Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2003
Десять дней из жизни сельской учительницы Людмилы Азаровой
9 января. 6 часов утра.
Семейство мое спит беззаботно. Пока каникулы. Им можно спать. А мне такую привычку — долго спать — приобретать вредно. Скоро начинается рабочая пора и мое “золотое время” — подготовка к урокам и проверка тетрадей — это время примерно с 4 утра и до 7—8, пока не начнутся хозяйственные хлопоты и заботы. Конечно, я устаю и выматываюсь при таком образе жизни, но иначе у меня никак не получается. Никак не могу организовать свой день так, чтобы выкроить для своей подготовки к урокам эти необходимые часы. Нынче у меня 24 часа уроков в неделю да два урока танцевальный кружок во 2-м классе, где учится моя дочка Эльвира (этот класс мне нравится, кроме всего, я хочу взять их себе на классное руководство и вести у них русский язык и литературу). Так что выходит у меня уже 26 часов, да еще классный час, да какие-нибудь консультации, выпуск стенгазет, подготовка к вечерам и т.д. В общем, обычно прихожу домой часа в
три — в четвертом. Дневная управа (напоить скот, задать сена, почистить пригон) обычно уже сделана, если Якуб не уехал куда-нибудь по сено или по дрова. А в эту осень и зиму возить самому, на коне, дрова или сено случалось довольно часто, так как нанимать трактор или машину и покупать горючее нынче просто не на что, совсем нет денег. Помимо своих работ он иногда “калымит”: если кто-то из пенсионеров попросит привезти соломы, другую какую хозяйственную сельскую работу сделать, он обязательно едет или идет, чтобы заработать нашу обычную деревенскую плату — 15—20 рублей деньгами или бутылку (водки или чаще самогонки, сгодится и это: иной раз самим приходится расплачиваться за какую-то услугу или работу именно бутылкой, а покупать ее тоже не по карману). Так вот, если его нет дома или он вернулся, но у него болит спина или ребра, то он ложится отдыхать, а уж мы с Димкой беремся за управу, конечно, предварительно чего-нибудь перехватив на обед. Еще в эту осень наш папа часто уходил или уезжал за грибами, и это тоже было дело святое: когда в магазине ничего не купишь, так как нет денег, то грибы — хорошее подспорье, чтобы семье было чем кормиться.
Правда, с ними потом еще дома работы до очумения (перебирать, мыть), но уж все приходилось терпеть: семью-то кормить надо. А кроме этого, сколько работы с помидорами, перцами и прочим… Чтобы все это переработать, нужны бы масло и соль. И опять нет денег. Так что пришлось кое-какие заготовки делать без масла, а то и просто выбросить свиньям приходившие в негодность перцы, баклажаны…
А как они мне нынче тяжко достались! Лето было жаркое и сухое, а в деревне не работало большинство колонок, мотор на водокачке ломался (все пришло в негодность, надо бы менять, но снова мы никому не нужны, за все эти моторы надо платить огромные деньги, их от государства нет и у людей нет — одним словом, кошмар, не всегда было что попить и чем умыться, не говоря о стирке или поливке), поэтому люди, кто думал что-то вырастить, чтобы элементарно не голодать, надрывались, но носили воду на коромыслах из речки, из котлованов (есть такие водоемчики по деревне, с давних пор природой или людьми сделанные, где могут коровы или свиньи летом попить, утки-гуси поплавать). Вот и мы с ребятишками мучились целое лето. Это еще что! Я вот капусту посолила, помидоры, грибы, а про одних людей в школе слышала разговор, что даже капусту не смогли посолить, так как не было соли, просто вынесли на мороз и заморозили. Вот ведь до чего доживаемся.
И в самом деле, живем очень тяжело. Мы хоть водку не пьем, и если где-то приходится подрабатывать, то уж на эту денежку я хоть пачку чая куплю, курева, детям за столовую заплачу… У нас хоть мыло, порошок стиральный есть. Мяса накололи, сала немного посолили, корова доится, картошки накопали. Картошкой помогли родственникам, дали несколько мешков (совсем не уродилась у них), мяса в город послали, тоже своим помогли, ведь там у них почти все выходные бывает наш старший сын, который нынче поступил в НГПУ на факультет физики. С ним вообще проблемы: ведь сколько надо денег на проживание в городе! Да у меня душа почернела, я вся извелась, думая, как он там, бедняжка. А мама с папой абсолютно ничем помочь не могут.
Ведь мне, если учитывать отпускные, выданные летом, нет зарплаты уже девятый месяц, а отцу уже год (он работает киномехаником). Детских пособий нет за ноябрь—декабрь 1996 года, за весь 1997 год, а за 1998 год выдали, наверное, за январь и февраль, и на этом все выплаты кончились. В долг мы стараемся не брать, да сейчас никто и не дает, у самих нет, с пенсиями задержки, в магазинах тоже в долг не дают: неизвестно, когда мы отдадим, а цены растут. Так что студента нашего, хотя бы по минимуму, поддерживали только дедушка с бабушкой да городские родичи. Да сам работал по воскресеньям с дядей Ромой, строили дом одной цыганской семье. Получал деньгами по 30—50 рублей за выходной! Слава богу, цел остался, сессию сдал, сейчас дома на каникулах.
Да, вот так живем. Раза два были перебои с хлебом, то есть кончалась мука, не из чего было стряпать. Но, как говорится, бог помог. Один знакомый за новые сани (конные сани делает наш папа, летом заготавливает полозья, потом к зиме делает сани) привез нам мешок муки деревенской, самомолотой, но на хлеб вполне годной, и два мешка пшеницы — кур кормить.
Таким образом, приходится вкалывать и вкалывать и на работе, и дома, и на стороне. Иногда бывают такие критические моменты! Раза два мне муженек заявлял, что от такой жизни лучше повеситься. А черт их знает, мужиков, что им в голову взбредет, особенно когда курить нечего и он ходит и просто бесится, безумствует без курева или ляжет и глядит в потолок оцепенелым взглядом. Тогда мне приходилось добывать ему курева: или коммерсантам-надомникам кланяться, умолять не дать погибнуть мужику, одолжить пачки 4—5, или к бабушкам-пенсионеркам идти предлагать капусты купить у меня предельно дешево (за 2—3 пачки сигарет мешок), или клятвенно заверять: “Вот сейчас, сегодня надо взять курева, а потом в любое время он вам отработает”. Такие у нас курительные дела. А уж мы с ребятишками про свои удовольствия забыли совсем. Забыли, что такое сыр, рыба магазинная, пресловутая эта колбаса, которую так любят склонять телевизионщики (колбаса или демократия), забыли, что такое яблоки, апельсины, конфеты, печенье… Даже крупа или лапша, сахар — теперь для нас барское кушанье. Как-то раз нынче осенью соседка баба Маня ходила ко мне на уколы (я ей иногда делаю уколы, так как в больницу ходить ей далеко и трудно), а потом принесла рабятишкам кулечек на угощенье: яблоко, пряник, несколько конфет. Надо было видеть, как они все эти сокровища делили!
Вот в таких условиях попробуй вырасти здоровыми детей!.. Детям нужны витамины и разнообразные продукты. Родителям приходится изощряться и упираться рогом в землю. Нет яблок и других фруктов — возместим необходимое морковкой, капустой, своими деревенскими перцами, помидорами, кабачками, огурцами, садовыми и лесными ягодами, луком, чесноком и т.д. Вместо круп — наш деревенский хлеб из нашей деревенской пшеницы — сероватый, грубоватого помола, но, говорят, такой полезнее: меньше углеводов да жира, зато больше клетчатки и витаминов. Нет сахара на варенье — пусть хоть летом ягод наедятся с молоком или просто с куста, в лесу или дома.
С одной коровой до масла у нас дело не доходит, но все необходимые вещества дети получат и с молоком, и со сметаной. У нас дома в огородике растут всякие салаты, петрушка, с ранней весны до поздней осени батун. На чай насушили душички, шиповника.
Нет, так просто мы не сдадимся, как, может быть, того кто-то хочет. Огород, лес и пригон — это сейчас стратегические объекты. Вот вспомнила подобный момент из романа “Доктор Живаго”, когда Юрий Андреевич жил со своей семьей в Варыкино и самозабвенно занимался работами по хозяйству, где, например, заготовка дров или посолка капусты, выращивание морковки и т.д. — это события, имеющие важный символический смысл спасения семьи, заботы о здоровье и даже жизни самых близких тебе людей в окружении социального хаоса и бардака, преступного небрежения властей к своим гражданам. Это просто борьба за доброе и человечное против общественного зла и бесчеловечности.
Мы с учениками 11-го класса на уроке обсуждали это место в романе именно так, и я их просто учила: дети, у нас с вами сейчас аналогичная ситуация — мы с вами никому не нужны… Они там наверху бузуют, как медведи на воеводстве, меняют посты и портфели, заверяют нас по телевизору, что вот, мол, с этого срока все переменится…
Ничего не меняется, и позаботиться о себе, чтобы просто остаться в живых и не потерять человеческий облик, должны мы сами, иначе просто вымрем или опустимся, одичаем. Вот главное, чему я сейчас учу детей в школе: выжить и остаться человеком. Как у Пастернака:
…Верю я, придет пора,
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра…
Попутно вспомнила еще одно событие, такое важное для меня и так скорбно, но все же согревшее мне душу: я просто в шоке была от восхищения перед гражданской смелостью и дерзостью А. И. Солженицына, когда он сделал свое заявление об отказе от ордена Андрея Первозванного, когда он в общем гуле подхалимажа по поводу наших успехов и достижений в строительстве нового общества взял и сказал, что никаких ему наград не нужно из рук правительства, доведшего страну до такого ужасного положения.
Мы здесь, в глубинке, понимаем ситуацию так: если коммунисты привели к власти быдло в лице Шариковых и Швондеров, то сейчас к ней, к власти, пришли не специалисты-интеллектуалы с развитым чувством совести, а хамы вообще без совести и стыда.
Прошу учесть, что это говорит не коммунист, а тоже демократ, что я и сама спорила и сейчас спорю с коммунистами по поводу пользы КПСС. Но жизнь приводит к горьким выводам.
Боже мой, как меня “понесло” на общие темы и проблемы.
Но что же делать, ведь руки мои чистят картошку, месят хлеб, моют посуду, стирают, штопают дырки, а голова думает. Эти мысли тоже ведь — факт моей жизни.
8 января около 8 часов утра зазвенел телефон. Я возилась у печки, готовила еду. Подбежала к телефону, сняла трубку и сначала не узнала голос. Это оказалась Эльвира Николаевна. Я так обрадовалась этому звонку, как живительному лучу солнца во мраке нашей жизни. И целый день, крутясь по хозяйству, думала о нем.
Что я делала в этот день? Как обычно на каникулах: варила еду, завела хлеб и тесто на пирожки, мыла посуду и т.д. Парни, Наиль с Димкой, ушли в клуб, Якуб со своим братом Колей, большие любители фильмов, смотрели по телевизору кино, а мы с Эльвиркой в комнате у парней — концерт А. Пугачевой. Откуда у нас второй телевизор? Отдала жена бывшего председателя колхоза Августа Григорьевна, когда они уезжали из деревни жить в Муромцево, в Омскую область, и выбрасывали всякий хлам старый. Наиль же у нас славится по деревне как мастер. Вот он и поставил в этот “телек” кое-какие лампы, теперь мало-мало работает, можно кое-когда две программы смотреть.
Да, еще с утра пришла из школы Валентина Александровна Мазунина, сказала, что надо же нам что-то делать, собраться в школе и начинать забастовку, уже райком профсоюза нашего нас призывает, надо же как-то подавать голос, напоминать о себе, что мы есть, мы живы, но уже пропадаем без денег. Я сказала, что согласна бастовать, у меня уже все резервы терпения исчерпаны, и все, что можно было продать, продано, и батраческой работы на ближайшее время не предвидится. И, честное слово, мне трудно удержаться от асоциальных поступков и не наделать глупостей. Посмеялись мы на эту тему и решили, что этого делать не надо, а то придется Новый год встречать не дома, а в КПЗ.
Вот так и прошли мои каникулы. Их невозможно расписывать по дням, все дни похожи друг на друга.
До Рождества каждую свободную минутку или с раннего утра, пока все спят, садилась за штопку, приводила вещи в более или менее приличный вид: переставляла воротнички на рубахах низ наверх, чтобы истершаяся сторона оказалась внизу, а относительно новая — наверху, ставила заплатки.
Наиль сообразил из моей старой-старой шубы подстежку себе под куртку. Получилась хорошая вещь для морозной погоды. Из остатков сделали две пары меховых рукавиц; из старых брюк, которые уже неприлично чинить, использовали целые места и сшили голицы на эти меховушки и на рукавицы: управляться — пойдет.
Читать книги было совершенно некогда. Телевизор тоже смотрела обычно параллельно с каким-то делом: стряпней, штопкой, мытьем посуды, повторением таблицы умножения с Эльвирой и т.д. Поэтому возможность выйти на улицу и, допустим, наносить ведрами воды из колонки на стирку или напоить скот воспринималась просто как отдых.
За каникулы я нисколько не отдохнула и ужасно соскучилась по школе, по работе, по разговорам с другими людьми, не домашними.
11 января.
…В первый день нашей забастовки, 11 января, народ наш в учительской сидел морально убитый и невеселый. У всех похожие проблемы, и все разговаривали как-то нервно, со смехом сквозь слезы, хотя все, кажется, были рады встрече и общению друг с другом. Праздники все пережили как издевку: сиди на своей картошке, водой запивай да гляди по ТВ, как там банкеты шикарные справляют или любовью занимаются. Тут же, при такой жизни, и ни на какую любовь давно не тянет. В общем, позлословили о фильмах, о нравах в этом “голубом” ящике, поделились новостями в стране, в районе, в деревне. Решили, что вряд ли мы чего-то добьемся своей забастовкой, никому мы не нужны. Кто-то рассказал, что наш председатель районной администрации уехал отдыхать в Арабские Эмираты, путевка “всего” 600 долларов, да, пожалуй, столько же примерно на карманные расходы.
В общем, к обеду, к двум часам, разошлись по домам невеселые, злые и с каким-то чувством противозаконности, но именно от обиды, отчаяния и безысходности. Назавтра решили бастовать еще день, так советовало даже наше районное руководство. И назавтра же, вроде бы, обещали дать по 100 рублей аванса. Это, конечно, издевательство, но все же хоть на несколько миллиметров свет в конце тоннеля: хоть спичек, мыла, соли, порошок купим — печку растопить, суп посолить, помыться да постирать. Больше ни на что, конечно, этих денег не хватит.
Дома опять окунулась в свои домашние женские хлопоты и работу. Мужики сходили на рыбалку и принесли немного рыбы. (В эти дни на Рождество в деревне занялись мужики подледным ловом на озерах около деревни.) А пожарить-то рыбу не на чем. Оставили в сенях замораживаться в мешочке до лучших времен.
12 января.
С утра немного задержалась дома, пошла в школу в 10-м часу: ведь не уроки, не ко звонку надо идти. Сегодня в школе немного повеселее: вчера директор и завуч были в РОНО, привезли по 100 рублей аванса каждому и обещание в счет мартовской зарплаты выдать каждому учителю по 3 мешка муки первого сорта с Усть-Тарксой мельницы, по 110-111 рублей мешок. Шутили горько: загуляем с этой зарплаты. И муку делили заранее: кому-то она не нужна, а у кого-то полный провал.
