Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2003
Адольфу Хампелю
Невероятно, думал мальчик, спускаясь в погреб за вином, это просто невероятно. Кто бы мог подумать! Германия, та самая Великая Германия, которая превыше всего, теперь лежит в руинах. Ее сыновья, те, что пережили катастрофу, разбрелись по всему белу свету. Цвет общества, предприимчивые, хозяйственные австрийцы томятся в плену, а их прислуга, покалеченная войной, собираясь по вечерам в парадных залах поместий, пьет вино и предается воспоминаниям о своих боевых подвигах.
Но самым невероятным мальчику казалось то, что он, тоже австриец, поросль могучего судетского древа, будучи выселенным из родных мест, вместе с сестрами прислуживает чужой прислуге ради куска хлеба.
Однако служба есть служба, ее следует исполнять с предельной четкостью и добросовестностью. Очистив бутылки от пыли и плесени, поднялся наверх, вымыл руки, надел передник и вошел в парадную.
— Наконец нам доставили настоящее вино! — воскликнул кривой Ганс, управляющий поместьем, подрядивший мальчика ухаживать за лошадьми и в свободное время помогать по дому. — А то вот еще вспомнился мне забавный случай… Поздней осенью наш санитарный поезд, полный раненых, остановили под Брестом: заминирован путь.
Мальчик подошел к камину подкинуть поленьев в огонь и остался сидеть на полу. Он был в том возрасте, когда жадно глотают все, что относится к военным приключениям. Не говоря уж о том, что тяжелое поражение, понесенное Третьим рейхом, томило и его юную душу, были и у него друзья, с которыми они клялись в свое время сложить головы по первому же приказу поверженной ныне родины…
— Не хватало солдат, — продолжал кривой Ганс, — приказали: если кто из раненых в состоянии держать оружие, прийти на помощь. Ну, я, хоть и с перевязанным глазом, однако другим видел неплохо и сошел с поезда. Разделились на две группы. Одна отправилась разминировать путь, другая прочесывала близлежащие леса и селения в поисках партизан. К полудню собрали сотни две народу. Что с ними делать? Фронт дышит в затылок, самолеты красных бомбят то слева, то справа. Уложить всех разом опасно — из могил поднимутся и взорвут состав.
А неподалеку виднелась заболоченная котловина, наглухо огражденная еще до войны колючей проволокой — должно быть, потому, что немало скота там погибло… Вот кому-то и пришло в голову загнать туда партизан и запереть. Сделали проход, стали загонять.
Не идут — хоть ты тресни. На болотах родились, на болотах прожили жизнь, но ступить туда по чужому приказу — ни за что. Весь поезд вышел смотреть, гадали, что делать. А положение становилось критическим: весь состав мог оказаться в руках красных. В конце концов капитан, командовавший операцией, приказал отделить мужиков, поставили два пулемета, пулеметчики залегли, прицелились… И тут пожилая кобыла с ребенком на руках…
— То есть как — кобыла с ребенком на руках?! — переспросил кто-то из наивных. Среди немцев тоже попадается немало наивных.
— Ну, женщина с продолговатым лицом, чем-то напоминавшим лошадиное, — пояснил Ганс. — И еще плечи у нее, видимо, от тяжелой работы, были распарены — одно выше, другое много ниже…
— Ну-ну? — торопил наивный.
— Прижав ребенка к себе, женщина произнесла какое-то странное слово, что-то похожее на заклинание. И тут же, пройдя за колючую проволоку, вошла в болото почти по пояс. И вот, представьте себе, одним этим словом она сдвинула с места всю массу народа, все, словно снявшись с мели, цепочкой, друг за дружкой, вошли в котловину.
— Ну, ну?
— Ну и все. Мы их там заперли, разошлись по вагонам, и поезд тронулся…
— Но само слово, что это было за слово?
— Кто их там на востоке разберет… Где-то у меня было записано… Я люблю собирать странные слова… Как мне помнится, что-то вроде felikospo.
— И что это означает на их языке?
— А кто его знает. У всех знакомых переводчиков спрашивал — никто такого слова не слышал.
