Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2002
Как ни странно, я хорошо помню этот день — 18 июня 1936 года. Тогда я, десятилетний школьник, находился в пионерском лагере под Киевом. Поскольку в те времена всему придавалось всенародное значение, граждане загодя были оповещены, что 18 июня состоится полное солнечное затмение, видимое на территории Советского Союза. Вся должны быть привлечены к наблюдению за редким явлением природы! Мы собирали стеклышки, усердно их коптили и в назначенный срок направили их на солнце, на которое медленно слева начал надвигаться черный диск, постепенно закрывший всю середину светила, так что лишь по краям ослепительно вспыхивали зубцы “солнечной короны” (на них и надо было смотреть — во избежание порчи зре-
ния — через закопченное стекло). Потом так же медленно черная тень стала сползать вправо, приоткрывая лик солнца, и наконец привычная картина летнего дня восстановилась…
А вечером того же дня столь же черная, как закрывшая солнце тень, тарелка радиорупора со скорбным пафосом сообщила, что скончался великий пролетарский писатель Максим Горький…
Совпадение этих двух явлений отмечено было, насколько я знаю, только в стихах Михаила Светлова, посвященных памяти Горького: “И затмению Солнца сопутствует сумрак утраты…” Думаю, что не только в моей памяти они совместились — солнечное затмение и смерть Максима Горького.
И воистину, облик писателя много раз и много лет подвергался намеренному затмению — как в виде безудержного восхваления, так и — особенно в последнее десятилетие — столь же категорическому отрицанию и осуждению. И лишь отдельные честные исследователи на фоне недавней кампании “антигорьковского” направления сделали попытку осветить судьбу писателя беспристрастно и объективно, опираясь не на мнения, а на факты и документы. Заметную роль в этом деле сыграли книги Вадима Баранова “Горький без грима” и “Беззаконная комета”.
Первая из названных книг вышла лет пять назад, была переведена на ряд языков, вызвала оживленные отклики в прессе разных стран. Вторая появилась совсем недавно, о ней-то и пойдет речь. Собственно Горькому она посвящена как бы косвенно: основной героиней в ней является женщина, обозначаемая тремя фамилиями и окруженная гораздо большим количеством загадок и догадок — Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф-Будберг. Нельзя сказать, что это особа малоизвестная: о ней писали те, кто с ней сталкивался в жизни, — а что за имена у этих авторов: Брюс Локкарт, Герберт Уэллс, Нина Берберова! Книга Берберовой “Железная женщина” получила широкую известность, была издана в перестроечной России большим тиражом, породила разноречивые толки. Но и в этой серьезной работе, казалось бы охватившей все вехи жизненного пути знаменитой Муры, остался ряд “белых пятен”, которые хотя бы частично можно было прояснить лишь на основе ставших лишь теперь доступными документов, но больше — в результате вдумчивых разысканий и сопоставлений.
Главная героиня книги “Беззаконная комета”, обладавшая неотразимым женским обаянием, соединенным с авантюрическим складом характера и с известной долей житейской рациональности, рассматривается автором в той своей ипостаси, которая является самой тайной, но — по мнению автора — определившей многие ее поступки, — в образе женщины-разведчицы. Вадим Баранов посвящает целую главу своей книги роли знаменитых женщин-разведчиц в ХХ веке, относя к их категории и Марию Закревскую-Будберг. Поэтому тщательному изучению подвергается та линия ее жизни, которая подтверждает высказываемую автором догадку. Истоки этой деятельности “беззаконной кометы” Вадим Баранов видит сперва в ее отношениях с Локкартом — дипломатом и профессиональным агентом британских спецслужб, а затем — после ареста и Локкарта и Муры в Москве в 1918 го-
ду — в ее связи с ЧК, считая, что быстрое ее освобождение было отнюдь не бескорыстным, и не только из-за мимолетной интрижки с ней чекист Петерс даровал ей свободу, но что от нее потребовали некоторых услуг и определенных обязательств, которые стали для нее пожизненной службой и, если угодно, судьбой, определившей все ее увлечения и приключения, ее отношения со всем миром и даже с собственными детьми. (Как часто посещения детей, воспитывавшихся в Эстонии, служили “прикрытием” для таинственных поездок в СССР.) Да и сама Мария Игнатьевна в минуту откровенности проговорилась, что в Москву она сообщала о том, что происходит в Европе, а в Лондон — о том, что наблюдала в Советском Союзе. Итак — “слуга двух господ”? Возможно, но, судя по книге Вадима Баранова, один из этих “господ-хозяев” — ЧК-ОГПУ-НКВД, чью мощь она ощутила на себе еще с первых арестов 1918—1920 годов, был куда требовательней и страшней. Можно сказать, что самая длительная и самая ответственная служба ее пришлась на время, когда Мура стала близким Горькому человеком и двенадцать лет жила под одним кровом с писателем и его семьей.
