О поэзии Кирилла Медведева
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2002
Первое впечатление от стихов Кирилла Медведева — причем не только мое, а довольно общее впечатление — это хорошо, но не очень понятно, почему это стихи. И далее — душеспасительное рассуждение в такой примерно интонации: ну ведь это неважно, как именно назвать; дело не в номинации. Главное, что хорошо, что воздействует. На ум и на сердце. И если обо мне говорить — тексты (пока пусть так) Медведева привлекли внимание; серия поэтических портретов в журнале как бы заявлена. Почему бы не скрестить приятное с полезным? Благо сам автор позиционирует (такое вот модное ныне слово) свои произведения как стихи, а нам нет резона с ним спорить. Как называется блюдо — второстепенно, главное — чтоб съедобно. И — см. выше.
Почему хорошо = как именно воздействует? Что ж, попытаюсь рассказать по порядку.
Традиционно мы воспринимаем стихотворение как высказывание лирического героя, а стихотворение, явно тяготеющее к современным формам выражения, скажем, свободное от строгого метра и рифмы, — как высказывание своеобразного одинокого лирического героя, душеприказчика мертвого автора. Мы ждем момента, когда это высказывание вдруг пересечет границы обыденности, путем гиперболы, гротеска плавно выйдет в некую буквальную невозможность, а сам герой превратится в персонажа, в мультипликационную фигурку. Может быть, создание этой фигурки — смешной или трогательной — и есть одна из центральных задач современной поэзии. Так вот — у Медведева никакая фигурка не отслаивается от автора. И где-то после первой трети стихотворения мы понимаем, что находимся внутри настоящего лирического монолога. При этом абсолютная достоверность деталей, презрение к вымыслу оставляет (лично в моей памяти) лишь два маяка-ориентира: поэзию Мандельштама и эссеистику Розанова.
Заметим для начала, что образцы прозы на ум не приходят.
И уже вместе с автором (= настоящим лирическим героем; различия между ними вполне укладываются в рамки вообще нетождественности человека себе — он слишком сложен для простой идентификации) мы совершаем некое путешествие. Внутрь глобальной проблемы, которая становится вдруг мощнейшей личной встряской. Или наоборот — внутрь личного переживания, которое обобщается до мировоззрения.
Автор, кажется, имеет визу, с помощью которой пересекает по меньшей мере две строго охраняемые границы: между собой и другими и между чувством и мыслью. Эти степени свободы наводят на воспоминания о Ходасевиче и Заболоцком. Заметим на полях, что ассоциации теперь уже чисто поэтические.
Разделаемся с Розановым. Сама пластика розановского письма предполагает сиюминутную вовлеченность в тему, взвинченность, азарт, полемическую неуравновешенность. Розанов как бы возгоняет температуру пера, иначе ему сейчас нечего сказать. Точнее, то, что ему есть сказать, недостаточно сплетено с моментом “сейчас”. Розанов, по-моему, не верит в то, что уже обдуманный, прочувствованный, сложившийся в памяти материал может сохранять собственную температуру. Он не записывает, а пишет. Мандельштам, Ходасевич, Заболоцкий — все же записывают готовые стихи. Вызревшие внутри. Стихотворения Медведева настолько длинные, что, может быть, не вызревают до окончательной словесной точности, обретают ее на бумаге. Но принцип их создания явно стихотворный: с начала и до конца они существуют в некоей цельности и одновременности. Сочленение мыслей, образов, ассоциаций — мгновенное. Их развертка на лист занимает пространство, в основном — вертикаль. Но время норовит свернуться обратно — в момент.
тогда же я подумал о том, почему дети не боятся смерти — им кажется, что умирать они будут совсем другими; я думаю, они считают, что все в них к тому времени уже будет другое и поэтому это уже будут как бы не они — (я помню по себе: когда я был маленький, мне казалось что, когда я буду умирать, то у меня все будет уже другое и это уже буду вроде бы не я, поэтому мне в том виде, в котором я сейчас есть бояться нечего) детям кажется что в том виде в котором они сейчас есть они будут жить вечно
Постепенно (как, может быть, вы уже заметили) мои мысли относительно стихотворений Кирилла Медведева приняли совершенно иное направление, нежели то, что я задал им вначале. Вместо того, чтобы рассуждать о хороших текстах (стихах — не стихах, все равно), я стал убеждаться в том, что передо мной самые настоящие стихи. И по мере того, как мои убеждения принимали более или менее внятные словесные формы, качество текста проступало между строк, как побочный эффект.