Забастовка пошла веселее. Притом договорились вчера, что скучно сидеть голодом, сегодня принесли немного кто чего: хлеба, сала, банку огурцов, немного сахару, заварки. За водой сбегали к родне по соседству со школой (как раз воды в кране не было, отключили воду, где-то в деревне колонка потекла). Среди народа даже пошел разговор на тему “а не съездить ли нам за нашей порцией вина по две бутылки, что где-то в РОНО осталась”, так как мы гордо отказались от такой подачки в счет зарплаты перед Новым годом? Но потом решили, что не стоит унижаться, отказались так отказались. Посидели и так хорошо, как-то по-семейному, дружественно, объединенные общими проблемами. Даже попели песни. И договорились назло этой жизни как-нибудь собраться и отметить, например, 23 февраля.
…Завтра на работу. Пришла домой, дома дети подмели пол и вымыли посуду. У Якуба опять болит спина (хондроз замучил, а опять-таки в больницу ехать денег нет), он лег отдохнуть после похода за рыбой (опять ходил, заядлый рыбак, да и рыба зимой — дело хорошее), а мы с Димкой пошли управляться, воду в баню носить. Решили баню истопить перед школой, так как мылись перед Рождеством. Люблю я баню с жарким паром и вкусно пахнущим березовым веничком. Завтра в школу. Иду с радостью и волнением, как на свидание.
13 января.
Поднялась в 5 часов утра готовиться к урокам. Делала это с радостью, легко. Немного посидела над этим дневником, затопила печь и поставила все варить. Все делаю быстро и оперативно, как будто и не было каникул. К 8 утра подняла детей: Димке и Эльвире в школу идти…
В среду у меня 6 уроков. Иду по школьному коридору и слышу со всех сторон: “Здравствуйте”. Вижу улыбки, улыбаюсь сама: я в своей родной стихии, мне здесь радостно, свободно, легко, комфортно.
Поговорила с 11-м классом о сатире Маяковского, а потом рассказала о звонке Эльвиры Николаевны. Боже мой! Как я люблю смотреть на своих учеников в минуты творчества, когда в их глазках светятся задумчивость, размышление, искорки озарения.
…С 9-м классом смотрели диафильм про детство Пушкина. Этот класс сразу влюбляется в Пушкина. Одна девочка, Динара, ждет не дождется, когда будем учить “Евгения Онегина”. Прочитала его уже несколько раз.
Дома все в порядке. Папа написал афишу, вечером все ушли в кино, а я заканчивала управляться, печь хлеб, почистила и пожарила рыбы: на свою сотню взяла бутылку растительного масла (позволила себе разговеться).
14 января.
Обычный день, все входит в рабочую колею. Мои девчонки в конце уроков домоводства сделали в классе генеральную уборку, а я на это время ушла давать урок культуры речи в кабинет математики. Третьекласснички мои самозабвенно правили текст про щенка, которого нашел мальчик, а потом заменяли слова “сказать” и “говорить” другими, подбирали и подыскивали: прошептала, похвасталась, молвила и т.д.
В 11-м классе славно поговорили о стихах “Хулиган”, “Даешь изячную жизнь”, “Стабилизация быта”, “Маруся отравилась”, “Подлиза”. На каждое стихотворение — свой основной выступающий. Есть прямые аналогии с нашей жизнью. Немного поспорили о том, оправдывает ли пьянство и хулиганство такая беспросветная жизнь, как, допустим, современная наша: работу позакрывали, клубы тоже — что молодежи делать?
Гну мысль в ту сторону, что даже и в таких условиях надо каждому самому не опуститься, а культура твоя зависит в огромной мере от тебя самого. Деток “зацепило”, как и разговор о модных вещах и их месте в сознании и в жизни человека. Стараюсь донести до деток грубоватую, прямую, жесткую, но в то же время нежную и легкоранимую эстетику Маяковского. После 5-го урока пришла в свой освободившийся кабинет менять выставку на стенде. В классе чисто и свежо. Первым делом достала из сумки сданные работы и с жадностью стала их читать. Ребята мои — прелесть. Работы очень интересные. В течение дня я перечитывала их несколько раз.
Дома тоже затеяла уборку. Помимо прочих хозяйственных дел смотрю “Поющие в терновнике”. Очень нравится. Якуб с Колей закончили кошевку по заказу. Дядя Коля с Димкой задумали сделать деревянное кресло по типу кошевки из каких-то остатков материала. Дома 4 табуретки, у двух из них подломлены ножки. Попозже вечером, после ужина, все мужики в избушке работают по дереву: Якуб делает колеса по заказу в Бакейку (деньги нам давно уже отдали, еще в начале зимы), дядя Коля с Димкой кресло изобретают.
…Завтра займусь сценарием “Я вас любил”. У меня есть кандидатуры — спокойная, холодноватая, тоненькая и высокая красавица Люба будет, вероятно, играть Наталью Николаевну Гончарову, а Пушкина — обсудим: Алеша имеет больше внешнего сходства, даже кудрявый, Тимур же — по характеру страстный, пылкий, быстрый, резковатый порой, но в душе такой тонкий лирик. И оба — умницы.
…Руководитель кукольного кружка Дмитрий Александрович Еремин предложил поставить с кружковцами какую-нибудь сказку Пушкина. Я даже обрадовалась этому: мы со старшими классами свое сделаем, он для младших и средних — свое.
15 января.
Кажется, ничего выдающегося не произошло. На перемене бегала домой за старыми кофтами на тряпки для мытья полов в классе. После культуры речи во
2-м классе завели разговор о пользе и о роли танцев в жизни человека. Что-то Сашенька, такой способный мой танцор, запросился уйти с младшим братом домой и вообще как-то замялся: “Да зачем мне танцевать? Да не хочу я и выступать…” А ведь я вижу, что и хочет он танцевать, и любит, и у него все получается красиво. На занятиях музыканта не было, повторяли движения, которые изучали в прошлой четверти.
…И вот еще одно: вечером с автобусом из Кыштовки приехал Наиль, привез от бабушки баночку варенья, немного печенья домашнего и магазинного, а дед послал на угощение несколько номеров “Советской Сибири” и нашей районной “Правды Севера” (ведь мы на это полугодие остались совсем без подписки).
Да, еще одна новость: в школе сказали, что наш директор Майя Александровна уехала в Кыштовку получать 25 процентов зарплаты за январь этого года. Позвонила в РОНО, узнала, включена ли я в этот список, поскольку мне ведь уже выдано сверх нормы 400 рублей. Оказывается, включена. Конечно, обрадовалась. Пошли с Эльвирой в магазин просить в долг до понедельника сахара килограмм да мыла (если, дадут, конечно). Дали, спасибо.
Купили простой карандаш Эльвирке, носовой платочек красивый. Не купили какую-нибудь шоколадочку, хоть маленькую, или кукурузных палочек. Ребенку горе, идет и хмурится, губы дует. Вечером был маленький семейный пир — со сладким чаем и печеньем. Потом допоздна учили с Эльвирой таблицу умножения: я мою посуду, убираю в доме, а она рядом со мной “зубрит”, доводим до автоматизма.
16 января.
Во-первых, получили свои 25 процентов. Мне пришлось 210 рублей. Все заранее распределено, и этого катастрофически мало. У меня три урока. В 9-м классе неплохо поговорили о жизни и творчестве Пушкина в Петербурге и о южной ссылке. Еще с прошлого урока задала учить наизусть “К Чаадаеву”. Многие переписывают стихотворение в тетрадь по литературе, так как текстов даже этого стихотворения в библиотеке мало. И это проблема действительно серьезная. “Войну и мир”, например, собираем по всей деревне, у кого есть. Отдаю в класс на время изучения и свои собственные книги. А еще проблема с техническими средствами. Мою мечту — иметь видеодвойку и в нужное время просматривать того же “Ревизора”, “Гамлета”, “Бесприданницу” — мои знакомые называют мечтой идиота. При нынешнем финансировании — да, конечно, это мечта идиота. Но как бы хотелось! Какое “Поле чудес” мне поможет? К какому доброму дяде обратиться?
…В 10-м классе туго идет “Что делать?” Этот роман кажется нынешнему 10-му запутанным и трудным для восприятия, непонятным. В прошлые годы хоть и помногу задавала читать к уроку, и детки порой “стонали” от этого, но как было интересно на этих уроках, какие у нас дискуссии порой разворачивались! Нынче же мне самой приходится многое и многое им растолковывать и объяснять. Интересно, как пойдут дальше Лесков и Толстой? Надеюсь, что получше, полегче.
Дома — типично “субботние” дела. Обмазала глиной обсыпавшуюся над дверцей печку, подбелила обе печки, готовила ужин, перемыла полы, управлялась, дети помыли посуду, я подоила корову. Молока нам становится мало, корова отдаивается. По-хорошему, нам надо бы держать две коровы. Но тогда еще больше проблем будет с сеном, главная проблема — дорогая солярка и вывозка.
17 января.
С утра пораньше-пораньше, пока все спят, снова хлеб — и дневник. Я люблю это тихое время суток, когда я принадлежу себе: читаю, пишу письма, планы и т.д. Потом, когда все просыпаются и встают, ничего этого у меня уже не получается, обычно я подстраиваюсь под других и живу, делаю что-то для других, на себя не остается места и времени.
Накормила всех завтраком (сварила круглой картошки в русской печке), затопила плиту и поставила варить суп на обед. К Коле приехал дружок из Альменево (деревня рядом) и позвал ехать на конях за сеном в Толстовку (это место так называется в полях, по названию бывшей там когда-то деревни). Якуб съездил на коне за куревом в Альменево и поехали с соседом на озеро, на рыбалку. Еще раньше наносил воды в баню, будем мыться. Мальчишки ходили в клуб поиграть в бильярд, вечером сходили еще в клуб, потанцевать, поболтать — “потусоваться”. В 12.30 дома. Мне ничего не рассказывают, но кое-как выдавливаю из них сведения, что ничего там хорошего нет, алкашни полно, и даже из школьников. О времена, о нравы! А мы, учителя, в последние годы за клубом смотреть совсем перестали, как делалось в былые годы. В прошлом году несколько раз случалось разнимать драки в клубе, были в моем классе боевые девушки, так иногда схватывались драться.
12 февраля.
Провожаю Наиля в город. Конечно, волнуюсь. За это суматошное время получила я и папа наш по две зарплаты, которыми не сумели заткнуть еще все дыры в долгах. Вывезли сено, два стога, пришлось раскошелиться.
P.S. 27 января была жуткая сцена дома: у нас чуть не отрезали свет приехавшие из Кыштовки электрики. Выручил Наиль: поехал с ними по деревне на уазике и сумел занять у одного доброго человека 150 руб., чтобы заплатить хотя бы больше половины долга. Потом, в начале февраля, получив зарплату за январь, я рассчиталась полностью. Но это была просто жуть — “Сбор недоимок” Пукирева, да и только. Сыну и себе ничего не купили.
Проблем по-прежнему воз. Как с ними справиться?..
д. Сергеевка 1999 г.
Не жить, а доживать…
Я еду в Сергеевку к своей любимой ученице Людочке Азаровой, фрагменты ее дневника печатались в “Новой газете”. Везу гонорар. Немыслимые деньги для сельской учительницы. Почти годовая зарплата. Для меня это тоже большая сумма, и восемь часов в поезде я провожу почти без сна: а вдруг потеряю эти деньги, на которые Люда вполне может купить себе телевизор.
На станцию Чаны поезд приходит в пять утра. Мне еще нужно добираться до Кыштовки больше ста верст по бездорожью, а потом по такому же бездорожью — в деревню Сергеевка. Там учительствует моя Люда. Живет с мужем Якубом и тремя детьми. Девочку в честь меня назвали Эльвирой. Я ее еще не видела.
Редкие пассажиры в большом волнении — к ночному поезду приходил коммерческий автобус до Кыштовки. Пойдет ли автобус утром, никто не знает. Моя спутница, спешащая на похороны, пошла в гостиницу узнать, не там ли шофер кыштовского автобуса, а я углядела кафе при автовокзале. Утро холодное, промозглое. От бетонных полов веет сыростью. Бойко заливается попса. В одиночестве согреваюсь кипятком.
Со стороны автовокзала вошел высокий седовласый мужчина лет за шестьдесят. Вид бомжа. Хозяйка никак не отреагировала на пришельца. Позже пойму почему. В руках бомж держал миску с супом. Ел жадно и быстро, отламывая от буханки большие куски хлеба. Ну бомж и бомж, тоже невидаль! Вдруг он положил ложку на стол и провел рукой по волосам. Рука оказалась красивой и сильной. Но жест!.. Это был жест из какой-то другой жизни, так не похожей на то, что являл собой этот человек. Я уже не могла оторвать глаз от этой фигуры. Когда мужчина вышел, я пошла следом, не зная зачем. Он это почувствовал и остановился. Дерзнула спросить, как его зовут. Он сказал: “Я — никто, и имя мое — никак”. В голосе не было ни обиды, ни злости.
Разговор не клеился. Бомж начал ерничать. Выгреб из кармана мелочь и несколько раз подбросил ее на ладони:
— Вот видишь, еще утро не занялось, а у меня денег полна горсть.
— Где же вы суп взяли в такую рань? — спросила я.
— А киллер один дал, — сказал он все с той же лихой небрежностью. Но потом стал странно стихать, и дальнейший рассказ был неизъяснимо грустным.
Он оказался художником. Окончил Суриковское художественное училище. Учился в духовной школе. Писал иконы. Работал в фондах саратовских музеев. Подался на Дальний Восток. Там потерял горячо любимых жену и сына. Соорудил жене надгробие с парящими ангелами. Прибыл в Сибирь. Работы было много. Деньжата водились. Жил в общежитии. Не тужил, потому что была мастерская, которая стала домом.
Началась перестройка. Выгнали из общежития. Отняли мастерскую. Подошла слепота. Рисовать уже не мог, плохо различал краски. Устроился в интернат для престарелых и начал заживо гнить. Убежище для одиноких находилось вблизи ядерных захоронений. На костылях вернулся в Чаны, где его знал каждый. Вот уже четвертый год обходится без костылей. Спит где придется. Голода не боится. Уверен: подадут.
— Вот с утра нашел… Кто-то выбросил. Возможно, специально для меня, — и он показал на литровую бутылку пива, торчащую из сумки.
— А что вы больше всего любили рисовать? — спросила я, желая вернуть его к прошлой жизни.
— Это только дети рисуют. Художники свои полотна пишут, — с плохо скрываемой иронией сказал он.
Было непонятно, к чему относилась усмешка: к моей неловкости или к той самой жизни, которая прошла.
Потом он махнул рукой в сторону, указывая на здание музыкальной школы.
— Идите и смотрите, если хотите. Там много моих полотен.
— Как жить? — спросила я. Хорошо помню, что это относилось уже не к нему, а ко всем нам. И ко мне в том числе.
Он это понял и впервые за весь разговор перешел на нешуточную интонацию.
— Вы только подумайте. Я заснул, буханка хлеба стоила три рубля пятьдесят копеек. Проснулся — она уже стоит четыре пятьдесят. А всего-то ночь проспал. Уже рубль набежал. Как жить?
