Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2004
— Да, я еврей. Ну и что?
Борис Рахманин. Фрейлехс по-русски
Славяно-хазарский альянс
Буксир-плотогон “Баскунчак” бороздит гладь великой русской реки Волги. Команда ждет на борт уважаемого столичного лектора. Его фамилия Бухбиндер.
Не будем задерживаться на том, где Баскунчак, а где Волга (как и на прочих геополитических закидонах советской ономастики, теперь высмеивать
это — легкий хлеб), а также над тем, что герой с ходу предъявляет нам свою фамилию (люди, знающие немецкий, легко оценят ее смысл: “переплетчик”, это соответствует тому, что перед нами беспросветный книжник). А суть в том, что книжник этот читает скуластым, широкобородым и плосконосым отечественным плотогонам лекцию об истории народов, некогда населявших волжские берега.
Вслушаемся.
“… — Но не нужно, товарищи водники, думать, что когда я говорю об исчезнувших народах, то я имею в виду их действительное, физическое исчезновение. Маленький пример: исчезли, выветрились древние названия
Волги — Ра, Итиль. Есть данные, что в годы культа личности Волгу собирались назвать именем вождя. Представляете, река Сталин? Бред! Обошлось, слава Богу. Не переименовали. Но сама-то река была и осталась. Вот она! И так же, как Ра стала Волгой, существовавшие здесь некогда савиры, угры, аорсы, барсилы и сарагуры стали предками буртасов, гузов, печенегов, половцев, касогов, хазар… Кстати говоря, хазары эти…”
“Кстати говоря”, река, переназванная в честь Сталина, — типичный закидон эпохи преодоления культа личности, это теперь тоже легкий литературный хлеб, а вот хазары…
“…— Хазары эти, считавшие себя потомками выходцев из Палестины, да к тому же породнившиеся с новыми пришельцами оттуда, также стали исповедывать иудаизм, терпимо, впрочем, относясь и к другим религиям. В связи с тем, что созданный ими совместно здесь, на Итиле, каганат в течение более чем полутора столетий сдерживал натиск кочевников с востока, они способствовали возникновению и упрочению Киевской Руси…”
Не будем опережать события, нырять в историю, выяснять, кто такие аорсы, не были ли они аварами, дело не в них. Капитан буксира реагирует на ситуацию точнее и проще:
— Это как же понимать? Выходит, иудеи тут раньше нас, русских, прописались?
Бухбиндер вздрагивает: “Вот оно…” Отводя глаза в сторону, он морочит слушателей подробностями: русские князья, мол, до крещения назывались каганами; в Софии киевской нашли надпись, нацарапанную в одиннадцатом веке: “Спаси, господи, кагана нашего”.
Этот пример вызывает у плотогонов дружный смех, смысл которого доходит до лектора не сразу. На всякий случай он баррикадируется Энгельсом и ссылается на тот признаваемый марксизмом парадокс истории, что хазарская империя распалась под ударами того самого славянства, которое хазары до поры до времени прикрывали от напора с востока. Вспомнив закон сохранения энергии, товарищ Бухбиндер сообщает товарищам водникам, что распадающееся тюрко-иудейское объединение неизбежно подпитывало крепнущий славянский мир, создавая предпосылки для фиксации нового этноса.
— В отличие, товарищи, от норманнской теории происхождения этого этноса, утверждавшей, что слово “русы” скалькировано с варяжского самоназвания “руотси”, я вслед за Артамоновым придерживаюсь мнения, что слово “русы” берет свое начало от одного из древних вождей, имя которого Каган-Рус…
Новый взрыв хохота уже не обманывает Бухбиндера, и он взывает к слушателям:
— Не понимаю, почему это вас так задевает?
Старый шкипер приходит на помощь:
— Ты нам о Волге лучше, о Волге давай.
— О Волге, — хватается за соломинку лектор, — я хочу сказать, товарищи, что народы, населявшие когда-то ее берега, тоже участвовали в этногенезе народов, живущих и здравствующих здесь теперь. Внимательно посмотрите на себя, друг на друга. Да, все мы… все вы — русские. Но какие разные у вас лбы, носы, скулы, разрез глаз! Вы носители бесконечной генетической эстафеты, товарищи водники, залог физической и духовной индивидуальности грядущих поколений, бессмертия рода человеческого! Да, да! Представьте себе…
— Вопросы к товарищу Бухбиндеру будут? — поднялся капитан.
