Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2003
Мой спутник в путешествии по Якутии, Николай Бугаев — кочевник, поэт, шаман, филолог и реформатор национальной школы. Уразуметь с первого раза, чем он занимается, трудно. В Москве, когда мы познакомились, я так понял Николая Иннокентьевича, что они там, в Якутии, пытаются применить в обучении опыт героев народного эпоса плюс древние шаманские технологии — гремучая смесь, разбираться в которой тогда мне было недосуг. Но чутьем старого волка я уловил: в этом что-то есть. А собственному чутью я доверяю больше, чем научным методикам.
Мы путешествовали в срединной Якутии, в пространстве, ограниченном тремя реками — Леной, Алданом и Амгой. Район именуется Заречьем, вроде нашего Замоскворечья. Масштабы, правда, другие. Единица измерения — кёс. Как, спрашиваешь, далеко до такого-то места? А, говорят, рядом — сорок кёсов. Потом оказывается — четыреста километров…
В первоначальном значении кёс — расстояние, на которое в течение светового дня передвигался со своим скарбом род. Якуты вообще считают не по дням, а по ночлегам. При таких расстояниях между населенными пунктами каждый человек — новость. Поэтому тут говорят не “здравствуй”, а — “рассказывай”. От кого твой пуп, от кого твоя кровь…
Из трех главных действующих лиц якутского эпоса — воина, шамана и
кузнеца — фигура воина представляется наиболее понятной. “Эй, он был плохой человек, умер сам по себе”, — сказано не про воина. Хороший человек умирает в бою, одолевает препятствия, совершает подвиги. Но во имя чего?
По одной из версий эпоса (вообще их сорок, и каждая состоит из тридцати шести тысяч строк — своеобразная “якутская Библия”), до поры до времени никаких воинов на свете не было. Земля была мирной и свободной для всех населяющих ее существ. Трудности начались, когда появились люди. Тогда обнаружилось, что игравшие до этого в свои игры жители небесного и подземного миров, “абаасы”, на самом деле — свирепые одноногие чудища с завистливыми глазами и медными клювами. Мало им своих миров, хотят “приватизировать” наш. И начинаются бесконечные разборки, от которых, как говорится в эпосе, “трещат укрепы вселенной и шатаются опоры миров”.
Чтобы одолеть противников, воин должен совершить ряд обязательных подвигов: суметь раскачаться над бездной на огненном вихревом канате, рассечь роковой аркан, перескочить пропасть, превратившись для этого в копье длиной в три дня пути… Но, оказывается, и это не самое главное. Проблема в том, что, когда земной богатырь побеждает подземных, он на этом не успокаивается и начинает выяснять отношения с себе подобными. Дело доходит до того, что мужик-богатырь дерется с богатыршей, которая предназначена ему в жены. И так они дерутся, что у верхнего божества подошвы прожигает огнем и он клянет людей. “Недоста-
точно, — говорит, — было им недругов своих растоптать, собственную судьбу растаптывают они…”
Заканчивается в якутском эпосе все хорошо: небесные шаманки превращают строптивую богатыршу в прекрасную женщину, она становится женой воина-богатыря, и на благодатной земле множится, расцветает их род. Но все же
воин — фигура далеко не однозначная, и существуют разные ступени, на которые он должен подняться, чтобы не разрушить вселенную.
В Якутске мы попытались переплыть через Лену на моторке, но у противоположного берега стоял лед, поэтому пришлось отправиться в Маган и ждать, пока для вертолета не наберется комплект пассажиров. Перебраться через Лену в межсезонье еще можно на чартерном рейсе, потом аэропортик заглохнет и будут летать только санитарные и пожарные вертолеты.
Вертолетик гудел, раскачивался, долго раздумывал, как якут, потом в десять минут перемахнул Лену шириной в несколько километров. На другом берегу нас с Бугаевым ждал “уазик” из Таттинского улуса, куда мы направлялись. Пошла дорога… Самая лучшая здесь дорога — на Магадан.
Дедушка Таратай
Таттинский улус, по-старому — район, в советские времена считался “националистическим”, поэтому выпускникам школ не давали поступать в вузы. Были ли секретные циркуляры или нет, неизвестно, но в вузы не брали. Документы принимали, а детей нет. Целый район оказался с “пятым пунктом”.
Чтобы поступить в вуз из Татты, надо было добраться до самых верхних ярусов, быть на несколько голов выше других, если использовать традиционные якутские представления о мироздании: нижний мир (преисподняя), срединный и верхний — с девятью ярусами, на последнем — “Белый Ар, господин, восседающий на престоле из белоснежных облаков”. И это тревожное отношение, боязнь до сих пор сидят в сознании людей. Поэтому в школах теперь с особой гордостью говорят: наши дети поступают…
А Татта для Якутии — все равно что для России Ясная Поляна или Пушкинские горы — колыбель национальной культуры. Перед въездом в улус — скульптура: в характерной позе, заложив ногу на ногу и обхватив руками
колени — давит на мочевой пузырь, чтобы добиться особенного звучания
голоса, — сидит сказитель-олонхосут. Из Татты вышли все основоположники якутской литературы, первые писатели, художники, учителя. Ландшафт особенный. Кругом тайга, а здесь термокарстовая впадина, оттаявшая в вечной мерзлоте проталина, по-якутски “алас”. Микровселенная, вызывающая библейские ассоциации.
Чаша озера, луга, покосы. Желтый, местами сиреневый подснежник Севера — дикий лук, табуны диких кобылиц — все дикое. Уголок райской жизни, благодатного лета, длящегося тут пару месяцев в году. Северней пространство сужается и аласов нет — сплошная тайга. За рекой, в Томпонском улусе, дети из кружка юных туристов Ивана Игошина нашли остатки сорока сталинских лагерей.
Знаков таких, из того времени, немало. Едешь по магаданской трассе и видишь какие-то блиндажи вдоль дороги. Кабельная телефонная связь между Магаданом и Москвой, прямая, еще со сталинских времен. Говорят, в отличие от местной она и сейчас исправно работает, временами появляются связисты, проверяют узлы, обрывы, прозванивают.
В Татте не было лагерей и лесоповала, поэтому сохранились священное дерево жизни Аал Лууп Мас, коновязь с орнаментом, сухие лиственницы, которые чем более причудливы, тем считаются ценнее, никто их не срубает. Стоят сухие деревья там и тут вместо дорожных знаков. Что они знаменуют? Напоминание живым о смерти? Причудливость — в смысле человеческой личности? Мощные родовые корни на могилах? “Вот еще стоит, тоже его не трогают, хотя вроде бы ландшафт портит”, — показывает Бугаев огромный памятник Ленину на площади в Якутске, указывающий верную дорогу, тоже своего рода “сухое дерево”? Или вот автобусная остановка, оставшаяся с советских времен, сохранилась, хотя сейчас никому не нужна…
Да, лагерей в Татте не было, но политссыльных — навалом. В селе Черкех — уникальный музей “Якутская политическая ссылка”, построен, рассказывала директор, двадцать пять лет назад методом народной стройки, полторы тысячи субботников. Все этапы здесь перебывали: декабристы, народники, социал-демократы… Много народу прибыло после польского восстания, что отразилось на здешних фамилиях: Пекарские, Серошевские, немного подальше, на Колыме, есть пик геолога Черского, тоже ссыльного. Молодо-зелено — по двадцать с чем-то лет, из хороших семей, с незаконченным университетским образованием. Здесь и заканчивали, выписывали много журналов, передавали друг другу. Просвещали местное население и сами изучали — быт, верования, этнографию…
В 80—90-е годы на средства золотопромышленника Сибирякова была снаряжена научная экспедиция. Руководил ею один из основателей террористической организации “Земля и воля”, член Русского географического общества
Д.А. Клеменц, а основными участниками экспедиции были проживавшие в разных местностях Якутии ссыльные, имевшие опыт научно-исследовательской, литературной деятельности или склонность к таковой.
Остались фундаментальные труды.
Просматривая их, приходишь к выводу, что созидательная деятельность может излечить человека от опасных претензий на переустройство мира. В селе Черкех я взял краткие биографии ссыльных и сделал выписки на листке против каждой фамилии: слева и справа.
Э.И. Пекарский (1858—1934). Слева: принадлежал к тайному сообществу, имевшему цель <…> ниспровержение путем насилия <…> Осужден в 21 год. Тюрьма, каторга, поселение… Справа: результат самообразования — ученый-классик, якутовед, лингвист, этнограф, автор первого фундаментального словаря якутского языка в трех томах, с 1931 г. почетный академик.
В.М. Ионов (1851—1922). Слева: участник народнического движения, распространитель нелегальных сочинений. Пытался подорвать правительственный сенат. В 26 лет лишен всех прав состояния и приговорен к каторжным работам и ссылке. Это один вариант личностной реализации. Другой, справа: один из первых организаторов легальной печати, основатель газет “Якутский край” и “Якутская жизнь”. Автор первого якутского букваря, создатель первой школы…
И так без преувеличения практически все 200 человек политссыльных, живших в этом районе: на одной чаше весов тайные деяния, на другой — явные. И запоминается почему-то, не в кого бросил бомбу еще один основоположник общества “Земля и воля” В.Ф. Трощанский, а то, что дети звали его “дедушка Таратай” и очень любили, он из журнальных вырезок делал для них стенды. Педагог, этнограф, автор “Эволюции черной веры (шаманизма) у якутов”, очень любил охотиться, ходил по берегу реки… Район, кстати, в советское время назывался Алексеевским, по имени ссыльного рабочего Петра Алексеева, которого вождь мирового пролетариата называл “корифеем революции”. Рассказывают, что в ссылке корифей любил сидеть под раскидистым сухим мировым деревом. О чем думал? Погиб рано, но не в жестокой классовой борьбе, убили из-за ревности — молодой был человек, холостой, кудрявый…
Другие обзавелись семьями, школами, учениками. “Стали серьезными исследователями якутского быта, и, может быть, в этом было их настоящее призва-
ние”, — заметил писатель В.Г. Короленко, тоже, кстати, ссыльный. Отсюда пошли и первые якутские писатели, ученые, педагоги, врачи, государственные деятели — плеяда национальной интеллигенции. Той самой, из-за которой выпускников школ не брали в вузы.