Как ни странно, поэзия Кирилла Медведева хороша именно потому, что
она — поэзия. А хороших текстов, может быть, вообще не существует.
Для начала я нашел у Медведева несколько фрагментов, поэтическая принадлежность которых несомненна — ну хотя бы для тех, кто воспринимает лианозовскую школу, Сатуновского. Например –
статью моего знакомого миши опубликовали в журнале афиша под чужим именем объединив ее со статьей какой-то девицы (правда с его согласия) а когда миша послал туда е-mail в котором спросил не полагается ли ему какой-нибудь гонорар за эту статью, то из этого журнала ему прислали ответ
Я уверен в том, что друга действительно зовут Миша. То есть невольные рифмы, обрамляющие этот фрагмент в начале и в конце, нащупаны, как это ни высокопарно прозвучит, самой жизнью. Не будем зацикливаться на рифме. Внимательный взгляд находит в медведевских стихотворениях весь версификационный арсенал — повторы, аллитерации, возвращения, отступления — но как бы в растворе, неявно. Вот, скажем, вполне традиционный кино-поэтический образ:
мне очень нравится когда несколько подворотен идут подряд, одна за другой, образуя тем самым своего рода тоннель из подворотен; я знаю одно место на смоленском бульваре, где пять идущих одна за другой подворотен, арок образуют очень длинный проход; это удивительно;
или:
впрочем, некоторые, я думаю, еще родят — от обреченности, для того чтобы избавиться от внутренней пустоты, хотя я думаю, что вряд ли им удастся таким образом избавиться от этой давящей пустоты, ничтожности; дым и хаос, только тяжелый бурлящий дым, хаос, только никчемное бурление между ночными клубами, обувными магазинами, домом;
или:
болезнь; вся моя жизнь освещена болезнью; я вижу сейчас дома и деревья в ее сыроватом обморочном свете; когда я гуляю один по пустынным улицам или по проходным дворам (или по пустырям) меня преследует ее сывороточный запах; как и у многих у меня есть нереализованный замысел романа; это роман о человеке вся жизнь которого (как и вся моя жизнь) освещена болезнью.
Однако этот мой первый эксперимент был не решающим. Элементы стихосложения можно обнаружить и в хорошей прозе. И я представил себе второй эксперимент, о котором ехидно говорят противники верлибра. (Вообще-то я тоже противник верлибра, но вот в частности…) Перепишите, мол, это в строчку — и получится проза.
Я переписал. Это несложно было бы сделать (спасибо Биллу Гейтсу) и в натуре, но с меня хватило представления. Прозы из Медведева решительно не получилось. Если вытянуть его в строчку (пару раз я все-таки попробовал), слова начинают притягиваться и отталкиваться, вынуждая самовольного редактора восстановить первоначальную вертикаль. То есть, металл помнит не только температуру, но и форму, восстанавливая импульсную, поэтическую структуру.
я думаю, что древней, мигрирующей, первобытной и какой-то текучей сути таких историй хорошо соответствуют определения вроде больная раковина, больная жемчужина, странный, имеющий форму завитой в спираль больной жемчужины мозг
Попробуйте вытянуть в строчку написанное чуть выше или чуть ниже — и вы меня поймете. По крайней мере, действительно получается совсем иначе. И хуже.
а я слушал все это и меня колотило, меня всего трясло от бессилия, беспомощности и невозможности никого утешить и никому помочь — ни ей, ни себе, и ни ему — ее мужу — в первую очередь.
Но все эти опыты не имели для меня решающего значения. И тогда я поставил еще один, потребовавший от меня всей моей фантазии целиком.
Сойдемся на том, что метр и рифма — не корневые признаки поэтического текста, а лишь его оперение. Как медведь в перьях не становится птицей, так и нечто, снабженное метром и рифмой, становится лишь рифмованным нечто. В лучшем случае, статьей в стихах или рассказом в стихах, если уже были статьей или рассказом. Подытожим, что метр и рифма не добавляют поэтического содержания к исходнику, а лишь помогают его выявить, как фермент помогает пищеварению.
Так вот, стихи Кирилла Медведева, мысленно транспонированные в традиционную силлаботонику, становятся стопроцентными, сверкающими стихами. Стало быть, они были ими с самого начала.