Вопросов не было.
Родненький
Вопрос обнаружился на следующий день:
— Слышь, товарищ лектор, ты давеча, значит, про своих, про иудеев говорил. Будто вы хазарами назывались и тому подобное. Так почему, ответь, вы нынче хазарами не называетесь, а?
Потерянное молчание Бухбиндера сопровождается его бурным внутренним монологом. “Что ему ответить, старику этому? Что, ища спасения, многие хазары-иудеи перешли в мусульманскую веру, а многие — в христианскую, а некоторые, его, Бухбиндера, предки, — зациклились на своей, богом дарованной, что и предопределило их судьбу? Поймет ли капитан? Не сочтет ли его за такой ответ пособником сионизма? Если уже не считает таковым…”
Да капитан вряд ли и залетает так высоко. Он только интонации воспринимает и очень точно слышит: все мы… все вы…
“Охохонюшки, знал бы он, бывалый шкипер, как же необходимо сие: чувствовать себя плотью от плоти земли этой, с небесами ее, с водами ее, с Волгой в том числе… Знать о своей причастности к былям и небылям здешним… К судьбе всего здешнего народонаселения, а не только… Я же… я не о паспортном, не о кровном родстве. Хотя и… некоторые основания, общие предки, как ни крути, есть. Я о судьбе общей… Не параллельно ведь от аборигенов жил я да был?! На одном ветру, в одну непогоду, в одно историческое время — вместе. Вместе ведь?..”
Задав товарищам водникам столь проникновенный вопрос, Бухбиндер от них успешно отплывает и, нырнув в историю, призывает в свидетели Муслима ибн Муслима ал-Хуррами, ибн-Хурдадбеха, Эльдада Гадани, Константина-Кирилла, Карамзина, Бартольда, Маркварта, Энгельса, Гумилева, Артамонова, а также Льва Диакона Калокийского, писавшего о новгородских русах и об их смуглых пленницах в десятой главе своей шестой книги.
Шкипер меж тем пересказывает его откровения своему корешу в следующей формулировке: русские, говорит, от евреев произошли…
На что кореш, в свой час подняв на Бухбиндера тяжелый взгляд, резюмирует, кивая еще на одного кореша, хрумкающего огурцом:
— Ешь, Серега! Рубай! От евреев ты, чудила, произошел… а не от обезьян…
Дарвина, как и Энгельса, придется нам теперь на время оставить в покое. А вот насчет великой русской реки и ее многонациональной биографии поговорить самое время. В принципе-то, прав товарищ Бухбиндер: в будущем… ну, скажем, через тыщу лет “не то что о хазарах, но и о нас, людях русских и прочих, только память одна останется, только самоназвания наши, имена одни. Жили, мол, были… Пришли новые люди, новые народы, носящие наши черты, хвастающие нашими скулами, рисунком губ, разрезом глаз, но по-иному называющие себя. Как? Кто знает… И река эта тоже назовется иначе. Кто знает, как? Не важно. Главное — это все та же река, великая река миллионов и миллионов людей…”.
Все правильно. Однако до тридцать первого века надо еще дожить, не нам, конечно, а вообще человечеству.
А нам?
А нам — помнить, что за каждым историческим изысканием стоит сегодня национальная эмблематика, вытесняющая из сознания людей все, кроме того, кто они, с кем они и как им себя в этом контексте вести.
В общем, прежде чем простодушные водники сообразили, что из-под них невзначай выдернули Волго-Вятский бассейн, высокообразованный Бухбиндер сообразил, что сморозил-таки бестактность. На каковую ему и ответили.
Отреагировал он в полном соответствии с законами фантастического реализма: ночью вылез через иллюминатор своей каюты, сиганул в волны и поплыл подальше от своих слушателей, рассекая волны великой русской реки.
А они?