Платон Слепцов, первый руководитель советской Якутии, народный писатель, классик якутской литературы, — воспитанник тех ссыльных. Детство было голодноватое, дома, вспоминал, питался одним чаем, а на хлеб зарабатывал как рассказ-
чик — пересказывал товарищам старинные предания и прочитанные романы. По свидетельствам учителей, схватывал быстро. Закончил одноклассное училище, продолжил образование в Якутске. Занимался в кружке “Юный социал-демократ”.
На фотокарточке 1917 года видно, что состав кружка напоминает малокомплектную школу, компания разношерстная, один, с седой с бородой, держит на руках младенца. В формировании политического облика будущего якутского классика (на фото он во втором ряду первый справа) сыграли видную роль ссыльные большевики Ярославский, Петровский, а также меньшевик Охнянский.
Писательство шло параллельно революционной работе. Или параллельно не шло? (Кстати, нынешний ученик черкехской школы Рома Обоюкин написал работу под названием “Изучение влияния якутских пассионариев на развитие якутской государственности”, изобразив графики политической и литературной деятельности Слепцова — подъемы и спады на них не совпадают.) В двадцать пять лет Слепцов напишет одно из своих лучших произведений — “Красный шаман”.
Жил здесь шаман… Нет больше здесь шамана.
Жертв и даров не будет небесам…
От ложной мудрости,
От жгучего дурмана
Отрекся сам он,
Он отрекся сам…
Прототипом главного героя пьесы был Николай Протасов из села Чурапчи. Его считали великим шаманом, самым знаменитым в Якутии. На сохранившейся фотографии, видимо, его последних лет (короткая стрижка, странная блуждающая улыбка, мешки под глазами, да и глаза какие-то страшноватые: один вверх смотрит, другой вниз), видно, что человек не от мира сего. Говорят, личность была феноменальная: выдающийся певец-импровизатор, плясун, музыкант, иллюзионист, врачеватель, провидец, силач и бегун… Но и трагическая: первый шаман, публично отрекшийся от шаманства.
О нем все советские газеты трубили, торжествовал Агитпроп. Пьесу “Красный шаман” Протасов знал, хотел даже сам сыграть главную роль, но ему не дали, боялись, что на сцене начнет камлать по-настоящему. В тридцать четвертом году Протасов перерезал себе горло.
Прочь колдовство! Сгинь! Рухни!
Пусть пропадет камланье!
Молитв не ждите, духи, —
Молчат уста шаманьи.
Мой дымоход забудьте…
Следует заметить, что литературный псевдоним, имя, под которым Платон Слепцов остался в истории якутской культуры, — Ойунский, от слова “ойун” — шаман. Загадка. Почему он выбрал такой псевдоним? Зачем? Что хотел этим сказать? Предвидел ли собственную судьбу или отрицал ее, отрекался, как красный шаман, от духов, от предков, от старого мира?
Многим тогда казалось, что это просто. Шла яростная борьба миров, но в отличие от богатырей народного эпоса тогдашние богатыри считали себя, наверное, представителями верхнего, светлого мира, и не было “трех стражей смерти”, чтобы растащить сцепившихся в схватке.
Товарищам большевикам запомнился маленького роста смышленый, даровитый молодой человек, заступник угнетенной якутской массы. В 1918-м его принимают в члены РКП(б), в 20-м он становится членом Якутского областного ревкома, в 21-м — председателем губернского революционного комитета.
“Еще раз повторяю, что наша последняя задача — бить бандитов, и бить беспощадно”, — эта цитата уже не из пьесы, из жизни. Вот он на фотографии тех лет, среди нагловато-самоуверенных и, признаемся, красивых героев Гражданской, лежащих на полу и стоящих — так было принято тогда запечатлеваться для истории. Вот в президиуме, вот идет за гробом. А вот — с экипажем невиданной железной птицы, залетевшей в Якутию. “Товарищи! За свои трудовые копейки построим первый якутский аэроплан!..”
В обычные времена человек растет долго-долго, как в эпосе. А в революционные — вырастает мгновенно, до небес, как в бреду. В двадцать восемь лет Слепцов—Ойунский становится в Якутии первым человеком. Председатель ЦИК и член ВЦИК… Считается, что он сделал немало: добился автономии Якутии в составе России, организовал строительство новой светлой жизни, где, по убеждениям тех лет, “на распаханной пашне и удобренной почве ревкомов вырастет строй автономного народа”.
Прошел век, а мы все спорим, посланниками какого же мира они были, нижнего или верхнего?
“…С осени 1925 года и по сию пору я исключительно занят созданием якутской сказки…”
В 30-е годы Ойунского удаляют от дел, он пребывает где-то на периферии — в Якутиздате, Институте языка и культуры. Но еще — член Верховного Совета СССР, ездит в Кремль. Поздно женился, у него маленькая дочка, и жена ждет второго ребенка… В тридцать седьмом под Новый год уехал в Москву и не возвращается. Вдруг газета: “Арестованы… Ойунский и другие, подобные им. Воздух стал чище”.
Семью переселяют в одну комнату деревянного двухэтажного дома напротив музея. И разрешают — невиданный случай — свидание. Оно очень выразительное, по воспоминаниям жены.
Его ввели. Хозяин кабинета подал портсигар и спички, налил в стакан воды. Тот поблагодарил, торопливо выпил. Жена сидела, не оборачиваясь, ей почему-то было страшно увидеть его. Наконец он спросил: “Как живете? Как чувствуют себя дети?” Она вскипела, гневно выпалила: “Да живем уж. Почему ты спрашиваешь о детях? Неужели не думал до этого про нас? Почему стал врагом народа, предателем? Чего тебе недоставало?” Платон помолчал, потом глухо ответил: “Вот так. Слыл сыном народа, а нынче стал врагом народа…” И вдруг заплакал.
Вскоре ей сообщили, что он умер в тюрьме.
В общем-то, это совсем не якутская сказка. Основной сюжет у нее везде один и тот же, различаются герои, интерпретации. Эпос длинный, я слышал только отрывок.
Неподалеку от бывших юрт политзэков трещали в камельке поленья, и сказитель говорил: “Бог только руководит, а ангелы исполняют”. — “А они есть в сказке?” — спрашивал я. “Есть, есть…” — “Как к этому относятся люди?” — “Как к сказке”. — “А вы?” — “Я уже старый человек, я немного верю…”
Спустя десятилетия понимаешь, что трагедия Слепцова—Ойунского, как и других из той плеяды, закономерна — они сами вызвали к жизни силы, которые с ними расправились. С другой стороны, все мы так или иначе — ученики зэков, политссыльных, а те — ученики страны, где интеллигенция происходит от ссыльных. Где подъем просвещения — следствие поражения в правах и каторги. Где
родина — это место, в котором не странствуют, не путешествуют, а сидят. Был такой Манчары — благородный разбойник, якутский Дубровский, в начале девятнадцатого века грабил богатых, его сажали, убегал. Спросили: почему ты убегаешь? Там, ответил, моя родина. А если, сказали, посадим в Якутске, убежишь? Нет, это моя родина.
Сидел, прикованный кандалами, на своей родине.
Страницу Слепцова—Ойунского тоже надо бы поделить надвое: незадолго до своей гибели он совершил подвиг — перевел на письменный язык “Олонхо”.
Я слушал его в исполнении учеников черкехской школы и завидовал: им не нужна “национальная идея”, замена ленинских принципов какими-то другими. У них есть “Олонхо” с его вечным сюжетом и меняющимися героями. Есть родная речь, а в ней жесткие слова и такие — это относится к описательным, объяснял мне филолог Бугаев, — у которых общий корень, а остальное — импровизация. Каждый может придумать свое слово…
Мы сами — вольные или невольные творцы всего с нами происходящего.
Авторы “методики зачаровывания”, как выразилась одна учительница, утверждают: один человек должен превратиться в сказителя, зачаровывать, а другой — в слушателя, зачаровываться. Без слушателя нет “Олонхо”, без ученика нет школы, а мы нередко считаем, что есть…
Еще из педагогики Черкеха.
Технология изготовления мяча из конских волос, о которой мне рассказали девятиклассница Эльвира Богатырева и ее мама. Оказывается, когда скручиваешь мячик, внутри образуется твердый ком, спираль, связанная с той же силой Кариолиса, которая вызывает в природе мощные вихревые циклоны.
Традиционный мячик и разрушительные вихри — результат действия одних и тех же сил. Лучше их не трогать.
В этом представился случай убедиться. С Николаем Бугаевым и Геннадием Решетниковым — заместителем начальника Таттинского управления образо-
вания — заехали в уникальный в своем роде музей-усадьбу П.А. Ойунского. Совершенно безлюдная местность, никто не охраняет. Та самая школа-юрта 1906 года стоит на том же самом месте: шесть парт, доска, стол с чернильницей, на столе “Русский букварь для обучения чтению и письму” Вахтерова. Правда, только обложка, а внутри что-то, написанное по-якутски. Свет из маленького окошка падает на парты, живой свет, так что кажется, будто живы и те ученики. “Это парта, за которой я сидел, — говорит Геннадий Решетников, — привезли из нашей школы”.
