Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2003
Неклесса Александр Иванович — заместитель директора Института экономических стратегий, постоянный автор нашего журнала.
На рубеже тысячелетий Россия оказалась в ситуации смысловой растерянности. Сам факт периодически повторяющихся призывов “сформулировать национальную идею” свидетельствует о мировоззренческом фиаско и косвенным образом о коррозии социального договора между властью и народом. В стране за годы реформ так и не сложился главный нервный узел общества, его мозг — “национальная корпорация”, для которой государство есть инструмент достижения общественно значимых целей. Различные слои российской элиты ориентированы на различные системы ценностей и ресурсные базы, и потому она оказывается не в силах преодолеть конъюнктурную раздробленность, не может обеспечить долгосрочный стратегический консенсус, а значит — обозначить целеполагание России и смысл ее обитания в Новом мире.
Между тем вопреки постулатам марксизма о превосходстве “экономического базиса” над “политической и идеологической надстройкой” определяющую роль в жизни общества играют, судя по всему, смысловые пространства. Разнообразные формы земного бытия, пути обустройства человеческого общежития, в сущности, не что иное, как зримое воплощение социального менталитета — проросшие зерна той странной субстанции, которая, по выражению одного известного историка, есть нечто общее “между Цезарем и самым последним солдатом его легионов, святым Людовиком и крестьянином, который пахал его землю, Христофором Колумбом и матросами на его каравеллах”.
В этой связи весьма красноречив и выразителен эклектичный выбор современных российских национальных символов, парадоксальным образом не объединяющих, а, скорее, разъединяющих общество. Порой даже возникает вопрос: а произошла ли вообще в стране революция или же продолжается некий бесконечный “процесс реформ”, который под флером благих “деклараций о намерениях” гротескным образом продлевает жизнь — пусть и в заметно обновленных формах — далеко не самым перспективным и привлекательным реалиям прошлого?
Но одновременно возникает и другой вопрос: действительно ли Россия лишена самостоятельной стратегической перспективы? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо взглянуть по-новому на весь спектр социогуманитарных инноваций и технологий в современной России, а также осознать, какова роль high hume1 в Новом мире.
1
Ключевое слово в разговоре о национальной инновационной системе — инновация, и оно же тесно связано с другим понятием — революция. Социум и его грядущие измерения не нависают над человечеством с роковой предопределенностью. Человек производит все многообразие социального бытия из собственной экзистенции, пользуясь при этом ресурсами цивилизации и планеты. Инновация — это модификация ландшафта бытия, его расширение, создание новых инструментов и направлений человеческой деятельности. Революция же есть своего рода фундаментальная инновация, особая трансценденция быта и бытия, которая слабо контролируема и в высшей степени обладает качествами “закрывающих” и “открывающих” технологий. Она способна закрывать целые пласты деятельности, но что важнее — открывает новые пространства жизни. Поэтому главный вопрос в данном контексте я бы сформулировал следующим образом: а можно ли проектировать революцию?
Массовые инновация для человечества, как ни странно, по историческим меркам, дело довольно новое. Сто миллиардов людей, которые ранее жили на планете, существовали в основном в неизменных, инерционных условиях. Оглядываясь назад, мы видим впечатляющую сумму инноваций, но все они столь рассеяны во времени, что жизнь конкретного человека чаще всего протекала в неизменном и привычном окружении. Более того, для подавляющей части человеческой истории было характерно создание особых механизмов для предотвращения инноваций.
На протяжении практически всей истории, кроме времени современной цивилизации, человек скорее избегал новизны, нежели стремился к ней. Инновации проникали в мир через “черный ход”, нелегально. В древних обществах, традиционных культурах большинство радикальных изобретений не использовалось, хотя люди о них порой и знали, свидетельство чему обращение инноваций… в игрушки. Так, скажем, в империи инков колесо не было известно, и общество испытывало из-за этого серьезные затруднения. Однако среди инкских игрушек европейские исследователи как-то обнаружили тележку с колесами… Несколько другой вариант “игрушки” — порох и ракеты в Древнем Китае, которые использовались для фейерверка, для развлечений…
Инновация становится повседневной реальностью, когда в обществе появляются такие ценности, как свобода и личность. В полной мере это характерно для христианской цивилизации (со временем ставшей глобальной), где процесс творчества во всех его проявлениях, совпадая с вектором освобождения человека от пут традиционного общества, в конце концов становится чертой повседневности. Социальное время ускоряется, инновации все явственнее облегчают бремя существования, повышается степень независимости человека от природы… Но пространство инноваций при этом отнюдь не ограничено техносферой, пожалуй, еще более масштабное явление — социогуманитарные изобретения и технологии.