…Подошел мой автобус. Мне хотелось сфотографировать своего нового знакомца. Но я не знала, как это сделать. Что-то помешало щелкнуть аппаратом. Он уже по-своему верил мне и на прощание сказал, что его зовут Николаем.
Я что-то вякнула, что на обратном пути обязательно найду его. Тем же жестом, полным изящества, он очертил вокзальное убогое пространство, дав понять мне, что здесь его дом. Я принялась что-то еще говорить, но лицо его неожиданно приняло безразличное выражение. Слов моих он не слышал. Сейчас он был бомж. И — только!
Плачу 65 рублей и в обшарпанном автобусе отправляюсь в Кыштовку. В райцентре узнаю, что ни в субботу, ни в воскресенье по деревням автобусы не ходят. Делаю попытки связаться с каким-нибудь начальством. Не удается.
— А все ушли по шишки, — заметила кассирша.
Имелся в виду вечнозеленый кедр и его целебные шишки.
Отец
Коротаю времечко в доме отца Люды.
Дмитрий Федорович Азаров. Учитель. Историк. Исследователь крестьянской жизни.
Узнаю, что до революции безлошадному крестьянину платили в месяц 32 копейки. Корова стоила один рубль.
Листаю ведомости учета кулацко-зажиточных хозяйств по Крутихинскому району. Строгие графы: имя хозяина, наличие подворья, земельные наделы и судьба владельца.
…Семенов подписал донос на отца. Сын был членом ударной бригады. Отца сослали. Умер в кемеровском Сиблаге от дистрофии.
…Захар Половцев. Сослан в Сиблаг. Хозяйство распродано. А земли-то было четыре гектара и две сотки.
…Самсон Васильев — баптист. Сослали за кыштовские болота.
Около семи тысяч крестьян высланы за те болота.
Отец Люды пришел к выводу, что в 30-е годы шло не раскулачивание, а раскрестьянивание крестьян. Архив учителя хранит следы кровавой битвы с ними.
…Вот сослали в Нарым из Усманки Хакима Хамидулина. С малыми детьми. Приходит из Нарыма запрос: на каком основании целое семейство прислали в северный край? Требовали документов. Нарым был переполнен ссыльными.
…Читаю постановления пятерок. Оказывается, были не только тройки, но и пятерки: Плоскова, Верещагина, Садовская, Хмелевский, Шашов. Поставили свою подпись — и судьба целого семейства решена.
…Приводится перечень продуктов, которые должны быть сданы по самообязательству. Дмитрий Федорович обращает мое внимание на последнее слово. Оно снимало ответственность с верхов: спущенный план через лингвистическую закорючку превращался в добровольное обязательство.
…У Платона Денисова отняли баню, хлеб, свинью. Не сумел выполнить самообязательство. За все про все выручили тридцать пять рублей. Хозяин бесследно исчез.
…Я еще успела захватить сталинскую деревню, вымирающую от голода. Я еще успела выучить крестьянских детей, которым не давали паспортов, и они не могли поехать в город учиться. По сей день душа моя плачет, когда я вспоминаю своих талантливых деревенских учеников, канувших в небытие.
С перестройкой в деревню снова вернулось крепостное право. Форма другая, суть та же. Паспорт есть — живых денег нет.
Я изъездила десятки сел Сибири и Алтая и поразилась живучести коммунистического спрута.
Надежды на курда из Красной книги
Нынешней весной Люда с дочкой ходили ладить грядки немощным пенсионерам. Восемь грядок — десять рублей. Почему так мало?
— Так земля пахотная. Широкой лопатой ладили грядки. Это не трудно. Да и откуда у пенсионера деньги?
Я привезла редакционные деньги вовремя: не на что ехать в город учиться старшему сыну Наилю. Норовили чушку (свинью) зарезать. Да кому мясо продашь, кто купит? Выехать в город не на чем. Да и кто к рынку допустит?
Наиль считает деньги. Откладывает их в сторону со словами:
— Какая-то нереальная сумма.
…Перед новым учебным годом в деревенских домах паника: учебники платные. Книга для чтения стоит 20 рублей. А требуется восемь-десять учебников. Тетрадка из серой бумаги — рубль.
— Платные учебники для сельского школьника — это позор, — сказала директор школы Майя Александровна.
В середине августа в деревню возвращались лучшие выпускники школы, рискнувшие выехать в город на учебу. Вернулась из Омска Люба Менская. Медучилище потребовало с нее четыре с половиной тысячи. О таких деньгах в семье не слыхивали.
Людочка вся извелась. Болит учительская душа. “Талантам деревенским пришел конец!” — причитает она. Рассказывает про одного ученика. В школе его звали Ленским. Люда уверена, что он был бы учителем начальных классов типа Амонашвили. Не меньше. Руслан, то бишь Ленский, пошел учиться на шофера. В семье шестеро братьев и сестер. Отец рвет жилы, хватается за любую работу в колхозе. Но денег нет уже восьмой год. Руслан однажды сказал матери: “Материальная часть автомобиля” для него так далека, что он лучше бы пересказал три раза “Войну и мир”. Но кому рассказать? Некому…
…В середине августа еще не было известий об Алеше Комарицком. С раннего детства — золотой голос. В училище на конкурсе ему вручили сломанную гармошку, и теперь все село ждет, возьмут ли Алешу учиться на певца.
Старшее поколение, отдавшее колхозу всю жизнь от темна до темна, недоумевает: почему они в доходах сравнялись с теми, кто не работал никогда?
— Я вот счас сижу и думаю, — рассказывает доярка Фекла у дома своего. — Сколь же я вольной ягоды не собрала, каких красавцов грибов не присолила, а ради чего горбатилась?
На этот вопрос ответа никто в селе не знает.
…Пришла директриса местной школы. Поэтесса. Настоящая. Любимая поэтическая форма — баллада. Сюжеты — из жизни.
Разговор идет небыстрый. Сегодня торопиться некуда.
— Маленький дождишко — лодырю отдышка, — смеется Майя.
Удивляется, что впервые за много лет учителям дали отпускные. Все понимают (не дураки!): идет охота за избирателями.
Народ толпой и быдлом величают,
Но раз в четыре года аккурат
Вдруг перед выборами тонко подмечают,
Что мы не быдло, а электорат.
Много чего натерпелась за свою жизнь директор школы. Но однажды разревелась навзрыд. Плохо стало с сердцем. Предложили лечение. Назвали сумму, какой Майя отродясь не держала в руках.
— А что же была вся моя жизнь? Пусть будет все платно, но почему я, учитель, не могла за всю жизнь накопить денег на операцию?
Прошу Майю Александровну как поэта дать определение сегодняшней жизни в деревне. Она хитро спрашивает меня:
— На каком языке сказать, на русском или французском?
— На русском, конечно, — говорю.
— Последний х… без соли доедаем, — говорит Майя.
Беспокоит ее, как, впрочем, и других учителей, будущее сельской школы. В этом году в деревне родились только трое детей. Не будет детей — не будет школы. Не будет школы — исчезнет деревня.
В селах стали появляться маргинальные семьи: то это беженцы, которым давали ссуду на строительство дома, но деньги съел кризис. Теперь беженцы превращаются в изгоев. То это изгнанники из города, пропившие или заложившие свои квартиры. Большие бомжицкие семьи уже не редкость на селе. Многие своих детей не учат: нет для них ни одежды, ни обуви. У пьющих родителей дети часто не способны освоить ни счет, ни письмо. От худого племени не жди доброго семени. В пьющих, неблагополучных семьях детей рожают чаще в надежде на социальное пособие.
— Кем же будет прирастать российское могущество? — спрашивает Майя Александровна. Сама и отвечает: — Дебилами и имбецилами. Почему мы этого не понимаем?
…В районном центре Кочки мне рассказывали, как отдел соцпомощи предпринимал попытку урегулировать деторождение от горьких запойных пьяниц.
— Я вызвала одну такую, говорю: наш отдел покупает тебе спираль — и ты общайся с кем хочешь, но не рожай, ради бога, слабоумных. А она посмотрела на меня и выпалила: “Тамара Яковлевна, делаю вам заявление: это нарушение прав человека!” Смотри какие слова знает… А тут еще одна пьянчужка объявилась. Я, говорит, скоро рожу детей от курда. Курдов занесли в Красную книгу. За каждого рожденного от курда дают двести долларов. Вот сколь долларов у меня скоро будет. Пришлось объяснять ей, кого заносят в Красную книгу…
А в нормальных, работящих семьях рожают мало. Все знают, чего стоит ребенка вырастить.
…Майя Александровна знает, что уныние — большой грех. Но уныние ее одолевает.
Не жить, а доживать —
нет истины печальней.
Уж не манит
излом дороги дальней,
Что там, за ним —
не хочется узнать.
И песен больше нет.
А как они звучали!..
Не жить, а доживать —
слова, увы, не новы.
Неужто с монотонностью
коровы
Мне жвачку жизни
до конца жевать…
“Славянский марш”
Сегодня у нас в доме переполох. Пришел сосед требовать свою гармонь назад. Кто-то ему сказал, что сын Люды собрался продать гармонь. Соседа успокоили, сказали: хоть край придет, а гармонь не продадут. Он успокоился.
— “Триумфу” будешь? — спросил Николай.
— А что это?
Достал самогон, налитый в бутылку из-под жидкости “Триумф”.
Николай — самородок. Его отец играл на однорядке. За год до победы погиб на фронте. Сын сделал себе балалайку и играл на вечорках.
— На вечорку-то сам иду, а уж с вечорки меня на руках несут. Малец был. Наиграешься и уснешь. Сонного в дом затаскивали.
Николай вспоминает соседа. У них была русская гармошка. И в доме том всегда был хлеб.
— Я вот счас призадумываюсь: почему у них всегда был хлеб, а у нас его сроду не было, хоть мать упластывалась в колхозе? Почему хлеб был?
Сын соседа повелевал Николаю набрать ему стакан земляники в лесу, за это и давал поиграть на хромке.
Потом армия. Офицер скомандовал: “Кто умеет играть — шаг вперед!”
Николай не шагнул. Побоялся. Но потом зашел в каптерку и рассказал о своей печали. Дали баян и самоучитель. Николай уже вовсю по слуху играл “Славянский марш”, как он его называл. Любимая мелодия.
Николая особенно интересовало переложение классики на баян.
Всю жизнь Николай проработал в доме культуры. Районные премии доставались сергеевцам.
Прошу Николая сыграть. Он наотрез отказался.
— Я вчера согрешил. Зашел в клуб, а Витька меня просит: сыграй да сыграй вальс “Пушинку”! Я начал и обписился. Позор большой вышел. Руки уже чужие. Не мои. Не слушаются. Я ведь к музыке всю жизнь пресыщался, а счас — пень пнем, колода колодой!
Потихоньку пьем “триумф”, и я узнаю, что первая жена музыканта отказалась ехать с ним в деревню. Семнадцать лет жизни псу под хвост.
— У нее знаешь чо? Сердце было, как у Коллонтай. Ну это которая в Швеции была. Большевистское, железное сердце.
Господь сподобил ему встречу с Клавдией. На двенадцать лет старше была. Работала в колхозной МТС. В доме обихожено, скотинешка накормлена, и в огороде все прет — бойкуща баба была. А как она пела!
— “Он играет, я пою — весело в родном краю”. Большое дело, — замечает Николай, — жить с человеком, который музыку понимает.
Из жизни Клавдия ушла преждевременно. Николай сильно тужит об ушедшей. Сейчас он живет бобылем.
— Одна головешка в печи тлеет, а две и в поле горят.
Николай делает паузу и добавляет:
— Да в любом месте две головешки горят.
Уже после смерти Клавдии сошелся с одной, но никто Николаю не заменит певунью. Правда, на днях свиделся с той, с которой разошелся. Сделал попытку заговорить.
— Ты чо, поросят-то нынче будешь продавать?.. — начал было.
— Да пошел ты, — услышал в ответ.
Вот и весь любовный сход.
Николай закурил. Табак садит сам, чтобы не побираться. От сигарет отказался. Напоследок сказал:
— Знаешь, о чем я жалею? Я не знаю, какая она была в молодости, Клавдия моя. Пытаюсь представить себе и не могу.
И что-то защемило мне сердце. Отчего, сама не знаю…
“Жили — не люди, умрем — не покойники”
Нынче собрались с Людой в соседнее татарское село Альменево. Кыштовский район — самый северный в Новосибирской области. Богатейший край. Да богатство, видно, не для людей.
Нет, наверное, такой национальности, нет такого народа в стране, который не был бы представлен в Кыштовском районе. За всю историю существования края здесь не было столкновений на национальной почве. От неолита до Средневековья, считают археологи, этот край отличает традиционность разных культур. Район в далеком прошлом был местом контактов нескольких этнических групп: ханты — с северо-запада, с юга — тюркоязычные племена. А в советские времена появились целые поселения эстонцев, литовцев и других народов.
…Пришла Эльвирочка. Плачет. Натерла ноги. Выросла из туфель, а новых не предвидится. Я знаю, что отнимаю у Люды драгоценное времечко. В хозяйстве лошадь, корова, бык, телка, восемь поросят и много другой живности. А еще — огород. День начинается в четыре утра и заканчивается поздно ночью.
Я так много думала за эти дни о людях, с которыми рядом живу, что не пекусь о времени.
…На окраине Сергеевки больница. Мы проведываем больную учительницу. Она в большой печали: ходит слух, что больницу закроют. И сейчас-то горе горькое, если зуб заболит — надо платить двадцать рублей за автобус, чтобы попасть в райцентр. Жители близлежащих деревень только и надеются на сергеевскую больницу.
Пятьдесят лет назад и сейчас доминанта деревенского жителя одна — тревога: то школу прикроют, то автобус отменят, то электричество отрежут, то больницу закроют.
Смешанный лес кончается. Пошли березовые околки. В Альменеве тихо. Чистые дворы, воспитанные дети. Везде следы работы от зари до зари.
Знакомлюсь с единственным в селе фермером. Зайнула Яншин. Красивый светлоглазый и светловолосый татарин. Бьется из последних сил. Нынче посеял пшеницу. Убирать — не на чем. Солярку фермеру продать могут только перекупщики по бешеной цене. Все просил отдать ему МТЗ-80, колесный трактор. Не дали. Стоит сейчас посреди Альменева железный монстр, растащенный по частям. Душить фермера — главнейшее занятие исполнительных властей.
Зайнула и сына своего не пустил в город учиться — надо убирать урожай.
— Как жизнь? Хоть живым ложись, — говорит Зайнула. Интонация серьез-
ная. — Жили — не люди, умрем — не покойники.
На окраине Альменева — дом муллы. Сам мулла пошел по грибы, а мы с его женой Фатимой разговоры разговариваем. Узнаю, что татарской школы в районе нет. В Сергеевке, где учится много татарских детей, родной язык они не изучают. Даже факультативно. Только Люда учит детей татарским танцам.
Вернувшийся Сагдатула застал нас за пиршеством.
“Есть подаяние всему, а подаяние телу есть пост”, — почему-то вспомнила я из Корана. Потом прошу муллу почитать священные книги.