Поздней ночью мальчик поднялся по лестнице на сеновал конюшни, где была его постель, и стал думать о странной женщине с ребенком на руках, у которой лицо чем-то напоминало лошадиную морду и плечи были одно выше другого… Но какая в ней сила, если она смогла одним словом сдвинуть с места всю ту людскую массу… Все дело в том слове, в том заклинании, думал мальчик. Надо во что бы то ни стало выяснить, что оно означает…
Всю ночь он ворочался в своем гнездышке. Ему без конца снилась высокая костлявая женщина с ребенком на руках. Стоя по пояс в болоте, она повторяла на разные лады свое никому неведомое “felikospo”. Мальчик просил ее говорить громче, медленнее, по слогам. Она послушно повторяла свое слово и медленно, и по слогам, он мучился, стараясь изо всех сил проникнуть в стихию чужого языка, но при всех своих отличных отметках в довоенной школе никак, ну никак не мог постичь тайну этих звуков…
В погребе запасливого австрийца хранились две огромные бочки с винным спиртом для хозяйственных нужд. Мальчик слышал от кого-то, что русские солдаты предпочитают чистый спирт. Наполнив флягу, он направился в соседний городок, где стоял гарнизон красноармейцев, и к вечеру вернулся с русско-немецким разговорником. Толку от него оказалось мало, поскольку в русском алфавите отсутствует латинская буква “f”, а без нее найти искомое было немыслимо. Однако, слово за словом, мальчик погружался в славянскую стихию…
После долгих мытарств семья беженцев из Судет приютилась в крохотной комнатке в пригороде Пассау. Город славился своими культурными традициями, библиотеками, монастырями. Там дотошный мальчик в конце концов выяснил, что “felikospo” есть не что иное, как “Велик Господь”, воспринятое на слух и искаженное не владевшим языком рассказчиком.
Через пять лет, окончив гимназию, юноша поехал в Рим и поступил в знаменитый R u s s i c u m, католический коллегиум, готовивший пасторов как для Восточной Европы, так, разумеется, и для самой Германии.
Массинг — очаровательный крохотный городок, расположенный в южной Баварии на берегу безымянной речки. Великолепный костел, рядом идеально ухоженное кладбище, на могилах — прекрасные, должно быть, очень дорогие памятники, что ни памятник — то произведение искусства.
Служить бы в этом костеле да служить, тем более что семья нашего героя, завершив беженские скитания, приобрела замечательный домик, прямо возле костела, между храмом и речкой. Но, Боже мой, кто может постичь тайну чужой души, если человек и сам ее не ведает, кто вправе взвалить на себя бремя быть другому судьей?!
Языки учат не для того, чтобы они тихо угасали в памяти, языки учат, чтобы это живое древо духа человеческого разрасталось и плодоносило. Молодого пастора влекло на Восток, и он не мог противостоять искушению ездить туда при каждом удобном случае. Но главное, он вырос в многодетной семье, где за столом собиралось не менее двадцати человек с отцом-патриархом во главе. Обедать в одиночестве, как подобает пастырю, ему казалось унизительным, недостойным.
К тому же в католических общинах существует ритуал: здесь выбирают юную девицу, которая на праздники первой входит в храм в белом платье с букетом цветов, коих в Массинге великое множество. Войдя в храм, она вручает цветы пастору. Ее принято называть невестой Господа, но злые языки, каких в Германии тоже немало, за глаза называют девицу невестой пастора, прекрасно зная, что католические пасторы дают обет безбрачия.
К его несчастью, сразу же после начала его пасторского служения в Массинге община выбрала невестой Господа румяную, стройную, пышущую здоровьем девицу, как говорится, кровь с молоком, которая исправляла свои обязанности чрезвычайно старательно. Ее певучий голос, ее глаза, каждое ее прикосновение были сущей мукой для молодого пастора.
Через два года отчаянной борьбы с самим собой он явился к своему епископу, стал на колени и попросил освободить его от служения: он не в силах выполнять обет безбрачия. Епископ отечески журил его, уговаривал, но это не помогало, и тогда он обратился к Папе. Поскольку молодой пастор был звездой выпуска, личностью, уже известной в католическом мире, Папа ответил ему. В своем письме он горько сожалел, что его чадо не смогло выдержать испытание, и выражал надежду, что в любом случае юноша останется в лоне Церкви — хотя бы в качестве талантливого богослова.
Ранним осенним утром, собрав свои нехитрые пожитки, лишенный сана пастор уехал в другой конец Германии, чтобы начать новую жизнь.
Шли годы, проходила жизнь… Доктор богословия, профессор, с поношенным портфелем своего тестя-ветеринара, изъездил бывший Советский Союз вдоль и поперек. Конференция, доставка гуманитарного груза, еще одна конференция и снова гуманитарная помощь. Ездил когда в одиночку, когда со своим другом Грулихом, так что в балканских странах их даже прозвали Кириллом и Мефодием. Каждый раз, въезжая в бывший Союз и выезжая, искал он в окрестностях Бреста ту самую заболоченную котловину, которая так повлияла на его судьбу.