А они — в полном соответствии с законами реализма социалистического — кинули ему за борт спаскруг:
— Родненький! Не тони!
А шкипер в мегафон доформулировал:
— Держись, товарищ лектор! Голову мне за тебя сымут, если на дно отправишься.
Три крови
Пока он там держится, я задаю себе (себе, а не автору, потому что автор этой истории Борис Рахманин, на протяжении полувека тихо и проникновенно писавший русскую прозу, нелепо погиб пару лет назад под колесами автомобиля на ужасном московском перекрестке, при переходе через Садовое кольцо, недалеко от Союза писателей), я задаю вопрос самому себе, а заодно и всем читателям посмертно изданной книги Рахманина (вышедшей, впрочем, таким мизерным тиражом — 500 экземпляров, — что вряд ли читатель легко найдет ее) вопрос такой: почему никого не интересуют среди древних насельников Волги ни угры, ни гузы, ни касоги, ни буртасы, а интересуют исключительно хазары?
Вы скажете: автор еврей, и в этом все дело.
Не скажите! Один биограф Рахманина подсчитал, что Борис был только на треть еврей, а еще на треть — финн и на треть — русский.
Оставим генетикам пифагорейскую загадку: как это можно высчитать в крови человека три равные части, — примем триаду как данность.
Где финны? Дело-то происходит, считай, недалеко от них. Шкипер вспоминает, что в войну плавал юнгой и после прямого попадания искупался “в холодной воде Финского залива”. Никакого художественного последействия! Разве что “финна какого-то” до гостиницы подвез за валюту некий прохвост из романа “Фрейлехс по-русски”. Прохвост — русский. Но русского в нем тоже ничего.
О русских вот что написано в повести “Силком…”:
“Русский человек, сынки, есть русский человек! Это исключительная терпимость, дружеское, родственное отношение к другому человеку. При условии, конечно, взаимности”.
Последнее условие переводит весь разговор в условный план, согласно которому всякий, кто взаимности не демонстрирует, может на терпимость не рассчитывать.
Ну, вот, мы и добрались до третьей стороны треугольника.
Попробую обрисовать эту сторону полнее — тут материала сверх головы.
Одно суждение можно угадать сразу: “Хоть и еврей, а человек хороший”. Прочие суждения достойны того, чтобы составить из них маленькую антологию.
— Я — Иосиф! Иосиф Лурье. Да к тому же — Абрамович.
— И не стыдится же своего имени и отчества…
— Вычислить меня вообще-то можно только по паспорту. Внешне я белобрысый, курносый. Да. Вот только глаза грустные…
Ну, конечно, раз глаза грустные, — еврей. Особая примета…
— А может, все ваши такие? Вы же… Ну и народ!..
— Попробуй скрыть, нас же за версту видно…
— Так что же вы, милостивый государь, русский интеллигент, заняли в этом сакраментальном вопросе столь стороннюю позицию, позвольте вас спросить?
— Вы это о чем? В каком таком вопросе?
— В еврейском, если угодно! В пресловутом!..
— Не обижайтесь. Я, кажется, наговорил вам… Обидным показалось. “Еврейчик”, понимаете ли! Да еще и “шустрый”…
— Уточняю, — буркнул он. — во избежание недоразумений. По национальности я — еврей…
— Да-а-а, — протянул он с восхищением, — теперь я вижу, вы таки и в самом деле еврей. Голова у вас работает… Раз вы еврей, значит, умный человек..
— Где вы видели еврея, который не доискивался бы до какого-то, того или другого смысла?..
— Я выкручусь (это русский говорит. — Л.А.). Ты же знаешь, из меня по уму трех евреев скроить можно…
— Приятно, понимаешь, убедиться, что мыслители и среди лиц коренной национальности есть…
— Ты хоть и еврей, а как русский: Иванушка-дурачок…
— Должен вас предупредить… Я, видите ли, некоторым образом еврей…
— Ведь еврей же, еврей по всем статья, а вот, пожалуйста…
— Одно из двух: или ты не еврей, или ты не крутой…
— Ну и здоров же ты, парень! Хоть и еврей, а… любого скрутишь…
— Наше вам! Я еврей скинхед! Никого не боюсь!.. Хулиганить буду! Зеркала, люстры, морды бить… А почему нельзя? Что я, лучше других? Лучше чукчи? Татарина? Лучше русского?..