Ограничусь одним, но ярким историческим сюжетом — становлением и развитием капитализма, с которым тесно связана история современной цивилизации. Капитализм есть энергичный “противорынок” (как его определяет Фернан Бродель), то есть динамичное пространство системных операций и профессионального сговора, или, иначе говоря, закрытый private market, действующий внутри открытого publiс market. Система эта работала и продолжает работать впечатляющим образом, хотя трудно сказать, что в ней является источником эффективности, а что производным: христианская цивилизация с ее духом инноватики и путешествий в неведомое или же специфические механизмы противорынка? Скорее всего, мы имеем дело с ситуацией взаимного усиления определенных тенденций. И уже на первой фазе своего развития, торгово-финансовой, капитализм “выдал на-гора” целый каскад социогуманитарных изобретений — так сказать, high hume той эпохи. Назову лишь три наиболее поразительных и в значительной степени изменивших лицо общества инновационных инструмента: национальный банк, национальный долг и ассигнация. Однако национальное государство в ходе своего развития монополизировало эти мощные инструменты.
Капитализм между тем начал поиск нового направления деятельности и достаточно быстро его обрел. Им стала промышленная деятельность, индустриализация… В то время промышленное развитие переживало инновационный бум, с лихвой окупающий любые капиталовложения. С некоторой точки зрения оно работало, как выгодное банковское предприятие, принося значительную прибыль, оправдывая разнообразные формы своего кредитования. Недобросовестные инвестиции, порча денег, выпуск ассигнаций, инфляционная эмиссия — все эти побочные издержки процесса также с лихвой окупались динамичным, скачкообразным развитием промышленности. Промышленная революция продолжалась до двадцатого века включительно, когда возникли препятствия для данного типа развития (как в свое время они возникли и для торгово-финансовой фазы).
Первое из этих препятствий несколько парадоксально по своей природе. Им стала сама мощь, которую развила промышленная цивилизация при отсутствии социальных механизмов, адекватных ее экспансии. Материальных ценностей оказалось произведено избыточное количество. Спросим, однако: в какой системе координат избыточное? Ведь бедность и нищета, отсутствие материальных благ и дефицит — все еще оставались (и остаются по сей день) спутниками человечества… Материальное изобилие было избыточным с точки зрения платежеспособного спроса. Реальным препятствием оказалась его ограниченность. Сложившаяся ситуация породила феномен Великой депрессии, который заставил Запад переосмыслить многие механизмы развития и вызвал к жизни целый каскад социальных изобретений — избыточное, искусственное потребление, развитие индустрии рекламы и маркетинга, и, в частности, такую изощренную форму превращения доходов в расходы, как высокотехнологичная деструкция — войны ХХ века стали своего рода ресурсо- и материалоемкими предприятиями.
Следующим препятствием для развития индустриализма стала биосферная рамка. Это, во-первых, экологическая проблема: Земля оказалась освоена до такой степени, а отходов стало производиться столь много, что “чистого воздуха” и многого другого стало не хватать. Во-вторых, это проблема сырьевых ресурсов. Тема ограниченности био- и геосферных ресурсов прогремела в 1972 году вместе с материалами Стокгольмской конференции по окружающей среде и особенно с первым докладом Римскому клубу “Пределы роста”. Книга имела колоссальный успех и разошлась в миллионах экземпляров. Частичным ответом на обозначившиеся пределы материального развития цивилизации стала развернувшаяся в те же годы информационная революция, но об этом написано и рассказано вполне достаточно, так что нет смысла сейчас возвращаться к этой теме.
2
В настоящее время в мире утверждается новая формула организации системной деятельности — геоэкономическая. В чем же заключаются ее специфический механизм, ее преимущества с точки зрения современных условий для реализации “системных операций противорынка”?
Сейчас в некотором смысле происходит возврат к предыдущей фазе развития экономического организма планеты — торгово-финансовой, но по-новому прочитанной в контексте глобализации. Составные части глобального социума действуют в настоящее время по единым правилам экономической игры, включая и тех игроков, которые в политической сфере сохраняют определенную специфику (наиболее яркий пример — Китай). Приблизительно до семидесятых годов прошлого века мировая экономическая система существовала как сумма национальных организмов, которые выступали в качестве субъектов. Затем мировую экономику все чаще стали называть глобальной. Термин изменился, и это не случайно. В чем разница? Сам факт того, что меняется терминология, указывает на определенные изменения и в порядке вещей. Здесь как раз имела место подобная ситуация: мировая экономика трансформировалась в нечто иное. Возникла глобальная экономика как глобальный субъект, который действует на национальных площадках, рассматривая их в качестве объектов.
Вторая специфическая особенность геоэкономики — новая форма мирового разделения труда в рамках единого глобального организма. Так, к примеру, экономика Североатлантического региона делает основной упор на производство технологий и образцов, частично — высокотехнологичного продукта. Серийное же производство уходит в другие регионы, основным из которых является, пожалуй, Тихоокеанский. Сырьевое производство в основном сосредотачивается в странах Юга и так далее… Штабная же экономика выстраивает из них всех определенную иерархию на основе механизма, который я называю квазирентой.
Механизм этот следующий: внизу пирамиды — хорошо знакомые нам “ножницы цен”, которые не оставляют всю горную ренту у добывающих сырье субъектов; следующий этаж — природозатратная промышленность, производящая материальный, вещественный продукт, за счет технологической ренты с нее также снимается определенный слой дани. Далее следует весьма любопытный этаж, который для России имеет особое значение, — производство интеллектуального ресурса для высокотехнологичного производства. Однако это в значительной мере бесплатное производство — происходит свободное перемещение специалистов по миру без выплаты рентных платежей за их дотированное образование (в качестве примера, что ситуация теоретически могла бы быть иной, я бы сослался на практику перехода игроков в футбольных клубах).
