Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2002
Вот и еще одно утро, такое похожее на множество других. Очнувшись от сна, привычно обвожу глазами все неровности и дефекты потолка, изгибы стареньких светло-серых выцветших обоев. Я изучил этот потолок за эти семь лет досконально. Ничего за время долгой моей болезни на нем не прибавилось и не убавилось, разве что появились кое-где под бумагой воздушные пузыри да проступили, выстроившись в очередь, три темно-желтых масляных пятна. Масляные пятна на потолках — беда всего нашего монолитного дома. Строился он в период самого разгара перестройки, когда всесоюзный всеохватывающий дефицит вдруг сменился недоступным, из-за непомерных цен, изобилием. Поэтому песок для бетонных перекрытий приобретался строителями, по-видимому, не на платном карьере, а черпался экскаватором где-то на промасленных ремонтируемой техникой пустырях вдоль автотрасс.
Часы показывают 5.43. Солнце, еще недавно так властно проникавшее в дом сквозь простенькие шторы, теперь, словно стыдливая девица, прячется в серой мгле не проснувшегося еще, но обильно умытого дождем сентябрьского неба. Сейчас заиграет подаренный мне к какому-то празднику электронный китайский будильник. Играет он нашу родную русскую “Калинку”, но голос встроенного динамика скорее передает стоны ржавого тромбона. Эта порядком поднадоевшая мне фальшивая мелодия заставляет всякий раз морщиться, как от зубной боли. Но ее услышит спящая в соседней комнате вместе с дочкой жена: ей пора собираться на работу. Первым делом она заходит ко мне в комнату, усаживается на краешек кровати, как-то смешно поджав ноги, вся еще во власти Морфея. От нее веет домашним теплом и покоем. Она погладит неспешно мою небритую колючую щеку своей маленькой ладошкой и скажет: “Доброе утро, милый!” Где-то в уголках моих глаз появятся крошечные капельки влаги, нет, это не слезы: я давно разучился плакать, это, наверное, капельки росы принес утренний туман через распахнутое настежь окно. Потом она приготовит горячий чай, и этот чай из ее рук кажется мне всегда самым изысканным напитком. Больше у нее времени на меня утром нет — она должна торопиться на работу. Ехать далеко — работает жена в находящемся в десяти километрах поселке Атепцево на вредном производстве и работа у нее не простая, но на ее небольшую зарплату мы фактически и существуем втроем. Сколько довелось вытерпеть этой хрупкой девчушке за эти годы!
Мы познакомились с ней случайно в далеком девяностом году. Я к тому времени успел уже исколесить чуть ли не половину бывшей советской империи, было мне в ту пору тридцать лет и считал я себя умудренным жизнью и опытом, знающим себе и людям цену человеком, неспособным к пылким чувствам и бурным романам. Незадолго до этого я разошелся с женой. Она ушла, уводя мою радость и отраду — крошечную еще дочку, бросив через плечо на прощанье, как бы подводя этим итог нашей девятилетней совместной жизни и оправдывая свой поступок: “А ты любить не умеешь”, — окончательно растоптав мою душу и веру в людей. Ученые говорят, что любовь — это всего лишь химический процесс в подкорке головного мозга. Что ж, видимо в мою химическую реакцию кто-то добавил солидную дозу ингибитора.
Она вошла в мой дом и ворвалась в мою жизнь холодным февральским вечером, когда ко мне в гости неожиданно нагрянула веселая компания во главе с одним из моих сослуживцев. Устроившись на краешке видавшего виды дивана, она негромко представилась: “Лена”.
Я смотрел в ее бездонные глаза и не мог ничего ответить, а сердце скатилось из груди клокочущим комком и трепетало и билось у ее ног. Разум еще не успел ничего осознать, а подсознание уже шептало на ухо: это судьба твоя. Я смотрел на нее и не мог оторваться — да, именно ее, единственную, искал я всю свою жизнь, именно о ней мечтал, видел во снах и виденьях. Стройная, хрупкая с длинными локонами каштановых волос, причудливыми волнами спадающих до плеч и струящихся в круговом танце дальше — до самого пояса. Большие — в пол-лица, выразительные глаза казались по-детски наивными и любопытными в обрамлении длинных густых ресниц. Худенькое личико дополняли темные малоросские брови и маленький, утонченный подбородок, какой увидишь разве что у святых на старинных иконах. От нее словно исходила аура доброты и спокойствия. Казалось, уткнись ей в плечо, вдохни аромат ее волос — и ты забудешь про все свои горести и ненастья, беды и печали, да что там, ты забудешь обо всем на свете. Через некоторое время мы начали встречаться, а в 91-м году расписались. Ее Величество Судьба дала нам всего три года, полных счастья семейной жизни: в июле 94-го я слег от коварно подкравшейся неизлечимой болезни.
Зазвонил будильник. Слышно, как встает жена, поправляет одеяло, укрывая им получше дочурку. Сейчас она зайдет ко мне. И за что меня можно теперь любить? Лицо стало одутловатым от немеренно потребляемых гормональных препаратов, когда-то спортивное тело стало дряхлым и рыхлым, а ноги… Ноги всегда были моей гордостью, разве можно теперь назвать эти два иссохшихся придатка ногами. Сколько раз они выручали и выносили меня из лихих заварух, мускулистые и быстрые. Я никогда не занимался специально легкой атлетикой, но меня всегда брали во всех учебных заведениях участвовать в беговых состязаниях: знали — не подведу. Сколько стартов у меня было, сколько забегов я выиграл — теперь уже все и не вспомнить, и не сосчитать. Перед глазами всплывает комсомольско-молодежный кросс по пересеченной местности, где я вырываюсь вперед на середине дистанции и уже никому не уступаю лидерства. Почетный знак этой победы хранится теперь где-то в дочкиных игрушках. Случайно натыкаясь на него порой, я удивляюсь неизменно: а было ли это со мной? Вспоминаю эстафету факультетов Калининградского технического института на стадионе “Балтика”, где я сумел ликвидировать отрыв от ближайших соперников и вывел свою команду на третье призовое место. А чего стоил забег в эстафете по эстакадному мосту на приз “Калининградской Правды”. Кто был хоть раз в Калининграде, знает этот длинный, более километра, мост, изогнутым луком взвившийся над двумя рукавами реки Преголя. Он заменил сразу два чугунных, в старину сооруженных пруссами и теперь демонтированных за ненадобностью разводных моста. Да, именно по ним когда-то совершал свои прогулки педантичный философ Кант, и именно с их участием родилась его знаменитая математическая задача. Мой отрезок эста-
феты — восемьсот метров. Это один из самых трудных этапов — мост здесь заставляет двигаться большую часть пути вверх и лишь в конце он начинает лениво клониться к другому берегу, позволяя бегуну расслабить заплетающиеся от непомерного напряжения ноги. Закрываю глаза и вижу себя среди участников эстафеты — их около двадцати, по числу соревнующихся команд. Вот приближаются лидеры — один, второй, третий… Когда мне, наконец-то передают эстафетную палочку, большинство участников уже в пути. Срываюсь с места, будто испуганный конь. Ноги легко и свободно несут меня “в гору”. А вот и пелатон, краем глаза наблюдаю, как он медленно проплывает мимо меня, тяжело дыша, ощетинившись множеством мелькающих в движении рук и ног. Теперь впереди, метрах в тридцати, а может и в сорока, еще двое. Догоню ли я их? Догоню — ведь я совсем еще не устал: дыхание ровное и сердце стучит размеренно, как часы. Расстояние постепенно сокращается. А вот и они. Обхожу их без всякого труда и бросаю взгляд вперед. Впереди маячит, на, казалось бы, недоступном расстоянии одинокий лидер. Его мне не догнать, слишком далеко он оторвался от всех, заключаю я и продолжаю бежать в своем размеренном, много раз опробованном ритме. Мост между тем, перегнувшись под моими ногами пополам, повел на спуск. Бежать стало легче. Я знаю, что надо делать в таких случаях: я полностью расслабляюсь и “лечу” теперь под гору более по инерции, чем за счет мышечных усилий. Удивительно, но я настигаю лидера! Еще несколько шагов — и я впереди! Но сил делать какие-нибудь рывки уже нет, однако и финиш вот он — рукой подать. Честолюбивый соперник, дышащий мне в спину, вдруг ускоряет свой бег — финишный спурт. Он обходит меня на пару шагов на финише, но это уже не важно: в эстафете пара шагов — ничто. Я передаю эстафетную палочку, схожу с дистанции и облокачиваюсь о высокие перила моста. Только сейчас я чувствую, как ноет и стонет организм от непомерной нагрузки, к горлу подкатывает неприятный ком, слегка поташнивает. Неужели это все было? Неужели эти самые, посиневшие и исхудалые ноги творили когда-то такое?