Первым делом он рассказал нам, что нельзя допустить, чтобы шайтан свил гнездо в женских волосах. Мы с Людой согласно киваем, а муж с женой читают вслух священные книги на арабском языке. Венцом чтения стала мудрость: если ты ничего не сделал, сверху тебе никто не поможет.
Мулла незлобив. Он философски относится к тому, что в селе нет мечети и что люди не соблюдают ни национальных, ни религиозных обычаев. Когда-то здесь, в Альменеве, была мечеть. Ее взорвали. Муллу расстреляли.
Из дома муллы уходим со светом в душе. Все кажется прекрасным, и даже покореженный МТЗ-80, преграждающий нам дорогу, не в силах нарушить гармонию в наших сердцах. И мы вспоминаем, не сговариваясь, апрель 1979 года, когда Люда привезла своих детей из Усманки в Новосибирск на встречу с режиссером Тенгизом Абуладзе. Он показывал свой фильм “Древо желания”. К тому времени замысел “Покаяния” уже был готов, и он делился со всеми нами своими надеждами и тревогами. Люда вспоминала, как она ходила по дворам и убеждала родителей отпустить детей в город. Шла весенняя распиловка дров, и каждая рабочая рука нужна была в доме. Но дети поехали. Я познакомила их с Тенгизом Евгеньевичем, а потом посылала в Тбилиси сочинения детей на заданную режиссером тему: “Откуда в мир приходит красота? Куда она исчезает?”
Подумать только, что двадцать лет тому назад можно было выехать целым классом в город! Вот уже десять лет заядлая театралка и киноманка Люда не в состоянии туда поехать.
…Наши грузинские воспоминания прерываются диким воплем. Из дома на окраине села выбегает парень. Вслед ему несутся проклятия. Парень заметался в березах. Закат так золотил его русые волосы, что они казались красными. Оранжевая рубаха в клетку дополняла впечатление пожара. На минуту что-то есенинское пробудилось в душе моей, как будто про все виденное я уже где-то читала.
— Кто это? — спросила я.
— Сергей Сенин, — сказала Люда.
Не хватало всего-навсего одной буквы для завершения впечатления.
Сергей Сенин хорошо учился. Окончил институт. Работал агрономом. Колхоз почти развалился. Фермерство лопнуло. Как многие, Сергей продолжает ходить на работу, за которую денег никто не платит.
…Когда я слышу, как зажравшиеся циники говорят о российском мужике, не способном к работе, я вспоминаю всех своих деревенских друзей, которые в течение восьми лет ходят каждый день на работу и в течение восьми лет не получают ни одной живой копейки. Как сказал мне один мужик из Журавлихи Алтайского края: “А нам не до денег — нам бы наработаться”.
Хотела бы я посмотреть на немца, англичанина, голландца: как бы он работал даже месяц, не получая ни гроша…
…У Сергея нос разбит. Течет кровь на рубашку. Его поход за женой, скрывавшейся у тещи, закончился дракой. Для храбрости Сенин выпил.
Он выкрикивал лозунги Жириновского, которые выглядели так нелепо среди оранжевых берез и пахучей травы. Оказалось, что совсем недавно по деревне проехали соколы Жириновского. Деревня проводила их едкой поговоркой: “Паси, паси, да поскорее пригоняй”. И почему в деревнях извечно пасутся жириновцы да зюгановцы? Ни одно “яблочко” не докатилось до Альменева.
…Люда рассказывает романтическую историю любви Сергея Сенина к многодетной матери татарке Земфире. Огонь это был, а не любовь. Сергей женился. Как своих, принял троих чужих детей. Люда спешит меня предупредить: взрывы происходят на эмоциональной почве, а не национальной.
Сквозь грязь, разруху, нищету и отчаяние проступает другое лицо деревни. Это ведь и в самом деле правда: если человек находит выход из губительного существования — это имеет, как сказал бы Платонов, не частное, а принципиальное и всеобщее значение.
Раннее утро следующего дня усиливает это ощущение: несмотря ни на что, мы гоним корову с телкой к тому месту, где пастух собирает стадо. Отпели петухи. Уже давным-давно ожил двор. Муж Люды пошел по грибы. Вовсю идут заготовки к зиме, которая обещает быть ничуть не легче, чем прошлая.
Все-таки что-то со мной случилось здесь, в Сергеевке. Ни с того ни с сего я говорю своей ученице: “Не уезжай отсюда. Здесь твои ученики. Они приведут к тебе в класс своих детей. Кто-то должен учить их”.
В который раз я пожалела, что когда-то уехала из деревни, где по сей день помнят меня уже за одно то, что, будучи директором школы, я впервые в истории села распорядилась привезти в первую очередь каждому учителю по двенадцать кубометров дров — просто не знала, что об учителях заботиться не положено.
А в голове звучат уже третий день строчки из моего любимого Иосифа Бродского:
В деревне Бог не по углам.
Он — всюду.
Точнее не скажешь!
Пушкиниана
Зачем пишу, если точно знаю: все пережитое в селах Алтайского края не сумею выразить. Что может мое слово, когда семидесятилетняя бедолага Полина, на коленках управляющаяся с хозяйством, вдруг останавливает меня посреди чтения сказок Пушкина и с невероятной силой и невесть откуда взявшейся красотой говорит: “Умный человек писал. По этой книге вся жисть идет”.
Подлинное событие в наших чтениях вершилось не в сфере слова, а в том, что я отваживаюся назвать старинным понятием — расположение духа. А как его передать? Не знаю, не знаю. Утаить наши похождения по селам — тоже грех. Если не перед Пушкиным, то уж перед Полиной точно.
Не обессудьте. Уж как выйдет — так выйдет. А если не выйдет, то это все от нас: меня, Наташи Муратовой, Миши Моисеева. Моих бывших учеников. Теперь учителей. С ними двинулись мы в те края, где семьдесят лет тому назад алтайский просветитель Адриан Митрофанович Топоров читал крестьянам Блока и Гамсуна. А к столетию со дня смерти Пушкина (в 1937 году) создал уникальную рукопись “Крестьяне о Пушкине”.
Пустынь
Ночь перед походом в Пустынь спим плохо. Я хорошо знаю это село. Была там не раз. Умирающая деревня. Разорен и разворован мощный животноводческий комплекс. Вырезан скот. В колхозе не платят денег с 1991 года. Того самого, когда мы стали суверенной державой.
— Знашь чо: ночью, как озябну, одеялья натягивать не могу на себя. Пальцы скрючены. Все руки изроблены на дойке. А уж про войну и поминать нечего. Младший сын из армии вернулся. В ракетных войсках служил. Больной пришел и вроде как тронутый. Задумываться часто стал.
— О жизни, что ли? — спрашиваю я восьмидесятилетнюю Анастасию Зайцеву.
— Да что ты! Он не про жисть, он про смерть мою задумывается. Вот помру я, на что он жить будет? Только на пенсию мою и проживам. На другое уж трекнулись надеяться.
Жизнь стариков в Пустыни — не соскучишься: то свет грозят обрезать, то радио. Старики с опаской поглядывают на столбы.
Как сказал мне мой друг Владимир Паутов из Косихи:
— У нас — как в Югославии. Только бомбы не падают. А так… Можем всеми селами встать и строем выйти, как албанцы из Косово. Прямо навстречу гуманитарному конвою. Только идти некуда и помощи не видать.
Первой на пустыньской дороге попадается моя знакомая Анастасия Зайцева. Идет проведать подругу Зинаиду Горбачеву. Та совсем обезножела. У Анастасии пенсия 280 рублей, а за швырок испиленный надо отдать 350. На зиму таких швырка надо два, да и угля тонны три. Вот и крутись-вертись.
У Зинаиды Горбачевой в гостях Лидия Куприянова. Бежала из Казахстана. Живет у одной старухи. Снимает угол. Пенсия — 265 руб. Молодой работала в Якутии. Заработала северную пенсию.
— Назарбаев знаешь что удумал: в России заработала, вот туда и ехай.
Горе мыкает другая гостья — Эмилия Герт. Выслали в Сибирь из Горьковской области. Насильно разделили с мужем. Так и не соединились. Десять лет прожила под комендатурой. В соседнюю деревню не пускали без разрешения. Дочка Эмилии руку ломала, так в Барнаул не пустили к врачу. Осталась дочка с бедой на всю оставшуюся жизнь.
— Неохота начинать рассказывать. Начнешь — беда за бедой. Ни за кого нас не считали. И почему работа в трудармии от темна до темна ни к чему не приравнивается? — спрашивает Эмилия.
А мы, значит, им про Пушкина…
…Начинаем несмело. Однако ни много ни мало — с “Пиковой дамы”. Слово Пушкина звучит для меня, как в первый раз.
…Пропустила момент, когда старухи втянулись в пушкинское слово. Четко помню, когда чтение стало сопровождаться репликами. Дохожу до клятвы Германна в суде с графиней. Беженка Куприянова вздыхает:
— О Господи! Грех-то какой! Еще неизвестно, детки будут или нет, а он уж про внуков заговорил… Прости, Господи!
Зинаида Горбачева:
— Бес его попутал, а наказал Господь… В ранешние годы в церковь ходили, а я вот старая, а ничего не знаю. В Бога-то верую. А как не верить? Не знашь, когда антихриста Ельцина сымут?
Самое время читать “Бесов”, “Метель”, “Анчара”…
Зинаида:
— Ну нет! Пошто же метель злая сила? Не согласная я. Вот смотри, одного она заплутала, а другого энта же сила к суженой прямиком привела.
Но мы не унимаемся:
— Ну а как же с первым-то женихом? Ведь он заблудился.
Зинаида:
— Могла бы его метель до смерти заплутать. У нас вот был такой же случай… А так метель жисть ему оставила. Живой же он остался иль нет? А-а-а! Вот видишь, живой из метели вышел. Чего еще надо…
— В самом деле, жив! Чего же еще надо…
Уже потом, в другой деревне со старинным названием Журавлиха, мы поймем, что пушкинское слово проникает в глубь человеческой души. Пушкин там, где начало нашего отношения к миру и человеку, как сказал бы Мамардашвили.
Даже если человек не знаком с пушкинским текстом, после чтения становится ясно, что он, Пушкин, задан не твоим чтением. Он задан до чтения. И задан явно, как говорят психологи. И это оказалось самой большой загадкой для нас.
…Купили молока. Хозяйка дома нарезала большими кусками испеченный своими руками хлеб.
Ставится последняя банка с соленьями. Пир идет горой.
Мы уже все любим друг друга. Нас так много: графиня, Лиза, Марья Гавриловна из “Метели” и тот раб, что послушно в путь потек за ядом.
Беженка Лидка делится познаниями:
— Вот у него еще “Белеет парус одинокий” есть. Сильно хорошо написано… И сказка “Конек-горбунок”… Ох, интересно читать!
Присоединение к Пушкину всего, что знаешь и любишь, уже началось.
Выяснили, почему человек “послушно в путь потек”. Занесли в тетради очередной афоризм: “Над зверем никто не властен. А человек слабкий…”
Перед самым уходом Зинаида Горбачева, останавливая нас, возвращает к вопросу, прозвучавшему четыре часа тому назад: отчего бы Германну не выиграть, ведь выигрывала же графиня?
— А знашь, что я скажу: те-то двое отыгрывались. Долги возвращать надо. А Германн себе все хотел приобресть.
Господи! Как же мы сами-то не догадались? В деревенской избе стоит визг. Это визжим мы от Зининого открытия.
Ну, конечно, все сводится к вещам, на которых веками стоит земля: есть жизнь, есть смерть. Есть наши долги, которые возвращать надо. И не след убегать из дому от родителей. Есть границы, которые нарушать нельзя. А над всем этим Пушкин и наше счастье читать его и думать. Все сводится к сущностным вещам, где Пушкин и баба Зинаида связаны нерасторжимой невидимой связью. Нет, лучше пустыньских старух нам не сыскать! Неужели мы боимся идти в другое село?
Журавлиха (Верх-Жилино)
Ищем дом колхозного бухгалтера Владимира Кузьмича Концевых. Пенсионер. 1922 года рождения. От звонка до звонка на фронте. Всю последующую жизнь ценой собственных усилий Концевых переосмыслял свое пребывание на войне. О себе и своих товарищах мог бы сказать словами Виктора Астафьева: “Прокляты и убиты”. Одна моя подруга, услышав описание войны Владимиром Концевых, сказала: “Так писал о войне Стендаль!” Очень даже может быть.
…За два дома до Концевых встречаем мужика. Стоит, облокотившись об изгородь дома своего. Шапка-ушанка набекрень. Красные ручищи. Распахнута телогрейка. Отчаянным лаем заливается пес. С крыши осторожно спускается рыжая кошка. Это, как потом скажет Коржавин, и есть его семья. Здороваемся.
— Пушкина идем читать, — это мы радостно извещаем.
— А-а-а! Знаем-знаем! Как не знать… “Белеет парус одинокий”…
— Почему один живете?
— Да жена выгнала из дома. Вот эту хибару купил.
— Отчего же так…
Коржавин хитро прижмурился и с нескрываемой улыбкой сразил нас наповал:
— У Пушкина тоже были бабы. Разве нет?
— Но Наталья Николаевна не выгоняла Пушкина…
— О! То Наталья Николаевна. Она же не доярка и не колхозница. Одно слово: женщина!
Потом Петруша Коржавин (в прошлом шахтер, а теперь приехал доживать жизнь в родном селе) засмеялся залихватски. Не то над собой, не то над нами. Но точно знаем — не над Пушкиным.
А мы шли читать Пушкина. В тот день нам было не суждено осуществить свой замысел. Концевых рассказывал свою личную эпопею. И на следующий день Концевых продолжал свой рассказ… Пришел Петр Васильевич Коржавин. Новые рукавицы. Кашне на шее. Сел на табуретку у входа в комнату. Улучив паузу, Петр Васильевич громко вопрошает:
— Когда Пушкина будем читать? Читать Пушкина надо!
А еще с порога спросил:
— Интересно мне, почему Лермонтов не выбился, как Пушкин. Ведь у него дуэль была. Я же видел это место в Пятигорске…
Что-то мямлим про универсальный дар Пушкина. Коржавин утешился только тогда, когда кто-то из нас сказал:
— А проживи он, как Пушкин, еще годков десять — и как знать…
Коржавин настоял на Пушкине. Читаем “Пиковую даму”. Я шумно вопрошаю:
— Ну и как Германн добился тайны трех карт?
— Под силой оружия, — тут же отвечает Концевых.
Снова читаю, как первый раз. И что это за слово Пушкина? Может, оттого, что читаю другому? Не знаю. Дохожу до второй главы. Петр Васильевич останавливает:
— Давайте разберемся. А то дальше не могу. Не могу сразу. Значит, вопрос у меня. А за какие такие заслуги графине открыли тайну? Чем она рассчиталась?
— А за дружбу, Петр Васильевич. За дружбу. Век такой был…
— Нет, там еще слово было… Вот-вот… любезность. Это и есть секс.
Мы шумим. Большой специалист по женщинам, Коржавин имеет свою теорию интимных отношений.
— Чего это вы так запужались? Начинается все издалека. Потом идет все вдаль-вдаль-вдаль… А там и секс… Слово маленькое, но большое объятие имеет.
Со второй главы Петруша стал путать Лизу с графиней. Ему всюду чудилась графиня. Лиза казалась лишней. “Такую, как Лиза, найдет в другом месте”, — бросил реплику.