Чем выше ярус, тем механизмы взимания квазиренты становятся все более емкими и все менее уловимыми. Мы подходим к пространству финансовых операций. Базовый механизм здесь — взимание процентной дани со всех текущих операций. Я говорю даже не о кредитовании, хотя это классический пример, а о самом факте прохождения всей суммы платежей через банковскую систему. Любое производство, даже если оно не пользуется кредитами, все равно платит процентную дань, потому что работает через систему банковских трансакций, перманентно выплачивая процент от операций. Тут механизм квазиренты уже охватывает практически все виды производства.
И, наконец, последний этаж — “штабная экономика”. Здесь осуществляется символическое и семантическое регулирование, основной источник которого — пропись реальности, установление правил игры. Правил, которые позволяют получать колоссальные доходы и которые при желании можно измерить в виде конкретных сумм (то есть рассчитать, сколько сот миллиардов или десятков миллиардов долларов извлекается за счет той или иной масштабной системной операции). Некоторые виды операций аморфны и неочевидны. Я приведу достаточно нейтральный пример, который находится в стороне от основного русла рассуждения: статус английского языка как своеобразной латыни современного мира. И это его особое положение позволяет англоговорящим странам получать вполне конкретный дополнительный доход. Оценки этого дохода делались, но я не буду приводить конкретные данные, они могут оказаться весьма неточными, дело тут не в конкретных цифрах, дело в факте получения дохода (квазиренты) за счет, в общем-то, периферийного механизма регулирования операций.
Штабная экономика действует не как world government, но в виде world governance (то есть мирового управления, а не правительства), замыкая цепочку перераспределения ресурсов и являясь той “головой”, тем глобальным центром, который оперирует другими частями данного организма, порождая на свет геоэкономические инновации и технологии, позволяющие эффективно перераспределять мировой доход.
Это прежде всего новые деньги, которые тесно связаны с феноменом мировой резервной валюты. Основная особенность новых денег — их автономность от материального обеспечения. Произошло это не так давно, в 1971—1973 годах, когда США отказались от золотого стандарта и материального обеспечения доллара. Это был финал многовекового процесса порчи монеты, перевода денег из металлической формы в бумажную, в ассигнации и т.п. Другая технология — формирование глобального долга и тесно связанная с ней технология перераспределения национального дохода в пользу финансовых операторов. Еще одна, еще не полностью развернутая технология — управление рисками (включая их страхование), ставшее модной темой после восточноазиатского кризиса 1997 года.
3
Социогуманитарные технологии возникают как идея, затем развиваются, апробируются, модифицируются. Как трансформировался этот процесс на протяжении ХХ века? Какие инновационные механизмы предопределили, в конце концов, наблюдаемое в настоящее время господство социогуманитарных технологий над промышленными? Тут ведь был преодолен серьезный психологический рубеж. Слишком уж часто инноватика понимается утилитарно: как научно-техническое изобретение, перспективное для использования в военных целях, либо как научно-технический продукт, годный для использования на рынке.
Сложилось устойчивое “материально-техническое”, “вещественное” понимание проблемы, преобладанию которого, конечно же, способствовало господство материализма и прагматизма в ХХ веке. Кроме того, подобное состояние ума является следствием исторического триумфа промышленной революции, и тот факт, что НТР очевидным образом реализовалась в сфере материального производства, предопределил преимущественное понимание инноватики как чего-то конкретного, “технического” или по крайней мере как некоего решения в области производства, именно поэтому и обладающего ценностью.
Такой утилитарный подход вообще характерен для всего отношения к знанию в ХХ веке. В предыдущие столетия наука постепенно заполняла то пространство, которое занимали богословие, схоластика и философия. Теперь же более значимыми, актуальными становятся прикладные и технологические аспекты знания. Прагматизация и утилизация науки — процесс, который прочертил весь прошлый век. Уже в его начале происходит революция в управлении инновационными ресурсами — заметный отрыв инновационного производства от университетской науки. Инноватика становится “вещью в себе”, и питается данная тенденция в значительной мере заинтересованностью государств в новых системах вооружения. Исследования, проводимые под эгидой военных ведомств, рождают новую форму организации творческой деятельности — лабораторию и КБ, которые функционируют по заметно иным правилам, нежели университетская наука. Эти формы активно развиваются после Первой мировой войны, которая убедительным образом продемонстрировала потенциал инноватики в сфере физических средств господства (пулемет “Максим”, танк, газы), т.е. в деле создания новых видов вооружений.
Но истинным ускорителем процесса стала Вторая мировая война, в ходе которой был реализован целый каскад изобретений и технологий. Однако не менее важным результатом стали новая институциональная форма организации исследований. Я имею в виду проектный подход и исследование операций. В этом ряду можно назвать “Манхэттенский проект” в США, проект “Ультра” и криптографиче-скую школу в Великобритании, “Ракетный проект” в Германии и “Атомный проект” в СССР. Новая форма организации, в свою очередь, породила такой феномен, как закрытые города: Лос-Аламос в США и ряд соответствующих площадок в СССР. Здесь наука начинает выступать и как непосредственная производительная сила, и как самостоятельная отрасль экономики, которая имеет не только производственную, но также и социальную ипостась, формируя новый социальный класс и становясь со временем особым направлением социального творчества.