Глядя на этот лучик света в маленькой деревенской школе, невольно думаешь: что же значат упорные попытки закрыть ее? Разве можно “закрыть” основоположников, закрыть эпос, закрыть культуру? Родной язык трудно обмануть, есть сходство, не правда ли, в звучании слов — “реструктуризировать” и “репрессировать”. “Революция” и “регенерация”…
“Ре” — изменения. Куда? Обсуждаю со своими спутниками. Они говорят: в обратную сторону, наверное…
Через речку Татту ходит паром, который сам двигаешь: тянешь трос, натянутый между берегами, и переплываешь реку. На одной стороне школа, а на другой дом, где жил Ойунский. Коновязь, узоры, сухое дерево. Один мой спутник встал на паром, тянет: “раз-два” — тяжело. Другой встал. Потом я. Паром лязгнул, сдвинулся с места.
Надо сдвинуть… Собственно, тут ничего и не было другого при Ойунском: одна юрта на этой стороне реки, другая — на той. И все, птицы поют. Местность называется Делбэрийбит, можно перевести как “треснуло”, можно — “разродилось”. И какое совпадение, говорят мне, что разродилось таким вот человеком…
Ворота к нему открыты — в прямом смысле. Якутские ворота — просто жердь; вынул, вставил — вот и все ворота. Только выехали, лопнула шина. И на запасном колесе — тоже. Мимо на полувоенном “Урале-вахтовке”, будто из старого времени, проехали “блиндажисты” — те, что прозванивают связь между Москвой и Магаданом. Мои спутники удивились: сколько тут ездят, никогда их не встречали. Что за бесовщина? Сидим… “Духов не покормили”, — вспомнили мои спутники одну из возможных причин происходящего.
С озера слышится утробный звук. Выпь, наверное. Места тут хоть, по якутским меркам, и оживленные, но засесть можно надолго. Берем лепешку с маслом и кидаем в овражек — духам.
Скоро на безлюдной дороге показывается “уазик”: по необъяснимому совпадению обстоятельств зять одного из спутников едет по этим местам на охоту…
А мы отправляемся на ночлег к кузнецу.
Почему к кузнецу? Потому что он делает воину меч, а шаману побрякушки. В иерархии ценностей кузнец стоит на первом месте (выше только горшечница, но она женщина и демиург), “кузнец сильнее шамана”, утверждает мифология, “шаман сильнее воина”.
Хотя вообще-то все не слабые.
Мирный, умудренный жизнью кузнец — ловит стрелы руками.
Если воин благороден (выстрелив из лука, кричит противнику: “Эй, летит оружие, берегись!”), его отношения с другими персонажами эпоса складываются хорошо. Но если воин бесчестен, его ждет возмездие. Один воин убил сына старого кузнеца, а потом пришел к отцу заказать новый нож, да еще усомнился в искусстве кузнеца. Кузнец выполнил заказ. Воин положил на колени мерзлое мясо самца-оленя с костью, рубанул, и нож, перерезав воину колени, вошел до середины в брус нары. Убийца сына кузнеца остался без ног и без головы. Мы едем-едем… Мимо места, которое называется “Где бык пописал”. И другое оставляем в стороне, под названием “Где ночевал русский”.
Может быть, место, где проезжаем мы, — тоже как-нибудь назовут?..
Мой горн уже горит
Не знаю другого такого случая, когда взгляды рядом живущего человека, односельчанина, его жизнь и деятельность, протекающие по соседству, кладутся в основу концепции школы, образования и воспитания. А в Баяге, как я понял, пытаются это сделать, опровергая утверждение о том, что нет пророка в своем отечестве.
Удивительно, не Ян Амос Коменский, не Монтессори, не Эльконин-Давыдов. Обыкновенный человек, сельский кузнец.
Правда, не рядовой, а достигший, согласно существующей в якутской мифологии табели о рангах, самого высокого уровня мастерства — “уус”. Народный мастер Якутии, художник, этнограф. Свои книги, переведенные на разные языки мира (в Японии с его фотографией вышел перекидной календарь нового тысячелетия), он неизменно подписывает: “Кузнец Мандар”.
Мандар Барыс, по-русски Борис Федорович Неустроев. На пророка похож мало. Худенький, прыгучий, чемпион по ходьбе на длинные дистанции.
Ходить есть где. Территория Баягинского наслега — по-нашему, сельсовета — две с половиной тысячи квадратных километров. Леса, охотничьи угодья, озера. “У меня свое озеро, — сказал кузнец-пророк, когда мы познакомились поближе, — приедете, будете селиться, мы вам тоже озеро дадим”.
Просторное село на горках… Запомнилось: костер горит, полная луна, ветерок метет, как пургу, белую пыль. Племянница Мандара, десятиклассница, написала работу о восприятии цвета народом Саха. Двадцать оттенков белого. Дядя поправил — сорок. Белый с оттенком льда. Снежно-белый. Белый, как седина. Белый снег на широком поле в степи. Белый, как масть лошади. Белый, как лебедь. Как облака. Небесно-белый… Черного меньше.
Здесь его родина. Имя предка — когда он жил, неизвестно, только имя сохранилось — Сойуппат, означает что-то вроде “никогда не гасите огонь в горне” или “не позволяйте ему остыть”. От этого предка по отцовской линии пошел род. Луковцевы, Тордуины, Неустроевы — все были кузнецами. А Мандаровы, Чаховы, Дедюкины — краснодеревщиками. В старину ремесло было родовым занятием. В советское время традиция прервалась. Но в наши дни оказалось, что ребята любят мастерить то же самое, что их предки. Пробуешь, говорит Мандар, учить такие-то фамилии кузнечному делу — не хотят, а к столярному тянутся. В человеке продолжает жить генная сила.
Поэтому первое правило педагогики по Мандару: “Сначала изучаем предков ребенка, только потом направление даем, тогда человек быстрей развивается, не сопротивляется природе, идет по своему пути”.
Когда он родился в 1945 году, весил один килограмм семьсот граммов. Мать говорила, такой заморыш, непонятно, как выжил. Но встал на ноги и очень быстро начал поправляться. Первый мужчина был в семье после отца. С девочками не хотел играть, ходил один. С собой разговаривал, с природой разговаривал.
Он с детства — путешественник. Первый раз переночевал на лесной опушке один, когда было ему четыре года. Летом ковер из листьев мягкий, очень хорошо на нем спится, только нужно, чтобы лето было в разгаре, вечная мерзлота подтаяла, — тогда тепло, уютно. По два месяца иногда путешествовал. Шесть раз ходил в большие походы. С собой ничего не брал — ни палатки, ни еды. Только удобную обувь да бумагу с карандашами. Ночевал в заброшенных жилищах, амбарах, могильниках, срисовывал старые вещи и оставлял их на своих местах.
С животными все время разговаривал. Шел по лесу, а лисица, как собака, сбоку, немного на расстоянии от него шла — не боялась. Однажды по нему ласка бегала. Лежу, говорит, на спине, а она — по мне и в глаза смотрит. Без ружья шел, без ножа, даже без спичек. Костра не разжигал. Если от человека пахнет дымом, это природу отпугивает. А если запаха дыма нет, животные чувствуют, что
человек — их родственник.
Появляются незнакомые чувства, говорит Мандар, прикладывая ладонь к сердцу. Я думаю, говорит он, человек живет, а у него все затуплено — чувства, обоняние. В конце похода обоняние становится, как у зверя. Выйдешь на тропу, понюхаешь — уже знаешь, кто прошел, когда, какой табак курит…
После таких походов часы на руке тикают, как будильник. А про людей думаешь: зачем так громко говорят, будто не слышу?
Когда ходил в природу, все время копался в старых вещах — игрушки, хлам всякий попадается в брошенных жилищах. Гадал — что это, для чего? Привык изучать, ощупывать старые вещи. От них через руки тепло разливается по всему телу, и сразу ощущаешь своих предков.
С глубокими стариками очень любил разговаривать, расспрашивать их. Во время этих походов, начиная с шестьдесят третьего года, побеседовал с восемьюдесятью стариками и старухами, которым перевалило за 100 лет. Свыше восьмидесяти разговоров у него записано на бумаге. Девяностолетних уже и не считал, так много их было. По всей Якутии только к старикам ходил. О мировоззрении много разговаривали, у него к этой теме большой интерес с детства. От отца перешло. Мягкий был человек, спокойный, широкий. Один из последних сказителей-олонхосутов, тогда это искусство угасало, и отец сам себе под нос пел. На повседневные темы с сыном не говорил, только на философские: о взаимосвязи человека с космосом. Даже когда на сенокосе работали, об этом шел разговор. От отца перенял он и этот свой необычный взгляд на мир — несколько свысока. Даже на себя научился смотреть свысока. Как будто, говорит Мандар, хожу по земле и сверху на себя смотрю — что там у меня получается, что нет.
Рывками работать не любил. Якуты вообще не умеют работать и жить рывками, они тянут. Долго, медленно. Чем медленней крутятся жернова, тем качественней помол. Тут и реки медленные. Быстрые не тут, а там, где эвенки.
В армии служил на атомной подводной лодке, помещение нагревалось до
+50 градусов, перепады давления такие, что человек вообще не выдерживает.
А он — ничего. Но жизнь — не подводная лодка… Вернулся, старики его одряхлели, надо было содержать. Устроился работать кочегаром, чтобы иметь свободное время. И загубил в этих кочегарках здоровье. Знаете, говорит он мне, там вода, сырость, пыль и усталость все время, в этих кочегарках. А уже пробудился в нем огонь. “Мой горн уже загорелся, — говорит Мандар, — с шестьдесят пятого года горит и по сей день”.