Германн разрабатывает план. Коржавин упреждает:
— Надо при помощи секса… Ублажить ее надо перво-наперво.
— Да вы что? Ей же 87 лет. Она старуха.
— Э-э! Вот и нет! У них, у графинь, знаете как… Им 150 лет, а у них все, как у женщин. Не то что наши… с гумна на гумно.
Предположения Коржавина получили подтверждение в тексте, но он был очень недоверчив к тому месту, где рассказывалось об отвратительных таинствах туалета старухи. У него было совсем другое мнение об этих таинствах. Пушкину, однако, перечить не стал. Позже Петр Васильевич расскажет, как одна бухгалтерша из Донецка так прямо ему и сказала: “Ты не впишешься в наш круг”. Коржавин теперь понимает, что всегда рубил дерево не по себе.
Читаю про письма Германна Лизе. Мне и самой интересно узнать: откуда страсть объявилась? Ведь прежде Германн переводы с немецкого посылал в конверте.
— А-а! — взвивается Петр Васильевич. — Как вы не понимаете! Он же тренировкой вошел в это дело. Развился. У него самовнушение большое получилось. Вот как я сейчас. Начали читать, а я плохо понимаю. Теперь у меня, знаете, какое развитие идет! Очень большое развитие, скажу я вам.
Петр Васильевич взметает руки над головой.
Азарт нарастает. Дохожу до слов: “Германн сошел с ума”. Реплика Коржавина: “Правильно!”
— Так почему же Германн проиграл?
— Да потому что Пушкин все это вы-ду-мал! Вот он дойдет до какого-то места и думает, как вас заманить туда, читателей. Он же о вас думает… В результате Германн в психушке, графиня убита, а Пушкин возвысился над всеми…
Потом пьем чай. Петруша принес в подарок отменный мед. Целую литровую банку. В деревне недолюбливают Коржавина. Одним он кажется жадным (соседке стакан меда продал). Другим — нелюдимым. Разговор о “Пиковой даме” не прекращается. Коржавин одушевился:
— Я бы в пятнадцать лет этого ничего не понял. В шестьдесят шесть — понял… Пушкин, по-моему, больших книг не писал. Вот только “Евгений Онегин”… И то я видел… там не все до конца дописано… Главы стоят, самих глав нету… Точки одни. Слов нету.
…Уходим поздним вечером. Нам идти на другой край деревни. Доходим до дома Петра Васильевича. Я подаю ему руку. Он крепко жмет. Рука горячая. Уж не температура ли? — волнуемся. Нет, не температура…
— Вот вы сейчас уедете, а я опять один останусь.
Потом неожиданно свернул на пушкинскую тему:
— Я был в Москве. Пришел к памятнику Пушкина и сказал: “Здорово, Пушкин!” Ну все, кто рядом был, усмехались, а мне — все равно. Я ведь поздороваться шел. Там где-то на памятнике было написано, что это Пушкин, но я не читал. Я-то знал, что это Пушкин. И все!
С этими словами Петр Васильевич открывает дверь в избу. Можно углядеть нескладный быт холостяка… Такая тоска на нас навалилась несусветная… Он слабо махнул нам рукой из сеней, а мы кричим:
— Скоро приедем. Банку вам привезем…
— Привозите. Банки уходят, а прийти им неоткуда.
Пушкин всех переиграл
Через месяц мы привезли банку Петру Васильевичу. Он не ожидал нашего приезда. Вошли в избу. Женской руки здесь отродясь не было. Стоит телевизор “Фунай” на фоне облупившейся штукатурки. Главное место занимает высоченный холодильник. Припасов полно. Больше всего на свете Коржавин боится голода. Смертельно. Ставит на стол все, что только есть.
На этот раз читаем стихи. Странное дело: начинаешь читать, а он тебе конец рассказывает. Есть, говорят, один феномен народной песни: их знают прежде, чем с ними встречаются. Неужели с Пушкиным то же самое? Понимание Пушкина осуществляется по типу воспоминаний. Как будто все, что ты сейчас узнал, каким-то образом в тебе присутствовало. Есть в знании Пушкина нечто архетипическое…
Когда закончили читать стихи о Бедном рыцаре, за которого заступилась Богородица, Петр Васильевич подытожил:
— А у Пушкина всегда хороший конец…
— Ничего себе! Германн в психушке, графиня убита…
— Так он же играл! Понимаете, он испытал это. Всю жизнь быть игроком — и чтоб не играть… Какие силы надо… А тут три дня кряду фарт идет.
Далее Петруша демонстрирует нам такое знание “Пиковой дамы”, что мы замолкаем. Он не просто знал. Он радовался своему знанию.
— Вы вот тогда спрашивали, почему да почему не выиграл Германн… Да Пушкин не дал ему выиграть. Он его обыграл. Это же тоже была игра Пушкина.
…В стихотворении “Анчар” он заменяет строчку на такую: “Один умный человек послал дурака…” Потом меняет слово “умный” на “наглый”.
— А человек наглый… Он прет всюду. И на природу. И на зверье. Да не ум это вовсе, а наглость…
— А почему же Пушкин не написал такие слова, как вы говорите?..
— Да он написал, но немного другие… Хотел, чтобы мы с вами подумали.
Постепенно мы узнаем, что Коржавин делал попытку покончить с собой. Взял оружие. Выстрелил. Лежал в больнице. Показывает шрам.
— Я плакал, когда узнал, что не попал. Даже застрелить себя не мог…
Потом почему-то сказал:
— Кроме собаки и кошки, есть у меня одна семья… Пчел.
Провожая нас, вернулся к Пушкину. Волнение не унималось:
— Я забыл вам тогда сказать, что Пушкина бы не убили. Ему ведь пистолет подменили, да, да… В первом, который ему подали, пули не было, а когда поменяли, он уже раненый был. А так бы никогда не промахнулся. Я-то это точно знаю… И еще: я тогда вам рассказывал, как здоровался с Пушкиным. Сказал ему: “Здорово, Пушкин!” Так вот: главное позабыл сказать. Пушкин ведь мне сказал: “Здорово”.
Коржавин делает паузу. Мы смолкаем. Он добавляет:
— Значит, Пушкин мне ответил.
По всему было видно, что Пушкин ответил Коржавину.
Полина
Полину знаю давно. Слывет в деревне матерщинницей и бой-бабой. Палец в рот не клади. Живет одна-одинешенька. Отца забрали в 1937 году. Веялка да молотилка стояли во дворе — считай, кулак. А нищета такая, что вся семья укрывалась одной лопатиной. Полина говорит, что отец был одноличником. Не помнит, то ли в колхоз не успел зайти, то ли вовсе сам не хотел заходить.
Взяли ночью. Растолкали сонных детей и взяли отца. Спали вповалку на полу. Полина и сейчас слышит тот крик.
Шесть десятков лет она горбатилась на колхоз. Рассказывает про зимнюю заготовку дров, про то, как лен выращивали, а ночью при лучине пряли. Со дна сундука достает две холстины льна. От начала и до конца все сделано своими руками.
Полина — независимый человек. Ельцина не надо, и Зюганова посылает в одно место. Очень хорошо получается.
Ноги и руки болят у Полины. Обвязывает колени тряпьем и моет полы.
— Ты вот посмотри, сколь я заплатила за кефедрин (теофедрин. — Э. Г.). Восемьдесят рублей с меня взяли. Куды годно, а? Разве можно такие деньжищи с нас брать… Да и то, если бы сродственник выписывал али бы знакомый, может, двадцать бы рубликов заплатила. А так… восемьдесят. А где их взять можно? Не знашь? И я не знаю. Без энтого лекарствия мне нельзя. Оно мне большую живность дает. Ты это понимаешь? Мне ведь надо до смерти дожить… Ой, страму от кошки сильно много. Она, видишь ли, сукотна у меня. Ты не понимаешь? Ну, супоросная. Скоро котята будут. Несет мышонка прямо ко мне. Показывает, что хлеб не зря ест. Ну, а я ей другой раз скажу: что ж это ты все себе и себе еду несешь? Может, мне принесешь? И ты знашь чо? Несет ведь в зубах мышончишку. И прям рев какой в ней объявится. Это она мне говорит!
Читаем Полине “Сказку о рыбаке и рыбке”.
Полина перебивает меня дважды:
— Умный человек писал.
Недовольна Полина поведением золотой рыбки:
— Она ведь большое попушшение старухе сделала. Раз дала, два дала, ну старуха и раскрутилась почем зря. А вот возьми ты Любку, мою соседку. Она еще через тебя мне приветы пересказывала. Совсем в ей совести нет. Ханышка она, Любка! Украла у меня три петуха… Да не то что жалко мне их. Пусть она их съисть, ежли в горло полезет. А вот попушшение я сделать ей не могу… Как рыбка та сделала. Делаю Любке постановление. Даю ей двадцать четыре часа. Иначе — нельзя. Иначе — другое чо сделает.
— Старик-то будет жить со старухой после всего?
— Ой! Так он ее любит, старуху-то. Не то что боится, а любит. Ему все испытания и выпали… Вот в энтим разбитом корыте будут жить они очень хорошо… Баба мужика на многое чего уговорить может. Вот у нас старик Зайцев был. С большим норовом. А баба подъедет к нему и нашептывает чего хочет. Он безропотным сделается совсем…
Полина еще долго разоряется на темы колхоза, своей соседки. Потом итожит разговор:
— Нету золотой рыбки. Ты это понимаешь? Нету ее. Все самим надыть делать. Вся жисть наша по этой книжке идет.
Валентина
Переходы от книги к жизни незаметны. Зазора не видно.
Валентине Михайловне Криволуцкой — 60 лет. Работала в городе на фабрике. Очень точно анализирует социальную ситуацию. Ностальгии по социализму нет. Помнит, каким унижением платила за профкомовский талон на шапку или сапоги.
— Ишь, они чего придумали: раньше коммунисты пенсию давали, а счас — нет. А кто сейчас не дает? Тот же коммунист и не дает. Куда раньше этот Юрочка смотрел?
— Это кто такой?
— Да Скуратый… Вот Явлинский мне глянется. Самостоятельный. Настойчистый.
Мы застали Валентину за домашней управой. Ради Пушкина она все оставила.
— Ой, все про нас описано. Вот возьми меня, душу грешную. Одну корову содярживаю. Дай мне сейчас золотая рыбка четыре коровы — я не возьму. Я же знаю, что с ими делать придется. Чего старуха не остановилась? А я скажу тебе. Возьми свинью. У нее только фамилия плохая, а так в ней все нормально. Вот свинья наелась, а ты ей злато с серебром на блюде несешь. Не возьмет. Морду отворотит. Есть не будет. А человек… он возьмет и еще ждать будет… Почему Пушкин не устарел? Так он берет человека пожизненно.
Валентина не торопится. Разговоры разговариваем. Ловлю себя на мысли, что предложение читать Пушкина во всех домах воспринимается естественно. Мы странно быстро к этому привыкли.
Ранним утром идем по селу в надежде уехать в Косиху, где нас ждет встреча с художником Конкиным, который считает Пушкина своим учителем.
Навстречу — две бабенки. Одна, помоложе, — навеселе:
— Хорошо тому живется, у кого одна нога. Сапогов ему не надо, и портяночка одна.
Увидела нас. Запричитала:
— Ой, Клавка, гляди-ка на этих городских. Смотри, какие у них сумки. Все из деревни ташшат и ташшат. Всю деревню обобрали…
— А ты посмотри, что у нас в сумках. У нас же Пушкин…
Голосившая трезвеет сразу:
— Ой, деточки мои, до чего же мне Пушкин приятный. Я вот тут маленько запила. Было 74 дня до дня рождения. Может, счас уже 60 ден осталось… Приезжайте ко мне в гости! За школу выйдете — и вниз, к речке… Я на природе живу.
Пушкин — мой учитель
Конкин не признает властей. У него абсолютный слух на общественные фальшь и лицемерие. Однажды в институте преподаватель пожурил за реферат о растениях. Конкин провел эксперимент: оставил в реферате все без изменений, но разрисовал обложку и приклеил портрет Тимирязева. Удостоился всяческих похвал. Резкие столкновения были с лектором по марксизму.
В школе проработал недолго. Пока педагогический совет обсуждал молодого учителя за то, что тот танцует на вечерах не с учительницами, а с ученицами, он, Виктор Васильевич, написал заявление об уходе и сказал все, что думает о начальстве. Прямым текстом.
Теперь он свободный художник со всеми вытекающими последствиями. Почему-то каждый раз, когда я уезжала из Косихи, прощание с Конкиным вызывало глухую тоску. Что это было? Не знаю. Конкин и сам остро чувствует, что жизнь уходит, а вместе с ней — его неосуществленные замыслы и мечты.
Однажды моя косихинская подруга Любовь Алексеевна, классный фотограф, сказала: “Не печальтесь. Все мы здесь дяди Вани. Такова наша судьба”.
Это не утешило, но многое объяснило.
В этот приезд все было иначе. Пушкин осветил собою все: и стихи Конкина, и нашу встречу, его дом, красавицу жену. Конкин был в своей стихии. В царстве поэзии.
…Пред вами сразу извиняюсь
За грубоватый, резкий слог,
За то, что сам душою маюсь,
Что лучше выразить не мог,
За необычны обороты,
Судьбы шальные повороты,
За то, что каждому из нас
Не до стихов в стране у нас…
За простоту повествований,
За множество имен и фраз.
Писать фамилии сейчас
Пошто-то нет во мне желанья.
Но все ж советую прочесть —
Мне кажется, здесь что-то есть.
Эта онегинская строфа — предисловие к роману в стихах “Нахал”. Автор романа — Конкин.
Вот уж где никогда не угадаешь, куда уведет пушкинская тема, так это в разговоре с Конкиным. Читает наизусть “Гавриилиаду”, “Бахчисарайский фонтан”, “Руслана и Людмилу”. Конкин из стихов Пушкина составил своеобразный учебник по женской психологии. Убежден: Пушкин о женщинах знает все. В пушкинском круге — как у себя дома.
…Как-то однажды зашел разговор о дуэли. Конкин:
— Ну не в Наталье Николаевне все дело. Понимаете? Надоело ему все. Он смерти искал. Помните: “И часто в сечах роковых / Подъемлет саблю, и с размаха / Недвижим остается вдруг…”
Надо пояснять, о ком идет речь?.. Вот так и Пушкин. Посреди жизни остановился. Всё!
Про “Пиковую даму” говорить не захотел.
— Пушкин игрок был. Потому и написал. А я — нет.
…Интерес к Пушкину, как мы поняли, не идет из школы. Как учителя мы должны были признать эту горькую истину. Конкин шел к Пушкину через собственное поэтическое слово. Ему было лет двадцать, когда стихотворение привиделось во сне. Проснулся — записал.
— Утром прочитал — ну что попало. А тут — первая любовь. Начал стихи сочинять.
Конкин читает про белый снег, который грязь земную накрывает, гонимый роковой судьбой.
Слушать Виктора Васильевича сложно. Невозможно уловить момент, когда от прозаического разговора он ныряет в поэтическую речь. Кто-то сказал, что и онегинская строфа — род разговора. Конкин разговаривает стихами. Пушкинскими, коих знает огромное количество. И своими.