После Второй мировой войны во многом на основе развития методов исследования операций и расширения сферы их применения в США распространяются знаменитые think tanks, интеллектуальные корпорации, объединяющие собственно научные исследования с иными реалиями, включая логистику и политику. В числе их задач остаются, конечно же, научно-технические проблемы, но не они составляют суть организационной новации. Происходит расширение исследовательского поля: от выполнения научно-технических проектов к исследованию многофакторных головоломок любого типа. И созданный за годы войны корпус исследователей приступает к планомерному освоению нового класса задач, связанных в том числе и с социогуманитарным моделированием. При решении этих задач используют методы как классической науки, так и новых интеллектуальных дисциплин (например, в сфере психологии, маркетинга), а кроме того, весь накопленный опыт организации проектных исследований, порой добавляя еще такую изюминку, как семантическое прикрытие реальной проблемы.
Если упростить сказанное выше, то новая послевоенная форма исследования операций есть сведение воедино науки и политики в ее различных проявлениях (политика корпораций, промышленная политика, региональная политика, политика в сфере науки и образования, военная политика и т.п.). Наука и политика находят плодотворную точку соприкосновения. Подобный подход позволил решить такие сложные и комплексные проблемы, как, например, выживание Западного Берлина в условиях блокады или создание комплексной стратегии развития Аляски. Но также — исследовать новые задачи и проблемные поля, в том числе связанные с социальным, политическим и геоэкономическим регулированием. Что вообще есть основной предмет работы, главный объект исследовательской деятельности в этих “фабриках мысли”? Мне кажется, это прежде всего особый, нематериальный продукт — алгоритм практического решения комплексной проблемы.
К концу 60-х годов количество “интеллектуальных фабрик” в Америке исчисляется сотнями. (Всего к данной категории можно на тот момент отнести порядка 600 организаций из общего числа научно-исследовательских групп и учреждений в несколько тысяч.) Насчитывается около 200 организаций неприбыльных (в основном это университетская наука, но не только) и примерно 300 — коммерческих.
С федеральным правительством связано контрактами примерно 75 “фабрик мысли” (“федеральные научно-технические центры, работающие по контрактам”), кроме того, определенная часть этой генерации является частью государственного аппарата (научно-исследовательская группа Белого дома, ряд институтов вооруженных сил и т.п.). Кстати знаменитый “РЭНД” относится к первой группе, а не ко второй. Это некоммерческое независимое предприятие, но генезис у него — военный (командование авиации сухопутных войск в данном конкретном случае).
4
Стратегический рубеж современной исторической ситуации пролегает — с достаточной долей условности — где-то между 1968 и 1972 годами. В этот период в мире разворачивается грандиозная социокультурная революция. Масштаб и характер этой революции, продолжающейся и сейчас, не получили пока, на мой взгляд, адекватной оценки. Но это уже другая тема.
Что же происходит в США к этому моменту? В космосе заканчивается успешная реализация масштабного проекта “Аполлон”, на земле терпит крах не менее масштабная акция по сдерживанию коммунизма — вьетнамская кампания. Несмотря на столь различную результативность, оба направления действий оказались, в сущности, тупиковыми. Америка в те годы оказалась в кризисной ситуации, которая чем-то напоминает положение, в котором сейчас находится Россия. Прежде всего это также была ситуация стратегической растерянности и отсутствия плана действий, нацеленного на историческую перспективу. Нам даже сложно сейчас представить себе ту степень запутанности, те формы тактической суеты, те многослойность и разнообразие проблем, с которыми столкнулись Соединенные Штаты.
На планете в те годы разворачивался процесс перестройки мира, его “коммунизации” в различных формах. Советский Союз чувствовал себя достаточно уверенно, у него на тот момент были сравнительно высокие темпы экономического роста, а самое главное — шла глобальная экспансия коммунистической ментальности и социальной модели. США же все больше увязали в собственной “Чечне”, а единственным выходом из тоннеля представлялся путь дальнейшей эскалации конфликта. В финансово-экономической области также назревал крупномасштабный кризис, связанный с деградацией положения доллара как фактической мировой резервной валюты, европейские же союзники США, окрепшие в послевоенный период и сократившие долю экономического присутствия Америки в мире, начинали задумываться о новой стратегической позиции. (Одна из ее версий была отчасти прочерчена во время визита президента Франции де Голля в Москву в 1965 году.)
Однако все эти перипетии Америка переживала в условиях расцвета интеллектуальной активности, роста числа разнообразных think tanks и brain
trusts — организаций, занятых в сфере социогуманитарного проектирования, исследования операций и многофакторного анализа, стратегического и оперативно-тактического планирования. И именно в этот период принимаются ключевые решения об изменении социального и инновационного маршрута Соединенных Штатов в меняющемся мире (в том числе решения о сворачивании космической программы и вьетнамской авантюры). Новым вектором исторической динамики становится стратегический концепт, который можно определить как проект “Глобализация”.
