Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2002
Она из глины и мела,
она из дерьма и мыла
людей не могла лепить —
и любить не умела,
а просто любила
всех, кто был под рукой
и всех, кто был на другой
планете.
Текст довольно плотно насыщен скрытыми цитатами — точнее, отзвуками. Кроме отзвука очевидного, из Новеллы Матвеевой (“Я леплю из пластилина…”), здесь есть и менее очевидный — из раннего Бродского: “И не сеяли хлеба. / Никогда не сеяли хлеба” (“Еврейское кладбище около Ленинграда”). Отзвуков хватает, но текст не литературный, а почти дневниковый. Отзвуки — не главное: просто, когда подбираешь песенку-для-себя, в ход может пойти многое, оно собирается в звуковую волну. Вот так и колеблется поэтика Ефремова: между откровенной до неловкости беседой — и песенкой.1
Неловкость возникает не только в случаях полной откровенности — как будто оказался невольным свидетелем очень доверительного разговора, — но, к сожалению, еще и в тех случаях, когда временами Ефремов пускается в самооправдания. Причем оправдывается он не перед читателем, а перед самим собой: его самооправдание — тоже дневниковое.
Конечно, стоит оговорить, что речь идет не о самом Ефремове, а о героях его стихотворений. Но герои — или один герой — часто нарушают дистанцию. Читатель присутствует при рождении персонажа под пальцами или из голоса автора. Персонаж рождается из импровизации, в которой могут быть использованы, как музыкальные инструменты и подручный материал, аллюзии и жизненные, и литературные. В результате стихотворение становится немного похоже на импровизированную аппликацию.
Более точными, не нуждающимися в объяснениях, выглядят такие тексты Ефремова, в которых нет оглядки на прошлое — соответственно нет и стремления оправдаться. В которых есть вдох — и все начинается вновь сначала без всякой надежды и безнадежности. Впрочем, здесь важно не только слово “сначала”, но и слово “вновь”.
а верные боги
в ночи не расстались с тобой
и к спящему не были строги
но раз ты проснулся — вставай
(“1988”)
Пожалуй, самое устойчивое чувство героев Ефремова — что любое сближение с человеком вообще и с женщиной в особенности содержит зерно расставания и отчуждения. Острое чувство пронзает в такие минуты: человек лелеет свое отчуждение и в то же время старается успокоить другого человека, к которому он почувствовал влечение, найти для этого другого место во вселенной.
Я-то думал: мы боги,
мы можем испытывать себя и других,
соблазнять и калечить ближних,
а после собираться за новогодним столом
и говорить комплименты друг другу.
Мы очень обыкновенные люди.
С нами надо поосторожней.
Это — из стихотворения “О любви” (опять же можно вспомнить Чехова, но не обязательно и не принципиально), — кажется, одного из лучших в книге. В нем самооправдания нет и быть не может. В нем горести и воспоминания живут в настоящем времени, но не омертвляют его, а сами раскрываются и становятся осмысленными и таинственными.
Как быстро стемнело!
Видно, гость мой ушел, не дослушав.
Хорошо бы теперь
лечь и спокойно уснуть,
и увидеть во сне
какой-нибудь удивительный гол:
его забивает Давид Кипиани,
потом он вприпрыжку бежит
к середине поля,
молодой и счастливый,
как все мы когда-то.
(Не могу удержаться от странного сравнения: по эмоциональной точности и боли пережитого одиночества это большое стихотворение напоминает поэму совсем, совсем другого автора — “Бог, смерть и геморрой” Александра Бренера. Кстати, ведь и эта поэма была опубликована как приложение к дневнику — в книге “Обоссанный пистолет”.)
Один из главных сюжетов книги жест-ко сформулирован в строках “Даже смерть / не обходится без репетиций”. Этот сюжет — переживание того, что именно в настоящий момент сосуществуют предчувствие смерти, ощущение, что рай и ад — рядом и что человек не может их ни с кем разделить, — но одновременно это присутствие чувствуют многие люди, разбросанные в пространстве.
Я блажь хотел оплатить блаженством:
на дне фонтана столько монет!
Но в мире божественном, в мире
женском
верности нету, измены нет.
А где там первая, где вторая, —
пусть по местам расставляет тот,
кто вечно стучится в ворота рая.
У рая нет никаких ворот.
Насчет “верности нету, измены
нет” — это не так. Не вообще “не так”, а в мире Ефремова; точнее, они, верность и измена, ненадежны и не помогают ничего понять. Герой Ефремова так ощущает то, что происходит с ним и с другими. Верности вообще нету, измены нету, хочется верить, что все происходит здесь — и нет “никаких ворот”. От безответственности спасает язвительное отношение автора к самому себе и ощущение того, что, хотя ворот и нету, рай только изредка является челове-
ку — да и то вместе с горечью. Что он только в этой горечи и ощутим.
Может быть, здесь сказывается не только личный опыт, но и традиция польской поэзии XIX—ХХ веков, вообще, кажется, повлиявшей на Ефремова. Георгий Ефремов живет в Литве и уже довольно давно является основным переводчиком современной литовской поэзии на русский язык. Переводит поэтов разных поколений — к счастью, в Литве с поэзией сейчас хорошо: Марцелиюс Мартинайтис, Айдас Марченас, Мариус Бурокас… Собственные стихи Ефремова публикуются нечасто — выходили они в альманахе “Весть”, в “Дружбе народов” и некоторых других журналах. Несколько обидно, что книга вышла таким небольшим тиражом (300 экз.), который явно не доедет ни до Москвы, ни до Петербурга. Но в то же время что-то в этом есть соответствующее поэтике Ефремова: это дневниковые намеки, заметки и песенки для близких друзей. Все же будем надеяться, что со временем сборник новых текстов Ефремова выйдет в России и несколько бoльшим тиражом.
1 Поэтому сложно говорить о художественном языке Ефремова. Например, неожи-данная для современного автора склонность к текстам с рефренами-“припевами” у Ефремова напоминает одновременно барда Михаила Щербакова и выдающегося польского поэта XIX века Циприана Норвида — приблизительно в равной степени.
Георгий Ефремов. Не надо справедливости. Достучаться до рая и др. Стихотворения. Вильнюс, 2002.