Развернулся и ушел.
Или в другое место обратился с просьбой: помогите купить линолеум.
А чиновник возьми да и выразись: “Много вас ходит. Выпиши тебе, остальные пойдут…” Три ночи я не мог после этого уснуть. Обида жгла. И вот не вытерпел, пришел снова и вежливо говорю:
— Бери ручку и пиши, что скажу. Вот население страны… Раздели это на пятнадцать тысяч. Сколько получится?
— Ну, двадцать тысяч. К чему ты это?
— А к тому, что если ты мне заявление подпишешь, то только через 20 тысяч придет к тебе такой же, как я.
Он, видимо, понял. Говорит:
— Ты уж извини. Неладное сказал…
Ну, это еще знакомый чиновник, а если бы был незнакомый. Разве тогда что докажешь. Так что, выходит, никому мы сейчас не нужны. Никому!..
Если Россию так вышибать — никого не останется…
Сергей Федорович и Надежда Алексеевна Стаценко, родители разведчика-контрактника Дениса Стаценко, погибшего в Чечне:
Отец:
После инсульта речь у меня затормозилась, тяжело говорить. Если о чем-то спокойном, на отвлеченные темы, еще могу, а вот о сыне…
У меня два инсульта было. Первый — вечером, когда только сообщили… Вернулся я тогда с работы и сразу обратил внимание: дочка какая-то тихая, кислая. Спрашиваю:
— Оленька, что случилось?
А я обычно всегда так детей называл: Дениска, Оленька… И вот спрашиваю ее, а она молчит. Ну, думаю, что-то свое, девчоночье, ерунда какая-нибудь. Перемелется, мука будет… Тут она мне и заявляет:
— Пап, сейчас приходила женщина с поссовета. Сказала, что Денис наш погиб…
У меня сразу же ноги подкосились. Прямо в прихожей. Словно чем-то по голове ударили… Говорю:
— Оля, шутки у тебя дурацкие…
— Пап, ну разве этим шутят…
А я уже готов согласиться, пусть это будет шутка — глупая, дурацкая, но шутка, а не правда.
Примерно через полчаса звонок в дверь. Открываю: стоят на пороге военком, его заместитель, товарищ из поссовета — тоже в прошлом военный, в Афганистане был. Заходят в комнату — дальнейшее я уже плохо помню. Все как в тумане…
Потом Оля говорит:
— Надо как-то маме сказать.
Надо, а как? У меня такое состояние — не передать. Но чувствую, кто-то должен быть рядом. Иначе просто с ума сойду.
— Хорошо, давай тихонечко сходим…
Пошли к матери на завод. Увидела она нас и ничего говорить не надо: сразу все поняла. Материнское сердце вещее…
Утром хочу встать — не могу! Парализовало. Правую руку, левую ногу. Речь потерялась, все лицо перекосилось…
А я прежде работал в гараже, в ремонтных мастерских. Там с мужиками всяко иногда поругаешься, и ничего. А тут не выдержал…
Через неделю или две — второй инсульт. Тогда уж меня полностью…
Что теперь Чечня в моем понимании? Мясорубка. Убийство, уничтожение наших детей. Видимо, не хотят, чтобы российский народ рос, крепился такими парнями… Вот мальчишку убили — это же будущую семью убили. Это ребенка убили, может быть, даже не одного, а двоих, троих, которые уже никогда не родятся. Это и родителей убили… Если Россию так выбивать, вышибать, никого не останется.
…Сын у нас родился 23 февраля — в армейский праздник. И это, видимо, сыграло определенную роль: уже в школе заявил — буду военным. Я, конечно, его желание поддерживал, а вот жена мне даже выговаривала:
— Оставь пацана. Что ты ему все про офицеров да про армию? Других разговоров разве нет?..
А потом, после всего, как-то обмолвилась:
— Смотри, у нас парень-то героем стал…
Правильно, он и должен был стать героем. Так воспитан. Если бы я ему постоянно талдычил, как суп варить или пуговицы пришивать, он бы был героем другого фронта. А Денис — чисто армейский парень…
…В детстве у него прозвище было, очень ему не нравилось, когда его Дыней звали. Высокий не по годам, накаченный, а щечки — мягонькие, мягонькие. Жена всегда любила за них потрепать. Я же массаж часто делал. Особенно когда он подрос. Оголяю его спину — а спина широкая, с гектар. И пропорции от природы правильные. Вот он ляжет, просит:
— Пап, только ты меня сильно не пичкай.