Именно тогда, в 1966 году (а отнюдь не в 1972-м), США исподволь запускают процесс стратегической ревизии и будущего детанта: президент Джонсон выступает с заявлением о необходимости внесения серьезных корректив в систему отношений Запада и Востока. Вскоре создается команда по реализации соответствующей программы действий: в Совете национальной безопасности ее возглавил Френсис Бейтор, а специальным представителем президента по ее координации в отношениях с внешним миром стал Макджордж Банди, отправившийся вскоре в вояж по странам Европы и в СССР. Осенью 1967 года произошла встреча президента Джонсона и советского премьера Косыгина в местечке Гласборо. Одновременно к реализации проекта привлекались такие лица, как Аурелио Печчеи, будущий основатель и президент Римского клуба.
В те годы ряд влиятельных неправительственных и международных организаций — от Совета по международным отношениям (CFR) до Организации экономического сотрудничества и развития (OECD) — проявили интерес к идеям футурологии, к исследованию исторических горизонтов, к перспективам долгосрочного планирования и вообще к занятиям глобальной проблематикой. Социальная динамика на планете, а также опыт работы над масштабными проектами (в частности, военными и космическими) предопределили кристаллизацию идеи уверенного мониторинга будущего, необходимости “искать пути понимания нового мира со множеством до сих пор скрытых граней, а также познавать… как управлять новым миром”, которая формулируется в виде задачи “создания принципов мирового планирования с позиций общей теории систем”.
Возник социальный заказ на системную рационализацию в этой области. Организация экономического сотрудничества и развития предложила Эриху Янчу, одному из будущих отцов-основателей Римского клуба, заняться в рамках специальной исследовательской программы изучением вопроса о соотношении прогнозирования и планирования. Деятельность эта, в конечном счете, привела к формированию нового вида прогнозирования — нормативного, несколько парадоксального на первый взгляд, ибо его базовый алгоритм разворачивается не от настоящего к будущему, а от будущего к настоящему. Если вдуматься, то это, конечно же, не парадокс. Просто здесь в чистом виде, в виде рабочего алгоритма присутствует идея “Мы строим историю”. Сначала определяется желаемый облик будущего, а затем за счет эффективного контроля и управления настоящим осуществляется гибкое, динамичное, и целенаправленное изменение реальности.
Приблизительно в эти же годы Збигнев Бжезинский одним из первых формулирует тезис о стратегической цели, к которой должен стремиться Запад: создание системы глобального планирования и долгосрочного перераспределения мировых ресурсов. Соответствующие социальные и политические ориентиры были очерчены им в работе “Между двумя эпохами”:
— замена демократии господством элиты;
— формирование наднациональной власти (но не на путях объединения наций в единое сверхгосударство, а путем сплочения индустриально развитых стран);
— создание элитарного клуба ведущих государств мира.
В начале 70-х годов создается ряд новых центров по исследованию мировой проблематики. Помимо упрочившего свое положение к этому моменту Римского клуба, в 1972 году рождается Международная федерация институтов перспективных исследований. Одновременно появляется на свет объединение ряда национальных интеллектуальных центров — Международный институт прикладного системного анализа (отсюда, кстати, генезис и советского Института системного анализа, и Международного института управления). В 1973 году образуется Трехсторонняя комиссия, объединившая влиятельных лиц, перспективных политиков и ведущих интеллектуалов США, Европы, Японии. А в 1975 году возникает новый мировой регулирующий орган — G-7 (на тот момент G-6).
Создание всего этого организационного инструментария способствовало не только реализации политики разрядки, но, главное, успешной перестройке стратегии США, ускорению процесса глобализации и обустройства геоэкономической инфраструктуры планеты, о которой я говорил ранее. Итогом всех этих процессов стала разворачивающаяся в мире социальная революция, связанная с постинду-стриальным переворотом, информационной экспансией, развитием экономики знания и прорывом к власти нового социального слоя, специфической группировки элиты, получившей характерное название “нового класса”.
5
Ну а какие инновационные и революционные процессы происходили в России? Страна за последние полтора века пережила несколько ситуаций исторического выбора, ставших ее моментами истины. Первая из подобных ситуаций уходит корнями в реформы 1861 года. Россия сбросила тогда кожу традиционного общества и резко ускорила социальное и индустриальное развитие (не демидовское, а реальное промышленное развитие). И сразу же столкнулась с колоссальной проблемой — отсутствием соответствующей инфраструктуры для реализации программы модернизации. Создать в короткие сроки такую инфраструктуру она не могла. Поэтому в правящем классе, в “национальной корпорации”, которая на тот момент существовала в России, стала формироваться точка зрения о необходимости создавать какие-то специфические механизмы для решения этой задачи. (Отлаженной российской интеллектуальной корпорацией того времени, предпринявшей ряд инновационных разработок в самых разных областях, был, к примеру, такой институт, как Генеральный штаб.)