А вот и жена. Вот и ее крохотная ладошка, вот ею приготовленный горячий и крепкий чай с сахаром. Она быстро собирается и уходит. “До вечера, доро-
гой!” — раздаются из коридора ее последние слова.
Я остаюсь наедине со своими мыслями. Почему так сложилась судьба? Где я переступил ту нравственную черту и за что несу это страшное наказание? А ведь как хорошо и многообещающе начиналась жизнь! Горизонт казался чистым и безоблачным, а душа просила полета. Порой ощущал себя большой белой птицей, кажется, стоит только расправить сильные руки-крылья — и ты устремишься в небо навстречу счастью. Но судьба меня ждала самая обычная. Я бы сказал — типичная судьба простого советского человека, отдавшего лучшие годы и здоровье государству, ничего не получив взамен. Учился как все, в средней школе, потом в институте. После института призвали в армию — тогда защитники Родины были в дефиците. И началась моя нелегкая воинская служба. Служил везде добросовестно и честно, куда бы Родина ни посылала, потому что считал себя всегда прежде всего Гражданином. Всякое повидал за время службы. “Оккупанты”, — нередко неслось вслед моим лейтенантским погонам в Прибалтике, в Забайкалье замерзал порой лютыми зимами в нетопленых домах и казармах, в безводных степях Монголии потерял добрую половину зубов, несколько раз переболел желтухой. Служил и на знойном, продуваемом всеми ветрами Байконуре, а вспомнить о том времени особо и нечего: остался в памяти лишь труд с утра до ночи без выходных, перерывов и отдыха. И вот в 94-м году судьба, казалось, улыбнулась мне: меня перевели служить в Подмосковье — город Наро-Фоминск. Все складывалось как нельзя более удачно: место службы прекрасное: полтора часа — и ты в центре Москвы, на службе пользовался заслуженным авторитетом у коллег, начальство уважало, и дома всегда ждали любимые жена и дочка. Но я рано радовался — за улыбку судьбы я принял ее хищный оскал.
В июле 94-го года я внезапно заболел малоизученной, невесть откуда взявшейся болезнью. Имя ее — рассеянный склероз. Это не тот склероз, которым доктора стариков пугают — связанный с расстройством памяти через ухудшение кровообращения головного мозга. Эта болезнь гораздо страшнее. Неожиданно у тебя начинает неметь и отниматься все тело, а врачи ничем помочь не могут: болезнь во всем мире считается неизлечимой. И результатом чего явилась эта болезнь, не может до сих пор сказать ни один эскулап. То ли это итог перенесенных тягот и лишений воинской службы, то ли последствия отравления организма компонентами топлива ракетных вооружений, а может, просто наша больная экология показывает свой норов. Сколько пришлось вынести и душевных и физических мук. Врачи не успокаивали: “Мы лечим, чтобы хуже не было!” Так мне заявляли в наших лучших госпиталях. А куда уж хуже — всего через три месяца я уже не чувствовал тела от кончиков пальцев ног до самых грудных мышц, нормально функционировала лишь левая рука, стали временами пропадать зрение и слух, нарушилась речь. И обиднее всего в этой незамысловатой истории мне показалось то, что я всегда старался вести здоровый образ жизни: не употреблял крепких спиртных напитков, не курил, активно занимался спортом. Было от чего прийти в отчаяние. Мелькали в слабовольной душонке и мысли покончить все разом. Беда не приходит одна: от горя скоропостижно ушли из жизни мои отец и мать. Из армии меня быстренько уволили по заключению врачебной комиссии, не дав набрать необходимую для льгот выслугу лет. Теперь я не имею права пользоваться ни военным госпиталем, ни санаторно-курортным лечением за счет средств министерства обороны. Государство, выжав меня, как лимон, забыло про меня, назначив лишь скромную пенсию. Увы, это наша действительность — государство у нас еще пока — все, человек — ничто. Я понимаю в глубине души, что проблема эта возникла не сегодня. Социализм вогнал в грязь личность, раздув до непомерных размеров реноме коллектива, человек стал ничтожеством, червем, винтиком в хорошо отлаженном механизме власти. Вы помните то сакраментальное сталинское выражение во время боев под Харьковом: “Берегите танки, а людей мы еще наделаем!” В этой фразе квинтэссенция социалистического отношения к человеку.
Единственными, кто поддержал меня в эту трудную минуту, были мои девчон-
ки — жена и дочка. Именно ради них я остался жить…. Сколько пришлось вытерпеть моей “половине”. Ей приходилось и кормить меня с ложечки, и ухаживать за мной, как за малым ребенком. Незаметно в дом прокралась нужда. Я помню, как мне в больницу они привезли третью часть обычного огурца. “Ешь, папа, и поправляй-
ся, — сказала дочь. — Мы вчера купили огурчик и поделили его на троих!” Что я мог им ответить и чем помочь, только сжимал в бессильной ярости кулак на единственной здоровой руке. На службе мои бывшие друзья и соратники меня сразу же забыли. Но я не берусь судить людей в наше сумасшедшее время. Это, скорее, наш российский закон — о тебе вспоминают или когда нужен, или когда умрешь.
