Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2003
Киевские каникулы По улице, зеленой, как река, сбегаю вниз и поднимаюсь в гору. Но шаг ли, бег — все в радость мне пока, как юбочка коротенькая — впору. Моей родней весь город населен. В нем звезды вспыхивают, точно порох. Он так цветаст, как тот суровый лен, весь в мелко-пестрых, крестиком, узорах. Он дышит на меня теплом Днепра и задевает краешком Подола. А Бессарабки райский дух с утра — отдельное лирическое соло... Приеду ли на следующий год певучей печи слушать переливы, вишневый пить у тетушки компот, да с пирогом, где яблоки и сливы? Ах, Машенька, Мария, Мариам! Ты мне не тетка, а вторая мама. На сцене стольких не сыграла драм, а жизнь твоя была сплошная драма... На Байковом родня моя, и пуст теперь мой Киев. Он с Москвой не дружит. А над тобой, весь в пепле, — ивы куст, сон сторожит и плакальщицей кружит. Торжок На дорожку возьми пирожок и не мешкай: уж подан «Икарус». Путь из Редкино ляжет в Торжок, где зима, распуская свой гарус, вяжет чепчики на ночь домам, шебаршит и ерошит сугробы, много пищи готовит умам и, радушная, потчует: пробуй, раскуси эту древнюю Русь, златошвейную, с плотницким духом. Всех купцов имена наизусть заучил здесь Островский, по слухам. С двух сторон обмелевшей реки городок этот ходит по струнке... Но остались весомо легки пожелтевшие сны и рисунки! * * * Но в широтах родившийся этих, с этой заводью, этой ветлой... Где бы ни был — пребудешь ты в нетях, чтобы стать на чужбине золой. И до самой последней минуты будешь чувствовать ты, до конца, русской речи желанные путы, как родную ладонь у лица. * * * Нежилой для заезжего гостя, разодетый в гранит, как в меха, на прогулки настроенный с тростью, на бездонную ясность стиха. Нанесенный рукой геометра на ландшафт по капризу пера, город воли железной и ветра, город камня, а значит — Петра! Телефонный роман У нас настоящая связь — у нас телефонный роман. Он чист, как лечебная грязь, возвышен, как самообман. В каких катакомбах души, в каких эмпиреях подкорки кайфуем мы без анаши и без сексуальной подкормки! Такой получился расклад: два голоса минус два тела ведут свои партии в лад взволнованно и a capella. Солирую я или он, меняются пафос и тема... Нас мог бы одобрить Платон, услыша в садах Академа. У жизни идя в поводу, с расчетом расходуя силы, встречаемся мы раз в году, ну, может быть, пару, от силы. А круг интересов широк, и мысли не рвутся, хоть тонки. Какой же языческий бог готовит нам бич повременки? * * * А помнишь? Мы жили в раю. Недолго, но все-таки жили — ты с краю, а я на краю тех трав, что нам кровом служили. Костер освещал вечера, и ветер, разбуженный в кроне, насвистывал что-то с утра из Моцарта и Альбинони. Искрилась река серебром в той доисторической эре. И рядышком с нашим костром бродили нестрашные звери... Как в прятки с собой ни играй, придется признаться под осень: свой личный потерянный рай всю жизнь мы за пазухой носим. * * * Неясны контуры судьбы. И в дымке не видна дорога. Но явствен дальний глас трубы и звук охотничьего рога. Еще охотник и олень не знают, что пути сойдутся, и кажется, что может день и так и этак обернуться. Еще никем не подан знак и рано праздновать победу, но свора опытных собак, визжа, уже бежит по следу. * * * О физика! Как ты богата поэзией в любой сезон: «очарованье аромата» и «очарованный мезон»! А в радужной небесной арке, невидимы сквозь флер дождя, летят скворчиной стаей кварки, законы вечные блюдя. Воображенья не хватило когда-то мне да и ума, чтобы частицы и светила я с рук могла кормить сама. И физикой могла поверить гармонию, чтоб каждый вдох заставил и Фому поверить: в начале было Слово. Бог! * * * Зашевелилась на холмах, прорезалась трава. Идет брожение в умах и волнами — молва. Потянет гнилью от болот — и самозванства дух плоть разъедает, в ноздри бьет и кровью дразнит мух. Бунт — от литовских рубежей до самых дальних гор, невидимый для сторожей, не пойманный, как вор. До времени и до поры он прячется, пока не пригодятся топоры в грядущие века. И — не задушишь, не убьешь: бунт под землею жив — на ненависть похожа дрожь осенних нив. Генеральная уборка накануне дня рождения Приведу свои мысли в порядок и жилье заодно приберу — слишком быстро приходят в упадок дом, желанья и сад на ветру. Не тревожа ни дальних, ни близких, тихо роюсь в шкафу и судьбе. Но высокие чувства от низких отделить не умею в себе. Жизнь, лоскутная, как одеяло, поражает своей пестротой, и, пожалуй, помогут мне мало мыло с тряпкой и тазик с водой. Но за каждым оставлено право принимать или не принимать то, что видишь — и слева и справа, и на небо глаза поднимать. Может, в этом — вся прелесть от века, а других и не надо причин, чтобы имя носить человека, игнорируя всяческий чин. Поэт На этой ноте невозможно жить! Так высока она и неуместна, как если б ангел пробовал вложить под свитер крылья — и смешно, и тесно. На этой ноте только сердце рвать — единожды, лишь в песне лебединой. А после святу месту пустовать — откуда ж взяться очереди длинной? Но он всю жизнь токует, как глухарь, закрыв глаза, себя и то не слыша. Как будто он — небесный пономарь и нам Псалтырь нашептывает свыше. Юродивый? Подвижник ли? Святой? Или гордыней обуянный грешник, взрастивший сад созвучий золотой и плодоносный золотой орешник?