Ее задание, видимо, предполагало прежде всего сбор информации о писателе, его творчестве, переписке, настроениях. Но по крайней мере трижды возникали ситуации, когда ее тайные и грозные хозяева потребовали от Муры не только информации, но и активных действий. Это — вторая половина 20-х годов, когда Мура целенаправленно и упорно склоняла Горького к твердому решению вернуться на советскую родину, это — история с частью горьковского архива, доверенного Муре перед окончательным отъездом писателя в СССР, архива, увезенного ею в Лондон и затем возвращенного в Москву по формальному требованию Горького, но — в сущности, по настоянию Сталина, рассчитывавшего обнаружить там “компромат” для задуманных им политических судебных процессов, начавшихся очень скоро после смерти Горького.
И наконец — загадка самой смерти писателя, в ускорении которой, по мнению Вадима Баранова, Мария Игнатьевна сыграла роковую роль. (Кстати, книга имеет подзаголовок: “Роковая женщина Максима Горького”). Последняя болезнь и кончина великого писателя давно вызывала пристальный интерес у многих исследователей. Толчком к нему послужил фальсифицированный процесс 1938 года, на котором вину за смерть Горького возложили на тогдашнего главу НКВД Ягоду, секретаря писателя, Крючкова, и подчинившихся им врачей, лечивших писателя. Организаторами этой акции были, разумеется, объявлены троцкисты и бухаринцы, жаждавшие убрать Горького из-за его тесной дружбы и полного единомыслия со Сталиным. После ХХ съезда КПСС колесо стало поворачиваться в другую сторону: да, Ягода и его присные (в том числе, видимо, и Крючков) действительно погубили Горького, но не по наущению Троцкого и Бухарина, а по заданию самого Сталина. Возникло и другое мнение, разделяемое рядом горьковедов: пожилой, 68-летний писатель, с юности страдавший легочными болезнями, неоднократно вызывавшими тяжелые обострения, мог умереть и естественной смертью, и не в силах тогдашней медицины было спасти его. Особенно укрепилось это мнение, когда Виталий Шенталинский обнаружил в архиве КГБ “историю болезни” Горького, из чего явствовало, что лечили его правильно, что никакого злого умысла в действиях врачей не было и на них был возведен гнусный поклеп… Но тот же Виталий Шенталинский в тех же архивах обнаружил и документы, свидетельствующие, что еще в пору Гражданской войны на Горького было заведено оперативное дело, велось тщательное наблюдение…
Проскальзывали и другие, совсем уже фантастические предположения, — вроде коробки с отравленными конфетами, которые убили не только писателя, но и двух санитаров, попробовавших их…
В книге “Беззаконная комета” Вадим Баранов не просто приводит, а прямо-таки развертывает свою гипотезу: это наиболее беллетризованная глава под номером 23. Пресловутые конфеты — ни при чем, “врачи-убийцы” — тем более, никакого “троцкистского или бухаринского заговора” не было, но… желание Сталина “своевременно” устранить Горького и участие Ягоды и его аппарата в осуществлении этого несомненно… А исполнителем преступного замысла должна была стать Мария Игнатьевна Будберг, та самая Мура, которую любил писатель и которая, по всему, любила его (любила, разумеется, не только “по всему”, но и “по-своему”). Свою смелую гипотезу Вадим Баранов не обрушивает на читателя с маху. Еще в книге “Горький без грима” он осторожно начинает подвигаться к ней, — рассказывая то о смерти психиатра Бехтерева, то о внезапной кончине (от скарлатины?) в Севастополе одного из спутников Андре Жида Мишеля Даби… В “Беззаконной комете” автор посвящает целую главу случившейся “при загадочных обстоятельствах” (в Кремлевской больнице) смерти Анри Барбюса, написавшего книгу о Сталине — “человеке с головой ученого, лицом рабочего, в одежде простого солдата”. После выхода этого повествования Барбюс, к которому у сталинских ортодоксов были свои претензии по части его “троцкистских ошибок”, стал не нужен — и его устранили по уже опробованной технологии. Нечто подобное намечено было проделать и с Горь-
ким, — только, с одной стороны, тоньше, а с другой, — с большим последующим резонансом, чтобы даже и смерть писателя послужила реализации сталинских планов. Ох, уж это планирование! Судя по книге Вадима Баранова, творец плановой экономики Сталин взял на себя “социалистическое обязательство” — решить вопрос о Горьком к 18 июня 1936 года — и ни днем позже… И все мероприятия — от недопущения встречи с Горьким Андре Жида и Луи Арагона до тайного свидания с Мурой в Кремле 17 июня — были подчинены выполнению этого обязательства. В 23-й главе “Беззаконной кометы” — гипотетической и психологической — и рассказывается об осуществлении этого сталинского плана.
Если в других главах книги автор — ученый и исследователь — старается придерживаться логики фактов, то в этой главе господствует, если можно так сказать, логика интуиции, базирующаяся на стремлении постичь как психологию Марии Игнатьевны, так и психологию самого вождя и учителя с его неожиданными и дальноприцельными ходами и расчетами. Автор даже испытывает некоторое уважительное изумление перед глубиной злоумышленных предположений Сталина… Генеральный секретарь изощренно и проницательно следовал своей “генеральной линии” на укрепление своей единоличной и необъятной власти… Правда, первые дни войны показали, что сталинские намерения и расчеты увенчивались успехом, когда их инициатором был он сам, а исполнителями — послушные ему кадры, а когда действовали неподвластные ему силы, эти расчеты могли быть и неверными… Но это — уже за пределами повести о роли Муры в событиях 1936 года.
