Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2004
Перевод Александр Заполь
Новая жизнь Начнем новую жизнь на одиноком бетонном острове с электрическим столбом и несколькими воронами на проводах. Как два утомленных ледокола с разбитыми днищами, заснем на пляже рядом с пустыми бутылками из-под пива. Нужно только иногда потянуться и отрубить руки, тянущиеся к нам с тонущих кораблей, развернуть приплывшую в бутылке записку, последние прости жене и детям с вопиющими ошибками в правописании. Но из выброшенных вещей ничего особо не пригодится — ночами, когда утопающий в пиве остров вращается, с него смывает все, что не прибито, не привязано и не запуталось в водорослях. Мы остаемся здесь, обнявшись, обвившись мачтами и трубами, лижем их, как радостные пудели. Каждый поцелуй превратится в незабудку на загаженном берегу, и в восемь утра запоют голоса сирен. Пора отправляться на работу. Как картинка Вынь меня из плоскости, из большой картины в тяжелой золотой раме. Видишь — я стою по колено в куче компоста. Второй слева, в костюме, цветы в руке. Губы сжаты, по подбородку течет улыбка. Поглядываю тайком — ты пришел к кому-то другому и после останешься на бал. Приятно познакомиться, я — тыква. Но твои руки этой ночью превратят меня в карету. Она отвезет тебя на пустое топкое поле, откроет дверь и будет смотреть, как дождь маленькими мазками пытается пририсовать тебе лицо. Осень Адама Панка С пластмассовым игрушечным пистолетом в руке Адам Панк болтается около универмага «Centrs», ищет товарищей по летним играм. Товарищи в банках и в бюро тайком под столами кормят грудью детей и пасут звякающих глиняных поросят. Муравьи исчезли из открытых пивных, желтые маркизы унесло в море. Попрыгунья стрекоза продала микрофон, устроилась в рекламное агентство. Адам Панк все еще ютится в дупле дерева в Верманском саду. Перевез туда компьютер, вещи и книжки. Наружу выбирается редко. Только иногда в сумерки шляется по дворам и пассажам, скребется в окна предметом, по форме напоминающим нож. Пастушок Теперь мне принадлежат только подносы, на которых богам несут алкоголь, когда они спорят и один ранит другого, темной грозди сосет липкую сладость. Каждый засыпает в красном облаке, ослепленный своим величием и мудростью. Тогда я пью их вино, а землю сгребает розовыми ногтями заря. Фильм Ужас поправляет мэйкап и возвращается в кабинет доктора Калигари. Милый, раскрашенный Ужас больше не кашляет под кроваткой зловещие ноктюрны с выпученными глазами и растопыренными пальцами. Темнота не сосет под ложечкой. Беззвучно скользят титры, в титрах имена жертв. Status quo Признание в любви прекрасно, как провозглашение независимости. После долгих лет в оппозиции переехали в романтическое служебное помещение — как соколы, то есть голые, — годами не сползали с одра. И усатые королевы признали нас de facto. Сегодня снова государственный праздник и салют, стаканы сверкают, как ордена, поцелуи заместо закусок. Ergo bibamus, мой принц, мы стибрили целое государство, как пустое сердце. * * * лето всхлипывает за мостом дождь Ингмара Балоде Реки на щеках моей земли, как пряди мокрых волос. Побарахтаешься и смотришь, как поэзия стекает по нашим плечам, как незаметно высыхает любовь. Как вкопанный, стоишь на каменном мосту и ждешь ночи, когда выплывет змей и уставится на тебя зелеными глазами. Ремонт Только по субботам, воскресеньям и праздникам мы можем лежать в одной гробнице — открывать поеденную древоточцами дверь с повисшей внушительной ручкой, дышать друг на друга тленным дыханьем, всю ночь валяться в прахе. Чтобы утром, возвращаясь туда, наверх, увидеть — еще полуостров разъело, еще один мыс стесался, еще несколько туч попадало на землю, все в чехлах, покрыто белым пеплом. В полдень дрогнула паутина, мы получаем известия о новых невзгодах, посетивших весь мир. Покупаем вино, отправляемся в гости к друзьям. Обсуждаем странные способы самоубийства, особо смешные погребальные обряды. Иногда вдруг кто-то прикинется мертвым, остальные говорят о нем только хорошее и горюют, как сильно его недостает. В этом погребе, где в банках поблескивают огурцы и грибы, покачиваются связки лука, и оранжевые тыквы на полках улыбаются беззубыми ртами. Маршрут Всю ночь троллейбус кружит по улицам, как перенаселенная, неблагополучная комуналка; в темноте слышен кашель, со скрипом открывают дверь, волочась в туалет в глубине двора. Также во сне звучат грустные жалобы о днях, прожитых на сиденье для инвалидов и пассажиров с детьми. Детьми, родившимися в Янов день в запасной шине. Которую никогда не возьмут из замасленного угла и не поставят на колесо, чтобы ехать булыжными выбоинами извилистых переулков, где на остановках мертвые старики выходят