Маленькая мастерская Бориса Федоровича Мандара—Неустроева, где горн горит. Очень маленькая печь. Очень старый дом. В кузнице постоянно кто-нибудь находится, с утра до глубокой ночи. Все время в эту маленькую комнату очередь: совхоз распался, и, кроме мастерской Мандара, других в селе нет. Приезжают и из других мест те, кто хочет вникнуть поглубже в кузнечное дело. Он учит. Живут у него неделю, месяц — сколько смогут, и учатся. Мандар смеется: бесплатное училище.
В это училище к нему приходят и маленькие дети. Кузнец Мандар учит и их, когда они начинают крепко держать молот в руке. Никакого расписания нет, когда хотят, тогда и приходят. И только те, кто хочет. У кого кровь предков играет в
жилах — это сразу дает фору и формирует привычку не бояться огня, умение побороть твердость металла, закалить клинок. Маленькие ребята, кузнецы в десять, двенадцать, тринадцать лет, смотрят уверенно и с людьми уверенно разговаривают. Уже мужчинами себя чувствуют. Гордые такие, не хотят уступать. Тоненькими ручками начинают ковать металл. Сил физических мало, но азарта, силы духа — не занимать. Побороть металл — побороть себя. Здешние мальчишки большей частью расхлябанные, как везде, а начнут с металлом работать — подтягиваются. К учебе иное отношение. К здоровью. Совсем другие дети. Берут его за руку, пробуют мускулатуру. “Ну, как ты себя чувствуешь, как ты?” — спрашивают. Мандар смеется.
Если работаешь с металлом, нрав становится мягкий. А человек — уживчивый и веселый.
Петь хочется. Мандар прикладывает металл ко рту, и раздается фантастиче-ский звук. Длинный, амплитудный звук хомуса. Амплитуда колебания язычка хомуса должна совпадать с биоритмом исполнителя, тогда получается искусство.
Чудный инструмент. Самый близкий человеку, как свирель. Когда умелец играет на хомусе, его душевное состояние, состояние здоровья, то, как ему живется, — все передается инструменту. Вот такой получится звук, показывает Мандар, если только руки работают или губы. Полоска, зажатая во рту, звучит, как камертон. А может греметь, как колокол. “Сейчас кончик языка будет работать”, — говорит Мандар, и я прислушиваюсь: будто идет быстрый-быстрый разговор, болтают люди. “Сейчас корень языка будет двигаться, у самой гортани”, — точно лебеди пролетают трубя. Ближняя гортань — звук один, глубокая, дальняя — другой, будто мотив из “Олонхо”…
Человек сам себе инструмент и может сыграть любую мелодию. Вибрация закаленной стали очень быстрая, и звук получается чистый. Очень тонкое дело — закаливать язычок хомуса. Мандар учит этому своих учеников, но до совершенства доходят не все. Он и сам не всегда достигает совершенства…
Так он уходил и возвращался, и из заброшенных старых жилищ, от стариков приносил рисунки. Много листов с изображением орнаментов, которые перерисовывал с разных вещей. На обороте каждого листа: что это такое, откуда взял, когда сделано — данные о вещи. Ее этнографически точная копия в единственном экземпляре.
Глядя на эти вещи, испытываешь гордость за предков, говорит. Тяжелые, знающие себе цену, дорогие, торжественные. Тяжелые, а в то же время — ажурные. Эти серьги — будто стоящие женщины. А по этим ступенчатым деталям считали детей, родственников, богатство. Восемнадцать сантиметров длиной, ниже плеч, в виде подковы, ключа, замка от двери. Есть даже такие (в двух видах изображено): спереди надувающаяся змея, а сбоку — ухватывающая себя за хвост вечность…
Мандар вырисовывает каждую бисеринку, бусинку и оттеняет размер, чтобы лучше можно было представить себе весь предмет. Волка ноги кормят, а его — память и руки. На один рисунок иногда уходит полмесяца. А у него их тысячи…
Издал 400 рисунков на дереве, ждут своей очереди орнаменты на одежде, металле, кости, бересте, глине…
Кажется, что через эти якутские орнаменты на нас смотрят глаза предков. В силу психологического эффекта видишь то одно, то другое, узор превращается то в театральный занавес, то во взявшихся за руки людей. Как будто он обучает нас, идет от простого к сложному: от детской берестяной игрушки, ягоды малины, завитушки и сердечка — к солнечному кругу, вселенной и жизни человека в ней. А может быть, нет ничего простого — все сложно. Или все просто, но как прочесть и понять то, что написано?
Когда-то предки Мандара имели письменность, а потом утратили. Существует легенда: прародитель якутов плыл на корабле, плохо привязал книгу, она утонула. Теперь только на скалах вдоль Алдана и Лены встречаются те письмена, тюркские рунические знаки… А когда письменность пропала, стали говорить орнаментом. Ведь орнамент — мать письменности, каждая закорючка что-то значит, каждый вид орнамента — это отдельный смысловой рассказ. Благодаря своему смыслу орнамент и сохранился, считает Мандар, а если бы был только украшением — вряд ли.
В советское время, это я уже думаю вслед за Мандаром, все эти “сухие деревья”, орнаменты, ритуальные танцы и шаманские пляски власть принимала за фольклор и — слава богу. Поэтому сохранилось. И хотя мало кто мог прочесть эти идущие из глубины веков послания, даже не понимая смысла, люди что-то ощущали, испытывали другие чувства, чем должен был испытывать “весь советский народ”.
Может быть, поэтому остались этносом, у которого под ногами не только вечная мерзлота, но и культурная почва. Символы, знаки, образцы поведения, нравственные ограничения. Мертвый язык, на котором, считается, народу заговорить невозможно, — но ведь заговорили же.
У Мандара — десять собственных книг, еще к двадцати он сделал иллюстрации. Оформляет книги поэтов, которых любит, близких по духу, философских. Иллюстрировал переведенную на русский и английский книгу Алексея Кулаковского, якутского Нострадамуса.
Рисунки Мандара очень выразительны.
Разинутый рот, зубы как огромные ледяные сосульки, и туда, в эту разинутую пасть Бога, идут звери, птицы, гады…
Космос в виде шаманского бубна. Капля, с которой начинается жизнь. Человечество, качающееся, как на маятнике, на обрывающейся веревке. “Все никак не опомнимся, а наша жизнь висит на волоске, — комментирует Мандар, — и Бог, видите, смотрит на человечество, на веревку…”
У основоположника якутской литературы Алексея Кулаковского, который написал свои знаменитые “Сновидения шамана”, есть несколько пророчеств: о Первой мировой войне — лет за десять до нее, о большевиках (он умер в 1926 г.), о судьбе народа… Анализируя взгляды, характеры разных народов Запада и Востока, Кулаковский в своих пророчествах указывает, что якутам надо жить вместе с русскими. Дальше идут примечательные строчки: “Якутам легче всего будет выжить с русским народом, который такой же отсталый полудикарь, как и мы, наивный добряк, неспособный обижать нас…”
Кулаковский считал, что слишком высоко развитая нация может растоптать маленькую, последней проще существовать возле добродушного народа, стоящего на близкой к ней ступени развития. Не знаю, справедливо ли это утверждение сегодня, время меняет характеры народов. Но есть якутская пословица про драку больших народов, из-за которой больше всего страдают малые народы и дети.
Мандар это проиллюстрировал. Вихрь Гражданской войны, голод в образе гигантской саранчи, великий Ленин, указывающий путь к коммунизму, но только путь все уже и уже. “Это вид сверху, — объяснил Мандар, показывая рисунок, на котором зияет здоровенная лысина, а под ней идут человечки. — Я смотрю оттуда, откуда никто не смотрит”, — смеется он.
Человечество идет путем дальнейшего развития в темноте, с лучиной. Душа якута, связанная с духом огня. Боги, услышавшие мольбу и не дающие упасть ковшу благословения. Все кончается хорошо, в якутской палитре жизни оттенков белого цвета больше, чем черного.
Хотя жизнь, как известно, состоит из противоположностей и пересечение светлого и темного рождает серое. Серый человек, срединный мир, где живут люди. Серая земля… “У нас, — говорю я Мандару, — серый — это посредственность”. Но талант, гений тоже имеют разную окраску, отвечает он. “Если творение приносит пользу людям, то оно светлое, а если погибель — черное. Даже ребята сразу понимают этот рисунок. “Где ты находишься, — спрашиваю, — тут?” — “О нет, — отвечает, — я там, наверху…”
Вот концепция кузнеца Бориса Мандара, опирающаяся на народный эпос.
Есть девять ступеней умственного развития человека.
Первая — “мать-разум”, дается свыше, из космоса, от космического разума. На солнце бывают вспышки, протуберанцы, вроде этого, говорит Мандар, показывая на изображение “матери-разума”, испускающей лучи и лелеющей другой тип разума, который оформляется у ребенка до семи лет. Ребенок ходит, ищет, творит — это “движущий разум”.
С семи до четырнадцати наступает пора “разума спорящего”. Человек спорит, истину хочет найти.
Потом развивается “вперед идущий ум”, вперед смотрящий, вперед думающий. Человек начинает планировать жизнь, думать о будущем. Следующую ступень можно перевести на русский язык как “ясновидящий разум”. Человек созревает, ясно видит все вокруг, впереди, туман рассеиватся, колебания проходят…
Самая высшая точка развития человеческого ума, по якутской народной педагогике, — разум сказителя и кузнеца. Не только кузнеца, а любого мастера, достигшего высшего совершенства в своем деле и приносящего наибольшую пользу людям. Реализовавшего свое предназначение.