— Хоть и Казак по фамилии, но… еврей, короче говоря…
— Вопрос к отчиму: зачем, зачем ты меня евреем сделал?.. Название моей национальности — бранное слово…
— Он шалопут, пижон, да еврей к тому же… — А она спрашивает: — Што это такое: еврей? — Смех, да и только…
Разумеется, любой их этих двадцати фрагментов вырван мной из контекста. Но кое-какое представление о контексте они дают — потому я и набрал их с два десятка. Мог бы набрать и больше. Вопрос в другом: чем объяснить сам контекст? Почему итоговая книга Бориса Рахманина, никогда не объявлявшего себя при жизни писателем еврейской темы, оказалась столь остро направленной? Потому, что издание “осуществлено при поддержке Еврейского агенства в России” (что и указано на форзаце)? Но далеко не каждый текст дает Еврейскому агентству такую возможность. Думал же над этой проблемой русский писатель русско-финско-еврейского происхождения! Главная причина — важность проблемы, которая выходит далеко за пределы еврейской тематики. Сказано же на обложке: “Книга об исчезающем этносе”.
И вы думаете, что это только еврейский этнос и только в России исчезает?
Что такое фрейлехс?
Фрейлехс — еврейский танец. “Пляшут все, взявшись за руки, длинной извивающейся цепью, кто во что горазд”.
Смысл? Ну, в известной мере — манифестация демократизма (“кто во что горазд”). В еще большей мере — манифестация неунывающей жизнестойкости (“надо белозубо улыбаться, надо делать вид”). Почему делать вид? Потому что это танец на краю беды. (“Да, я, кажется, понял… Понял, что даже наша с вами сумасшедшая жизнь — какой бы она ни показалась потомкам — нам, нынешним, должна казаться вполне сносной, даже прекрасной, даже замечательной. Да, да! Потому что каждый день и час, каждое ее мгновение — праздник. Самодельный праздник. Даже под жесткими лучами стронция; даже впроголодь, на ветру; в бою и на краю черной бездны; даже с таблеткой под языком и с петлей на шее. Горько, горько, а еще бы столько!”)
И, наконец, сверхсмысл… Вы помните финал фильма Анджея Вайды “Пепел и алмаз”? Медленный скорбный полонез — путь в небытие.
Вот такой же путь в небытие — еврейский фрейлехс. Только не медленный и скорбный, а шумный и отчаянный. Чтоб все горело, пока окончательно не испепелилось.
“Пепел” — название программного романа Бориса Рахманина. Там американская проститутка завещает свой прах перевезти обратно в Россию.
“Конец света” висит в воздухе. Еврейский юмор позволяет сформулировать страх в интонации анекдота. Слушай, а может, и в самом деле конец? И утешиться: конец века — еще не конец света. Если учесть, что конец века за свою историю евреи пережили раз шестьдесят, то можно и улыбнуться.
Но ведь ждут же конца каждое мгновение! И эта их робость, вечная готовность к худшему… И тысячелетнее усталое смирение. “Только бы не рассердить палачей”. Идут в печь, тихо давясь слезами, боятся обозлить немцев и полицаев. “Да говно вы все! От желтой курицы!!” — это кричит не какой-то там оголтелый антисемит, это кричит Михаил Давидович Кацнельбоген, композитор. Это он написал музыку к фрейлехсу.
И он же находит выход: “Армейская закалка нужна! Тогда мы даже за девушку свою постоять сумеем! Тогда ее на наших глазах никто не посмеет завалить. Тогда нас никто в еврейской трусости не упрекнет, в мерзкой еврейский… нет, жидовской осторожности!”
Армейская закалка скажется, уважаемый Михаил Давидович. Мы сами чужую девушку завалим. Но не кажется ли вам, что, преодолев свою… жидовскую (простите) осторожность, евреи в каком-то смысле превратятся во что-то другое, то есть перестанут быть евреями?