Сон ненавязчиво, но последовательно увлекает мой утомленный воспоминаниями мозг в свои не познанные человеком глубины. Мне что-то уже начинает сниться, как вдруг в сон врывается чей-то беглый говор: “Гоша хорошая птичка, Гоша хочет кушать!” Открываю глаза. Уже рассвело. Сквозь стекла окна видно затянутое осенней хмарью небо. Седые облака, словно стадо гонимых пастухами баранов, мчатся, толкаясь и обгоняя друг друга, по небу. Гляжу на часы — скоро девять утра. Спать больше не даст проснувшийся в клетке попугай. Это он так властно требует кушать.
Жена приобрела его на рынке в Обнинске прошлым летом, после того, как устроилась на работу, чтобы мне не скучно было коротать долгие часы одиночества. Я помню, как она открыла привезенную коробку из-под обуви, в которой путешествовал волнистый попугай к новому месту жительства, постаралась извлечь забившуюся в угол птицу. Это ей удалось не без труда, но все же на наше всеобщее семейное обозрение оттуда выкатился, наконец-то, крохотный растрепанный зеленый комочек, состоящий из спутанных перьев. Лишь настороженный блеск маленьких бусинок-глаз выдавал в этом клубке перьев живое существо. Это был совсем молоденький попугайчик. Он не умел еще ни летать, ни лазить по прутьям клетки. У него не было даже хвоста! Первое время он сидел у нас в углу кухни на подоконнике, верхом на специально приделанной для него жердочке, никуда не порывался ни бежать, ни лететь. Назвать его хотели сначала как-нибудь по-современному — Бакс (учитывая его зеленую окраску), Сникерс (воздавая должное звонкому слову), но в конце концов дочь настояла на простом “попугаичьем” имени “Гоша”. Постепенно Гоша обвыкся в новой для него обстановке. Он уже не шарахался от наших рук и один раз даже предпринял самостоятельный полет. Правда, произошло это с испугу. В этот день на маркизу окна приземлился большой упитанный голубь, преследуя какие-то свои, неведомые нам, людям, цели. Увидеть столь огромное и страшное существо для нашего юного Гоши было, видимо, большим потрясением. Он взмахнул что было сил своими коротенькими крылышками-лопушками и… рухнул на кухонный пол, словно тяжелый топор, случайно выпущенный рукой дровосека при валке леса. Пожалуй, сравнение не слишком удачное для полета птицы, но падал попугай по столь крутой траектории и так шумно плюхнулся при посадке, что другого сравнения я просто не подберу. Для взыскательного же читателя приведу отдельно более удобоваримое сравнение: и рухнул как Икар, опаливший свои крылья о жар дневного светила. Выбирайте, кому что нравится!
Птица наша стала очень быстро откликаться на свою кличку, а вскоре и сама заговорила. Первым его словом было “Гоша”. Только произносить он его стал почему-то сериями — быстро тараторя по многу раз: “Гоша, Гоша, Гоша, Гоша…”, наберет побольше воздуха в свою крохотную, прямо-таки цыплячью грудь и опять, пока не захлебнется: “Гоша, Гоша, Гоша, Гоша…” Ну прямо пулемет на бруствере перед атакующими цепями противника. Лексикон Георгия быстро обогащался, потом пошли даже целые выражения. Смешнее всего он произносил фразу: “Попугай я, попугай!” — театрально понурив голову и словно сокрушаясь о своей несладкой доле. Кто-то научил его говорить фразу: “Привет, девочки, я орел!” И одно время это было его любимым выражением. Однако бравого кавалера из него так и не вышло. Слово “орел” ему никак не давалось. Мало того, что произносил он его как-то жалобно, не по-мужски, он еще вместо звука “р” издавал мягкое “л”: “Олел я, олел!” Ясно, что с такими речевыми дефектами надо было сначала обращаться к логопеду, а уж потом бежать (простите: лететь) знакомиться с девочками. Появился у него со временем и боевой клич: “Смерть котам!” Стоило ему увидеть из окна второго этажа прогуливающуюся собаку или лениво распластавшуюся на солнцепеке кошку, Гошу словно подменяли. Испустив воинственный попугаичий крик и воображая себя, по-видимому, как минимум львом, он начинал метаться по подоконнику, распушив при этом все свое оперение, которое топорщилось теперь во все стороны, словно головное убранство Чингачгука, откопавшего топор войны. Угрозы в адрес гавкающих и мяукающих созданий сыпались как из рога изобилия: “Смерть котам, смерть котам!” Я бы посмотрел на этого Анику-воина, окажись рядом с ним живой кот. Да, впрочем, и в жизни человеческой бахвальство — часто сосед глупости. Зимой мы чуть было не переименовали нашего Гошу в “такчи-пакчи”. Имя это он себе сам придумал. Разучивали мы тогда с ним обязательную фразу любого российского спартаковского фаната: “Спартак чемпион!” Однако выражение это ему явно не давалось, и чаще всего из его открытого клюва вылетала фраза, видимо с тем же смыслом, но переведенная на птичий язык — “такчи-пакчи”. К счастью для него, период “детской болезни” в лингвистических упражнениях закончился и наш зеленый питомец, наконец-то, прокричал заветную фразу.
Любимой игрушкой Гоши стал белый флакон от лосьона после бритья. Чем он привлек его — загадка. Но если бы вы видели, как он бежит по подоконнику на встречу к этому куску стекла утром, когда его выпускают на прогулку из клетки, забавно переставляя свои кривые ножки и переваливаясь при этом с боку на бок, как разговаривает с этой бутылочкой часами, трепетно прижавшись и загнув хвост, как кормит бездушный пузырек из своего клювика припасенным зернышком, вы бы поняли — это Любовь. Мне не нравится в нем только одно — цвет. В самом деле, это же экзотическая птица, а значит — должна удовлетворять всем требованиям импорта, и в первую очередь своим колером. Но оказалось, что при покупке нашей птахи жена выбрала не безымянного тогда еще, облезлого Гошу, а другого, яркого и лоснящегося от сытой жизни здоровяка. Для знакомства с ним просунула сквозь прутья решетки палец. К ее удивлению, к наманикюренному ногтю тотчас же устремился не ее избранник, а его собрат с дальней жердочки, более похожий на клубок зеленых шерстяных ниток, нежели на заграничную птицу, незамедлительно припал к ручке новой хозяйки. “Признал”, — констатировала продавщица. Так Гоша вошел в нашу жизнь. Порой поражаешься: и откуда в этой маленькой головке столько ума, фантазии, смекалки? Любит он играть со мной в простенькую игру, назвать которую было бы справедливо как: “Ухвати меня за хвост”. Стоит мне лишь слегка изменить положение руки, шевельнуть локтем или просто повести в его сторону глазами, как он уже настороже. В его мозгу собраны все малозаметные признаки готовящегося нападения. Какие же мы, люди, глупые и самовлюбленные существа, провозгласившие себя авторитарно “венцом природы”! Наука только сейчас установила, что 90% генетической информации у человека идентично с кольчатым червем, 96% — с мышью. Что 99% хромосом шимпанзе такие же, как у нас. Так что, животные не так же чувствуют и мыслят? Да наш мозг, безусловно, больше и более развит. Но разве не эволюционировали в нем вместе с общим развитием области подлости и жадности, цинизма и жестокости? Да и чего только из букета самых низменных отвратительных качеств нет в нашем “совершенном” мозге? Так сколько же места в этом естественном человеческом компьютере осталось для добра и справедливости, сочувствия и альтруизма, порядочности и филантропии? Ответ очевиден — гораздо меньше, ибо естественный отбор воспринимает эти качества как пороки, мешающие выживать в экстремальных условиях и побеждать в схватках за место под солнцем. Этот гипертрофированный на зло наш мозг и совершает самые ужасные и самые чудовищные преступления. В природе редко увидишь, чтобы живые существа убивали себе подобных: животных того же вида. И только человек делает это из года в год, из века в век все более изощренно, изобретая концлагеря и ГУЛАГ, совершенствуя штыки и ядерные заряды. Так кто ты, Человек, что взял на себя миссию судить о достоинствах и недостатках других живых существ? Пусть каждый ответит себе на этот вопрос.