Проявление человека как мастера — высшая точка развития его разума. Дальше, говорит Мандар, боги идут…
Но до этого посредники между богами и нами — шаманы.
Самая сильная шаманка Якутии по имени Дора живет в Мукучу, это в двенадцати часах езды от Якутска. Там же жила и самая сильная шаманка начала двадцатого века. Говорят, когда вертолет пролетает над этим местом, мотор глохнет.
Информация для меня — в связи с тем, что проезжаем село, где живет шаман, с которым встретимся на обратном пути. А пока замдиректора Института национальных школ Николай Бугаев и замначальника Таттинского улуса по инновациям Геннадий Решетников меня просвещают: “Люди с открытой плотью у нас есть”. — “Ясновидцы?” — “Нет, просто люди с открытой плотью, открытые в параллельные миры”, — говорит физик Геннадий.
Мы едем, сами не зная куда. То есть они-то знают, мои проводники по Якутии Николай Бугаев и К╟, разработавшие сценарий этого путешествия по якутским дебрям и шаманским школам по принципу синтаксического параллелизма — кругами. Все ближе к смыслу. Все дальше от очевидности. Как в якутском календаре: в январе гадают, что будет, в июне — Новый год, октябрь — войны, декабрь — сказки перед камельком. “Что за параллельные миры?” — “Миры, с которыми пересекаемся, проходим через них, но не замечаем. А эти люди, они называются “ахагас эттээх”, — открыты этим мирам”. — “А еще есть люди с закрытой плотью, — добавляет Бугаев, — они вообще непробиваемы”. — “Вот мы идем по тайге, — говорит Геннадий, — если пересекаем это место, обыкновенный человек ничего не ощутит, а человек с открытой плотью почувствует. Увидит нечто, обычно из прошлого”.
“Не все усопшие, — поясняет зам по традициям, — уходят в мир иной. Некоторые остаются для искупления грехов. В нижний мир уходит только душа-земля, а психическая энергия может и остаться, если вы какое-то табу нарушили”. — “Но даже и обычные люди, не с открытой плотью, — добавляет зам по инновациям, — могут увидеть”.
“Что, не верите? Думаете — что они мне тут сказки Андерсена рассказывают?” — улыбается своей очаровательной редкозубой улыбкой Бугаев.
На самом деле, пытаются развернуть передо мной мои спутники якутскую педагогику, было время, когда взрослые жили в сказках, в эпосе, мифологии, когда философия и поэзия были едины, не существовало кризиса детства, кризиса переходного возраста. Когда возникла цивилизация, возник и кризис детства. “А мы, — говорит Геннадий, — хотим быстрее втащить детей во взрослость”. — “Как будто, — развивает Николай, — нет никого, кроме Яна Амоса Коменского. Ну да, великому человеку надо отдать дань, оказать честь, как сухому дереву, не срубая. Но рядом же стоят цветущие деревья!”
Режим внутренней речи
Пора браться за леденящие душу истории, за страшную тайну, которая приковывает в любом возрасте. Верней, не приковывает, а, напротив, высвобождает творческую энергию, проникающий сквозь любые препятствия ум, необыкновенные способности — все то, на чем основана шаманская школа. Или “шаманизм как образовательная культура” — название не защищенной пока докторской диссертации моего якутского друга.
Впрочем, все по порядку.
Был в Якутии, рассказывал Бугаев, такой человек, Седалищев, псевдоним Сэсэн Боло — все его под этим именем знают. Первый якут этнограф. Уроженец Чурапчинского улуса, из села Ожулун.
Среди его предков была женщина, ее звали Сыыдам Сынгалаабыт. Очень сильная шаманка — “удаганка”. Женщина-шаман вообще намного сильнее мужчины, ее даже нельзя называть этим словом, про нее говорят — “старшая сестра”. Так вот, до поры до времени эта удаганка сама не знала, кто она. Была дочерью очень богатого человека, беззаботно жила, гуляла с подругами, наряжала деревья. Но с раннего возраста у нее обнаружилась способность из разряда шаманских — творить чудеса. Все ее любили и боялись. А родители хотели, чтобы она была обыкновенной девушкой. Когда подошло время, подыскали жениха из богатого рода, но старше ее, некрасивого и, как гласит легенда, не очень богатого умом. Естественно, жених ей не понравился, но ее не стали слушать. Несколько раз она пыталась удавиться, однако веревка каждый раз обрывалась — молва так свидетельствует, но кто знает, может, девушка только делала вид, что вешалась.
Наконец свадьба состоялась. В брачную ночь невеста исчезла, а наутро ее нашли мертвой.
И вот Сэсэн Боло, потомок из ее рода, этнограф — это уже не легенда, а совершенно реальная история, — задался целью найти и раскопать ее захоронение. Он предполагал, что в нем должны находиться очень богатая одежда и убранство. Расспрашивал отца про место захоронения, но тот хранил тайну, не раскрывал.
Однажды, в тяжелые для себя времена, Боло заключил договор с Институтом истории языка и литературы о том, что к определенному сроку представит наряд женщины XVII столетия, и вернулся на родину. Срок договора истекал, деньги были потрачены… Незадолго до отъезда в Якутск Боло устроил прощальный ужин, и во время этого ужина, когда у отца развязался язык, сумел-таки выудить у него место захоронения прародительницы.
Позвал трех человек, своих родственников, и они уехали на алас, где оказалась похоронена “удаганка”. Очень быстро нашли место, раскопали. Гроб был обернут берестой и запаян березовым дегтем. Когда покрытие сняли, выяснилось, что он очень хорошо сохранился, — сделан из лиственницы. Попытались вскрыть — не смогли. Попробовали топором, не выходит — от мореной древесины все отскакивает. Они начали крушить и ломать. В конце концов разломали, и на миг их взорам предстала молодая красивая женщина в полном якутском убранстве. Но тотчас, прямо на глазах, труп почернел, стал разлагаться и через несколько минут… превратился в скелет. Это произвело на Боло и его спутников такое жуткое впечатление, что они буквально остолбенели и сочли, что это очередное колдовство “удаганки”.
Трое из этих людей, в том числе сам этнограф Сэсэн Боло, в течение короткого времени умерли. А четвертый, который в этом деле активного участия не принимал, но был с ними,— свихнулся.
А ее обратно закопали. В селе, где учительствовал Бугаев, из уст в уста передавалась такая история: когда, мол, началась Великая Отечественная война, многие перед тем, как идти на фронт, ходили на место захоронения “удаганки” — прощаться с ней. И якобы те, кому показалось, что она предстала их взору, кто “видел” ее, — вернулись живыми, а те, кто не видел, — погибли. Не знаю, говорил мне Николай Бугаев, может, это правда, а может, сказка. Но такому факту сам был свидетель. Однажды в конце 70-х годов, когда устраивали “пал”, поджигали прошлогоднюю траву, чтобы удобней было сено косить, огонь неожиданно охватил лес, все кругом сгорело. Только могила “старшей сестры” осталась нетронутым островком. Может, случайность, но так было…
У Николая Иннокентьевича в роду по линии отца есть шаманка и три шамана, как он выражается, “средней руки”. Дед просто лечил травами. Все это, говорит Бугаев, его не очень интересовало. Но в начале 90-х в Институт усовершенствования учителей, где он тогда работал, приехал из Ленинграда молодой аспирант. Привез с собой восемьдесят текстов шаманских заклинаний — камланий. Видно, что старинные, многое испорчено. Писаны латинскими буквами, но тексты якутские, переведены на русский, переписывал, видно, человек, не знакомый с якутским языком, — в общем, тарабарщина. Аспирант попросил Бугаева заняться переводом “с якутского на якутский”.
Сорок текстов было на одну тему — описание обряда, помогающего женщине избавиться от бесплодия, — в нее как бы вселяют душу будущего ребенка. Сорок вариантов одного и того же обряда. Ну, Бугаев согласился. Считается, что первые поэты Саха — шаманы, и он надеялся лучше узнать родной язык. Постепенно работа его заинтересовала, и он стал заниматься этой темой.
А аспиранту, его звали Егор Малышев, Бугаев посоветовал: сделай литературоведческое исследование, структура текста заклинания очень интересная, это художественное произведение. Но тот полез, куда лезть, по мнению Бугаева, не следует, — в культовую сторону. Купил в Заложном районе “засыпнушку”, как тут называют домики, сколоченные из досок, между которыми засыпаны опилки. Один там поселился, говорил, что по ночам кто-то приходит, что вообще не спит, стал водиться со всякими личностями, которые объявляли себя шаманами. А однажды под Новый год исчез.
И нашли его, только когда сошел снег. Причем абсолютно без следов надругательства. На окраине Якутска, в нескольких километрах от последних домов. Ничего с него снято не было. В сидячем положении находился, просто завалился набок. В кармане початая бутылка водки. Но одна странность, говорит Бугаев. Знаете, если человек замерзает, он раздевается. “Как это?” — удивился я. “Когда человек замерзает, у него начинается бред, его жар мучит, и он раздевается, во всяком случае, делает попытку. А этот — не делал”.
Просто остался под снегом. Таких тут называют “подснежниками”…
Поздней, когда у Бугаева возникла идея создания национальной якутской школы по способу мышления и деятельности, а не по набору предметов и он стал вникать в структуру языка, он вспомнил про эти шаманские тексты. И стал, по его собственным словам, заниматься шаманизмом “в педагогическом плане”. “А почему все-таки шаманизмом?” — спросил я Бугаева. И вот как понял его объяснение.
Извините за маленькую лекцию. Структура речи проявляется в структуре языка. Один заикается, другой шепелявит, у третьего богатый словарь, у четвер-
того — лексический запас, как у Эллочки Людоедки. И языки бывают разные: естественные и искусственные (на основе естественных, но гораздо проще — например, дорожные знаки), вторичные моделирующие (на основе естественных, но гораздо сложнее — художественная литература, искусство) и т.д.