Этот вариант тоже осмысляется у Рахманина. “Уверяю вас, Михаил Давидович, — говорит он ему устами одного из молодых героев. — Уверяю вас, если бы дураки и негодяи не придали русской… российской общенациональной идее какой-то нацистский, шовинистический оттенок, девяносто девять процентов евреев называли бы себя русскими националистами. Ну, российскими… И не только евреи. Все! От Москвы до самых до окраин!..”
Увы. Не получится. “В России вашего брата никогда людьми не признают”. Впрочем, людьми — пожалуйста. А вот особенными какими-то людьми — никогда. Евреями — никогда. Потому что евреи — не русские.
А русскими их — признают? Тоже — никогда. Потому что они евреями быть не перестанут. А если перестанут, то это и будет та самая безысходная жуть, над которой изнывает душа Бориса Рахманина. И душа его героя, композитора Кацнельбогена, который, осеняя себя светом дружбы народов, нашпиговывает свой “Фрейлехс” мотивами из братских музыкальных коллекций:
“ — Да, еврейский фольклор кое-что подсказал мне, но тут есть и элементы русского, даже древнерусского, обрядового фольклора… Славянско-хазарского, если хотите. Вот, пожалуйста! — Он кинулся к фортепьяно, стоя, согнувшись над клавиатурой, продемонстрировал. — Слышите? Это же два такта из “Эх, яблочко!..”! А вот это из “А мы просо сеяли, сеяли…”, а это из “Кадрили”, а вот тут цитатка из белорусской плясовой, а это — из “Украинского гопака”… То есть представлены музыкальные нюансы многих, испокон веков живущих в России этносов… Это “Фрейлехс”, но, можно сказать, по-российски! По-русски!”
То есть реквием.
С кем бы поменяться судьбами?
Евреи у Рахманина все время ощущают себя виноватыми, не всегда понимая, за что и перед кем. И ждут, что неевреи тоже ощутят вину — перед ними. Есть потрясающий момент в “Пепле”, когда героиня, удравшая от русских подлецов аж в Америку, через несколько лет возвращается на короткую побывку. Она влезает в знакомую с детства заплеванную электричку и…
“Ощущение вины охватило Фаину. — Гадина, — говорила она себе. — Сука! Кремль, что ли, виноват или эти маляры?.. Сама ведь, сама!..”
Сама спала с кем попало, сама выбрала эмиграцию, сама и в Америке стала спать с кем попало. И антисемиты тут ни при чем.
А все-таки хочется избавиться от чувства вины, от комплекса неполноценности. Выпрыгнуть в какую-то другую, нееврейскую судьбу.
Критики давно заметили, что у Рахманина в толще реалистического письма всегда спрятан маленький аппаратик чуда. Что-то невероятное… волшебство какое-нибудь. И всегда этот чудесный момент позволяет герою, затиснутому в свое еврейство, выскочить — как на машине времени — в другую эпоху, в “другой, параллельный, так сказать, мир”.
Когда евреи ждут беды, они ждут именно того, что беда чудесным образом обернется избавлением. Что она будет обернута к счастью. Поменяет знак.
Главная мечта — поменяться с неевреем. Паспортами поменяться, судьбами. Чтобы нееврей хотя бы на миг почувствовал себя “в еврейской шкуре”. Это всеподчиняющий мотив мечтаний героев Рахманина.
Всесокрушающий результат: бессмыслен такой размен.
Размен судеб — эмиграция. Была Фаина проституткой здесь, осталась ею и в Штатах. Здесь — кормили обещаниями: обещали устроить на работу, обещали жениться, обещали любить… Там платят долларами и ничего не обещают: вышла на панель — на панели и останешься. Эмиграция — проституция. Пепел твой повезут на родину, да и он по дороге потеряется.
Самый скорбный аккорд в этой мелодии разменов — повесть “Силком…”. Размен характерами. А что, если и впрямь поменять амплуа? Еврей, сроду примирявшийся с тем, что он объект насилия, сам совершает насилие, а жертвой его оказывается девушка… та самая, которая, узнав, кто ее изнасиловал, спрашивает: “Што это такое: еврей?”