Предупреждать Виктора Васильевича о беседе не то что излишне — просто неприлично. Он готов говорить о Пушкине в любую минуту дня и ночи. Он называет Пушкина “мой учитель”.
В прямом смысле этого слова. Сам выбрал его в учителя.
Моя родословная
Иван Васильевич Калиш — фронтовик. 1924 года рождения, прошагал пол-Европы. Сейчас одним он напоминает Жака Кусто, другим — генерала де Голля.
Иван Васильевич не только любит Пушкина, но и знает его. Любимое стихотворение — “Моя родословная”. По ходу чтения делает комментарии так, будто речь идет о собственной родне. Делает это азартно.
— “Не торговал мой дед блинами…” Это кто? Догадываетесь? Меншиков… “Не ваксил царских сапогов” — о! Это Кутайсов. Он камердинером был у
Павла I, а потом сделался его фаворитом. Какие скачки! “Не пел с придворными дьячками” — а это любовник Екатерины II, князь Разумовский. “Когда тягался с поляками / Нижегородский мещанин” — вы, поди, догадались сами. Да, да, Кузьма Минин. Он самый…
И так до последней строчки. Подумать только, что сидим мы в сельской избе Алтайского края… Налобиха — так называется село.
Иван Васильевич рукой провел по томику стихов Пушкина и сказал:
— Моя родословная.
Было непонятно, говорит ли он о стихотворении Пушкина или о своих собственных истоках. Ударение пало на первое слово.
…Все-таки это не “Мой Пушкин”. Это “Пушкин и Я”. Имя Пушкина сополагается с собственным бытием. Кто-то гениально заметил, что мыслящий человек должен обладать не статусом мысли, а статусом бытия.
Бытийный характер не только высказываний, но даже реплик говорит о том, что Пушкин дан нам, как сказала Валентина Криволуцкая, пожизненно.
P. S. По ночам мне не снится Пальма-де-Мальорка.
Мне снятся Пустынь с Журавлихой. Даже во сне меня не покидает тревожная мысль: как там Зинаида Горбачева? Все так же болят ноги? А что, если возникла у нее еще одна версия пушкинской метели?
А что, если Петр Коржавин что-то важное забыл мне сказать о Пушкине?
Забыл сказать о себе.
Опыт послушания
Мы едем в Потеряевку! Мы — это я и две мои бывшие ученицы. Теперь — учительницы. Никто не знает, как надо ехать в Потеряевку. Кассирша на вокзале вглядывается в экран компьютера и с трудом находит разъезд Подстепный.
Поезд — один раз в сутки, остановка — одна минута. Потеряевка в пяти километрах от разъезда. Вот и все, что мы знаем. А еще мы знаем, что в Потеряевке есть религиозная община и летний православный лагерь-стан. В день Петра и Павла состоится таинство Крещения на потеряевском озере. Троекратное погружение в воду.
У каждой из нас есть свои внутренние причины найти Потеряевку.
Итак, одиннадцать часов пути на поезде — и мы на разъезде Подстепный. Выскакиваем, как ошалелые. Кругом — ни души. Рельсы и шпалы. Дорог других нет. В зарослях трав стоят три дома. В ограде одного заливается лаем собака. Два других заколочены наглухо.
Выходит женщина. Здесь, на разъезде, она одна-одинешенька. Мария Федоровна, вдова путевого обходчика. Умер несколько лет назад. Когда-то на разъезде был огромный элеватор. Шумно и людно было. Теперь — ни души. Все порушено. Над гигантскими обломками элеватора тучи ворон — вот все, что осталось от былого хлебного могущества. Зрительная метафора броска русского человека в капитализм.
Мария Федоровна рада нам. Есть с кем словом перемолвиться. Успевает рассказать о себе и пофилософствовать:
— Вот они придумали: мужику надыть хорошу жену. А почему они не придумали, кому нужны негодящи мужичонки? Мой-то был плохонький здоровьишком. Две щепки и горсть соплей — всего мужика-то… А все же кому он нужон или нет, как думаете, девки?.. Нет-нет, меня не бил… Поругамся… А как без того? Но чтобы бить — упаси Господь! Корился первый. А почему? Да жрать хотел. Придет время еды, он и подвалится…
Мы спрашиваем о Потеряевке. Интонация резко меняется:
— А-а-а! Потеряевка? Отчего не знам? Все про ее известно. Там знамо чо: попы втихую нашу землю взяли, и люди ухрястываются на тех попов. Вот что я вам скажу про это дело. Ну, а дорог туды нету. По шпалам надыть идтить. Долго шибко идтить. Потом заворот налево, а там уж сами ищите эту Потеряевку, ежли она найдется.
Идем по шпалам. Поворачиваем налево. Нещадно палит полуденное солнце. Огромные просторы пустых, непаханых полей. Бурьян гуляет. Красота далей неоглядных щемит сердце. На четвертый час пути появляются первые дома. Крепко и красиво сколоченные. Большие огороды. Тихо. Безлюдно. Заходим в огород задами. Пересиживаем жару на бревнышках.
Появляется трехлетняя Агнюша, красоту которой отделить от пространства нет никаких сил. Она — часть потеряевского пейзажа. Она вписана в это синее-пресинее небо, эти леса, эти озера. За Агнюшей тянутся еще четверо ребятишек. Держатся настороженно. Печеньем не угощаются. (Видать, тут либо секта, либо староверы — мелькает в голове.) Дети ведут нас к дому.
Выходит очень молодая, ясная и открытая женщина. Учительница. Выпускница Алтайского университета. Специалист по компьютерам. Елена Анатольевна Барабаш, жена старосты деревенской общины. Игорь Барабаш ушел с четвертого курса политехнического университета. Электронщик. В прошлом рок-музыкант. Елена и Игорь были прекрасной бальной парой в университете. Танцами занимались профессионально.
Неподалеку от дома начальная школа. Три парты. Доска. Над доской иконы. Посередине огромная печь.
Елена Анатольевна приносит ведро колодезной воды, и мы пьем холодную, прозрачную воду, предчувствуя всем своим существом, что грядет встреча с Другой жизнью. Но мы еще не ведаем, что эта Другая жизнь войдет в нас и порушит в пространстве нашего личного бытия многое из того, что казалось незыблемым.
Отчаянно болит голова. Идем измерять давление в соседний дом. Хозяйка дома берет металлическую палочку и начинает искать точки боли на ладони и пальцах. Через десять минут боль как рукой сняло. В глазах свет, будто и не было изнурительной дороги.
Поразили речь и мышление хозяйки дома. Рафинированный научный ум. Вера Федоровна Золотова — кандидат медицинских наук из новосибирского Академгородка. Разработчик диагностики клещевого энцефалита. Путь в Потеряевку был долгим и мучительным. Поиски веры в Бога, потом автокатастрофа, в результате которой муж Веры Федоровны оказался прикован к постели. В Потеряевке он встал на ноги. Речь пока не вернулась. Но Вера Федоровна знает, что спасла жизнь мужа именно здесь. Сын — в Академгородке. Уверен, что мать и отец, члены религиозной общины, все равно чужие люди в Потеряевке.
Дом Золотовых сделан из цельного бруса. Теплый. С русской печью посередине. Я уже приглядела себе место на печи. Интересно, когда это я уже решила приехать сюда зимой? Но знаю определенно — решение уже принято.
Уходить из дома не хочется. Мы и не уходим. Вера Федоровна, тем не менее, говорит:
— Живите, пожалуйста, сколько хотите. Но как Игнатий? Все будет, как решит он.
Игнатий
Ему шестьдесят лет. Легок и скор. В толстовской рубахе, подпоясанной узеньким пояском. Рыжие волосы и борода. Красив еще и сейчас. Известен на Алтае как проповедник с большим стажем борьбы против коммунистического режима. Сидел в пяти тюрьмах. Двадцать шесть лет испытывал на себе гнет советской психиатрии. Знает, что это за состояние, когда каждый сустав ищет новое место. Умолял врачей об одном — не вторгаться в мозг. Сохранить разум.
Имеет десятки томов личной переписки с самыми разными людьми. Проделал гигантский труд по созданию 12 томов житий святых. Сам начитал уникальную фонотеку мировой поэзии о религии. Записал на магнитофонную пленку “Архипелаг ГУЛаг” Солженицына. В годы, когда это имя произносить было нельзя. Записывал на пленку интервью с раскулаченными и репрессированными — 1200 часов звучания.
Многолетний труд был уничтожен КГБ. Эксперты определили ущерб в 11 млрд. рублей (старыми). Игнатий предъявил иск. Но он готов был забрать его немедленно, если бы получил заверенное коммунистическими печатями всего-навсего одно предложение: “Мы, Коммунистическая партия Советского Союза, на протяжении семидесяти лет уничтожали свой народ…” Этого предложения никто не написал, и проповедник Игнатий выиграл здание в Барнауле для Крестовоздвиженской общины. Было это в начале перестройки.
У него была сложная жизнь, но он отлично помнит год и день, которые стали поворотными в его судьбе. В детстве хотел быть террористом, отомстить за поруганную землю. Перепробовал все работы: реставратор книг, первоклассный печник, орнитолог, кинолог. Наконец очутился в Рижском мореходном училище. Выучил латышский язык. Очень нравились латыши и эстонцы.
— Мне шел двадцать первый год. Пошел смотреть французский фильм “Отверженные”. Там есть эпизод, когда Жан Вальжан говорит: “Разве не было иной цели, как спасти не жизнь, а душу”. Это меня перевернуло. А еще — умирает герой. Рядом с ним близкие. Ему говорят: “Как много ты страдал!” Камера уходит к распятию. Во весь экран. Это в то-то время увидеть распятие! Веки Габена, а играл Вальжана великий Габен, приподнимаются, и он произносит: “Нет, вот он — великий страдалец”. Вот здесь для меня образовалась грань. Я перечитал раз семь “Отверженных”. Сделал выписки по своей привычке. Написал Габену письмо и сказал, что он мой духовный отец. Письмо не дошло. Но я уже знал, что Христос умер за меня. Знал, что я сам себе не принадлежу. Мосты мои сожжены. К старой жизни возврата нет.
(Я внутренне улыбаюсь. Будучи сельской учительницей, тоже писала письма во Францию. Кстати, в те же годы, что и Игнатий. Однажды, когда работал движок МТС, я услышала по приемнику песни Ива Монтана, и это тоже многое изменило в моем ощущении жизни в той самой деревне, где не было ни света, ни радио и почта месяцами не приходила по бездорожью. Но я получила и письма, и фотографии от Ива Монтана и Симоны Синьоре. Подумать только, за что цепляется душа, чтобы выстоять в этой жизни!)
Игнатий:
— Путь к Богу оказался мучительным. Однажды я зашел к рижским баптистам. Услышал их молитвы. Знаете, что меня поразило? Слова порознь я уже знал. Но я не мог их соединить. Потом пошел в русский молельный дом. Картина та же. Я понял, что дело не в русском и латышском языках (последним я уже хорошо владел). Я не сразу понял, что язык, на котором с нами разговаривает Бог, другой. Я вставал на колени и слезно просил: “Дай мне веру! Научи!” Господь вразумил. Но я еще долго помнил пограничное состояние. Знаете силу инерции? Уже нет груза на плечах, а ты все равно сгибаешься. Снятый груз продолжает свое действие. Так было и со мной. Но я уже знал свой путь.
Он за все благодарит Господа — и даже за своих мучителей, потому что через них он прошел испытания, угодные Богу. Он не держит зла на своих гонителей. Многие из тех, кто травил его, сегодня ему помогают. Благодарит Бога за то, что сердце не ожесточилось.
— С Христом и в тюрьме свобода. Без Христа и на свободе тюрьма. Главный враг — внутри нас.
Игнатий не догматик. Верует, что человек способен меняться.
— Когда собираешься совершить какой-нибудь неожиданный поступок, должен ответить на четыре вопроса: что об этом говорит моя совесть? То, что я сделаю, не противоречит ли Евангелию? Мой поступок навредит кому-то, станет ли соблазном для кого-либо? Что я ищу в этом поступке — временное или вечное? Ты должен бояться переменить свои взгляды, если новый опыт вводит тебя в соблазн. А если он не вступает в противоречие с четырьмя вопросами, опыт может расстраивать наши суждения. Человек ведь меняется.
…Однажды он рассказал мне историю. Звучит притчево. Пас коров Игнатий. Приметил, что на трассе часто останавливаются машины, выходят люди. Ищут воды. Хотят пить. Игнатий вырыл колодец. Повесил красное ведро. Наутро ведро исчезло. Он повесил синее ведро, наутро оно тоже исчезло. Когда он нашел белое ведро, его постигла та же участь. Каждое утро Игнатий вычерпывал 120 ведер воды, чтобы в колодце вода была прозрачной. Поставил стеклянную посуду. Ее разбили вдребезги. Наконец кто-то навалил кучу. Игнатий оставил свою затею — напоить страждущего.
К чему весь этот сказ?
— “Если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страх”. Этот псалом многое объясняет в жизни нашего отечества. Безбожие наше прежде всего отразилось на человеческой природе.
Вы — секта?
Так напрямую спросила я Игнатия.
Он так же прямо ответил:
— Нет. Мы христиане. С чего начинается секта? С отдельного человека. Без Толстого нет толстовцев. Без Виссариона нет его секты. То же и с Белым братством. С Маркса начался марксизм. С нас, потеряевцев, ничего не начинается. У нас за спиной 1220 святых. С нами история и культура. Мы входим в исторический процесс. Сейчас с нами за столом Достоевский и Толстой, Пушкин и Гоголь.
Великими людьми ХХ столетия Игнатий считает Горбачева и Солженицына.
Горбачева — за то, что только он смог расшатать коммунистическую твердыню. Только он трехчасовыми речами мог усыпить бдительность коммунистов.
Солженицын для него — пророк.
Лагерь-стан
С утра до ночи Игнатий в православном лагере.
Слово “стан” указывает на статус лагеря. Без этого ни одна надзирающая инстанция не согласилась бы с его существованием.
Детей богатых в лагере нет. В основном — с изломанными судьбами.
— Папка при мне кололся и бил меня. Сейчас сидит в тюрьме, — тихо, без эмоций говорит девочка лет семи.
— А у меня папа с мамой мотают срок за убийство, — говорит другая.
Плачет мальчик. Хочет домой. Мать Светлана Кузьминична, приехавшая на побывку, уговаривает сына:
— Куда я возьму тебя? Зарплату не дают. Холодильник пустой. Здесь хоть прокормишься. Держись за кусок хлеба.
Сколько в лагере детей — точно никто не знает. Одни приезжают, другие уезжают. Есть и взрослые. Если вы — мать и хотите пожить с ребенком, живите, но не вмешивайтесь в устав лагеря. Назначение лагеря объявлено жестко и пря-
мо — научить человека безропотно сносить тяготы жизни. Дети встают рано. Несколько часов труда.
Сверхзадача лагеря — дать детям великий опыт послушания. Он начинается с мелочей: к трапезе у каждого в кармане должен быть носовой платок. Девочки непременно в головных платках. Если забыл носовой платок, бежишь к дальнему тополю. Срываешь листик. Он будет временным платком. Удивительно, но дети, обычно все забывающие, в лагере очень быстро научаются сосредоточенности. Мой собственный опыт послушания говорит о том же.