— Ладно, Дениска.
И до того ему спину намну — она уже красная, как роза. А он молчит — терпеливый. Иной раз захочется повредничать, специально ущипну посильнее — стерпит. Никогда не было, чтобы пискнул или взмолился: “Хватит…”
Маленьким он еще был, когда мы сад получили, надо домик строить. Я один, с молотком и топором обращаться навыков немного. Но дом поставили — двухэтажный, с мансардой, с балкончиками. Просто изумительный. И Дениска помогал постоянно — и советом, и делом. Видел перспективу, поэтому возьмет палочку и нарисует на песке чертеж. Даже варианты предложит:
— Вот так, пап, будет лучше.
Доски, гвозди подаст, молоток, пилу. Где-то что-то поддержит… Олю на коляске привезем: пока я стучу — сбегает, проведает без напоминаний…
С первого класса он восточными единоборствами занимался, кикбоксингом. Но никогда не позволял, чтобы кого-то ударить, наказать. Или какие-то разборки устроить. Напротив, в спорных ситуациях ребята сами к нему, как к судье, обращались. Хотя он всегда заповедь помнил: не суди и не судим будешь. На соревнованиях же любого противника мог повалить. Однажды выпал ему бой с сотрудником милиции, который и опытнее его, и на семь лет старше. Тренер еще в шутку сказал:
— Ты, Денис, его сразу не вали.
— Ладно.
Бой начался, и в первом же раунде развязка — победил Дениска. А тренеру, тоже шутя, заявил:
— Ох, и надоел же он мне. Не по правилам дерется. Да и вообще не создан для борьбы…
Школу закончил, пошел в политехнический техникум. Профессия — химик-технолог. До обеда учится, потом в клуб, на тренировку.
Проходит шесть месяцев, и мне на работу звонит директор:
— Хорошо бы вам приехать в техникум. Для разговора…
— А что случилось?
— Ничего страшного, но поговорить надо…
Оказалось, парень-то мой учебу бросил, только кикбоксингом занимается. Прихожу я домой после разговора с директором, начинаю ругаться:
— Ты где, такой-сякой, пропадаешь? Почему учебу бросил? Да я сейчас с тобой не знаю, что сделаю…
— Вот сначала подумай, что сделаешь, тогда и приходи…
— Что-о-о?
— Ладно, пап, не ругайся, не хотел тебя расстраивать. Просто эта профессия не для меня…
— Почему?
— Ну, не лежит душа…
— Хорошо, Дениска, дело твое. Парень ты уже взрослый, сам соображай…
И он забрал документы из техникума и полностью посвятил себя спорту. Я не противился, понимал — сын готовится к армии. И он подготовил себя так, как никто другой. Служил в морской пехоте. Бывало, и трое, и четверо морпехов на него на спарринге нападали, и призывом старше, опытнее, а он и им давал понять, что они еще далеко не все умеют.
Отслужил, вернулся, и мы с ним начали искать работу. А время дурацкое, бестолковое было — нет вакансий, и все. Постепенно замечаю: парень у меня начинает сдавать. Утром уходит — поздно вечером возвращается. Не хочет быть в тягость. Стараюсь ненавязчиво, незаметно — а он ненавидел, когда его жалеют, обхаживают: моментально взрывался — помочь, поддержать:
— Дениска, давай для начала успокоимся. Будет же и на нашей стороне праздник. Найдешь работу, все наладится… А может, тебе о женитьбе подумать?..
— Это что, в двадцать лет? Сам-то в двадцать три года женился. Вот когда и мне исполнится двадцать три, тогда об этом и поговорим…
Крыть мне нечем, вот и ругаемся шутя:
— Эх, и паразит же ты, сын.
— Весь в тебя, отец…
А однажды приходит и сообщает:
— Пап, ты знаешь, я контракт подписал.
— Какой контракт?
— В воинской части.
— Ты что, с ума сошел?
— Пап, да не бойся. Все нормально будет.