Бугаев взял язык художественной литературы (он же филолог, занимался структурой поэтического текста) и стал дробить дальше.
Художественные тексты делим по времени написания. Стал думать, какие тексты взять — современные или из прошлого? В современных очень сказывается влияние других культур, а ему нужен был более-менее “чистый” — значит, прошлое. А там опять двоение: народные тексты и “писательские”.
В писательских — много личностного, субъективного. А в фольклорных текстах любых народов — жесткая структура и сюжетные вариации, по Веселовскому — “сюжетная импровизация”.
Взял героический эпос “Олонхо” — как вершину, синтез всех фольклорных жанров. Но когда начал разбирать, оказалось, там десять вариаций. А он искал базовую структуру, вот тут-то и вспомнил про те тексты Малышева, шаманские заклинания. И стал углубленно ими заниматься. Но поставил себе жесткое условие: ничего магического — только структура.
Его рабочая гипотеза: если по этим шаманским текстам смоделировать структуру родного языка, то получится, что мы смоделировали этнический тип мышления. И если к этой модели прибавить нечто личностное — интерпретации предметов учителями, плюс мировое, общечеловеческое, и из всего этого вывести некую педагогическую технологию — получится национальная школа по способу деятельности, а не по набору предметов.
Потому что школа, хоть сто часов изучай в ней родной язык, не будет национальной, если в ней нет особого способа деятельности…
Искал и другие, параллельные ходы. Обращался к этнокультурным, этнопсихологическим исследованиям. Смотрел, как изучали национальный характер: через психические процессы, адаптивные механизмы, эмоциональные установки, институциализированное поведение… Его-то интересовала вполне практическая проблема: первые социальные институты, куда приходит ребенок, — детский садик и школа, а они не соответствуют его этническому типу мышления. Необходимо создавать другие, которые соответствовали бы.
Размышлял о мышлении западном и восточном.
“История — результат проявления универсального закона, а не результат творения, как в европейской традиции.
…Мудрецы — это носители и хранители высшего знания, этических идеалов.
…К высшему знанию ничего нельзя прибавить по существу. Его можно лишь бесконечно истолковывать…”
Это из его рабочих тетрадок.
На кого опирался? Бахтин, Библер, Хайдеггер (прозванный “коренным зубом европейской философии”), в какой-то мере, говорит, Камю и, может даже, Сартр как экзистенциалист. Из русских: библиофил Николай Александрович Рубакин. Конечно, окружение Льва Гумилева и те, от кого он пошел, — Вернадский, Чижевский… Окружение психолога А.А. Леонтьева и те, кто занимался этнокультурной основой речи. “Для меня же, — говорит Бугаев, — важна речь, понимаете…”
Родная русская речь… Столько плотного, всеобъемлющего мата, сколько за последние годы, я не слышал за всю прожитую жизнь. На всех уровнях, во всех слоях, все возрасты ему покорны. Мат, заменивший любовь и ненависть, игру и дружеский разговор. Деткам сделаешь замечание, удивляются — а что такого?
Мат пришел в колыбель. Бугаева зовут в президентскую администрацию в Якутск, руководить политикой в области родного языка. Он на распутье, не знает, как поступить: уйдешь в аппарат, а как же эти путешествия, школы? И в то же время можно будет создать государственную программу, принимать решения.
У него, как у многих тут, это засело в подкорке, в генной памяти — кто такие якуты, “урангхай-сахалар”, откуда пришли? Из Туруханского края — остроумно заметил один ученый незадолго до своего ареста… Версий много. Одни указывают на древних тюрков, на жаркие монгольские степи. Другие подмечают, что ландшафты эпоса “Олонхо” напоминают предгорья Памира и вершины Гималаев.
Якуты — это беженцы, вынужденные переселенцы. Они бежали от конфликтов и войн. Возможно, в течение столетий перемещались на север и восток, обживали новые территории и двигались дальше, приспосабливаясь к огромным расстояниям и длительным усилиям, к глухой тайге и вечной мерзлоте. Уподоблялись лошадке или олешку, разбивающему в кровь копыта, чтобы достать из-под земли пропитание. То, что предстоит большому народу, можно увидеть на примере малого. Потеря письменности, речи, мучительная попытка обрести себя снова. И, напротив, малый народ отражается в зеркале большого, как ребенок в глазах взрослого.
Семейная история.
Отцовский род охотников, шаманов и “легавых” (отец Бугаева работал в угро) столкнулся в революцию с родом матери “Тыгын” — первым и последним царским родом. “Царек” — называли бугаевского предка русские, он был князь, “дархан”, объединявший до прихода казаков якутские улусы. Род, связанный с мамлюками, что царствовали в Египте, а поздней служили в гвардии Наполеона.
Во времена Гражданской войны остатки тех родов именовались “конфедералистами”, выступали за демократию без большевиков и, конечно, все были расстреляны, включая дедушек Бугаева. Это была якутская аристократия. “С другой стороны, — говорит Бугаев, — я благодарен Ленину, без него мать и отец не встретились бы, я бы не родился”.
Ходили и другие истории. В советское время в Якутске шла очень популярная пьеса “Братья” — о дядьках Бугаева. Якутский вариант “Хождения по мукам”: один дядька истинно красный, а другой — в жизни это был не дядька, а дедушка — “перекрасившийся”. В Великую Отечественную на фронт пошел добровольцем — скрывался от репрессий. Погиб в первом же бою под Ржевом. В пьесу это не вошло — он переводил приказы командиров землякам, не понимавшим по-русски.
И свое “саха-урангхай” не помнили, или было спрятано глубоко-глубоко…
В конце 80-х — начале 90-х годов все это, национальное и не национальное, выплеснулось. В спокойной Якутии было вовсе не спокойно, толпы молодежи в Якутске образовались раньше, чем в Алма-Ате. Волнения удалось погасить благодаря… “Концепции развития национальной школы Республики Саха (Якутия)”, в девяносто первом году утвержденной правительством.
Так что проблема эта не только филологическая.
Структура поэтического текста. Поэтика. Язык. В языке скрывается все.
Отсутствие ударений. Долгий звук — за счет удвоения гласной: “сылгы
ыытар” — место, где лошадей отпускают на волю. В русском географическом атласе в названии села одно “ы” убрали для краткости, и теперь молодые якуты читают измененный вариант — “место, где лошадей отстреливают”.
Хотя якут никогда этого не делает.
Странно, вспомнилось о шамане. “Человек, бывает, говорит вслух, а потом, — сказал Бугаев, — переходит в режим внутренней речи. Вот шаман для меня — это не изгой, а человек ушедший… перешедший в режим внутренней речи”.
Бугаев занимался архитектоникой, ритмическим строем стихотворения, пытаясь объяснить его на языке физики (физтеховская школа пригодилась). Волны… Звуки речи как волны. Знакомое каждому школьнику явление резонанса.
На языке физики Бугаев объяснил, почему большая культура поглощает малую, не давая ей возродиться, — затухающие колебания, не больше.
…Интонационный контур традиционного русского языка понижается к концу строки. А якутского — повышается. Так было раньше. А потом — Бугаев на эту тему много материала перелопатил — якутский начинает, как русский, понижаться к концу строки (Бугаев показывает, резко опуская руку). А ритмическое, интонационное спрятано внутри. Вроде бы на якутском говоришь. А уже не совсем на якутском. Много личных местоимений появляется. А якут не привык “якать”. По-русски: “Я пойду туда-то”. Якут скажет: “Пойду туда-то”. Сейчас и якуты стали “якать”. Но все это, говорит Бугаев, наверное, страшней, чем видится на поверхности…
В 90-е, во времена “парада суверенитетов”, якутская интонация чуть приподнялась, но, скорее, за счет подражания старым формам.
Традиции нарушены не на поверхности, а на глубинном уровне. Какой процент школ в Таттинском улусе пустил корни? Процентов шестьдесят. А по Якутии? Некоторое время назад все пели, танцевали, потом энтузиазм стал затухать. Почему? Почему сначала выплеснулось по всей России, а сейчас уходит? Бугаев говорит, что ему близка такая позиция: культура иерархична и ее верхний уровень выходит на школу (“функция освоения и преобразования мира”). А есть еще функция “перспективной разрядки” — она как бы дремлет до тех пор, пока человек одной культуры не начинает ощущать угнетения со стороны другой. Тогда он принимается что-то делать: одеваться в национальные одежды, искать отдушину. Если не находит, получаются Карабах, Чечня… Помните, как там начали бить в барабаны, бубны… “Вы не согласны?” — спрашивает Бугаев.
Он изучил разные религии с точки зрения отражающегося в них типа мышления, проекции на педагогику и учебные предметы, типы деятельности. В иудаизме неожиданно обнаружил связь со структурой деятельностных образовательных технологий — так называемым развивающим обучением. В христианстве Закон Божий сомнению не подлежит, а в иудаизме, если верить Штайнзальцу, иудей обязан подвергать закон сомнению, только в этом случае он может прийти к вере. Так это же и есть развивающее обучение!
Но иудаизм же вышел из язычества. И тут я за уши, говорит Бугаев, притягиваю его к шаманизму. И прихожу к выводу: язычество всех народов мира имеет общую структуру.