Тут, чтобы выстроить экспозицию, нужно изрядное мастерство. Рахманин расставляет фигуры и прорисовывает ситуацию “пуантилистски” виртуозно. Солдат случайно натыкается “в поле ржи” на деревенскую молодку. Мгновенный обвал страсти. “После всего” — ее реплика: “Что же ты… Силком? Силком, да?”
Было ли то чистое насилие или девушка поддалась, ответив “насильнику” встречным желанием? — этот вопрос повисает в воздухе, и автор делает все, чтобы он там и оставался висеть — без ясного ответа. Ибо дело не в этом, а в том, что парня начинает мучить совесть. Случайно узнав (через восемь лет после случившегося), что девушка его тогда искала, приходила в часть (а у него, “как назло”, как раз вышел дембель), этот бывший солдат (ставший за восемь лет научным сотрудником), этот демобилизованный воин мобилизуется вновь: берет билет, едет в то место, где когда-то служил, сходит с поезда, видит на перроне бабусю, торгующую яблоками, рядом с нею — семилетнюю девочку и… узнает дочь.
Почему я в это верю?
Рахманин вообще склонен ко всякого рода потусторонним встречам и узнаваниям. Иногда эти очные ставки у него очень уж скоропалительны, явно подстроены, пахнут Достоевским, держатся на ухищрении ума.
Но здесь — такая психологическая филигрань, такая тонкость реалистического письма, такое чувство такта… Несомненно, повесть “Силком…” — лучшая в художественном отношении вещь Рахманина в посмертном томе.
Он узнает в девочке дочь, и я в это верю.
Потому (хотя бы), что бабка — мгновенно узнает его. Не говоря уже о той женщине, которая девочку родила и вырастила (женщина появляется чуть позже). В доме (в доме бабушки, внучки, правнучки) обнаруживается на стене фотография, вырезанная когда-то из журнала: ракетный полигон, испытания, пульт, запуск… на первом плане, естественно, старший научный сотрудник Пинчук, но в глубине, на заднем плане можно различить и его, Берга…
И ведь различили.
— Дядь, а дядь! Пойдемте в избу, а то мама увидит вас на крыльце и будет стесняться.
— Какой же они тебе дядя? — спокойно уточняет старуха. — Они тебе отец.
Ну, вот. Теперь Берг должен решить, что ему сделать. Отвалить обратно в город (защитить диссертацию и т.д.). Или остаться здесь, где живет вырастившая его ребенка невенчанная жена (будьте уверены, Рахманин описывает ее появление так, что девушка, когда-то неосторожно зашедшая в “поле ржи”, сама себе может позавидовать) — блестящая сельская производственница ставит биологические эксперименты на фирме перестроечного образца…
Так куда качнется душа? Соединится ли согрешивший когда-то Берг со своей тогдашней жертвой, когда она, нынешняя… избранница?.. абсолютно в нем уже не нуждается…
Сядет он в поезд? Останется?
Вот уже “стучит вдалеке”. “Стоянка — одна минута”.
В эту минуту Борис Рахманин обрывает повествование.
Не верит. Ни в тот, ни в другой исход как в разрешающий проблему.
Не вытанцовывается у него “славяно-хазарский альянс”.
Ну и что?
Пинчук с Бергом ведут, между прочим, такой разговор.
— Жениться вам надо, Берг. Работа есть, жилье кое-какое имеется. Дело за женой. Хотите, познакомлю? Хорошая девушка, спокойная. Преподает английский…
— Не Региной, случайно, звать?
— Нет, Ларисой. Высшее образование, русская…
Стоп! Ни Регина, ни Лариса к делу не относятся — и Бергу, и его автору, и вам, уважаемый читатель, если вы вникли в сюжет, доподлинно известно, что хорошую девушку зовут Нина и что к английскому языку она отношения не имеет. Вас просто водят за нос, морочат вам голову, усыпляют бдительность… но вы не должны пропустить того главного, что скажет сейчас еврею Бергу русский Пинчук о русской девушке, не важно, Регина она там, Лариса или Нина.
— Вы ведь по культуре, по традициям человек давно обрусевший, так ведь? А она — демократка, интернационалистка… Так как же?