Пора уже будить дочь. Ходит в школу она во вторую смену, примерно к полудню, но у нас с ней еще много дел по хозяйству. Она рано повзрослела при больном отце. В свои десять лет она прекрасно ориентируется в ценах, умеет заполнить книжку по квартплате и заплатить в Сбербанке любые платежи, с удовольствием готовит на всю семью и без понуканий занимается уборкой. Что бы я без нее делал — не знаю. При такой загруженности еще и учится на отлично, а по выходным посещает театральный кружок. Приподнимаюсь в кровати на локтях и кричу громко, чтобы было слышно в смежной комнате: “Вторая рота, подъем!” Зовут ее вообще-то Алена, но она привыкла уже к моему глуповатому армейскому юмору и не удивляется уже никаким шуткам. Она прекрасно знает, что эта команда относится к ней. Да и чего тут непонятного, все домашние давно уяснили: вторая рота это Алена, первая рота это ее мать. Слышно, как зашевелилась в кровати “вторая рота”, вот она встает, убирает постельные принадлежности. Первый вопрос ко мне: “А какой у меня на сегодня план?” План на сегодня куцый: вчера был выходной и мамка успела сделать все домашние работы. Смотрю на нее и радуюсь, что она у меня есть. Именно она заставила меня бороться за свою жизнь в том далеком 94-м. Тогда ей едва исполнилось три года. Она вошла ко мне в госпитальную палату (в то время я не мог и привстать в постели, так свирепствовала болезнь) и сказала по-детски наивно, не понимая еще, что отец ее теперь навсегда прикован к кровати и никогда больше не сможет пройтись с ней по улице, держа за руку: “Папа, пойдем домой!” И тогда я понял, что не могу, не имею права сдаться, предав этим дорогих и близких мне людей. Именно тогда я решил бороться за себя. Перелопатив массу медицинской и околонаучной литературы, я сам себе выбрал лечебную методу, и вот уже несколько лет иду этим тернистым путем.
Сегодня третье сентября, но ученики именно сегодня открывают учебный год. Так уж выпало в этом году — первое и второе сентября выходные дни. У меня тоже свой план. Жена поручила мне проконтролировать, как ребенок оденется в этот праздничный день. Замечу, что задача эта для меня архисложная. Постичь, что и в каком порядке одевается на ребенка, мой мозг не в состоянии. Со стыдом вспоминаю, как пришлось собирать дочку в магазин несколько лет назад. Было это в далекой белорусской деревеньке в гостях у тещи, куда брат возил меня “подышать свежим воздухом да попить парного молочка”. Начали сборы с носков. Носки быстро нашлись, но обе пары оказались с дырками. И откуда жена всегда достает непорванные носки? После недолгого раздумья скомпоновали то, что еще можно было носить. Правда, носки теперь разнились цветом, но я и тут не ударил в грязь лицом. “Под колготки оденешь”, — приказал безапелляционно, удивляясь своей сметливости. Майку и кофту, слава богу, дочка быстро нашла, а вот с колготками возникли опять проблемы. После недолгих поисков Алена выволокла на середину комнаты целый ворох этих самых колготок, сплетенных между собой чулками, будто клубок резвящихся гадов на змеиной свадьбе. Тут я чуть было не впал в отчаяние. С изумлением и страхом смотрел я на этот спутавшийся ком, наверное, так же когда-то взирал Александр Македонский на не покоренный никем гордиев узел. К моему удивлению и радости, дочка после непродолжительных манипуляций, напомнивших мне соревнования по складыванию кубика Рубика, извлекла из этого вороха несколько экземпляров вполне респектабельных колготок. Однако при ближайшем, внимательном рассмотрении, все они оказались с какими-нибудь дефектами. Одни были излишне растянуты и напоминали вытянутые ветром чулки флюгеров, а при примерке доходили дочери до шеи. Другие удивляли выпирающими округлостями там, где у детей обычно располагаются коленки. Отсеяв из улова еще несколько порванных, мы, наконец-то, остановились на одних, более или менее приличных. Единственным их недостатком была слабая резинка. Ничего, подытожил я селекцию, будешь нести сумку в одной руке, а второй поддерживать колготки. Выбрав одну из трех, наиболее опрятную куртку, дочка наконец двинулась в путь. Только тогда я вздохнул с облегчением — хоть было трудно, но я справился. Как гром среди ясного неба донесся до меня из прихожей несмелый лепет вернувшейся дочки: “Папа, а мы юбку забыли надеть”. Как трудно быть хорошим отцом!
От воспоминаний отвлекает Алена. Она уже приготовила завтрак. Несет мне на подносе в кровать яичницу-глазунью и чашку натурального черного кофе. Шумно хлопая крыльями, в комнату влетает попугай, выпущенный из клетки после ночного заточения на прогулку. Заложив пару лихих виражей над моей головой, садится на шкаф. “Люблю тебя! Люблю тебя!”, — через несколько мгновений несется оттуда. “И я тебя”, — лениво откликаюсь я. “Хитрый какой!” — отвечает резонно Гоша. Внезапно раздается звонок домофона — кто-то пришел и требует его впустить. Дочка снимает трубку телефонного аппарата и ведет переговоры. Оказывается, это медсестра принесла мою медицинскую книжку. Более двух недель назад она уже заходила ко мне и забрала этот документ для заполнения регистрационной карты. Обещала вернуть на следующий день. Но прошел день, второй, третий… Я понял в очередной раз, что медикам доверять нельзя. Пришлось срочно строчить письмо на имя главврача поликлиники. И вот он результат!