В результате был разработан ряд инновационных для своего времени механизмов и технологий, правда, их реализация (за исключением строительства Транссибирской магистрали) пришлась в основном уже на военное время. И к тому же, в некоторых случаях реализовывались они уже несколько позже и иными социальными силами: я имею в виду, например, создание института военных комиссаров на предприятиях (процесс, запущенный еще в царской России). Или план ГОЭЛРО (называвшийся, правда, по-другому2, но разрабатываемый также в те годы), цель которого была та же, что и у Советов, — создание соответствующего инфраструктурного комплекса в России. И если оценивать социалистический проект с этих “технократических” позиций, то в материально-техническом аспекте это было, конечно же, решение сложной и весьма разветвленной инфраструктурной проблемы. Проблема была решена, если не задаваться вопросом о методах ее решения.
Что же происходит в Советском Союзе на историческом рубеже 60—70-х годов прошлого века? В СССР этот момент был по большому счету упущен (послевоенное развитие исследовательской базы “научных городков” так и осталось в прокрустовом ложе естественно-научных дисциплин, не совершив перехода к профессиональному социально-гуманитарному стратегированию). Во многом в результате этого дисбаланса 70-е годы — время прорыва мира в новую цивилизацию — стали в России—СССР “временем застоя” (хотя попытки проведения структурных реформ в середине шестидесятых годов все же предпринимались). Советское руководство не только не предложило собственного перспективного прочтения меняющегося мирового контекста, оно, кажется, попросту не заметило этого исторического перелома.
Были предприняты лишь отдельные, весьма робкие попытки учредить научные коллективы, которые занимались бы стратегической социальной аналитикой (создание Института системных исследований АН СССР, двух команд по стратегическому анализу и планированию в “директивных органах”, придача отдельных функций ИМЭМО АН СССР). Но все эти действия носили в общем и целом конъюнктурный, несерьезный характер. В этот судьбоносный момент в стране уже отсутствовала “национальная корпорация”, то есть властный субъект, способный принимать действительно стратегические решения (связанные с высоким горизонтом прогноза) и обеспечивать их последующую реализацию…
Как же обстоят дела с созданием национальной инновационной системы сейчас, в России 2003 года?
Мне кажется, что проблема проектирования национальной инновационной системы России имеет два уровня. На первом — необходимость своего рода “инвентаризации” имеющегося имущества, повышения его эффективности за счет применения современных методов управления (в ряде случаев — внешнего). На втором уровне — проектирование широкой системы, имеющей не только экономический, но и социальный характер, а также определенную политическую перспективу.
Позволю себе своего рода маргиналию, “рассуждение на полях”. Когда занимаешься стратегическим анализом той или иной системы, то плодотворным подходом оказывается не составление реестра ее негативных и позитивных сторон с целью их поверхностной модификации, а оценка качественного состояния базовых проявлений системы. Специфические, оригинальные черты системы, как правило, имеют глубокие основания, поэтому, даже оценивая их как негативные, целесообразнее не пытаться “выкорчевать”, а скорее, сублимировать, гармонизируя состояние системы в целом.
У России есть качества, которые проявляются одновременно и как негативные, и как устойчивые. Одно из них — слабоформализованный, “рваный” контекст. При решении любой проблемы в России сталкиваешься со специфической неряшливостью, дефицитом формальных конструкций. Подобная “клочковатость” имеет свои культурологические основы, но не они предмет нашего разговора. Главное — то, что в российской реальности есть, на мой взгляд, некая специфическая черта, которая, как это ни странно, в ряде случаев способствует инновациям. Именно потому, что у русского ума нет устойчиво формализованного взгляда на положение вещей, внутреннего согласия с прописью и линейной логикой. Русский взгляд лучше видит переменчивость пространств и структур, их несоответствие формальным лекалам, а следовательно, улавливает и невидимые, “не имеющие имени” возможности, т.е. инновации.
Это особое свойство так или иначе проявится в любой российской конструкции, но нам совсем не безразлично, каким именно образом оно проявляется. Все это позволяет размышлять о российском проекте не просто как о проекте создания инновационной экономики, а скорее, как о формуле конституирования национальной инновационной культуры.
В том числе и как своеобразного “ярлыка”, как нового PR-проекта для окружающего мира и населения страны. В современном мире нельзя уклониться от формирования определенного облика России, так или иначе он формируется. Сейчас, если судить о России с позиций Голливуда, то это уже не “родина слонов”, это родина бандитов. Made in Russia — это “калашников” и крутой бритоголовый парень. Новый образ страны как интеллектуальной, инновационной России и российской ментальности как творческой, инновационной ментальности имеет широкую перспективу.
6
Инновационный ресурс в современном мире востребован, но по гамбургскому счету он оказался в дефиците. С того самого 1968 года, когда стал очевидным кризис индустриальной модели экономики и ускорилось развертывание ее
постиндустриальной фазы, начинает складываться достаточно непростая ситуация в экономике развитых стран. Переход к строительству геоэкономического универсума был вызван рядом серьезных обстоятельств и, в свою очередь, создал ряд непростых проблем.