В романе “Железная женщина” Нина Берберова, рассказав о смерти Горького, уводит “русские страницы” жизни Муры на второй план и сосредотачивается на ее возобновившихся отношениях с Локкартом и Гербертом Уэллсом…
Иное дело — книга Вадима Баранова: в центре ее — горьковская тема и ее присутствие в жизни героини повествования. Вот Мура с опаской читает материалы процесса 1938 года — не всплывет ли там ее имя? Вот — уже десятилетиями позже — вчитывается в страницы романа Арагона, связанные с присутствием французского писателя в Москве в дни смерти Горького…
Но самое главное, — о чем у Береберовой почти не упоминается, — это возобновление разведывательной активности Марии Игнатьевны… в 60-е годы, когда ее вдруг приглашают приехать в Москву, — видимо, по наущению ее тайных и пожизненных хозяев. Это приглашение появляется именно в ту пору, когда восходит литературная звезда Александра Солженицына, когда готовится к печати “Один день Ивана Денисовича” и его автор оказывается в центре внимания элитных литературных кругов Москвы: еще жив Корней Чуковский, некогда устроивший Муру в горьковское издательство “Всемирная литература”, еще ее помнят — и приглашают — вдовы Горького и Алексея Толстого. Тем, кто руководит Мурой еще со времен Гражданской войны, нужен свой информатор в окружении Солженицына, как нужен был таковой в окружении Горького. Вадим Баранов рассказывает, опираясь на свидетельства очевидцев и документы о приездах Марии Игнатьевны в СССР в 60-х годах. Но тут ее постигает неудача: контакта с автором нашумевших произведений о лагерях и деревне не получается. Последнее запомнившееся мне свидетельство о посещении Советского Союза “железной женщи-
ной” — заметка в горьковской газете лета 1968 года о путешествии по Волге Марии Игнатьевны Закревской-Будберг вместе с невесткой Горького Надеждой Алексеевной Пешковой — это был год столетия со дня рождения Горького…
Вадим Баранов дополняет свою книгу рядом приложений, важнейшее из которых — записки Герберта Уэллса, сблизившегося с Мурой в Петрограде в доме Горького еще в 1920 году по принципу “шел в комнату, попал в другую”. Записки эти, особенно “Мура — широкая душа”, углубляют и как-то по-новому освещают образ этой женщины. Если Вадим Баранов, при всей беллетристической увлекательности его повествования, прежде всего — ученый, то автор “Войны миров” и “Машины времени” в своих записках, проникнутых сильным чувством любящего и ревнующего мужчины, в первую голову — художник, обуреваемый противоречивыми эмоциями по отношению к близкой ему женщине, которую впоследствии назовут “невенчанной женой” Уэллса. Кое-что ему в поведении Муры совершенно непонятно: например, почему она, заявляя, что едет в Эстонию к детям, оказывается в Москве, где ее видят известные Уэллсу люди? Почему она не хочет признаться Уэллсу и настаивает, что в Москве не была? Это обстоятельство невольно подтверждает версию, что Мура была советским агентом, не имевшим права посвящать Уэллса в обстоятельства и цели своих поездок в Москву. В общем, для Уэллса она так и осталась своего рода “человеком-невидимкой”, несмотря на их многолетнюю связь, прекратившуюся только со смертью писателя.
Значительны и воспоминания лю-
дей — писателей, врачей, членов семьи Горького — о последних днях Алексея Максимовича, об улучшениях и ухудшениях в ходе его болезни, когда, если следовать версии Вадима Баранова, природа могла неожиданно перехитрить самого Сталина и тому пришлось предпринимать экстренные меры!
Ну, и загадочная история с дневником Горького, поведанная Глинкой… будет ли она когда-нибудь раскрыта доподлинно?
Встречаются в книге Вадима Баранова мелкие, но досадные неточности. Например, упоминается книга Я. Ильина “Рассказ о пятилетнем плане”. Тут произошла некоторая путаница: в 30-м году вышла книга М. Ильина “Рассказ о великом плане” — книга сугубо публицистическая, а художественно-документальная книга Я. Ильина “Большой конвейер” — о Сталинградском тракторном заводе — появилась в 1934 году, уже после смерти ее автора. Это — разные Ильины и разные книги. То же произошло и с Садулями — слились в одно журналист и коммунист Жак Садуль и киновед Жорж Садуль, живший много позже.
Но эти и некоторые другие недочеты не портят главного впечатления от книги — серьезной, как объективное научное исследование, и увлекательной, как детектив. Так идет “прояснение затмения”. Хотя мы и знаем, что наше дневное светило не без изъянов — “и на Солнце есть пятна”, но это свои, родные пятна. Их обязательно надо отделить от затмений, от теней, приходящих извне и извращающих образ самого светила.
Вадим Баранов. Беззаконная комета: Роковая женщина Максима Горького. — М.: Аграф, 2001.