Она зашла, извинилась, сославшись на занятость, и вручила мне мою верную госпитальную спутницу. Полнотелая, розовощекая, чернявая — она смутно мне кого-то напоминала. Закрываю глаза. В череде воспроизводимых цепкой памятью образов всплывает схожее до мелочей лицо, такие же медвежьи, ленивые движения. Конечно, она напомнила мне “Задвижку”. Сколько лет прошло с тех пор, а память хранит этот неординарный образ. Работала Люда (так ее звали), в бытность моей службы в Монголии, в соседней войсковой строительной части — у сантехников. Была она родом с Украины, о чем свидетельствовал характерный говор. Лицо ее всегда горело алым румянцем, а черные выразительные брови и длинные ресницы делали его привлекательным. Однако ухажеров у нее не было. Виной тому была ее нескладная конституция. Она не была толста, но несколько полновата. Фигурой она более походила на вставшего на задние лапы медведя, нежели на слабую половину человечества. Сходство это дополняли ее медлительность и размеренность во всем. Ходила она всегда в кирзовых сапогах, ватной засаленной телогрейке и со спины напоминала ухватистого деревенского мужика, степенно, по-хозяйски шествующего по своей земле. Поскольку по роду службы дело она имела с сантехническим оборудованием, то и прозвище ей дали соответствующее. Слыла она женщиной уравновешенной и не экзальтированной, но мужчины-коллеги ее побаивались за умение постоять за себя, что особенно проявлялось при пересечении сильным полом Рубикона приличий. И все равно находились весельчаки, готовые подшутить над ней. Как правило, поводом для насмешек было ее сходство в рабочей одежде с мужчиной. Кого-нибудь из вновь прибывших рабочих, не знающих еще своих коллег, отправляли проконсультироваться по какому-нибудь надуманному вопросу к Людмиле, напутствуя на дорогу: “Спроси у Петра Иваныча, он все знает”. И, указывая при этом на массивную спину нашей героини, лихо, по-мужски манипулирующей пудовыми вентилями и заслонками где-то рядом. Новичок доверчиво приближался к “Задвижке”, и, пытаясь взглянуть из-за крепкого плеча в лицо всезнающего “Петра Иваныча”, робко произносил: “Петр Иванович…” Конец фразы, как правило, не договаривали. Людмила круто поворачивалась к шутнику всем своим массивным телом и под гомерический хохот зрителей подносила к носу опешившего новичка здоровенный грязный кулак, восклицая при этом: “А вот я сейчас как врежу!” Шутка эта разыгрывалась неоднократно на подмостках стройплощадки и все равно находила каждый раз восторженную аудиторию.
Кажется, ребенок уже собрался в школу без моего участия. Зашла, показалась мне. Последние напутствия, и она уходит, хлопнув громко дверью. Я теперь один на целых четыре часа. Есть время поразмыслить, вспомнить. Это единственное, что доступно мне теперь. Кто-то из великих изрек: “Первую половину жизни мы совершаем, вторую — вспоминаем”. Что ж, это как раз про меня. Ничего путного и достойного мужчины я, конечно, не совершил, но вспоминать о днях былых можно часами. Особенно много впечатлений осталось от посещения госпиталей. Если бы я мог только представить, как некомпетентна наша медицина в лечении таких заболеваний, как мое, я никогда бы не обратился к эскулапам. Разве я дал бы тогда довести себя до столь плачевного состояния! Но злой рок властно вел меня от одного недоучки к другому. В том, о чем я сейчас расскажу, нет ни слова преувеличения, здесь неуместно применять гиперболы и красочные аллегории. Я просто правдиво буду повествовать о своих мытарствах по госпиталям, авось кто-то умный, идущий за мной, научится на моих ошибках. Эпиграфом к данному изложению можно взять народное изречение, которое я теперь воспринимаю как непреложную аксиому “Лечиться даром — даром лечиться”.
Заканчивался жаркий июль того злополучного года. Внезапно появившаяся болезнь давала знать о себе все новыми и новыми симптомами. Особенно донимали слабость в ногах и нетвердость походки. Иногда слышалось вслед: “Вот набрался уже, а ведь утро еще”. И я решился: надо лечь подлечиться на месяц-другой. Я не мог представить даже, что лечение затянется на всю оставшуюся жизнь, что, придя к наследникам Гиппократа, напрочь забывшим свою главную заповедь “не навреди”, я вернусь домой в инвалидной коляске. Первым моим лечебным заведением стал Подольский госпиталь. В целом и сам госпиталь, и питание, и обслуживание, и медперсонал этого заведения произвели на меня самое благоприятное впечатление. Однако специалисты неврологического отделения не знали, как лечить такие заболевания, как у меня. Добросовестно осмотрев меня, лечащий врач, молодая еще статная женщина, изрекла: “Как лечить вас — не знаю, понимаете, у нас просто не было раньше таких больных”. Это было мне приговором, но тогда я этого не понимал. Через несколько лет мне попалась в руки Малая медицинская энциклопедия 91-го года выпуска, где в статье “Миелиты” (параличи) я прочитал рекомендации ведущих профессоров России о лечении моего заболевания с указанием даже примерного срока реабилитации. Увы, наши доктора энциклопедий не читают. “Попейте пока эти таблетки и идите наверх в кабинет физиопроцедур”, — назначила мне лечение доктор: я медленно стал просовывать голову в петлю.
Начальница отделения физиопроцедур не растерялась, прочитав мое направление. “Так, назначим электрофорез и “парафиновые сапожки”, — изрекла она безапелляционно, при этом тщательно изучая какой-то медицинский учебник и бормоча еле слышно себе под нос: “Плюс на минус, минус на плюс”. Что такое электрофорез, я знал, а вот что “парафиновые сапожки” — это прогревание горячим парафином стоп ног, узнал впервые. Во всех лечебных заведениях позднее меня строго настрого предупреждали — не прогреваться, это лишь усугубляет течение болезни, но там предупредить было некому и петля потихоньку стала затягиваться. Прогревание сделало свое дело: первыми онемели и начали отниматься мышцы стоп. Я еще сопротивлялся судьбе, еще ходил вдоль стен, держась за перила, но участь моя уже была решена. “Да, что-то не помогает”, — подытожила двухнедельный курс моего лечения завотделением. “А давайте попробуем прогреть поясницу”, — решилась на инновацию она. Петля затянулась. Через некоторое время интенсивного приема физиопроцедур вся поясничная область онемела, а ноги перестали шевелиться. Я еще не осознавал тогда, что мне уже никогда не ходить, что с этой минуты я стал не нужен никому — ни Родине, ни государству, ни обществу. Но я понял, что надо отсюда бежать, пока меня не залечили окончательно. Быть может, искушенный жизнью читатель воскликнет: а почему ж ты в суд не подал на таких врачей? Отвечу: для этого нужно медицинское заключение о неправильности методов лечения. Мои же предварительные “прощупывания почвы” столкнулись с умело выстроенной обороной медиков. Почему хуже стало — затянул с обращением к врачам, да и заболевание имеет свои стадии протекания, и сейчас как раз кризис. Поскольку болезнь мало изучена, добиться беспристрастной расстановки акцентов в таком заключении невозможно, а желание проверяющего сохранить честь мундира еще более завуалирует истину.