То есть получается, что, разрабатывая якутскую национальную школу, я разрабатываю общечеловеческую… “Впрочем, этого я, — замечает Бугаев, — своим учителям пока не говорю. Пусть идут от своего, национального, потом сами поймут…”
Как к этому или к чему там приходит шаман во время тяжелой инициации, именуемой “болезнь посвящения”? В старинном заклинании о ней говорится: “Трижды умрешь и трижды воскреснешь…”
Интересно, что шаман-учитель никогда не обучает шамана-неофита. Он лишь создает ситуации (“проблемное обучение”?), в которых тот сам сможет почувствовать, что его призывают духи. Это не звуки ангельских труб. В дошедших до нас камланиях есть невероятные по горечи, отчаянию признания шаманов относительно своей мучительной участи, которую, если принял, обратно не отдашь: “Трижды пытался покончить с собой — веревка рвется, уходит вода и гаснет огонь. /Убедился: на муки вечные обречен…”
Но если человек все-таки решился ответить на зов духов, он должен переболеть “болезнью посвящения”. Несколько дней его не трогают, он не ест, не пьет. Его расчленяют, раздирают духи. И он должен себя сам в результате этой “болезни” собрать на новом уровне. Есть девять ступеней шаманства, и человек сам определяет для себя, на какой уровень подняться. Если ему предназначен некий уровень, а он поднял планку выше и не справился, это может для него плохо кончиться. А если занизил, придется опять переживать болезнь и собирать себя снова.
А что там, в этом “новом”? “Невидимое увидишь очами чародея. Неслышимое услышишь ушами колдуна…”
Я вспомнил про “метод зачаровывания”, который разрабатывают в черкех-ской школе. “Мы не воспринимаем шаманизм как религию, — сказали мне
учителя, — для нас это техника вхождения в экстатическое состояние, то есть в творчество”.
“Эта шаманская технология, — говорил мне Бугаев, вычерчивая очередную схему, — не глупость. Они что говорят: что у человека два центра — разума и воли, не чужой (пойди туда-то), а своей собственной. Центр разума связан с речевым центром, и это круг управления разумом, так живут большинство людей. На основании личного опыта, с помощью логических умозаключений они находят единственно верное решение. Этому учат формальная наука, школа. А другой
круг — центр моей воли, связанный с эмоциональным и генетическим центрами, с интуицией. Это круг сердца. По нему живут творцы — у якутов это кузнецы, шаманы и богатыри. И дети до пяти лет”.
Из эпоса “Олонхо”: “Люди племени солнца с поводьями за спиной…”
У шамана за спиной обязательно должны быть поводья, ими же духи управляют, говорит Бугаев, поворачивая голову. “Весь наш народ — шаманы. И нам, — мило улыбается он своей редкозубой улыбкой, — грех не создать шаманскую школу”.
Еще раз о том же самом, упражнение для закрепления. Что же получается? Шаманизм как средство преодоления противоречия, разрешения проблемы?
Человек уткнулся лбом в проблему. Шел, шел, а там — разрыв. Как его преодолеть? Надо перепрыгнуть через разрыв. В шаманизме то же самое: человек сталкивается с проблемой: быть или не быть ему шаманом и вообще личностью (он ведь идет почти на смерть, инициация — опасная болезнь). Когда же он решается перепрыгнуть из обычного состояния сознания в экстатическое (уйдя от людей, находясь в бреду, при этом никто не должен ему мешать — иначе умрет), он делает прыжок и потом, возвращаясь в обычное состояние сознания, начинает осознавать, кем стал. Шаманом.
Изучая психологию шаманизма, я вспомнил — о, дивный остров Валаам! — беседу о пострижении в монахи.
Человек поднимается постепенно на разные уровни, прежде чем достичь “беззлобия, равного младенческому”. Сначала он просто рабочий монастыря. Потом, если укрепился в намерении, получил благословение, становится “трудником”. Одежда может быть обыкновенной, как в миру, но не яркой, облик меняется постепенно, отращиваются борода, длинные волосы… После “трудника” — “кафтанник”, потом “послушник”, “инок”… Пока — не монах. Имя еще сохраняется, он еще брат Иван, брат Михаил, еще не начал другую жизнь, это еще не бесповоротный шаг, можно вернуться…
Наконец — решается. Наступает момент пострижения и обретения нового имени. Обряд, во время которого человек меняется коренным образом. Таинство.
Говорят, иногда даже за несколько минут до пострижения никто, включая игумена, который должен произнести новое имя, не знает его. Но когда имя произнесено: “Нарекается отныне раб Божий…”, когда званный назван, он, по признанию прошедших через эту инициацию, испытывает особое состояние — просветления и благодати (что-то вроде “болезни посвящения”, но со знаком “плюс”). Благодать держится несколько дней, по прошествии которых человек возвращается в обычное состояние и осознает, кем стал. Не то же ли самое — “по технологии”?
“Да, — говорит Бугаев, — есть фундаментальное исследование по истории шаманизма румына Мирчи Элиаде. Основной его труд: “Шаманизм как техника экстаза”. Там он вводит термин “иерофания”: “иеро” — святой, “фания” — фанатизм. Он говорит, что состояние иерофании имеет обыкновение повторяться, и каждый раз как бы расширяясь. Существуют архетипы этих иерофаний, и по прошествии тысяч лет они все равно повторяются. Он говорит, что культ поклонения, структура его всегда одна и та же. Сюжеты разные…”
Сын шамана
В селе Уолба две достопримечательности: бюст В.И. Ленина в местной школе и изготовленный на средства односельчан памятник Ф.П. Чашкину (1878—1965) — местному шаману.
У оставившего о себе добрую память шамана — два сына: Фома и Михаил, один из них продолжает дело отца, который предсказал, что шаманом будет другой. У дома Чашкина — очередь приезжих на автомобилях, ждем, когда кончится прием.
Ландшафт точно по Кастанеде: холмы, озеро, поросшее желтой травой и какими-то колючками. Шаман Чашкин-младший — копия Дон Хуан, только сильно располневший: темное до черноты, расползшееся лицо латиноамериканского типа. Интересно, что здесь это никого не удивляет — узоры якутского чепрака, что кладется на круп лошади, напоминают древние рисунки на плато Наско в Перу, сверху имеющие вид разметки посадочной полосы.
Во время нашего разговора Чашкин-Хуан чесался, где только можно, и беспрерывно зевал — шаман принимает больше народу, чем участковый. Меня этот на вид ленивый, не без чувства юмора шаман в майке нисколько не разочаровал, напротив, если бы он прыгал с бубном, я бы не поверил. А ленивость, усталость, обыденность — притягивали. В доме шамана нет ничего особенного. Разве что распластанная на стене медвежья шкура и гипнотизирующий взгляд отца (портрет, очень выразительный, написан здешним учителем).
С него мы и начали разговор (шаман по-русски говорит плохо, я по-якутски — никак, поэтому через Бугаева-переводчика).
— Вас учил отец?
— Нет.
(“Он в детстве особенно шаманизмом не интересовался, — говорит “переводчик” про сына, — не обращал внимания”.)
— Школу кончили?
— Четыре класса, лень было…
— Говорят, ты когда учился, — пытается разговорить шамана “переводчик”, — между партами поросенка пускал, гипнотизировал…
— Не помню. Я мало учился, ягодицы не измозолил за партой… — Шаман смеется.
— А когда у вас возник интерес к этому? — спрашиваю шамана я.
— Где-то десять с лишним лет назад.
— Что вы почувствовали?
— Я вылечил родственницу жены, она сильно просила… из-за отца. А люди услышали, что она излечилась. Так и пошло.
— А как вы это сделали?
— Просто как будто что-то сверху пришло. У женщины был туберкулез кости. Она сама рассказала симптомы болезни. Я ни о чем не думал, не размышлял. Просто начал как бы в шутку… И получилось.
— А что именно вы сделали?
— Траву дал, веронику серую. Берестяные идолы не давал, стал давать позже.
(Замечу для непосвященного в шаманские дела читателя, что берестяной
идол — традиционный элемент шаманских мистерий. Обычно в него запечатывают изгоняемых из больного злых духов, поэтому трогать, тем более распечатывать найденного в лесу идола не рекомендуется. Иногда шаманскую фигурку дают больному вместе с травами — когда болезнь уходит, берестяной идол сморщивается и высыхает.)
— В основном, с помощью слова лечу, — сообщает Чашкин. — Словами благословляю, заклинаю травы, чтобы хорошо лечили.
— С любой болезнью можете справиться?
— По-разному бывает. Иногда не получается, — признается шаман. — Если язва желудочная далеко зашла или туберкулез — новые же легкие не посажу. Но продлить жизнь могу… Если бы, узнав диагноз, сразу ко мне пришел, — недовольно говорит шаман, как врач, к которому обратились с опозданием, — можно было бы помочь. А они сначала объезжают все больницы, — говорит он и зевает.
— Когда ставите диагноз, осматриваете?
Зевает.
— Могу послушать… Иногда, когда человек начинает рассказывать историю своей болезни, могу сразу остановить — понятно.
— Насколько важна связь с духами? — задаю я не слишком умный вопрос (нашел, у кого спрашивать).
Ответ более умный:
— Точно сказать не могу. Но, конечно, — уточняет шаман не то для меня, не то для себя, — они есть, должны быть…
— А само представление о духах у него есть? — обращаюсь к “переводчику”.
Тот переводит.
— Конечно, есть.
— Откуда?
Шаман удивлен:
— Сверху, откуда я знаю? Просто знаю, и все.
— Болезнь посвящения была?
Чашкин-Хуан смеется.
— Была маленько. Тогда я пьяный был, поэтому легко прошло. Эхе-хе…
“Переводчик” спрашивает от себя:
— А может быть, ты эту “болезнь” как опьянение воспринял?
— Нет.
— А кем вы раньше работали?
— Трактористом, — говорит Чашкин, вытирая мокрую шею — жаркие деньки стоят. — Днем работаешь, вечером пьянеешь.