Если уж он что задумал — не отступит. И нас с женой постарается убедить, что решение его верное, разумное…
…Сколько-то в “учебке” позанимались, поготовились. Разведчики, саперы, автоматчики… Потом — в Чечню.
Когда сын об этой командировке сказал, я воспротивился:
— Нет, Денис. Никуда не поедешь. Я сейчас лягу у двери — что хочешь со мной, то и делай. Но не пущу.
А он, детина здоровенный, мне и заявляет:
— А я тебя на ручки возьму и унесу. На кроватку. Книжечку дам — лежи, читай!
— Бессовестный ты, бессовестный.
— Какого уж выкормили.
Потом уже серьезно:
— Пап, ты сам видишь — работы нет. В стране бардак. А армия — это моя работа. Вот заработаю немного, куплю маленькую квартирку…
Семь месяцев он там пробыл, хотя по контракту должен был только полгода. Комбат мне потом говорил: “Одна группа готовится к боевому выходу, другая — все Стаценко просят. Он ребятам уверенность придавал: с нами Денис, значит, все нормально будет, а нет — жди неприятностей… Полгода службы кончилось, он уже домой собирался, а тут новые контрактники приехали. Кому-то надо было их обучить, помочь в первое время. Вот мы и попросили Дениса остаться…”
В Чечне его Морским котиком звали. В память о службе в морской пехоте. А как на Кавказе воевал — потом уже от ребят узнали. Вот товарищ его Слава Дроздов рассказывал:
— Сидим с Денисом в палатке за длинным солдатским столом. Рядом оружие, люди отдыхают. Вдруг залетает пацан-чеченец с гранатой и кидает ее нам под ноги. Денис в один угол прыгнул, я в другой. И ребята сховались, кто куда. А граната не взорвалась, чека не сработала… Поймал я тогда этого пацана, приволок в палатку и, если бы не Денис, порвал бы тут же. А Денис мне одно твердит: “Оставь пацана, оставь. У него в голове еще ветер гуляет…” — “Да ты что? Да если бы граната взорвалась, ты бы сейчас этих слов не говорил”. — “Ну, не взорвалась же…” — “Слышь, Денис, ты, пожалуй, не от мира сего?” — “Может быть, может быть… Посмотри, пацану всего ничего, а тебе тридцать с лишним. Значит, у него на тридцать лет ума меньше, чем у тебя… Давай задницу ему надерем и домой отправим”. И он отвел его к матери…
Другой случай. Наткнулись разведчики на боевиков, сошлись врукопашную, стенка на стенку. А перед выходом им только-только новенькую хэбэшную форму выдали… Закончился бой, троих в плен взяли. И пока связанные в сторонке лежали, разведка начала себя осматривать: у кого ранение, у кого синяк или еще что. А Денис сидит на кочке — никогда раньше не курил, не выражался, — а тут кроет вся и всех матом:
— Не знаю, что с ним сделать, с падлой этой…
— Да что стряслось-то?
— Одного с ножом я вырубил, а другой сзади махнул и порезал мне камуфляж. Испортил, зараза. Где я теперь нитку с иголкой возьму?..
Ребята смотрят на него, хохочут:
— Ты прямо, как скупой рыцарь..
А Денис до самой части успокоиться не мог, все ругался.
Сила в нем была неимоверная, запросто мог в бою голову, как арбуз, скрутить. Но чтобы беспричинно в драку лезть или кому-то в ухо садануть — никогда. Скромный был парень, тихий. Помнил, как я его учил: “Никогда не говори, что ты самый сильный. Всегда может найтись человек и посильнее тебя…”
9 октября он погиб. Обследовала тогда группа зеленку, которая выходила на железную дорогу. А по жэдэ должен был скоро военный состав проследовать — с техникой, с солдатами. Лейтенант прошел, прапорщик прошел — ничего не заметили. А Денис пошел и увидел радиоуправляемый фугас. Крикнул ребятам: “Ложись”. Все рассыпались, прапорщик обернулся, а Денис уже на фугасе. Потом взрыв. Сына на семь метров отбросило, руку, ногу оторвало, в голове огромный осколок. Но сердце еще сколько-то билось…
Дней за пять—семь до этого жена сон видела. Будто упал Дениска и весь в песок проваливается. А песок черный от крови. Она вроде как спрашивает:
— Это что, Дениска, твоя могилка?..