К трапезе отношение — как к церковному обряду. К пище не склоняются. Пищу подносят. Трапеза проходит в абсолютном молчании. Ты подаешь знаки, нужна ли тебе добавка, приступаешь ли ты ко второму блюду, и спокоен, потому что знаешь: твой знак будет тотчас уловлен. Ты получишь то, что хочешь.
Игнатий:
— Ребенок имеет право получить то, что он хочет. Я видел, например, как они льнут к коновязи. Крутятся, вертятся на ней. Но у нее другое назначение. И я понял, что должен соорудить снаряды по типу коновязи. Видите, сколько их.
Кстати, все, что есть на территории лагеря, — все построено собственноручно.
Игнатий ведет нас подземными норами, на глубине четырех метров — церковь. Здесь молились взрослые и дети в небезызвестные годы. За двадцать лет подземного существования лагерной церкви ни один ребенок не выдал ее и ее служителей. Кагэбэшники лагерь всегда держали в поле зрения. Почти каждый год чьи-то руки подносили к лагерным постройкам спичку. Все полыхало синим пламенем. Лагерь уничтожался полностью. Каждый год начинали с нуля. И так два десятилетия.
Любовь
Дети жестко делятся на тех, кто прошел школу послушания, и тех, кто ее только начал.
— Что бы ты посоветовала своей подруге? — говорю я старожилке лагеря. — Утешь ее чем-нибудь…
— Она плачет, потому что худшей жизни не видела. А я уже видела все. Это трудно только поначалу. Прими правила, и ты будешь свободен.
Девочке десять лет.
И это — точно! Гордыня моя не знала меры: в платке не хожу и молчать за обедом не буду. Разгулялась моя воля вольная. Но то ли причиной усердные молитвы до и после трапезы, то ли покой, царящий в потеряевском пространстве, но через три дня я действительно обнаружила в себе что-то от царства внутренней свободы, направленной на высшие смыслы.
Упорядоченность бытового поведения действительно становится неким условием высвобождения духа. Так это или нет, но соблюдение послушания из дисциплинарной обязанности перетекает в сферу трансцендентного. Есть у меня подозрение, что и дети этот переход ощущают. Потому что есть тайный движитель всей лагерной жизни — это любовь!
Да, Игнатий любит детей. Любит взрослых. Они это знают. Без нее, без любви то бишь, труд и послушание — всего лишь пустые ярлыки, но не события.
И, может быть, самое трудное дело — научиться любить.
Есть еще одно принципиальное основание, на котором стоит лагерь-стан: детям дано ощущение защищенности. Разработана система педагогических технологий, благодаря которой ребенок будет в лагере жив и здоров. Это дело взрос-
лых — сделать жизнь ребенка неопасной. За двадцать пять лет существования лагеря — ни одного несчастного случая. А ведь кругом глухие леса и озера.
Каждую пятницу горит в лагере костер до поздней ночи. Из деревянных брусьев сооружен амфитеатр (подобие греческого). Глубоко внизу — костровое действие. По ярусам ходят дежурные. Предлагают отменную печеную картошку. Деревенский староста с гитарой. Поют песни.
Когда-то Игорь Барабаш очень любил Бориса Гребенщикова.
— Все еще тянет к той музыке, но я уже чувствую в Гребенщикове язычника. С трудом, но отвыкаю.
Верхний ярус амфитеатра переплетен проволокой. У Игнатия был грандиозный замысел: почистить пруд и развести рыбу. Дать возможность детям жарить рыбу, подвесивши ее на проволоку.
Продали немало коров, чтобы оплатить чистку пруда. Пришла запретительная бумага.
Это всего лишь один эпизод из бесчисленной череды мытарств тех, кто решил:
Быть Потеряевке!
Ее стерли с лица земли в 1974 году. Шла эпопея ликвидации неперспективных сел (с подачи Академии наук). Место, где жили отец и деды Игнатия Лапкина, поросло быльем. Когда он мальчишкой учился в соседнем селе Корчине, что в двенадцати верстах, то хорошо запомнил, что лучший день в неделе — это четверг, потому что в этот день можно сказать: “Послезавтра я пойду домой!” Это нельзя было сказать в среду, не говоря уж о вторнике или понедельнике. Он бежал бегом двенадцать верст. Он бежал домой!
Наступило время, когда он не мог произнести эту фразу ни в один день недели. Вместе с Потеряевкой приказали долго жить еще триста сел на Алтае. Каждый год Игнатий приезжал на землю отцов. Стоял у пепелища и плакал.
14 мая 1991 года родной брат Игнатия отец Иоаким поставил здесь первую туристскую палатку. Через пять лет была зарегистрирована деревенская община поселка Потеряевка.
Мне рассказывали, как деревенский староста строил свой дом. Первые годы Игорь и Елена зимовали в сарае. Он заготавливал по весне камыш. Серпом. Косой. Руками. Вязал из камыша маты. Обмазывал глиной. Сушил. Воздвигал стены своего дома. Потом обложил их кирпичом.
— Он ведь из Табунов сам, — говорит жена про мужа.
Табуны — это село. Родители Игоря всю жизнь мечтали, чтобы сын навсегда покинул Табуны и стал инженером. Резкое изменение его жизни встретили настороженно.
…Сейчас в Потеряевке шестнадцать крепких домов. Церковь. 12 бань. 12 колодцев. Подведен электрический свет. Община исправно платит налоги. Разрешение на поселение дается тем, кто не лжет, не пьет, не курит, не матерится, не ворует. Верить или не верить в Бога — это личное дело каждого.
Есть в Потеряевке религиозная община. Во главе стоит молодой человек. Дмитрий Плотников. Рыжая окладистая борода. Взор полон силы и уверенности. Красавица Агнюша, которая первой нам повстречалась, — дочь Димы.
Живет община только своим трудом. Это тот труд, про который говорят: “смыкая зарю с зарею”. В соседнем селе фермеры уже поняли, что с потеряевскими мужиками можно иметь дело. Объединили технику. У фермеров есть “КамАЗ”, у потеряевцев — трактор. Но не дает покоя Потеряевка руководителям районного масштаба. То землю урежут, то под пастбища дадут околки, то вклинятся своими землями в потеряевские пространства. А сколько сил положено, чтобы открыть начальную школу…
— Везде закрываем, а у вас откроем. Так, что ли? — подают голос щедринские господа ташкентцы. — Не бывать школе!
В соседних селах в следующем тысячелетии некому будет идти в школы, в Потеряевке много рождается детей.
Бьются потеряевцы за школу-девятилетку. Сами обязуются детей учить. Есть специалисты.
Новая беда пришла — грозят закрыть разъезд Подстепный. Если это произойдет, связь с внешним миром прекратится. Некуда сбывать продукты. Для общины это смерти подобно. Просят всего-навсего оставить им поезд на одну минуту один раз в сутки. “Просим: не убивайте!” — так заканчивается письмо потеряевцев к железнодорожникам. Ишь чего захотели! Не убивайте! В самый раз! Ждите!
Как только люди норовят устроить свое собственное бытие на принципах, добровольно принятых душой и сердцем, наступает час беспощадной борьбы со смельчаками. Потеряевка не исключение. Любая самоорганизующаяся система, позволяющая себе относительную автономию от жестких государственных структур, становится сразу же мишенью для стражей порядка. Не дать Потеряевке статуса! Не позволить самоуправления! Не открывать школу! Лишить связи с миром! Вот превратится Потеряевка в пристанище пьяниц с дотационным колхозным хозяйством — и “верхи” успокоятся. Такими людьми легко управлять. С такими государство чувствует свое могущество: можешь дать милостыню, а можешь и отнять.
Сергей
Я много чего не поняла в Потеряевке. Но чему невозможно не изумиться — это людям. Как они молоды и красивы. Как хороши в своих поисках пути праведного.
Сергею 24 года. Учитель по профессии. Приехал из Красноярского края. Привез двадцать два ребенка из Лесосибирского православного лагеря. Он первым приметил мятежные всполохи моего неуемного духа и попытался примирить меня с существующими установлениями. Он оказался проницателен и мудр. Я скоро почувствовала себя заблудшей овечкой. Сергей терпеливо наблюдал за моими упрямыми попытками найти соотношение своей воли и воли Творца, пока я не поняла, что этого соотношения быть не может.
Есть Его воля! — вот где камень преткновения.
Я хотела узнать у Сергея, как выходят такие молодые люди на дорогу исканий высших смыслов. Сергей заметил, что в юности писал стихи.
— А ведь поэзия — тоже один из путей к Богу… Разве не так? — не то спросил, не то утвердительно сказал. Нет, стихов не помнит. — Впрочем, может, вот это. Оно — о смерти.
На ткани вечной тишины
Лежит случайности причина.
Закономерностей кончина.
Быть может, горькая причина,
Но в этом нет ничьей вины.
Душа ушла на покаянье.
В пространство пролегает путь.
В бездушье жизни не вздохнуть.
Она исчезла ко Христу,
Туда, где центра мирозданье.
Зачем напрасно слезы лить?
Что тело? Оболочка, вещь.
И умирает быстротечно.
Душа же создана навечно.
И было б боле человечно
Не тело, а ее любить…
Николай
В канун дня Петра и Павла собрался церковный совет. Принималось решение о крещении. Благополучно решился вопрос о крещении молодого человека, покинувшего летное училище. Говорят, приезжал начальник училища. Печалился о решении своего ученика, которому предсказывали блестящую карьеру. Я видела только затылок бывшего летного курсанта, но и так было ясно, что сегодняшний денек — порог новой жизни. Эта новая жизнь — не утопия. Она явлена каждодневным трудом потеряевцев. Но есть еще неявленное ощущение новой жизни. Ты догадываешься о ней по напряженному существованию другого человека. Ни знание, ни переживание этой жизни тебе не даны. Они скрыты от тебя, как некая тайна.
…В 35 лет плотник Николай ощутил потребность понять, в чем же смысл жизни вообще и его собственного существования в частности. Съездил в секту к Виссариону. Не понравилось. Ткнулся за помощью к православной официальной церкви — никто не приветил. Прочитал в газете про Потеряевку. Покинул родной Красноярск. Приехал. Выстроил дом. Купил коня. Назвал просто — Воронок. Вон у батюшки коня зовут Карагезом. Каждый должен вспомнить “Бэлу” Лермонтова. Одна беда — денег совсем нет. Научился жить без денег.
— Что Господь повелел? Возьми землю. Построй дом и трудись в поте лица.
Николай привез в Потеряевку свою жену Лиду. Кроткую и безответную. Лида склоняла Николая к компромиссу:
— Давай оставим однокомнатную в Красноярске. Не поживется — приедем.
— Нет. На две жизни жить нельзя. Сжигаем мосты.
Николай с Лидией трудятся в поте лица.
…Игнатий спрашивает на церковном совете, какого числа Николаем писано заявление о крещении.
— Не помню, — говорит Николай. — Давно ведь это было.
— Ну как же тебя крестить, если ты забыл день, когда в тебе был такой внутренний позыв к новой жизни…
Церковный совет, посовещавшись, принимает решение — повременить.
Идет двенадцатый час ночи. Роем роятся комары. Они залепили собой две лампочки, горящие вполнакала. Потеряевка тонет в ночи. Мы плохо видим лицо Николая. Но у этого плотника такой ясный твердый голос, не способный схитрить, что мы прикипаем к его судьбе, словно знаем его всю жизнь.
Потом мы увидели его уходящим в ночь. Шел неторопко. Крестьянской походкой. Какую думу думал? Что мы можем сделать для тебя, Николай? Залетные птички без права слово молвить.
В эту же ночь мы купили в одном из домов творог со сметаной. Не дождавшись окончания поста, напали на скоромную пищу в знак протеста, что Николая не будут крестить. Так с грехом и уснули.
Наутро на единственной улице начался Крестный ход. Среди шедших в белых одеждах мы узнали Николая. Сердце забилось часто-пречасто. Потом Игнатий рассказал нам, что право решать, крестить или не крестить, принадлежит только батюшке. Решения церковного совета носят рекомендательный характер. Отец Иоаким, родной брат Игнатия, считал, что нет ни одного канона, которому бы противоречил Николай.
— Но в его глазах нет силы взора. Силы веры, — настаивал Игнатий.
— Про силу взора в Писании ничего не сказано, — ответствовал отец Иоаким.
…Первым спускается в купель отец Иоаким, спрашивает окружающих:
— Кто утром сегодня купался в озере?
— Никто! Никто! — хором орем мы.
— Напрасно! Первым придется согревать озеро батюшке…
Когда свершилось третье погружение Николая, в горле запершило. И слезы полились.
Отъезд
К вечеру того же дня на Воронке Николай вез нас на станцию.
Он был уже в новой жизни. Радостями нового бытия делился щедро.
— Ну вы подумайте, что это такое придумали: человек происшел от обезьяны. Откуль в ней возьмется такой ум? — Николай указывает пальцем на свою светлую голову.
А в самом деле, откуда?
Потом пошли апокрифы чистой воды.
— Когда человек умирает, он плывет по воде и прямо в пропасть. А по той воде в лодках ангелы находятся. Они тянут к человеку свои крылья. Хотят в рай перевезти. А человек — нет, не надо! Я сам! Самость в нем сидит. И прямо — в пропасть. Девчонки, когда там будете, то волю свою попридярживайте. Ответно ангелу руки протяните…
Непременно протянем.
Все, что говорит Николай, вяжется и с тихим ходом Воронка, и с природой, которая сотворена Господом. А кем же еще?
— А вот вы случаем не думали, почему село Потеряевкой называется?
Я скажу: кто ни приедет в нее, что-нибудь да потеряет. Сестра соседки приезжала. Губы малевала. И что? Уехала — потеряла ту свою пагубну привычку.
…Что обрела я в Потеряевке, могу только догадываться. А что потеряла? Не знаю, не знаю…
— Нет, ни о чем не жалею, — продолжает свою думу Николай. — Когда придет край, в городе сколь миллионов надо на похороны? Где их взять? А здесь похоронят бесплатно, да и красота кругом. Правда, комарье одолело. И пошто они здесь такие лютые?
…Недалеко от разъезда три блочных барака. Молодые люди режутся в карты. Два мужика в большом подпитии с удивлением смотрят на кучера с окладистой бородой.
— Ой, гляди, баб везут…
— С праздником! — благостно произносит Николай.
— Это еще с каким? — ухмыляются мужики.
— Днем Петра и Павла.
Хохот. Что правда, то правда: Потеряевка — из другой жизни. Совсем другой.
…Через три часа мы на привокзальной площади в Барнауле. Воскресная ночь. Каждый второй мужик пьяный. Молодых парней лучше обойти. Мат режет ухо. Ничего — привыкнем. Привыкнем.
P.S. Я совершила глупость, как, впрочем, совершаю ее и сейчас. Начала рассказывать про Потеряевку своим знакомым. По их реакции поняла, что все выходило не так, как я хотела, и уж совсем не так, как ощущалась мной Потеряевка. Мучительно сознавала, что должен быть другой язык, адекватный явлению. Его не было. События, люди укладывались в схему привычных представлений, утрачивая свое неповторимое лицо и свою сущность.