— Да не там она, — сказал ему однажды в Вайнгартене, на какой-то конференции, писатель Алесь Адамович, сам партизанивший и знавший все котловины родной Белоруссии наперечет. — Ты часто бываешь в Литве. Когда в очередной раз там будешь, позвони, заезжайте на пару дней. Найдем мы тебе и ту котловину, и людей найдем, тех, что еще остались…
Немцы любят точность. С подробной картой, со скрупулезно составленным списком доктор богословия обивал бесчисленные пороги, прошел множество инстанций, но в конце концов добился, чтобы загнанных в ту котловину приравняли к жертвам нацизма и выплатили им компенсацию.
В католической Германии быть священником, лишенным сана, считается делом постыдным, позорным, об этом не принято говорить вслух, хотя, зная Адольфа почти два десятилетия, я часто спрашиваю себя — ну, остался бы он тогда в Массинге… Был бы хорошим, вероятно, очень хорошим пастором… может быть, стал бы епископом — ну и что? А кто бы завез эти тысячи тонн гуманитарного груза на Восток, часто по зимнему бездорожью, по горам, сидя за рулем, рискуя жизнью? Епископы этим не занимаются. Кто бы написал все эти многочисленные исследования, статьи, десяток книг, среди которых прекрасная книга о Януше Корчаке, кто бы организовал конференции во всех уголках этого грешного мира?..
Воистину неисповедимы пути Господни…
Три грузовика, наполненные гуманитарным грузом, пять монашек и профессор, доктор богословия, несутся через Польшу к городу Брест, где, собственно, и начиналась Великая Отечественная война для России. Стояла ранняя холодная весна. Исхудалая, полураздетая толпа уже дожидалась возле брестского костела.
Боже праведный, оглянись, посмотри, где победители и где побежденные… Смилуйся над этим бедным людом… Каждому хочется сохранить достоинство и в то же время выбрать что-нибудь получше, потеплее, какую-нибудь куртку поярче, надоело носить все серое да серое… И, пожалуйста, господин немец, примерь эту куртку на себя: мой дома, болеет, не смог прийти, но он и по росту, и в плечах примерно такой же…
Выдача гуманитарной помощи и денежных ссуд пострадавшим происходила в притворе храма. Костел, запущенный еще со времен Союза, никогда не отапливался, что же до притвора, то там вообще казалось холоднее, чем на улице. Однако милосердие не терпит высокомерия, брезгливости, мнительности — если уж ты ступил на эту стезю, то иди до конца.
Не менее ста раз приходилось старому профессору снимать пальто и надевать на себя то то, то это, ибо женщины с одного раза не выбирают. Но самой сложной задачей оказалось распределение денег, которое, конечно же, было возложено на профессора. Одни были в списке, но приходили без паспортов. Другие приходили с паспортами, но их не было в списках. Кто-то приводил свидетелей, кто-то доставал какие-то старые справки.
А тут и вовсе невероятный случай. Пожилая женщина пришла с паспортом, она была в списке, получила свои триста марок, куртку и ботинки, но потом достала еще один паспорт на ту же фамилию.
— А это чей документ?
— Моей матушки…
— Но, — сказал профессор, несколько смутившись, — на покойников мы как-то не рассчитывали…
— При чем тут покойники? Моя матушка жива-здорова, слава Богу…
— Почему же она не пришла сама?
— Как не пришла? Стоит во дворе.
— Если она уже во дворе, почему не вошла?
Женщина оглянулась, нет ли лишних ушей, и прошептала:
— По религиозным причинам…
Преисполненный любопытства, профессор вышел во двор. Под колючей, качающейся на ветру акацией стояла костлявая старуха с продолговатым лицом, одно плечо было у нее выше, другое ниже, они действительно были как бы “распарены”…
Профессор замер от изумления…
— Вы… кажется… первой вошли тогда… в котловину?..
Старуха молча кивнула.
— У вас… кажется… был ребенок на руках?..
Старуха еще раз кивнула.
— Тот ребенок… он… жив?
Старуха снова кивнула, на этот раз в сторону пожилой женщины, предъявившей в костеле ее паспорт.
То ли она немая, то ли не хочет со мной общаться, подумал профессор.
— А почему вы не вошли в храм, а передали паспорт дочери?
— Пощусь, — сухо ответила старуха.
— Что с того, — сказал профессор. — Теперь Великий пост. Все христиане постятся. Я вот тоже пощусь.
— У меня строгий пост, — пояснила старуха. — При строгом посте глаза не должны видеть новые лица…
Профессор, знаток обычаев ранних христианских общин, вспомнил, что в апостольские времена у древних христиан действительно было такое правило — не видеть новых лиц, не завязывать новых отношений, потому они и прятались по катакомбам до самого Воскресения Христова…
Но, Боже мой, где Рим и где Брест с его котловинами, как это правило могло сюда добраться и сохраниться через две тысячи лет?!
— Ты… был тогда… с ними? — спросила старуха.