А он отвечает:
— Прости, мама. Что получилось, то получилось…
Мне все твердят — это судьба. И в воинской части, и в маленькой церквушке при ней. А я в толк не возьму — что это значит? Если человеку начертано утонуть, значит, его не застрелят — так, что ли? И почему мой сын живота не жалеет, а молодой священник на иномарке отпевать приезжает? Не понимаю этого и никогда не пойму…
В Серафимовский храм однажды пришел. И, видимо, на лице моем такое горе было написано, что батюшка сам ко мне подошел, спросил: “Что у тебя случилось, сын мой?” Рассказал я, как мог, и он долго со мной разговаривал:
— Твой Денис погиб, как солдат, защитник Отечества, и поминают его как воина и героя. А если бы к бандитам попал и его шлепнули бы, как собаку…
И действительно, мог такой заворот получиться, спасибо, отвел Господь. Когда вернулся сын из армии и с работой долго не ладилось, приезжали к нему шальные ребята. Как-то открываю дверь: стоит хмырь в кожаной куртке, весь из себя. Сквозь зубы на площадку сплевывает.
— Тебе кого, молодой человек?
— Мне Дениса надо.
Говорю сыну:
— Там тебя какой-то незнакомый парень спрашивает. Что-то мне он не по нраву.
— Да тебе, пап, по нраву только те, кто не шалит.
— Иди, сам увидишь.
Вышел он на площадку, а у меня сердце в тревоге заныло. Чувствую, недобрая встреча. Спрашиваю его потом:
— Это же не наш, не поселковый. Что ему надо?
— Работу предлагают. Говорят, что через полгода на “десятке” буду ездить.
— Я правильно понял, кто это?
— Правильно.
— Да у нас сроду в бандитах никого не было.
— А кто тебе сказал, что я согласился?.. Командир наш в полку перед увольнением говорил: “Мы вас научили убивать. А воспользуетесь или нет вы этим умением в дальнейшей жизни — на то у каждого своя голова”. Я, как видишь, голову не потерял и на все их посулы плевал с высокой колокольни…
…Одно мне сейчас обидно. Есть День матери — и это правильно. Но почему нет Дня отца? Вот у нас знакомые тоже сына потеряли, его снайпер в Чечне убил. И я отца прекрасно знаю — он не меньше слез на могиле пролил… Да для любого нормального отца его ребенок — это тоже родная кровиночка. Вот сколько уже прошло — а у меня рана так и не зажила. И не заживет, наверное. И не верится до сих пор. Все жду, все надеюсь — вот позвонит Дениска по телефону, скажет:
— Пап, это я.
А я, как обычно, отвечу:
— Ты где пропал? Смотри, придешь домой, не знаю, что с тобой сделаю.
— Да ладно, пап… Придумай сначала, что сделаешь, тогда и говори…
— Ах ты, паразит такой.
— Весь в тебя!..
Мать:
Ребята, которые с сыном в Чечне служили, рассказывали:
— Накатит иногда такое настроение, когда на душе тяжело, жить не хочется. Сидим в палатке злые, готовы любого растерзать… А тут Денис появляется, садится на краешек кровати: “Что? Опять носы повесили?” — “А тебе-то что? Зачем приперся?” На грубость он внимания не обращает, начинает свое заливать: “А у меня, знаете, как раньше было…” И давай рассказывать: то ли врет, то ли правду говорит — вовек не догадаешься. Сидим уже все, смеемся, настроение в порядке. Потом — раз: резко замолчал. Что такое? Смотрим, а он уже спит, отключился…
Друг у него в Чечне был, тоже кировский, — Сережа Зыков. По прозвищу Царь. Погиб раньше Дениса… Один комик и второй комик. Неразлучные. В части так и говорили, если надо было кого-то из них найти: “Где Кот, там и Царь…” Когда кикбоксингом стал заниматься, придет — столько разговоров: “Ой, что сегодня было! Тут меня стукнули, тут я стукнул. Словом, такая схватка была…”
Я не выдержу:
— Природный ты, Дениска, комик…
Смеется, довольный.