Этот третий эксперимент трудновато развернуть лицом к читателю. Хотя…
Кирилл Медведев:
и вот сейчас проходя мимо того места я почувствовал эту пустоту надвинувшуюся на меня оттуда, я ощутил какую-то завораживающую брешь на месте деревьев, и в этот момент я очень ясно представил себе деревья, которые были на ее месте, и на которые я не обращал внимания когда ходил мимо
Иван Елагин:
Здесь дом стоял. И тополь был. Ни дома, Ни тополя. Но вдруг над головой Я ощутил присутствие объема, Что комнатою звался угловой. В пустом пространстве делая отметки, Я мысленно ее воссоздаю, Здесь дом стоял, и тополь был, и ветки Протягивались в комнату мою.
Конечно, независимо записанные произведения не могут совпасть по содержанию совершенно точно. Но — вы почувствовали? И не случайно Кирилл Медведев попадает в самое лирическое по интонации и — скажем прямо — лучшее стихотворение Ивана Елагина. Иное бы нас не убедило.
Мысленно добавили, мысленно вычли. Хорошо. А есть ли повод у Медведева отказаться от традиционной формы? Допустим, он говорит то же, но иначе. А зачем тогда иначе?
Ответ банален: затем, что не то же. Немного больше. Форма свободного стиха позволяет ему разворачивать мысль на один оборот дальше. Попадать в такую форму обобщения, которая почти недоступна в традиционном стихе.
Звучит сомнительно. Что же там недоступно? Проще предъявить. Концовка того же стихотворения, про вырубленные деревья.
после этого переживания связанного с пустотой, открывшейся мне на месте вырубленных монахами деревьев я, как мне кажется, довольно хорошо понял смысл пустоты
Уточню, что именно мне здесь кажется глубоко индивидуальным и новаторским. На грани тавтологии: индивидуальная, глубоко частная интонация. А лучшее традиционное стихотворение как бы подхватывает обертона некоего надмирного гула, обогащается ими. Это плохо? Это хорошо, но не нужно Кириллу Медведеву.
Не принято писать об авторах, еще не выпустивших первой книги. Не принято хвалить себя. Но мне как раз приятно, что эта статья (если вы ее читаете) доходит до вас примерно одновременно с книгой Кирилла Медведева (издательский проект О.Г.И.) — плюс-минус месяц (если с книгой, конечно, все в порядке). Мне хотелось бы нарушить порочную систему запаздывания критического высказывания. Дважды написав о любимых мной, но уже и без того статусных авторах, теперь мне хотелось бы рассказать вам действительно что-то новое. Дай Бог, чтобы удалось.
И последнее. Отрывки из стихотворений Кирилла, процитированные мной, умеренно иллюстративны. Умеренно потому, что я подбирал их не как иллюстрации к собственным рассуждениям, а по вкусу. Мне очень нравятся эти фрагменты. При таком подходе неминуемо должны были остаться отчеркнутые места, не пригодившиеся в теле статьи. Давайте напечатаем их без повода, потому что они сами себе повод.
я подумал о родителях которые запрещали мне дружить с сашей потому что считали что он плохо на меня влияет; я думаю что он на самом деле хорошо на меня влиял; я сейчас подумал о третьеклассниках (об этих маленьких уродиках) ревнивых до безобразия и о том что родители (милые идиоты) почему-то уверены что кто-то может растлить их драгоценного выродка лучше чем они сами саша стал актером там были эти жирные тетки в цветных распахивающихся халатах, мужики в тренировочных лежащие под машинами и всегда было включено радио или магнитофон чаще радио (кстати у меня есть сосед года на три младше меня у него есть машина и он теперь тоже часто ложится под нее и начинает чинить и при этом заводит радио или магнитофон — удивительно все-таки как все эти привычки передаются) мне кажется что самые важные подробности откладываются у человека в памяти и там спрессовываются в какой-то особый событийный фермент (который кстати я думаю и есть та самая пленочка которая начинает раскручиваться перед смертью) мне кажется что у всех по-настоящему важных впечатлений (у страха, например, у восторга или у любви) нет и не может быть никаких документальных свидетельств
Согласно Адамовичу, всякая поэзия невозможна. Скажем больше, всякая поэзия невозможна по-своему и стремится в направлении своей собственной невозможности. Мне кажется, в последнем процитированном фрагменте Кирилл Медведев пишет о невозможности поэзии как он ее понимает и чувствует. И, наверное, его стихи — самая близкая материя к пресловутому событийному ферменту, или, как привычнее для нас прозвучит, документальному свидетельству — страха, восторга, любви…