Следующим лечебным заведением, которое приняло меня, стал Центральный экспериментальный летно-космический госпиталь. Конечно, читателя заинтересует, как мне удалось “записаться в космонавты”. Ответ прост: устроил меня туда мой бывший командир, искренне переживающий за мою судьбу. Был у него там знакомый, правда, не в неврологии, куда мне надо было попасть на лечение, а в хирургическом отделении. Я тоже сначала принял госпитализацию с оптимизмом, восприняв громкую вывеску как гарантию профессионализма и порядочности.
Приняли меня в госпитале хорошо. Поместили в отдельную палату, то, что она была в хирургическом отделении, меня не испугало: значит, главный хирург и есть тот самый друг моего командира. Однако через некоторое время меня ждало большое разочарование: лечением моим всерьез никто заниматься не собирался. Да и мог ли хирург лечить больного неврологического профиля? Мне выписали горы таблеток, анализы делались один за другим. С завидной периодичностью стали разыгрываться спектакли, показывающие мой особый статус и исключительную заботу персонала о моем выздоровлении. Случалось это так. В комнату, где я находился, врывался, будто вихрь, целый консилиум медработников. Здесь были все, кого можно было привлечь к обходу, начиная с ведущего хирурга и заканчивая инструктором по лечебной физкультуре. Возглавлял этот ураган сам главный хирург. В течение некоторого времени, после очередного чтения вслух истории болезни, вся комиссия с важным видом меня осматривала. После осмотра начиналось собственно действо по демонстрации “исключительной заботы”. Начальник отделения с озабоченным донельзя видом говорил: “Эх, а вот этого бы ему лекарства…” Все члены комиссии начинали задумчиво морщить лбы, ну будто они не в палате больного, а на уроке устного счета. После некоторой паузы один из ближайших помощников “главного” предлагал: “А я спрошу у…” На этом заканчивался и их диалог и вся забота обо мне. Таблеток никто никогда мне не “доставал”, но сцену эту повторяли с завидным постоянством. Для объективности следует отметить, что прием “имитации заботы” встречался мне потом и в других лечебных заведениях. Между тем, состояние мое резко ухудшилось. Периодически стало отказывать зрение: я теперь не различал лица людей. Правая рука перестала повиноваться. Временами пропадал слух, нарушилась речь. Я понял, что опять проиграл, убаюканный сладкими речами и посулами своего покровителя. Состояние мое к тому времени стало критическим. Тело онемело от кончиков пальцев ног до грудных мышц, разум захлестнула апатия ко всему происходящему. Иногда какая-то жгучая и болезненная волна пробегала по сопротивляющейся еще болезни коже шеи и головы. Мне стало очевидно, что развязка близка.
Только когда у меня полностью отказался работать живот и тазовые органы, мой “лекарь”, наконец, испугался. Он спешно перевел меня в неврологическое отделение, а сам убыл в отпуск. Что ж, Господь ему судья!
Не буду утомлять читателя нюансами лечения в неврологическом отделении. Скажу одно: если бы не врачи и обслуживающий персонал этого отделения, не писать мне сейчас этих строк.
Почти без перерыва меня определили в Центральный клинический госпиталь имени Бурденко. К этому времени я уже мог оценить профессиональные навыки врачей и применяемую ими методику лечения. Не вдаваясь в подробности, скажу, что все здесь было организовано только с оценкой “превосходно”.
Мои размышления прерывает телефонный звонок. Телефонный аппарат рядом на тумбочке. Снимаю, не мешкая, трубку. Жена интересуется моим самочувствием и нашими домашними делами. Связь внезапно прерывается. Но это уже не важ-
но — мы сообщили друг другу главное, что любим и ждем встречи.
Конечно, в глубине души всегда ноющей болью напоминал о себе вопрос: “А все ли ты сделал, чтобы вылечиться, встать на ноги?” Ища ответ на него, я обращался и к знахарям, и к народным целителям, лечить с охотой брались и ясновидящие, и гадалки. Безбрежное море развелось их во времена перестройки на просторах Российской земли. Сколько их располневших, сытых лиц, привыкших к дармовому хлебу, с пустыми бесстыжими глазами прошло передо мной! Чего только не делали они со мной: и снимали порчу, и прописывали различные “чудодейственные” средства, и заставляли молиться — все без проку. Зато не забывали о себе — каждый стремится обобрать больного и несчастного, жирует на бедах и несчастьях людей. Теперь деятельность этих шарлатанов ничего, кроме брезгливости, у меня не вызывает. Хочу рассказать об одном типичном представителе этой гнусной профессии, хотя мог бы привести массу примеров. Речь пойдет о человеке “из глубинки”, поскольку непорядочность подобных “профессоров” в бетонных мегаполисах стала уже “притчей во языцех”. И мне всегда в глубине души верилось, что остались еще в наших глухих деревеньках честные, добропорядочные народные целители. Увы, человеку суждено заблуждаться.
Произошла эта история в далекой деревеньке в Белоруссии, где я гостил летом у тещи. Отец жены нашел в местной библиотеке книгу народного целителя республики Мисюты “Рецепты здоровья, от А до Я”. Брошюра эта, состоящая примерно из ста листов, была последнего года выпуска. Автор ее был известен всем в округе — проживал он в тридцати километрах от нас. Тесть загорелся желанием отвезти меня к нему на лечение. Чтобы не обижать пожилого человека, я согласился. Затолкнув меня поутру в старенький, видавший виды “Запорожец”, двинулись в путь. Я с интересом рассматривал машину изнутри. Знаменита она была на селе тем, что однажды во время движения в местном районном центре, у нее оторвалось рулевое колесо, и как при этом тесть ухитрился никуда не врезаться, останется на всю жизнь его шумахерской тайной.
Прибыли мы на место быстро. Утопающий в зелени дом выглядел вполне респектабельно по местным меркам, скорее это было даже поместье, размеры которого было трудно определить на глаз. От основного строения, прочного бревенчатого дома, во все стороны шли какие-то замысловатые переходы и пристройки, теснимые навесами, сараями и заборами. Все это лишь угадывалось в буйно разросшейся растительности. Через штакетник изгороди проступали силуэты трех иномарок.
На видном месте у входа красовалась медная табличка довольно больших размеров с выбитыми на ней словами: “Народный целитель Мисюта В. В.” По всему чувствовалось, что хозяин поместья имеет неплохой доход. Заходим внутрь и через лабиринт оград и сооружений попадаем в строение, приспособленное для лечения. Это большая комната, наполненная всяким хламом, место которому скорее на свалке, нежели в лечебнице. Посередине большой канцелярский стол, на нем несколько фолиантов, рядом старый диван и два больших засаленных кресла. За ними старая газовая плита и несколько стоящих с ней в ряд стульев и кухонных столов. По углам чинно висят иконы. Антураж дополняют выцветшая от времени матерчатая ширма, а также тяжелые темно-бордовые гардины. Повсюду толстый слой пыли, ею же насыщен воздух. По-видимому, здесь никогда не убирались. От всего веет неухоженностью, грязью, пахнет давно не мытым человеческим телом и гниющим тряпьем.