А первый прыжок как описывал:
— Ребята прыгнули, и я прыгнул. За кольцо дернул, парашют раскрылся — все нормально, лечу. Рядом птички порхают, облачка проплывают, лес далеко, а внизу поле большое-большое. На душе прямо все цветет и пахнет… Тут меня тихонько разворачивает, смотрю вниз — земля приближается. И дерево… На всем поле единственное дерево, и я именно на него и сел. Ободрался весь, повис на лямках вниз головой и вижу: со всех сторон ко мне машины спешат, командир со всех ног бежит. А я ничего поделать не могу — болтаюсь, как сосиска. Потом уже отстегнул по подсказке запасной парашют — полегче стало. Выпутался…
Однажды — он в армии тогда служил — приехала в часть морской пехоты иностранная делегация. Денису приказали: быстренько бери аппарат по замерам загрязнения воздуха и стой в сторонке, к тебе все равно никто не подойдет… И вот стоит он и видит: именно к нему гости направляются. Подходят, спрашивают: “Ну, давай, солдатик, рассказывай, как у тебя эта аппаратура работает?” А ребята приборы такой конструкции даже не изучали. Но в грязь лицом не ударишь, вот и начал Денис сочинять: “Это нужно умножить на это, потом разделить на это…” — “Ну, молодец, молодец”, — похвалили и дальше пошли. А он стоит — ни жив ни мертв. Тут один офицер от делегации отделился, вернулся: “Ты что тут лепил?” — “Да я этот аппарат первый раз вижу. И не рабочий он, мне его лейтенант дал, чтобы просто постоять…” — “Ладно, разберемся с этим лейтенантом. А ты молодец, находчивый…”
Еще очень правдолюбивый был. И попадало за это — не все же правду любят… Ребята, которые с ним в Чечне были, вспоминали: “Сделали что-то не так, и командир давай нас материть. Денис терпел, терпел, а потом говорит: “Слышь, ты чего орешь, дед старый? Если я виноват — накажи. А ты просто болтаешь — я это сносить не собираюсь. Пусть я солдат, а ты офицер, но у меня тоже честь есть!..”
…Страшно вспоминать, но еще за неделю до гибели сына я все это во сне видела. В подробностях. Этот взрыв от снаряда, это разорванное человеческое тело. И кровь — целые потоки. Как земля от нее чернеет. И какая-то мусорная куча недалеко… Проснулась — вся в поту. Никому ничего не говорила, но всю неделю божилась и крестилась. Дочку просила: “Позвони, Оля, в воинскую часть. Что-то так мне тяжело…” Она позвонит: “Все ли у вас нормально?” Отвечают: “У нас без потерь…” А на меня такой холод нашел.
Неделя прошла, я уже полегче вздохнула — слава Богу, вроде все нормально. Тут он и погиб…
Когда хоронили, место хорошее выбрали, чистое. Но минуло совсем немного времени, и недалеко мусорная свалка появилась…
…В память о сыне что осталось? Орден Мужества, фотографии… Хотя многие и их убирают — тяжело. Одежду всю в основном раздали. Армейского ничего нет. Из Чечни привезли форму — там все маленькое, не его, наверное. Он же крупный был…
…От военкомата вся помощь — только на словах. А вот ребятам-“афганцам” спасибо. Не забывают. Когда на деньги нашего Дениса квартиру купили, муж к ним обратился: помогите вещи перевезти. “Дядя Сережа, без проблем. Когда надо?” — “Завтра”. — “Значит, завтра и поможем…” Приехали человек восемь на “КамАЗе”, все сделали…
…До сих пор меня грызет, не дает покоя, что гроб не открыли. Так тяжело
было — с ума сходила. Вот и снится он мне — все с нами, все вместе. Я, бывало, спрошу: “Дениска, ты как тут? Ты же погиб…” А он одно: “Да что вы все — погиб, погиб. Вот он я — живой!..”
Как выходила из этого страшного потрясения и душевного опустошения — не передать… Знакомая в книжном магазине работает, она и посоветовала книжки одного эстонского автора “Душевный свет” и “Прощаю себе”. До дыр их зачитывала, перечитывала, училась от стрессов освобождаться. И, верно,
читаешь — и спокойно-спокойно на душе становится. На любой вопрос можно найти ответ… Благодаря этим книжкам и выжила, а больше никакой поддержки нет. А муж до сих пор все в себе носит…