Экономика США в настоящее время столкнулась с кризисом развития. На первый взгляд он не является столь уж глубоким, порой кажется, что острота проблемы уже снята. Достигнутые американскими и международными институтами возможности управления кризисными ситуациями, в том числе в валютно-финансовой сфере, нельзя охарактеризовать иначе, как поразительные. Однако и у этих возможностей есть свои пределы.
На чем основывалась экономическая деятельность в ХХ веке? На освоении инновационных пространств. И таких пространств, в сущности, было не так уж много, хотя феноменология, возникшая в их недрах, поражает воображение. Четыре основных инновационных горнила в начале века — это: электричество, двигатель внутреннего сгорания, химия, включая новые материалы, и особый кластер — качественно новые средства коммуникации, информации, развлечений. Вторая инновационная волна прошлась по планете в середине века. Она была связана с ядерной энергетикой и военными разработками, с космической промышленностью, с индустрией ВПК в целом, с компьютерной революцией. Формат реализации этих технологий был, однако, заметно ниже, чем у первых четырех. Космические полеты и ядерная энергетика поражают воображение, но их значение все же не соизмеримо с ролью предыдущих инноваций, перевернувших образ жизни цивилизованного человека и экономику.
Последняя же инновационная волна ХХ века производит странное впечатление. Несмотря на видимый расцвет информационных и финансово-экономических технологий, на социальные изобретения и другие “мягкие” инновации, попытка сравнить состояние инновационной сферы в конце и в начале прошлого века, перечисляя конкретные прорывные достижения, приводит к психологически неожиданному результату: с удивлением обнаруживаешь, что инновационный импульс к концу века не только не возрастает, но, скорее, затухает, правда, не равномерно, хотя и достаточно заметно, начиная примерно с 80-х годов. При общем росте значения интеллектуальных технологий фундаментальные открытия сменяются и размываются многочисленными, эффектными рационализациями этих открытий. Происходит универсальная технологизация науки. Реальный же инновационный процесс к 80-м годам практически остановился, его нет. НТР стала мифом к концу двадцатого века.
Кризисность создавшейся ситуации проявляется в экономике, и прежде всего в падении производительности капитала в развитых странах. Капитализм как определенная форма организации материального мира связан с высокой доходностью капитала вне зависимости от того, в какой форме он действует: торгово-финансовой, индустриальной или геоэкономической. Тезис об окончании индустриальной фазы и начале постиндустриальной давно уже стал в социальных науках общим местом. Но что под этим подразумевается? Имеется в виду, что возникает некая новая оболочка, особая инновация, которая инкорпорирует прежнюю промышленную экономику как составную часть и питает ее. Речь идет о перераспределении дополнительных средств, которые стимулируют развитие обычной экономики, о расширении предметных полей деятельности человека.
Однако в последнее время все большее внимание привлекают тенденции прямой деиндустриализации, подрыва фундаментальных позиций индустриального производства. В этом свете проблемы постиндустриализма выглядят несколько по-другому. Иными словами, капитал теряет свою производительную силу, и этот процесс протекает в США приблизительно с конца 60-х годов. На сегодняшний день падение производительности капитала в ряде отраслей оценивается ни много ни мало в 40 процентов по отношению к состоянию американской экономики на том рубеже. Иными словами, производительность капитала в США отброшена чуть ли не к концу девятнадцатого века. За счет чего же в таком случае происходит экономический рост и образуется прибыль? Известно, что и в 80-е и в 90-е годы происходил существенный рост экономики США.
Дело в том, что ВВП растет за счет нескольких факторов: земли, капитала, рабочей силы, а также синтетического общего фактора производительности. Падение производительности капитала в американской экономике просто-напросто скрыто интенсивным развитием другого фактора — производительности труда, — это процесс, который, в принципе, прослеживался на протяжении всех последних десятилетий. Что, в свою очередь, означает окончание сезона плодоношения радикальных инноваций и торжество достаточно скудной по своим плодам оптимизации. А также сверхэксплуатацию, скрытую высоким уровнем потребления. Сверхэксплуатацию, которая отнюдь не означает нищету: она может сопровождаться достаточно высокой по бытовым меркам оплатой труда, и тем не менее в экономическом смысле это именно сверхэксплуатация.
В мире, таким образом, сформировались предпосылки для социального заказа на прорывную, фундаментальную инноватику. XXI веку нужна своя “большая волна”, собственное поколение радикальных изобретений и открытий. Нужно творчество, нужны открытия, нужны люди, которые их порождают. В современной экономической формуле, однако, фундаментальное открытие есть действие, которое не имеет рыночной стоимости, оно исключается рыночной цивилизацией из социально значимых занятий, гораздо лучше оплачиваются открытия меньшего порядка — усовершенствования уже открытого (и, кстати, под самими “радикальными открытиями” также все чаще понимаются отнюдь не фундаментальные изобретения). Иными словами, несколько упрощая реальность, в современной рыночной среде выгоднее заниматься рационализациями, а не открытиями.
7
В подобной исторической ситуации у России оказывается интересная перспектива, появляется историческое пространство для реализации масштабного национального инновационного проекта, поскольку у мира есть объективный запрос на то, что составляет ее специфику.