— Нет. Мне было тогда десять лет.
— Тогда откуда знаешь, что я первой с ней вот на руках?..
— Слышал.
— Тут, у нас? Или там, у вас?
— Сначала у нас. Потом у вас.
— Искал-то долго?
— Долго.
— Хорошо хоть нашел.
Он выдал старухе все, что ей полагалось, добавил и еще сколько мог из своего кармана. Поздно ночью, попрощавшись с польским священником, только что назначенным настоятелем этого холодного, опустошенного костела, сели в машины и отправились в обратный путь…
— А что, сестры, нет ли у вас аспирина и горячего чая в термосах? Боюсь, эти бесконечные переодевания дорого мне обойдутся…
Был и аспирин, был и чай, но ничто не помогло. Дома слег на два месяца — воспаление легких, ни больше, ни меньше.
А годы идут… Двухэтажный домик, приютившийся между храмом и речкой, почти опустел — старики перебрались на кладбище, молодые разбрелись по белу свету. Мучившая когда-то пастора девица превратилась в тучную добродушную хозяйку, торгующую мясными продуктами в собственном магазинчике. В костеле служит новый молодой пастор, община выбрала новую невесту Господа, которая по праздничным утрам входит первой в храм с букетом цветов, которых тут море разливанное…
Профессор, отец прекрасного семейства, теперь уже и дедушка, сократил свои скитания по свету, редко наведывается даже в этот родной для него когда-то уголок. В основном навещает старшего брата на Троицу, а то еще, бывает, община пригласит как общегерманскую знаменитость, когда нужно решать какие-либо важные вопросы.
Последний раз его пригласили, когда решалась судьба органа местного храма. Поднакопив деньжат, массингцы решили увековечить свое поколение в памяти потомства приобретением нового органа. С профессором хотели посоветоваться — где его выгоднее приобрести.
— А со старым органом что будете делать?
— Продадим, — сказала массингцы. — Уже есть покупатель.
— Большой возьмете на себя грех, — предостерег профессор.
— Почему? — изумились массингцы.
— Нельзя продавать намоленное.
— Что значит — намоленное?
— Намоленное есть предмет, при котором душа часто освобождалась молитвами от своих грехов…
— Тогда как быть? Что доктор богословия посоветует?
— Подарите его.
— Кому?
— Есть у меня на примете очень достойный и очень бедный храм с глубоко верующей паствой…
— Быть по слову твоему, профессор, — сказали массингцы.
Доводилось ли тебе когда-нибудь, дорогой читатель, быть свидетелем того, как высокие своды храма после долгих десятилетий молчания вдруг снова обретают Божественный глас?! Это чудо, равного которому, может быть, на свете и нет. Переполненный храм Бреста стоя слушал Баховы переливы божественных песнопений, все в мире замерло, и только по худым, измученным лицам медленно катились слезы…
Настоятель пригласил профессора на амвон сказать несколько слов. Тот стал скромно, у края, лишенные сана не смеют стоять в центре.
— Дорогие друзья, — начал было профессор и осекся, потому что, блуждая взглядом по лицам, приметил в дверях, среди тех, кому не досталось места внутри, ту самую костлявую старуху, которая, в сущности, и привела его сюда…
Боже мой, подумал профессор, мне кто-то говорил, что она скончалась, я собирался помянуть ее в своей речи, а она стоит живая… Ну разве это не чудо Господне?!
— Дорогие друзья, — сглотнув, еще раз начал профессор. — Храм, в котором стоял этот орган, пригрел когда-то мою семью, изгнанную с малой родины, и помог ей подняться на ноги… Этот орган помогал мне молиться во дни тяжких потрясений, помогал уяснить, что есть главное в жизни, что — преходящее… Под звуки этого органа я хоронил своих родителей, и при его же звуках еще недавно крестили во имя Господа новорожденных… Примите его от сердца к сердцу, от веры к вере, от надежды к надежде, и да поможет вам Господь.
Всю обратную дорогу, за рулем, профессор лечил себя аспирином и горячим чаем, моля Бога, чтобы если заболеет, то хотя бы не на два месяца… А еще он при этом думал, что вот, поди ж ты… Германия — богатейшая в мире страна, высочайший уровень жизни, бесконечное многообразие курток, теплой обуви, пища самая что ни на есть калорийная, отапливаются не только дома, но и храмы, вокзалы, даже кабинки для телефонов, между тем почти все его поколение уже покинуло этот мир…
А вот те, кто стоял по пояс в болоте, те, кто из поколения в поколение, из века в век мерзнет, недоедает, не столько живут, сколько борются за выживание, живут вот, живут, живут…
Воистину — “Felikospo”. Велик Господь. Du lieber Gott.
Москва, 2003