— Есть ли у вас ученики? — спрашиваю вразнобой.
— Нет. Иногда приходят, что-то спрашивают и уходят. Невозможно повторить. Внутри должно быть, а если просто повторять, как я действую, это манипуляция.
Чешет задницу. Зевает.
Садимся за стол, жена накрыла.
— Много народу приезжает?
— Как в советское время за хлебом очередь. Некоторые от этого дела лечатся… — Чашкин делает характерный жест. — Поэтому я еще живой. Это не настоящая болезнь, ее убрать просто.
— Отец тоже лечил?
— Он еще кровь пускал. Если бы я даже захотел, сейчас таких людей нет. Сейчас в основном сужение сосудов. И раньше к отцу приходили психические больные. А ко мне алкоголики.
— За то время, что вы этим занимаетесь, произошло какое-то развитие? В чем?
— Конечно, я развился, но как я могу рассказать, — удивляется он, — в чем развился? — Подумал. — Ну, могу, не пуская в дом, диагноз поставить.
— Проверить можно?
— Почему нет?
— А сами лучше стали чувствовать себя от целительства или появились проблемы?
— Конечно, проблемы. Уставать стал гораздо больше. Трактористом был — пришел после работы, поспал, больше ничего. Сейчас некогда. А здоровье такое же, как может улучшиться? Устаю по мере возраста.
Зачем я его обо всем этом расспрашиваю? Зачем приехал? Из любопытства? Не только. Хочу понять, что такое шаманская школа, не только из теоретических схем, а из опыта четырехклассного образования шамана Чашкина, народного целителя.
Меня уверяют, что двенадцатилетка лучше, чем одиннадцатилетка. Для кого? Сделает ли она человека здоровее? Счастливее? Откроет ли ему какие-то тайны? Даст ли возможность путешествовать? Изменит ли массовое сознание? Включите громкоговоритель, там сплошные объявления целителей и экстрасенсов, которые давно открыли свои школы. Похоже, что в этом государство заинтересовано: чем бы дитя ни тешилось…
— Заговорами, наговорами не занимаетесь?
— Нет. Это как только приедут из России, сразу про сглаз, порчу… — Шаман оживляется.
— У нас это национальная черта, — объясняю я, — многие испорчены.
— Да, — говорит он, — еще есть такие, что ауру расширяют пассами, а потом меряют линейкой — на сколько увеличилась.
Смеется.
За столом жена рассказывает: детей четверо, три сына. Все — студенты, один учится на стоматолога, другой будет учителем информатики, дочка — биологом. Спрашиваю, нужно ли шаману образование или трав достаточно. Хуан-Чашкин удивляется: конечно, если бы образование прибавить, была бы польза. Почему нет?
— Отец тоже не занимался пророчеством?
— Пророчество не любил. Конечно, можно, если бы было время. Для этого надо уединиться. Он тоже, — говорит “переводчик” про сына, — немного пророчествовал, но интереса к этому не почувствовал.
— Когда человек едет ко мне с тяжелой болезнью, я это чувствую. А этих пьяниц — нет, — говорит шаман.
— Ясновидением занимаетесь?
— Э, зачем мне это… Если все чувствовать, ум за разум зайдет. Себе дороже. Я ограничиваю поток информации. Только то, что мне самому нужно.
— Энергию откуда берет?
— Точно не скажу. Скорее всего, из жизни. Выходит на природу, откуда еще можно брать?
Чашкин слушает перевод и вносит коррективы.
— Я когда излечу, обычно выхожу покурить. Что вы мне хотите сказать, что из дыма беру?
— Говорят, что твой отец, когда лечил, немного подремывал, — напоминает “переводчик”.
— Он не только это делал, он иногда и выпивал. На самом деле это самообман. Вы думаете, что я курю, чтобы набрать энергию? По идее, если по-нормальному, мне бы надо побольше по лесу гулять, по полю, но когда гулять, если в сени ломятся? Сейчас еще хорошо, тепло, на улице курю, все ближе к природе.
— Зима, лето для работы имеет значение?
— Зимой, конечно, хуже. Самое подходящее время — июнь. Когда начинается активное пробуждение природы, цветов. Ряд болезней можно вылечивать весной. Но в основном — в июне.
Времена года в России и Якутии не совпадают. Интересно, учитывает ли это модернизация? В Интернете нет времени. Что это, бегущая река или стоячее болото?
— А по фотокарточке лечить получается? — спрашиваю шамана.
— Да, и, по-моему, неплохо. Но должно быть качество фотографии, чтобы глаза видно было. А если через одежду — нужно исподнее.
— Зачем?
— А, — зевает Чашкин. — Болячка-то к исподнему пристает.
Все время зевает.
Его отец, памятник которому установлен рядом с больницей, сказал перед смертью односельчанам — можете ко мне на могилу приходить, будете излечиваться. Как на повторный сеанс лечения.
— И, наверное, ходят, — говорит жена, — видны следы костров.
— А себя сами лечите?
— Нет, нет.
Боль души его: ни своим кровным родственникам, ни себе пользы не может принести. Заболеет — идет в больницу. Только других лечит.
— Почему так?
— Не знает. У его отца так же было: девушку вылечил, взял в жены, а после лечить не смог. И тоже в больницу ходил.
Так что формула “шаман, излечи себя сам” — не верна. А мне говорили, что три уровня шаманства доступны каждому. Может, имеется в виду духовное самоизлечение?
Прошу шамана поставить мне диагноз.
Мы удалились в другую комнату, шаман принес табуретку, велел сесть к нему спиной. Постучал по спине слева, справа. Послушал. Сказал переводчику: легкие отличные, сердце хорошее, печень нормальная. Человек твой вполне здоров. Чего ему еще надо?
— Как что? — взметнулся я. — А депрессия, а в глазах темно, а голова болит, только когда уеду путешествовать, проходит. Отчего болит?
— А, — сказал шаман за спиной и зевнул. — Это у всех, как грипп, остеохондроз…
Перед последним ночлегом за нами приехал на “уазике” Руслан Терентьев, директор гуманитарной школы из Майи. Проскочил через огонь — горит тайга. Якутск в дыму и отчасти — менгино-кангаласский улус, куда мы направляемся. “Менге” — вечность… Дорога, ночь, ни огонька. Завтра лекция, что я расскажу учителям? В середине ночи останавливаемся, шоферу надо вздремнуть. Тайга, какая-то избушка. Заходим — лавки, стол, горячий ужин, место для машины, как раньше для коня, — постоялый двор. Хозяйка, родственница бывшего ученика Терентьева, удивляется: “Профессора никогда не видела. Можно, потрогаю?”
Утром — гостиница, чистое белье, мобильник работает. Районный центр, село Майя, по-эвенкийски — “большое дерево”. Что видел и слышал? Водку “Слезы русского”. В десяти кёсах отсюда по Лене — самую древнюю в мире стоянку первобытного человека. Следы Витуса Беринга, отправившего экспедицию в здешние края — для ремонта после кораблекрушения.
Вообще-то мне повезло с Бугаевым и Ко. У якутов не принято столько говорить, а тут вон сколько наговорили.
Вернусь домой, сяду писать, и это будет моя якутская ходьба. Я напишу книгу, и мне будут сниться обнаженный берег реки, вечная мерзлота и слой почвы — глубиной в рост ребенка.
И сухое причудливое дерево, на которое шаман прикрепил стрелу, указывая направление, а она упала.
И неизвестно, куда идти.
На севере — бедность.
На западе — чудовищные наводнения.
На Ближнем Востоке — терроризм.
А в себе самом такая каша…
Разброд, шатания, глухая стена…
И слабое утешение, что существуют, может быть, как у Лобачевского, параллельные миры, которые пересекаются. Обыкновенно мы этого не замечаем, но некоторые из нас чувствуют, а есть такие, кто видит.
Но когда человек умирает, он переходит в мир иной в зависимости от того, как жил в этом. Если, говорят, чересчур грешил, душа не находит покоя и, пытаясь вернуться туда, где уже живут другие, стучит, скрипит, требует, чтобы освободили ей место. А если человек был в этом мире не ангелом, а просто человеком, оставившим о себе добрую память, его тело уходит в землю, а душа — в верхние миры, где нет памяти о прошлой жизни, но есть слияние с высшим духом, из которого мы выходим и в который возвращаемся. Только сгусток энергии, данный нам от рождения, отделяется от нас, чтобы когда-нибудь воплотиться во что-нибудь другое — может быть, в цветущее дерево или в подснежник.
А пока этот сгусток в тебе, он должен реализоваться.
Превратиться в энергию. Осуществить то, ради чего ты появился на свет, — не для жизни же в потемках, искривления природы и собственного позвоночника.
Надо научиться, говорил учитель физкультуры, держать равновесие, когда стоишь и когда ходишь. Научиться падать по-человечески и вставать.
Кукушка кукует, ах, лето какое, погляди. Земля по утрам так быстро крутится: только край солнца показался — и уже вот оно, высоко в небе. Идут куда-то люди племени солнца с поводьями за спиной. И мне бы с ними.
В меру своего понимания и своих возможностей. Пружинистой якутской походкой, рассчитанной на длительные напряжения и большие расстояния. Преодолевая боль, вялость, безверие, крест, поставленный на себе. Открывшись ветрам странствий. Кочуя. Чтобы от туманов и костров в глазах появилась сумасшедшинка, которую так любят женщины и дети.
Еще не вечер. Ну, давай, мой друг, поднимайся. Ноги на ширину плеч. Вот так, держи равновесие. Вытянись, как на перекладине. Подними голову, не горбись. Вдох — глубже. Палку в сторону.
Пошли.