Берг отшучивается, подыгрывает, причем делает это не без легкого глума над таким женским параметром, как интернационализм. На что Пинчук отвечает:
— Эх, Берг, Берг… Нетипичный вы какой-то еврей, ей-богу.
— Типичный я, господин Пинчук, типичный, — отвечает Берг со знанием дела. — Вы приглядитесь…
Приглядимся и мы. Ибо Пинчук со своими определениями попадает в самую точку. Ну, правда, какой из Берга еврей, если и по культуре, и по традициям (и по языку, и по вере, пусть атеистической, — добавлю я) он давно обрусел?
Двойник Берга из рассказа “Возвращение со звезд” (слетал-таки еврей в “другое измерение”) рассуждает так:
— Я еврей, обыкновенный еврей… Впрочем, обыкновенный ли? Нет, не обыкновенный. И впрямь казак, в некотором смысле. Говорю по-русски, думаю по-русски. В том числе и в данную минуту. Хорошо это или плохо? Так получилось. И поздно выражать сожаление по поводу того, что другой язык — идиш или
иврит — мне неведом. Русский меня вполне устраивает. Он действительно великий… Но одного знания языка мало; не только в речи тут дело. Я ведь и думаю по-русски, а это означает, что я и по самому образу мышления русский… Что же из этого следует, если всерьез? Что голова у меня отнюдь не еврейская? Но… Я же еврей!.. И останусь им, несмотря на…
На этом месте герой спохватывается: “Ой, хватит!” — и прекращает свой внутренний монолог. Но именно тут у меня возникает читательский соблазн его продолжить.
Итак, что остается у еврея, когда он забывает язык и веру своих предков, теряет связь с “исторической родиной” и всецело становится… ну, в данном случае русским?
Имя. Только имя.
Это много или мало?
Ничтожно мало, если не делать имя точкой опоры и не пытаться помочь жизни перевернуться.
Очень много, когда жизнь все-таки переворачивается и Адам в очередной раз должен давать имена вещам.
Значит, первопричина не в том, какое кто себе усвоил имя, а в самой череде геополитических переворотов, по ходу которых те или иные группы “человеков”, вырабатывая тип поведения, должны искать себе имена.
Тут факт звука важнее приписываемого смысла. Неужели Берг, или Кацнельбоген, или Бухбиндер, или любой герой Рахманина, говорящий о себе “я еврей”, думает, будто он хоть отдаленно похож на бедуина, перебравшегося когда-то на берег моря “из-за реки” и тем давшего своему племени имя? Не войдешь же в ту реку вторично! В нее и нынешние израильтяне не вошли, хотя уж они-то выдавили из себя по капле галутного еврея, боявшегося “рассердить палачей”!
Ну, а если опять переворот? Если продолжатся перевороты и дальше? Сотрясают же они человечество на протяжении всей его истории!
Тут еврей, выросший при Советской власти и помнящий, сколько крови, своей и чужой, пролили за светлое будущее комиссары в пыльных шлемах, возмущается:
— Это в сегодняшней жизни такие перевороты кажутся неизбежными! А я мысленно — уже там, в завтрашнем дне. Где не только пресловутого пятого пункта не будет, но даже и паспортов. Даже фамилий… “Человек…” — так меня там зовут. Да! Шестое чувство братства станет в будущем — как зрение, как слух. Лишившийся его — инвалидом покажется, калекой… Может, вы сомневаетесь, наступит ли оно, будущее? Обязательно наступит! Как же иначе? Дети-ангелочки обязательно должны взойти на следующую, высшую ступень развития — в люди выйти! Мир выживет! Я знаю это!
Судя по интонации, в какой передает монолог своего героя Борис Рахманин, он как автор знает не только “это”, но и еще кое-что. Мир-то, конечно, выживет. Но в каком состоянии? И вы думаете, что народы, этносы да просто группы людей станут в будущем безотвязно жить на тех пятачках земли, где им довелось появиться на свет и вырасти? Запереть их на таком пятачке — это что? Гетто! Пусть же идут, куда хотят! А когда все идут, куда хотят, это что? Смазь вселенская, радость нагульновская: все такие “смуглявенькие” и все, разумеется, без прописки?