полежать на скамейках, обмотав ноги вечерними газетами. Никогда они не выплывут на небольшой красной легковушке из сети общественного транспорта. Туда, где нет ни проводов, ни рельсов, где ты едешь всю ночь по широкой магистрали, никого не встретив. Даже огни дальнего света не попадают тебе в глаза. Ангел «Are you my angel?» Allen Ginsberg. «A Supermarket in California» Да, я твой ангел, этим вечером изгнанный с небес, чтобы завернуть тебе в целлофан усталое, пожухшее яблочко, которое одни жадные руки передавали другим. В эту ночь распродажа: неспелые фрукты — со скидками, мертвая плоть — в кредит. Не говори никому, я — твой ангел, Давид, изваянный Микеланджело; если этой ночью целовать мои ладони, звенели бы фарфоровые косточки пальцев. «Твое небо цвета глаз», просипишь мне в ухо, ибо ты поэт. Ну, сколько бы ты заработал, разобрав меня на детали и продав под мостом в утиль? Бутылку джина, которую, скривившись, опустошишь с черносмородиновым вареньем в сумерках полной мертвецов комнаты, вместе с чужим стариком из бара; охмелев, он загибает про танки и, уходя, стащит твой кошелек. Этой ночью за каждой стойкой по ангелу, не правда ли, каждый улыбается шире, чем предусмотрено трудовым договором. Смена кончается, взмахнув крыльями, они уносятся в полупустые комнаты с голой лампочкой и печкой в углу, где прохладные руки возьмут и поцелуют чью-то милую и кудрявую голову. Господин за тобой уже считает деньги. Может, он купит все сливы и бананы, всю рыночную площадь и меня в придачу. Положит на полку за стеклянные дверцы, будет часто обметать метелкой из конских волос, полировать небо отрезком плюша. Не кричи, не задавайся. Живо вытаскивай огурцы из карманов. Попроси, чтоб тебя отвезли домой. Не грусти. Напиши стишок. * * * Мы с коллегами — вымышленные существа в сознании нашей началь- ницы — усердные, вежливые, вовремя приходим на работу и остаемся до позднего вечера, все время работаем, не разговариваем, глаз не отрываем от компьютеров. Бедная начальница не знает, насколько хрупко ее сознание — о, если бы она видела нас в те моменты, когда она отправляется в банк или на обед, когда сидит на семинаре или уезжает из Риги! Я ей такого не пожелаю. Она бы нас не узнала. Ее сердечко не вынесло бы — увидеть, как мы вдруг забываем читать и писать, выкрикивая похабные песни, прыгаем из окон, лазим по деревьям на бульваре и едим грибы. Наша крестная мать, мачеха, мать-земля, мать хлеба и воды рухнула бы, всхлипывая, на принтер. Не захотела бы нас видеть. Не было бы нам больше праздничного вечера, когда радостные и чистые, как после субботней бани, как невинные ангелы у рождественской елочки влажными глазами ждем, когда начальница тихо обойдет нас всех, каждому вручая конвертик. Ночь в Задвинье Пойдем, я тебя поведу домой. Трамвай, как пьяный корабль, проскачет последние пару десятков метров, резко завернет — чтобы едущие попадали с сидений и проснулись — открыв дверь, впустить в вагон темноту. После дождя блестит мокрая брусчатка, аптека, больница, сумасшедший дом и кладбище гостеприимно открывают ворота. Гномы в витринах магазинов и эксклюзивная кухонная утварь, мы пройдем мимо них. Всю ночь в бледном свете лампочки кто-то сидит у киоска, пьет пиво и отбирает деньги у припозднившихся покупателей. Ты ему дашь сигарету, и он нам плеснет глоток. Моя улочка внезапно обрывается перед огромным шоссе, но в последний момент мы прошмыгнем в подъезд. Здесь белые коты гуляют по стенам, под ногами хрустят пустые ампулы, ветви дерева открывают окно и тихонько грызут грязное стекло. Все комнаты пусты, цветные лучи на стенах и потолке показывают нам кино — там темный клен за окном потягивается в дремоте, там на грядках во дворе всходит трава, мой дед в белой рубашке сидит на полу, чистит яблоки. Лучи гаснут, дом останавливается посреди туннеля темноты. Засыпай, дальше тебе идти одному. Правила внутреннего распорядка Я ничего против не говорил, посмотрел, помолчал, вздохнул, сел за свой стол. И другим ничего не сказал, только с некоторыми поделился, что я об этом думаю. Меня ведь никто и не спрашивал, все втихаря сделали, так что потом ничего нельзя было изменить. Только после услышал, кто-то говорил, что дальше все будет по-другому — все уже заранее расскажут, некоторым даже сначала будут показывать, и между собой ничего нельзя будет говорить, и, упаси Бог, на стороне что- нибудь рассказать. Так я другим и сказал, и кто-то был до того туп, что пошел спрашивать, правда ли так будет. Теперь все на нас очень сердиты, говорят, будут неприятности. Это меня немного расстроило, но вслух я этого не сказал. Только сидел в нашей комнате у своего стола, тогда вошла она, оглядела помещение и, уходя, сказала: «Тут же никого нет».