Когда я услышала голос оппонента о пагубности подавления воли человека, об успехах гуманитарной педагогики и роли женщин в современном мире, стало тоскливо и тошно. Ну почему мы решили, что только та форма жизни, какой мы живем, имеет право на существование? Что только мы знаем, что такое прогресс и норма жизни?..
И вдруг через бессильное и бесплодное вопрошание я поняла, что потеряла в Потеряевке. Я утратила веру в правильность тех оснований, на которых организована моя жизнь. Ты прав, Николай, каждый в Потеряевке что-то теряет.
Как ни странно, это ощущение потери не погрузило меня в уныние.
Я вспомнила любимый псалом Игнатия: “Надежда не постыжает”. Этим и живу.
Вокзал для одних
Год назад я поехала в Кочки. Районный центр в четырех часах от Новосибирска. Не доезжая Кочек, увидела табличку: “Новый Вокзал”. Железной дороги в округе нет. Почему вокзал, да еще новый? Если новый, значит, был старый?
— А-а! Да это двенадцать пьяных дворов и одна учительница. Ихний президент. Она там царствует лет двадцать, не менее. Дольше всех правителей. Вот и весь Вокзал, — сказал шофер.
Этот пьяный вокзал с президентшей-учительницей не давал мне покоя весь год. Какая она? Старая? Молодая? Что занесло ее в эту деревню? В течение года нет-нет да и полоснет душу мысль о Новом Вокзале.
29 августа я махнула в Кочки, уверенная в том, что президентша будет на учительской конференции.
…Она оказалась совсем не такой, как в моем воображении. Очень моложавая. Красивая. Одета элегантно. Настораживала интонация ее речей. Казалась неестественной и выспренней. На первый взгляд, все ее поведение отдавало экзальтацией, пока я не услышала в ее голосе нечто, от чего начала тихо плакать. Да, я плакала. Она говорила о своих “мультиках” (пьяных мужиках), а я заново проживала начало своей профессиональной жизни в деревне. Главного события всей моей жизни, как я теперь понимаю. Вот такой, как она, могла быть я.
Если бы осталась в своей Заковряжке. Если бы хватило мужества жить, как она. Если бы не сманили аспирантура и прочая суета сует. Сразу после института она захотела пожить с мамой, чтобы той было хорошо. Елена — поздняя дочь. Всю войну Татьяна Васильевна, мать Лены, работала на тракторе. А еще, как говорит учительница, зажелала она отплатить земле, на которой родилась. Не заметила, как вросла в людей, живущих на Вокзале.
…Однажды наступает момент, когда ты понимаешь, что твоя жизнь и есть нареченная судьба. А может, наказание? Кара небесная?
Одно Елена знает точно: на ту жизнь, которой живет, обрекла себя сама. А если на то Божья воля, тогда жизнь не кара, а награда.
— Знаете, очень трудно разобраться, где наказание, а где награда. Не надо торопиться с определениями. Все в жизни не так очевидно, как кажется… Мы разные люди. У всех своя жизнь. Но есть нечто, что нас объединяет пожизнен-
но, — мы вместе живем на этом островке.
Она несколько раз останавливалась, желая уточнить то, что называет общей жизнью.
Вокзал — это не просто пространство. Оно одухотворено лесом, землей, небом, грибами, ягодами и всякой живностью. Елена — биолог. Ощущение жизни как биологического дара не перестает изумлять ее. Она не может пройти мимо цветка: тычинки, пестики…
— Мама, мы можем хоть раз пригнать коров домой спокойно, без учения? — умоляет сын Ренат.
Ее дом — это вокзальная церковь. Сюда идут с горестями, радостями, приговаривая: “Ты наша матушка Тереза”.
— Я, наверное, что-то среднее между таежной Агафьей и матушкой Терезой.
…Когда просят разнять семейную драку, Елена надевает старые очки на случай мордобоя. Если участники драки не узнают Елену, она уходит. Дожидается утра. Бывает так: приходит отец. Просит написать заявление на сына. Елена уговаривает отца: “Приходи завтра. Я тебе помогу. Мы напишем хорошее заявление и накажем твоего сына”. Президентша знает, что наутро отец простит сына, даже если тот отрубит ему руку. Результат всегда один и тот же: “Спасибо вам большое, что не вызвали милицию”.
Ведем разговор о пьяной матери, покончившей самоубийством. Жду вопиющего гласа. Его не будет. Не судья она ей. Не судья!
— Была Троица. Поминали усопших. И моих тоже. Я это знала. В ту ночь меня в деревне не было. Уехала в Быструху к сестре. Деревня напилась… Ну и глотнула уксусной кислоты мать двоих детей. Она это уже не раз проделывала. Ей было 35 лет. Выпила в пять вечера, а в четыре утра скончалась. Я бы из-под земли достала или машину, или лошадь. А если бы не было ни того, ни другого, я бы на горбушке ее уволокла до больницы. До сих пор думаю: почему я тогда уехала, хотя прямой моей вины нет, но все равно виноватюсь.
Любит своих “мультиков” Елена. “Мультиками” вокзальных жителей назвали кочкинские шоферы. Раз в месяц Елена нанимает автобус и слышит: “Без вас “мультиков” не повезем. Они по дороге теряются”. Да, бывает, что на обратный путь пенсии уже нет.
“Скорую помощь” вызывает только Президентша.
— Верещагин, — обращается она к заболевшему, — у тебя честный приступ или до первого своротка, где ларек с водкой?
Кажется, на этот раз Верещагин по правде болен.
Иногда приходится наказывать. Самое суровое наказание — три раза не ездить в Кочки.
— А ты чего не садишься в автобус? — спрашивает Елена старика.
— Так ишо же один раз я не въездной…
Только потом, уже перед самым отъездом, я пойму, откуда эта сила жить на Вокзале.
Да, они пьют и могут украсть. И тогда единственной защитницей в суде является Елена. Ее речи заставляют вспомнить традиции великих адвокатов, знавших, что стоит за преступлением мужика.
Да, они пьют. Но они и работают задарма годами. Любой новый русский (“пушистый, пальцы веером”) может за бутылку водки нанять “мультика”. И тот обработает огромное поле.
— Наши мужики все мастеровые, — говорит Елена. — Просто они попали в водоворот. Их лишили судьбы. Ведь были здесь и ферма, и колхоз. Была работа.
Перестройка жестко прошлась по людям деревни. Пригоняли скот, угоняли скот, забивали скот. Кормить было нечем. Запивались. Иногда аппарат доильный подносили к быку. Фермерствовать мог тот, кто ближе стоял к власти. Технику нахапал и кредиты взял льготные. Простому мужику не выскочить. Не выбиться.
— А знаете, почему еще люди вообще пьют? Не пороскошествовать, нет! Это как выход из безвыходного положения. Вот такая реакция у человека, загнанного жизнью в тупик. Вот даже если украл… Ну, пропил. Нет у него ничего, понимаете, ничего. А он праздник решил себе устроить. Люди упустили время. А иногда думаю: время упустило этих людей.
…Разные люди живут на Вокзале. Есть с большой судимостью. Но многих Вокзал спасает. Елена рассказывала про одного парня. Сейчас его нет на Вокзале. Клюкву готовит. Так вот этот парень говорит: “Я не сел еще потому, что на Новом Вокзале живу. В другом месте давно бы сел”.
— Мне их жалко. Очень. Иногда идут с таким личным, что мне стыдно слушать.
Лена закупает в Кочках “Приму”. Сама не курит. И муж тоже. Закупает для “мультиков”. “Для своих прихожан”, — говорит мать Елены.
Иногда просит мужа сказать, что ее нет дома.
— Что же ты такой спокойный? Видишь, опять пьяненький идет. Вышел бы, сказал, что нет меня. А он: “Иди, Лена, твои пришли”. Вот и все. Выхожу, и все начинается сначала. На день рождения Елены “мультики” заказали по кочковскому телевидению песню “Комбат”.
— Мне так печально сделалось. Ну что это такое, почему комбат? В роду военных не было. Наверное, на зоне сижу — тут я у них Батяня.
…Все мои попытки завести разговор о политике ни к чему не привели. Елена выносит за скобки разговоры о вождях и партиях. Когда Елена открыла школу, в глаза бросились два огромных портрета — Фридриха Энгельса и Карла Маркса. По инерции начала шарить глазами Ленина. Нигде Ленина не было. Портреты были в хорошем состоянии.
— Помните то время? Портреты выкидывали, фигуры меняли… А эти господа до меня висели. Я спокойно сняла портреты. Спрятала в надежное место. Однажды спросила себя: а что лично мне плохого сделали эти господа? Ничего! И обратилась к ним: “Вас все предали. Поживите со мной, мужики, поживите”, — сказала я. Вот и повесила.
…Мимо нас проходит мрачный “мультик” с ведром. Он оказался мужем той самой женщины, которая покончила с собой. У “мультика” есть дети.
Дети пьяниц — особая забота Елены. Когда начинала работать, школа была многонациональной: и казахи, и татары… Семьи были большие, но пили мало.
В пьющих семьях дети очень самостоятельные. Знают, что им никто нос не подотрет. Но рано или поздно они встанут на дорогу отцов.
— Я никак не могу понять, отчего это так фатально? Яблоко от яблони далеко упасть не может? Никак? Иногда повтор бывает очень далеким, но это повтор все той же судьбы. Вот в чем ужас.
Как учительница я все норовила спросить ее про “плоды учения”. Елена сама вышла к этой теме, но оказалась напрочь лишенной учительского эгоизма.
— Всегда сумею по почерку дела, заведенного на моего бывшего ученика, определить его характер. Что бы ему ни приписали, я увижу в нем и прежнее благородство, и много чего, что не видит никто… Однажды девочка написала: “Хочу работать Еленой Ивановной”. Она образ жизни воспринимает как профессию: “Буду, как вы, хлеб привозить, свет подавать, вызывать милицию, когда пьяные…”
Больше всего на свете Елена не переносит пьющих женщин. Если мать запи-
ла — дитё ест дробленку. Приходит как-то пьяница. Продает мешок дробленки. Дешево.
Елена спрашивает:
— Какая у тебя дробленка? Может, ее поросята есть не будут?
— Будут, Елена Ивановна, еще как будут. Светка моя ест.
— Смотри, какая жизнь. Один печется, съедят ли дробленку поросята. У другого ребенок ест эту дробленку.
Все еще езжу по деревням и спрашиваю про Пушкина. Спросила и Елену.
— О! Это чудо! Пушкин детей не озадачивает. Им с ним хорошо. Красота и гармония.
Заговорили о муже. Елена сказала:
— Тофик — как Пушкин. Меня не озадачивает. Не пьет, не курит. Работает на тракторе.
Тофик — азербайджанец. Поступал в Сибири в медицинский. На родине нужны были большие взятки. Что-то не заладилось… Бросил. Шабашка завела в Новый Вокзал. Здесь встретился с Еленой. Он вырос в солнечной Ленкорани. Особенно запомнились детские годы. Море и арбуз, брошенный в воду. За день арбуз сильно охлаждался. Его разрезали прямо на пляже. Раньше ездил домой. Сейчас это неподъемно. Елена улавливает тоску мужа по родине:
— Тофик, дорогой, ты не печалься. Ты живешь на Вокзале. Представь себе, что это вокзал, на котором написано: “Ленкорань”. Живи и здравствуй! Почему ты решил, что это не тот вокзал, который тебе нужен? Тот! Твой поезд еще не ушел…
— Дети пошли — все! Это уже серьезные тормоза, — продолжает железнодорожную метафору жизни Тофик.
Все-таки почему Новый Вокзал? А никто не знает. Точно известно, что в соседней Жуланке единственная улица называлась Старовокзальной. Люди начали поодиночке лепиться в этих краях. Селились хуторами. Единолично. Или, как здесь говорят, однолично. Пришло время месту имя дать. Ну, если в Жуланке жили на Старовокзальной, пусть это будет Новый Вокзал, — будто бы так сказали люди.
…Однажды на дороге Тофика останавливает “москвич”:
— Здравствуй!
— Здравствуй!
— Это Новый Вокзал?
— Новый Вокзал.
— Где здесь железная дорога?
— А нет ее…
— Поезда, спрашиваю, где ходят? Дочь приехал встречать.
Так и не встретил. Все рельсы норовил увидеть.
…Елена говорит: “Я — с Вокзала”. Подруг это раздражало. Обижались они. А она в ответ: “На вокзале / В темном зале / Двух подкидышей нашли…”
— Понимаешь, Вокзал — это моя родина. С Вокзала началась вся моя жизнь. Каждый кустик ночевать пустит.
— Не пугает однообразие жизни?
— Да что вы! Господь с вами! Мне не надо Голливуда, — последнее слово Елена произносит с американским шиком. — У меня свой Голливуд. Какое разнообразие… Сегодня — боевик, к вечеру, глядишь, возникает мелодрама. Завтра — комедия. Потом чистая драма. И постоянно — мультфильмы… Живу здесь и думаю: вот в тюрьме есть определенный срок. Допустим, пять лет. Арестант знает: через пять лет я выйду. А я тут пожизненно. Не знаю, когда срок кончится. А срок ли это? — неожиданно резко спросила она. И круто поменяла интона-
цию: — Я ПОЖИЗНЕННО СЧАСТЛИВА. ВСЕ!
Надо было уезжать. А не хотелось. Хотелось остаться, не на пожизненно, а на неделю. Лена угадала мое желание.
— Приезжайте зимой. Свинюшку зарежу. Мясо будет.
Тофик предложил мне колобок мясного фарша и кружок сливочного масла. Я отказалась. Какое мясо и масло, если у меня ощущение абсолютного счастья: и от вида “мультика” с ведром, и от Маркса с Энгельсом, и от уклада жизни, где вроде бы хорошо всем — старым и малым.
Когда я назвала улицу, на которой живу, — Вокзальная магистраль, Елена вскрикнула:
— Как вы могли так долго таить, что и вы с вокзала! Я должна была это знать сразу. У нас была бы совсем другая встреча. Я верю: было бы все по-другому.
Еще я не успела сказать Елене, что по крещению я вовсе никакая не Эльвира, а самая настоящая Елена. Но это я скажу ей, когда мы зарежем свинью в ноябре.
Теперь я действительно уезжала. Последний раз бросила взгляд на пьяненькую деревню. Солнце уже село. Накрапывал мелкий дождь. Что-то сломалось в моем возвышенном состоянии. Елена опять угадала мою печаль и сказала на прощание:
— Хорошее полюбить легко. А ты попробуй полюбить плохое и признать его выше лучшего.
Такая она, Президентша. Я вспомнила, как она ответила на мой вопрос о том, как соотносятся взгляды отдельного человека с самой жизнью.
— Мои взгляды помогают мне жить. Ничто на свете не способно изменить мою веру. Если веры моей нет, это означает только одно — я умерла.
Р.S. Перечитала написанное и опять поразилась тому, насколько мое письмо не соответствует настроению, которое было у меня на Новом Вокзале. Долго не могла понять причину. Теперь знаю: Елена обладает даром. Она не боится жизни, какой бы жестокой та ни была. Живя этой жизнью, она принимает ее. Не потому ли “мультики” говорят: “Если она уедет, нам одна дорога — в могилу”.
Я многого не поняла в этой вокзальной жизни, но один из первых уроков отпечатался в мозгу фразой: пустая это затея — искать счастье вне себя. Источников счастья вне себя не бывает.
(Окончание следует)