И здесь мы вновь возвращаемся к проблеме реформирования национальной инновационной системы. Как ее выстраивать? Во-первых, конечно же, нужно проводить инвентаризацию, хотя понятно, что это лишь вступление в проблему, ее, так сказать, “пролегомены”. В стране имеется большое количество бесхозного и плохо управляемого имущества, имеется система фундаментальной науки, которая связывается с РАН, но не исчерпывается ею, имеется прикладная и ведомственная наука, которая связана с ВПК, но не исчерпывается им, наконец, бизнес-наука, местами очень хорошо организованная, отлаживаемая и управляемая. Имеется также новая генерация, связанная с работой в постиндустриальном обществе, с политическими технологиями, с креативностью в целом. Инновационная деятельность в настоящее время тесно связана с информационными и коммуникационными технологиями, она носит транснациональный характер. Кроме того, это во многом “серая зона” экономической практики (а гонка криминальных и секретных технологий подчас представляется своеобразной параллелью гонке вооружений).
Для успешной реализации курса, нацеленного на создание “инновационной России”, необходимо осознание его комплексного характера: ядра, обеспечивающего долгосрочные цели существования страны (высокая результативность которого, однако же, проявится не сразу), и политической/психологической оболочки, результативность которой при правильной постановке может проявиться весьма быстро и эффективно. Необходимы также поддержка со стороны влиятельных политических и экономических кругов, одобрение населением страны, понимание и определенная поддержка со стороны зарубежных партнеров. Выстраивание “инновационной России” может стать основой нового национального консенсуса, отчасти напоминая ситуацию с “Новым курсом” Рузвельта. Хотя при этом практически неизбежно возникнут определенные проблемы (не являющиеся все же вопреки сложившемуся мнению “чисто русскими”).
Что происходило в российской науке на протяжении ХХ века? Она была разделена на две части: на социогуманитарные дисциплины и естественно-научные. Первые были стерилизованы, а вторые деформированы и прикреплены к ВПК. Ирония ситуации заключается еще и в том, что величие советской Академии наук зиждилось не на фундаментальных исследованиях в точном смысле этого понятия, а на реализации под ее эгидой двух мощных проектов — атомного и космического. В настоящее время, однако, прикладные исследования в сфере ВПК находятся в ином состоянии и в иных отношениях с РАН. Актуальная задача — снятие накопившихся деформаций, введение в данную сферу современных методов управления. Ту же реформу РАН уместно было бы провести методом введения внешнего управляющего, с определения миссии этой организации, на основе эффективно действующих в мире оргсхем, т.е. за счет применения современных управленческих кодов, которые хорошо известны и ничего принципиально нового из себя не представляют. Но все это представляет огромную политическую проблему.
Противник, с которым мы столкнулись и с которым должны справиться при создании национальной инновационной системы, — это безобразная эксплуатация творческого ресурса, непонимание современного организационно-деятельностного контекста. Инновационная система тяготеет к сетевому принципу управления. Ряд статей, описывающих современную организационную динамику, оперирует тезисом “сети против иерархий”. Здесь, правда, есть некоторая неточность — определенная иерархия может существовать и в сетях, но это, как правило, динамичные иерархии, которые связаны с актуализацией того или иного сетевого сегмента, с повышением его статуса. Обращаясь, к примеру, преимущественно к одной поисковой системе, вы повышаете ее статус и тем самым вводите элементы иерархии, что находит свое отражение в рейтинге (хотя, казалось бы, Интернет — идеальное сетевое пространство). Модель организации науки должна представлять собой именно такое пространство, гася прежние, номенклатурные и административные формы ее институализации.
Однако реально существующая в России система управления наукой пока прямо противоположного рода. В ней до сих пор находит применение для оценки труда инноватора, ученого, петровская “табель о рангах”. Иначе говоря, ученому платят не за реальные достижения, а в соответствии с номенклатурной позицией, которую он занимает. За подробностями отошлю к прошедшей на страницах московской прессы некоторое время назад дискуссии, инициированной задевшей многие болевые точки статьей в “НГ-науке”. Процитирую из нее одну, но, как мне кажется, ключевую мысль: “Цель реформы — поставить в центр научно-организационной схемы российской науки непосредственного создателя нового знания, а все административные органы, в том числе и академические, превратить в “прилагательное”, обслуживающее эффективно работающего ученого”3.
Так или иначе, вопрос о создании национальной инновационной системы давно назрел и перезрел. Революция в этой сфере, однако же, еще не произошла.
1 Этим термином, образованным по аналогии с традиционным понятием “high-tech” (высокие технологии) и в противовес ему, обозначаются современные гуманитарные технологии, продуктом которых — в отличие от традиционных “материальных” технологий, продуктом которых является товар, — является, по сути, определенное состояние человеческого сознания, в том числе массового. Более того: значительная часть информационных технологий изначально предназначена именно для такой перестройки сознания, имея ее в качестве главной цели воздействия.
2 КЕПС — комиссия по естественным производительным силам во главе с
В.И. Вернадским. Образована в 1915 г.
3 Иван Петров. Реформа Академии наук неизбежна. НГ-наука, 18.10.2000.