Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2002
Возможен своего рода читательский героизм. “От пяти до десяти ежедневных газет со всеми их приложениями; все приличные еженедельники в обложках и без; минимум десять ежемесячных литературных и окололитературных журналов”, сотню книг в месяц, обновления 10—15 сайтов, рукописи… А потом три “колонки” в неделю (одну в газету и две в интернет-журнал) и от одной до трех статей в месяц для журнала. “Каторга и конвейер”, они же естественный образ жизни. Но должен же кто-то следить за общей картиной (и противостоять нарциссизму прессы, где автор порой себя не слышит, не то что других). Для чего иногда нужно немалое любопытство, перевешивающее недвусмысленные предупреждения текста о пошлости или глупости.
Порой заметки Агеева в газете напоминают стихи Л. С. Рубинштейна. Блестящий выбор коротких фрагментов текста, которые сами за себя почти все говорят. Видно, как в проектах по “созданию активного литературного пространства” “лирика быстро обращается в подобие бизнес-плана”. А философ, пользуясь сложившимся на рационалистическом Западе философским языком, со множеством ссылок на западных же авторов, старается доказать, что высшее средоточие смыслов и ценностей — Православная церковь. “Русскому патриоту непременно нужно сослаться на мнение ученого немца: так надежнее”. Порой хватает одной-двух реплик внимательного человека. Пишут об “истинном консерватизме”? Но “наша “данность” есть гремучая смесь бюрократического социализма и дикого капитализма… что именно предлагается “уважать” и, стало быть, “консервировать”?” А разрушенную традицию можно только попытаться реставрировать, и не утопия ли это в новых обстоятельствах? Ревнительница крестьянских традиций говорит, что программы сексуального просвещения нарушают “тайну родительской спальни”? Агеев предлагает сходить “в какой-нибудь музей крестьянского быта и попросить показать, где же это в русской избе была таинственная “родительская спальня”…”
Редкое умение идти против течения. “Ласковым теленком, который всех маток сосет, вроде бы никогда не был”. Оно так и есть, критика — с упоминанием конкретных имен и порой резкими, но аргументированными оценками. Отказ мифологизировать действительность — и чувствительность к языку, который это иногда делает. Трюки названий связали “войну” либо с “Великой Отечественной”, либо с “ядерной”. “Так и отпечаталось в сознании: война — это когда погибает двадцать—тридцать миллионов, а когда погибает десять—пятнадцать тысяч — это не война, а “конфликт” или “инцидент” — словом, совершеннейший пустяк, не стоящий общественной тревоги”. И “офицер КГБ” — уже в 70-е лишь одна из возможных профессий, хлопотная, но престижная, а не судьба и не тип личности. Есть конкретные люди и ситуации, о них и следует говорить.
Позиция — либерализм — заявлена и выдерживается чрезвычайно определенно. Против фундаментализма, не столько даже православного, сколько прячущегося за православие. “Дело женщины — рожать, долг нации — размножаться, блаженны нищие, ну и так далее…” Против любой риторики, псевдоправозащитной, забывающей, что права человека были раздавлены еще в независимой Ичкерии Дудаевым, и псевдодержавной, озабоченной местью и властью. Против моды на “империю”, противопоставления России Европе, ценностям свободной личности.
Государство, основанное на стра-
хе, — слабо. Необходимо полицентричное общество, равновесие сил, пусть не всегда близких лично автору (как Церковь), но не всеподавляющий неповоротливый монолит власти. Государст-
во — только механизм, менеджер, которого можно ценить или постараться уволить путем выборов, но которого совершенно незачем любить. И рутина общественных компромиссов милосерднее к человеку, чем попытки загнать всех в светлое будущее.
Человеку мир не должен ничего и не ждет его с распростертыми объятиями, надеяться можно только на себя. Необходимы активность и способность нести ответственность, понимать, что делаешь, самому разбираться “в собственных нравственных и духовных проблемах”, а не потреблять готовый идеологический продукт. А система образования по-прежнему истребляет индивидуализм и личную ответственность за себя, начиная с детского сада. И назвать себя “простым человеком” у нас до сих пор не жест самоуничижения, а скорее агрессия против “больно умного”, кто “высовывается”, “не такой, как все”. (И “простого человека” “выдумали и заставили зазвучать гордо потерявшие мужество индивидуалисты: Тургенев, Толстой, Достоевский…”)
Может быть, эти идеи не слишком новы, но очень разумны и, увы, не общеприняты, потому что для их принятия от человека требуется душевная сила и ответственность. И в публицистике, в отличие от литературы, хорошую мысль повторить не помешает, тем более что Агеев делает это с блеском и энергией.