Обстановка сего кабинета сказала мне многое о врачевателе. Присматриваюсь к нему повнимательнее: располневший от безделья и легких денег хитрый крестьянин. Как позже выяснилось, он окончил когда-то два сельхозтехникума, но, наверное, быстро сообразил, что на сельском хозяйстве не заработаешь, и подался в целители. Разбив свежее куриное яйцо и взболтав его содержимое, он сразу поставил диагноз: сглаз. Пробормотав пару молитв, обратился за знаниями к выпущенной лет двадцать назад книге: “Лечебные травы СССР”. “Пожалуй, попьем аралию маньчжурскую, она активизирует спинно-мозговые центры”, — заключил он. Было удивительно, как можно лечить, даже не удосужившись осмотреть больного или выяснить симптомы болезни. Он привык, что ему “заглядывают в рот” необразованные крестьяне и, с изумлением дикаря, увидевшего впервые железный топор, выслушивают его чудодейственные рецепты. И я попытался без научных терминов, для лучшего понимания, разъяснить сельхозработнику ошибочность его рекомендации. Он не ожидал встретить здесь немного понимающего в медицине человека и явно сник. Уткнувшись в книгу, он произнес: “Сейчас я вам прочитаю, что надо употреблять из лечебных трав и продуктов питания для излечения склероза”. — “Да у меня не склероз, а рассеянный склероз”, — пытался вразумить его я, но для него это было, по-видимому, одно и то же. Выслушивая целительские бредни, я не переставал удивляться: и разрешают же таким невеждам лечить людей. А скольких он покалечил, разве кто подсчитает?
Воспоминания утомляют меня, и я погружаюсь в сон, скорее, это даже не сон, а полудрема. Мне снится, что я здоров и молод. А что это за канаты натянуты поперек? Да это же ринг и это мой первый бой! Вон и соперник в красном углу. Он, пожалуй, крепче и выше меня. Звенящим камертоном звучит гонг. Противник смело выскакивает на середину квадрата. Он сразу, без разведки, идет в атаку: наступает и бьет. Бьет сноровисто, сильно. Я никак не могу приспособиться к его манере боя, поймать ритм его шагов. Это движение ног и делает кулачного бойца боксером. “Встречай его, встречай!” — кричат мне болельщики с трибуны. Это значит — бей, когда он сделает шаг навстречу. Легко сказать! Только попробую я, не соразмерив дистанции, ударить, вмиг получу встречный удар. Наконец я втягиваюсь в его ритм и начинаю понимать его передвижения. Теперь можно и поиграть со своим визави, как кошка играет с мышкой, когда уверена в своей победе. Ага, он оказывается “проваливается” при сайд-степе. Попробую поймать его на этом. Вот он занервничал и раскрылся, махая беспомощно руками. Еще один финт — и бью своей излюбленной комбинацией — прямые левой, правой в голову. Память сохранила все последующие события, будто в замедленной съемке. Противник вдруг замирает на мгновение, вытянувшись во весь рост, не понимая и как бы удивляясь случившемуся. Затем ноги его как-то неестественно подгибаются, и он падает подобно сброшенному грузчиком со спины мешку с песком на светлый брезент ринга. Нокдаун! Мгновенно пролетают в нейтральном углу секунды реферского счета. Мы вновь в центре ринга. Противник еще не оправился от шока, и условия теперь диктую я. Отвлекаю его маневром: показываю, что хочу ударить в голову, а сам ныряю под его вытянутую левую руку и бью еще одну свою излюбленную двоечку — левой в туловище, правой в голову. Противник на полу! Это победа! Сколько их потом было на ринге — побед и поражений, но первый бой и первая победа не забываются никогда.
Слышу, как дочка открывает своим ключом входную дверь. Тараторит, еще не раздевшись: “Фатер, я сегодня получила две пятерки по математике и русскому: меня к доске вызывали. А Погосян поломал нарочно два карандаша и линейку, и Светка ему две двойки поставила!” “Фатер” это я, а “Светка” ее учительница — Светлана Алексеевна. Погосян — это ученик в их классе. Учится он неважно, но человек коллективу необходимый. Когда в конце года встает вопрос о ремонте класса силами родителей, мама Погосяна на радость всем родителям предлагает: “Зачем мы сами будем делать? Я скажу мужу, чтобы прислал бригаду. Сделают в лучшем виде!”
“Папа, можно я погулять пойду, на полчасика?” — кричит мне дочка из коридора. Конечно же, я разрешаю. Вихрем она убегает. Смех ее звонким колокольчиком раздается уже на улице. Что уготовила ей судьба в этом перевернувшемся с ног на голову мире? Как мне ее воспитывать, к чему готовить?
От этих размышлений меня отвлекает появление жены и дочки. Неужели уже восемнадцать часов? Гляжу на будильник — и вправду шесть. Как быстро бежит время! Как быстро пробегает жизнь!
С порога жена рассказывает все последние новости работы. Садится в изголовье и целует мои щеки, глаза, губы. Господи, если ты есть, награди эту Святую Мадонну счастьем!
Жена уходит готовить ужин, впрочем, это скорее обед. Я должен с дочкой выучить уроки. Она спешит это сделать — для нее предусмотрена мера поощре-
ния — игры на компьютере. Сейчас я расскажу вам, откуда у меня появился компьютер. Но все по порядку. Озаглавить этот рассказ можно было бы так — “Развлечения пенсионера”. Когда состояние мое было намного хуже и жена не могла работать, мы решили с ней для поддержания жизненного тонуса поучаствовать в каких-нибудь конкурсах, викторинах, телепередачах. В одном из популярных журналов я прочитал объявление: “Конкурс рецептов, принимаются любые рецепты с майонезом “Кальве”. Прошедшие отбор приглашаются для участия в передаче “Пальчики оближешь”. Победителям призы — микроволновки, духовки и прочая бытовая техника”. Не откладывая дело в долгий ящик, быстренько вспоминаю несколько рецептов с майонезом, которые практикует мой брат, известный в семье повар и гурман, и отправляю их в телепередачу.
И вот оно заветное приглашение участвовать в телешоу. Вела его тогда небезызвестная КВНщица Татьяна Лазарева. Конечно же, о моем участии не могло быть и речи, но жена настроилась решительно. Однако после предварительного ознакомления с проектом и знакомства с режиссером все желание у нее пропало. Она так и не поехала на съемки.
Передачей, в которой мы приняли участие вдвоем с супругой, стала программа Натальи Дарьяловой “У всех на устах”, которую показывали раньше по РТР. Письмо туда я написал с единственной целью — выиграть жене к Восьмому марта приз — набор косметики. И мне это удалось. Кроме того, нас даже приезжали снимать. И еще долго после передачи нам звонили со всех уголков бывшего СССР, где нас помнят наши друзья и знакомые.