Так отчего, спрашиваю я, исчезнет еврейский этнос в России? От антисемитских козней? Или оттого, что исчезнут вообще все этносы на этой широкой земле? А если они и впрямь исчезнут? Да назовитесь вы хоть евреями, хоть русскими, хоть чукчами (луораветланами, изобретательно называет их герой Рахманина), да пусть даже всечеловеками — все равно же рождаться люди будут разными, разными по форме носа, по разрезу глаз, по цвету кожи, а главное — по образу поведения, в зависимости от того, на какой земле они живут.
— А мы и зависим! — подхватывает герой Рахманина. — Я тут отнюдь не инородец! Мы ассимилируемся! Мы связаны и кровно, и духовно. Связаны естественным, ставшим частью природы муталистическим симбиозом…
— Чем, чем?! — раскрываю я рот. — Переведи на славяно-хазарский!
— Как листья и корни, как цветы и плоды, — переводит он. — Здешние коровы кормятся травой, которая выросла на здешней почве и потому содержит в себе, в своих клетках, микроэлементы, присущие лишь этой и никакой другой почве. А коровы дают молоко, которым нас всех тут вспоили. И нас, и наших прапрапра…
Тут сам Рахманин не выдерживает и подбрасывает в дело аргумент в виде клички: “Биопариот”. Что в переводе на славяно-хазарский означает: “Христианин обрезанный”.
Спор замирает на мертвой точке, чтобы через мгновение закипеть вновь.
— Мы тоже народ, этнос! — возвращается еврей к своему пунктику, то есть к пункту номер пять. — Не пункт в паспорте надо менять или отменять, а отношение к нему! Как только отношение изменится — очень скоро изменится и ситуация. Мы до тех пор евреи, пока нам об этом напоминают, а потом…
— Что потом? — ехидно переспрашиваю я. — Ассимиляция по чистой?
— Мужества надо набраться, — не сдается мой собеседник. — Ассимиляция — процесс хоть и мучительный, но естественный и необратимый. Увы, а может, и к счастью — все мы когда-нибудь станем на планете Земля только землянами. Да, не русскими, не англичанами, не французами, не чеченами, не евреями, а землянами! Так нас всех будут называть жители Марса, Юпитера и тому подобных планет. А мы, в свою очередь, всех в США — англосаксов, итальянцев, ирландцев, даже негров — американцами. Так что процесс уже пошел… Называют же вас там, в США, русской, не так ли?..
Та, которую там, в США, называют русской — проститутка Фаина из повести “Пепел”, — позволяет себе в этом месте расхохотаться: она-то отлично знает, что как нет в природе двух совершенно одинаковых признаков мужского достоинства, так, стало быть, не может быть никакого равенства, кроме как в знаках оплаты, причем размеры оплаты, как размеры мужских достоинств, бесконечно разнообразны.
Дав Фаине отсмеяться, возвращаюсь к вопросу, поставленному у Рахманина ребром. Русско-еврейский этнос если и исчезнет, то вместе с другими этносами, затесавшимися в этот всечеловеческий, глобальный, мировой процесс, который уже очень давно “пошел”. Но не выживет человечество в виде ровной “смуглявенькой” массы — непременно возникнут новые различия, и под крики: “Мы коренные, а вы пришлые!” — станет любая коренная или пришлая масса расчленяться на новые фракции.
Не факт, что они будут мечены генетическими ярлыками. Не исключены и другие ярлыки. Союз рыжих, например. Клуб веселых и находчивых. Партия любителей пива. Фанаты “Спартака”. Хранители древностей. Защитники животных. Чистильщики обуви. Стоматологи, компьютерщики, скрипачи…
— Не надо! — весело кричит мне находчивый герой. — Не надо искать новые имена! Надо помнить старые. Кажется, все исчезло, осталась одна пустота, но произнеси имя, и пустота заполнится! Свято место пусто не бывает! Да, я еврей. Ну и что?
Это “ну и что” показывает, что слухи об исчезновении этносов на нашей грешной земле сильно преувеличены.