Но порой возникает ощущение
упрощений. Агеев признается, что ему по душе “либеральная твердолобость” Бориса Парамонова, а всякая твердолобость видит обычно только одну сторону из многих. Герой Агеева — “профессиональный житель” — с четкой ориентацией в мире, стратегией и тактикой. Но ведь конечные цели часто неопределимы. И цели для человека, а не человек для цели — не только в общественной, но и в личной жизни. И “свое место” в экономической жизни может оказаться вовсе не своим в жизни эмоциональной, например. Интересно, что Агеев оговаривается: “С недавних пор эта устойчивая словесная формула — “искать свое место в жиз-
ни” — стала меня ужасно раздражать… Что же это за штука такая — “свое место”, которое непременно нужно либо найти, либо завоевать?” Да и есть ли оно вообще — это Богом или судьбой предопределенное место? Но оговорка эта — в другой статье…
“Свобода не для рабов и иждивенцев!”; “свобода — только для тех, кому она нужна. От остальных свободу нужно оберегать, как зеницу ока, иначе затопчут ее слабые ростки”. Государство должно “защищать свободу деятельного меньшинства от народа… который всегда готов “взять все и поделить””. “Можно понять, как бесят иждивенческие настроения большей части населения, умоляющего “государство вернуться на привычную роль ответчика за все, распределителя милости и немилости”. Как бесят самодовольство и нежелание меняться! “Наши люди с высшим образованием считают уровень своих знаний вполне достаточным (96%!)”. Но со времен либерализма начала XIX столетия выяснилось, что не все так просто, государство должно также и обеспечивать некоторое (разумеется, не абсолютное!) равенство возможностей на старте, и некоторую страховку для потерпевших неудачу, и некоторый уровень жизни для тех, чьи интересы лежат не в экономической сфере, а глав-
ное — следить за тем, чтобы свобода одного деятельного человека не уничтожила свободу другого. Агеев, скорее всего, это прекрасно знает — но не приносит ли в жертву “доходчивости” статьи?
Или Агеев очень серьезен? Есть ведь игра, движение к непредусмотренному или непонимаемому… В политике так нельзя, конечно, но политикой жизнь не исчерпывается. Или игры и без Агеева полно, да не той, не отталкивающейся от базы здравого смысла, а чистого надругательства над этой базой? И Агеев сам порой желает прорыва: “вот-вот писательница наберется мужества и скажет нечто, возносящее проблему над плоскостью, в которой ее обычно располагают. Ну, например, что читатели не нужны. Или, напротив, что литература не нужна”. Но, например, не особо заинтересованный в читателе, ориентированный на поиск новых путей, журнал “Комментарии” в сферу внимания Агеева не входит… “Вся поэзия, которая внимания достойна, проходит, слава богу, через руки журнальных редакторов (Агеев имеет в виду именно толстые журналы — А.У.), прежде чем попасть в комаровский “Пушкинский фонд” или к Руслану Элинину”. Но все-таки и у “Нового мира”, и у “Пушкинского фонда” есть определенные позиции, которым, например, Станислав Львовский, Мария Максимова, Александр Скидан едва ли будут удовлетворять… Это не плохо, просто это чуть сложнее…
Кстати, статьи Агеева в интернетном “Русском журнале” менее центрированы. Это скорее скольжение. От шорт-листа премии “Национальный бестселлер” к “классику либеральной мысли” Исайе Берлину. Томас Манн и Александр Межиров, клуб ОГИ, тошнота и тоска от премиальных списков, “музыкальная дорожка” из “Битлз” и “Джетро Талл”… Раскопки в слежавшихся пластах личной библиотеки (рай у Агеева, видимо, такой же, что и у Борхеса: “полное блаженство я испытывал аспирантом первого-второго курса, сидючи в Ленинской и заказывая что душа пожелает”). От Кюстина к Герцену, от Герцена к российскому “Уложению о наказаниях уголовных и исправительных”… Какого-то читателя/посетителя сайта это растекание по древу — эпос ежедневного существования литератора могут привлечь близостью к его собственному повседневному опыту, какого-то именно эта близость, наоборот, отвлечет от чтения. Но, во всяком случае, безоговорочному либералу тоже ничто человеческое не чуждо.
А. Л. Агеев. Газета, глянец, интернет. М.: Новое литературное обозрение, 2001.