Между домашними делами и заботами решился написать в некоторые из благотворительных фондов, перечень которых в “Желтых страницах” занимает две печатных страницы. И зачем они существуют, если не для помощи таким больным, как я, думалось мне. Как я был наивен! Теперь-то я уверен, что благотворительная вывеска — это лишь прикрытие для каких-нибудь своих “шкурных” дел. Из десятка отправленных по таким адресам писем ответ я получал лишь из одного-двух фондов. Чаще всего в них объяснялось, что таким, как я, помощи данные фонды не оказывают. Правда, были все-таки и фонды, откликнувшиеся теплыми посланиями и приславшие реальную материальную помощь. Это “Российский фонд милосердие и здоровье”, фонд Сороса и благотворительный фонд ЛУКОЙЛа. Не сказал я еще о религиозных организациях и фондах. Являясь на сегодняшний момент сторонником экуменистических воззрений, я не постеснялся обратиться и к христианам, и к мусульманам, и к буддистам. Если ответ приходил, то он не отличался оригинальностью — это непременно была бандероль с Библией, Кораном или другой религиозной литературой. Через пару лет у меня скопилась целая полка “опиума для народа”. Единственной же организацией, проявившей искреннее участие и оказавшей и оказывающей посильную помощь, явилась христианская, со странным названием “НАЗКОМ”. С ее председателем, Чуповой Тамарой Ивановной, у нас установились самые теплые отношения.
Запомнился мне ответ благотворительного общества концерна “Газпром”. На мою просьбу помочь со средствами на лечение, тогдашний его руководитель Вяхирев ответил что-то вроде (вольный пересказ): “Извините, организация у нас крайне бедная, вот-вот вылетит в трубу”. Хотел я им отправить послание, с единственной фразой: “Стыдитесь, господа, стыдитесь!”, но передумал: где вы видели стыдливого богатея?
Алена сделала письменные уроки и просит проверить. Проверяю: все правильно. Опять уходит в другую комнату — надо еще сделать чтение и природоведение. Я опять остаюсь наедине с собой и своими мыслями. Взгляд блуждает по стенам. Вот маленькая семейная иконка. Отец принес ее, когда умерла мать, с надеждой, что святые, изображенные на ней, помогут мне. Но пока Всевышний посылает мне только испытания — каких только мук я не вытерпел за время лечения! Здоровому человеку и невдомек, что за методы исследований и лечения проповедуют современные Авиценны и Парацельсы. Больше всего я опасался плазмофереза — очистки крови путем удаления белых кровяных телец. Чего только я не наслушался про эту процедуру и чего только не начитался! Но на поверку оказалось не так уж и страшно. Ввели иглу под ключицу, отвели кровоток в сепаратор, и медсестре оставалось только сливать в раковину отделяемую центробежной силой светло-желтую плазму. Чувствовал я себя при этом вполне нормально, разве что мерзли ноги: на дворе стояла ранняя промозглая осень, отопление еще не включили, и в процедурной можно было принимать экзамены на выживание в экстремальных условиях. Про десятки операций по взятию спинно-мозговой жидкости из позвоночного столба, то бишь пункций, я и писать тут не хочу, настолько это для меня стало обыденным явлением. Почему-то каждый невропатолог считал своим долгом проделать эту процедуру, являющуюся диагностической, а не лечебной, как будто диагноз мой засекречен. А вот кислородная пункция запомнилась мне на всю оставшуюся жизнь. Особенность ее в том, что в позвоночник, после изъятия части спино-мозговой жидкости, вводят кислород, светящийся на фотоснимке в рентгеновских лучах и позволяющий полнее диагностировать заболевание. Когда я получил из литрового шприца порцию кислорода, сознание мое сразу померкло: видимо, избыточное давление по позвоночному столбу передалось в черепную коробку, что вызвало временное нарушение деятельности головного мозга. Сдавливаемый мозг вдруг начал выдавать ложную информацию. Мне тогда казалось, что ноги мои начинают надуваться, как майские воздушные шары под напором детских легких. О, да они уже как две хороших бочки, как железнодорожные цистерны, они заполнили собой всю комнату…. Тут в позвоночнике что-то булькнуло с треском, как будто лопнул большой мыльный пузырь, и все стало на свои места. Ноги стали нормальными, саднила только поясница, когда сноровистые руки санитаров перекладывали мое безвольное тело с операционного стола на каталку.
Я всегда слыл убежденным атеистом и несколько пренебрежительно и снисходительно относился к верующим. Изучив историю, происхождение религий и верований, еще в юношеские годы понял, что все “священные” истории, положенные в основу религиозных постулатов — философские сочинения человечества, заключенные жречеством в рамки тех или иных верований. Казалось бы, это очевидно. Но почему тогда подавляющее число людей на Земле верующие? Почему миллиарды думают, что Всевышний есть, и только я один, умник, решил наоборот? Теперь у меня появилось время подумать и порассуждать на эту тему. Почему люди веруют? Почему вера так живуча? Очевидно, что люди ощущают на себе, своих судьбах воздействие не открытых человечеством, но наглядных законов человеческого сосуществования. Когда зло неизбежно наказывается в конечном итоге, а добро возвышает человека в нашей с виду хаотичной и непоследовательной жизни. Вера живуча и почитаема, потому что философские заветы людского бытия неоднократно подкреплялись и подтверждались событиями нашей жизни, изломами наших судеб. Может, и мне эта болезнь послана свыше? Может, я заслужил наказание за свои деяния? Что ж, я пройду и это испытание и пронесу по жизни свой крест до конца, как бы ни давил он своей тяжестью на спину и не саднило от его неструганной поверхности плечо.
На дворе давно стемнело. Сквозь разогнанные ветром тучи в мое окно приветливо заглядывает месяц. Мы уже поужинали. Жена присела ко мне в изголовье кровати, положила себе на колени мою голову. Руки ее непроизвольно перебирают мои волосы. Она устала за день и думает о чем-то своем. Прибегает дочка и устраивается у меня в ногах. Наступают тишина и покой. “Папа, а правда, когда у тебя ножки начнут ходить, ты мне купишь настоящую куклу Барби?” — нарушает тишину моя мечтательница — дочурка. “Правда, доченька, правда”. Она успокаивается и засыпает. Тихонечко засопел уже носик, и начали причмокивать пухлые губки, ножки ее слегка подергиваются во сне. Наверное, ей снится кукла Барби с длинными золотыми локонами волос. Вот и еще один день прошел, такой похожий на многие другие. Месяц скатился куда-то по небосклону, освободив место Млечному пути. Мириады звезд засверкали в моем окне. Как велик мир, в очередной раз восхищаюсь я. И все мои беды и заботы кажутся такой несущественной мелочью по сравнению с этим дивным и непознанным таинством природы.