Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2002
Одно из самых значительных литературных событий 2002 года — выход книги легендарного московского писателя Павла Улитина “Разговор о рыбе” (подготовка текста И. Ахметьева, комментарии М. Айзенберга, И. Ахметьева, Л. Улитиной при участии А. Ожиганова), и встык — публикация в “Митином журнале” другой работы Улитина, “Ворота Кавказа” (публикация Л. Улитиной и М. Айзенберга, подготовка текста А. Глаголева и Д. Кузьмина, комментарии Л. Улитиной, М. Нилина, Д. Кузьмина)1. Улитин — фигура в отечественной словесности необычная, одинокая, и начинать разговор о его писаниях трудно. Трудно подобрать, найти нужные слова. Вот и слово “писания” здесь не подходит, но как сказать иначе? Творчество Павла Улитина? Отталкивает излишняя приподнятость. Проза Павла Улитина? Да, это, конечно, проза, замечательная проза, что ничего не объясняет. Литература Павла Улитина? Громко, очень громко звучит. Всё-таки “писа-
ния” — лучше всего, потому что Павел Улитин был писатель, т.е. человек пишущий. В энциклопедиях так и будет сказано: Улитин Павел Павлович (1918 — 1986), писатель, — но начинать разговор надо с биографии, так как биография Улитина в значительной степени определила стилистику его произведений. И здесь важна не вся биография, а определяющие точки судьбы, где происходили наиболее болезненные столкновения человека с миром.
Точка первая — учеба в ИФЛИ, участие в подпольной Ленинской партии и арест в 1938 году; через год его, искалеченного, выпустили умирать; он выжил. Точка вторая — второй арест, в 1951 году, и несколько лет, проведенных в тюремной психбольнице. Наконец, последняя точка — 1962 год, обыск и изъятие рукописей. Обо всем этом можно прочесть в статье Зиновия Зиника “Приветствую ваш неуспех”, напечатанной в книге в качестве предисловия, или в статье Михаила Айзенберга “Знаки припоминания” (в книге “Взгляд на свободного художника”). Очевидно, что литератор с подобной биографией мог избрать путь активного сопротивления режиму; Улитин скрылся бегством, он сбежал в свободу письма. Его тексты — это вязь, узор, словесное кружево, сотканное из автобиографических подробностей и цитат, из аллюзий и намеков, из реплик и стенограмм разговоров (он постоянно конспектировал беседы с друзьями). Свободно владея несколькими языками (английским, немецким, французским), Улитин выписывал цитаты из прочитанных иноязычных книг, и сам писал по-английски, иногда вставляя в английские отрывки немецкие слова. Он пробегал вдоль прочитанных романов, он цитировал стихи, он увлекался и увлекал за собой уже собственных читателей, но не навязывал им ни себя, ни свою точку зрения. Он прятался среди цитат, одновременно присваивая себе чужие голоса, голоса современников и голоса предшественников. “Вся наша жизнь похожа на выписки из библиотечных книг. Были цитаты, выписывать было интересно. Когда-то” (“Ворота Кавказа”).
Что получалось в результате? Возможно, по справедливому замечанию Михаила Айзенберга, “поток сознания”, возможно, что-то другое. Текст превращался в воздух, потому что воздух нельзя поймать. Воздух писания был необходим Улитину, чтобы жить. Он искал и находил “точные слова”, когда их не было, писал о том, что слова не приходят. — “Нет этого ощущения полета. Крылья опять сломались”; “И лучше случайные слова, чем никаких” (“Разговор о рыбе”). Главное было — не останавливаться, не прекращать движения, не выпадать из ритма.
В поиске слов, в поиске интонации, в “заботе о голосе” заключался нерв литературной работы (если жизнь можно назвать работой) Павла Улитина. И в то же самое время создается впечатление, что, заботясь о слове, о звуке, он старался уйти от определенного, фиксируемого, единственного смысла. Называя черное черным, он тут же воспроизводил чужие мнения. Он укрывался в шуме голосов. В текстах Улитина удивительным образом сочетались стремление к авторской анонимности и “накал вокруг чувства слова”, открытость и герметичность, разговорные интонации и интеллектуальная напряженность. Удивительнее всего, что эта проза вообще существовала. Кажется, Улитин вполне осознавал уникальность своего положения, и отсюда чувство, что жить и мыслить осталось “считанные дни” и надо успеть высказаться, успеть написать свои книги.
Сегодня чтение Улитина вызывает множество вопросов.
Например, кому адресованы эти тексты? Зиновий Зиник пишет, что читатели Улитина и его персонажи (т.е. те реальные люди, чьи слова он записывал и использовал) совпадают, что Улитин рассчитывал на их реакцию, на их отклик, на их знание упоминаемых обстоятельств. И характерно, что и Зиник, и Айзенберг с Улитиным были близко знакомы. А что достается читателям нынешним, лично автора не знавшим? Что, кроме звука и интонации? Думается, в первую оче-
редь — тот самый “шум времени”, слова, голоса, мысли, фразы, этот шум образующие. В “Разговоре о рыбе” в центре быт московской интеллигенции, темы, обсуждавшиеся интеллигенцией в 1966 году: публикация повестей Катаева в “Новом мире”, процесс Синявского и Даниэля, новые западные фильмы. То есть Улитин писал не об этом, Улитин это упоминал, но сейчас, даже приблизительно зная контекст, по улитинским упоминаниям можно восстановить целое, — не в его полновесной тяжести, а в музыкальном скользящем звучании. Можно почувствовать время.
Время превращается в пространство, и в этом пространстве читатель блуждает вслед за Павлом Улитиным, по следам его воспоминаний. И чтобы не заблудиться в темноте (а тексты Улитина темны, непрозрачны), автор расставляет вешки, маячки, развешивает фона-
рики — в качестве таковых могут использоваться повторяющиеся фразы, мотивы, цитаты, известные и неизвестные персонажи, вытягивающие за собой клубок ассоциаций. Образуется, по определению самого Улитина, “скрытый сюжет”. Он может быть более или менее очевидным — так, в “Воротах Кавказа” часто упоминаются деятели 20-х годов (например, Лариса Рейснер), в тексте значительное место занимают эпизоды, связанные с детством автора, прошедшем в донской станице и в Ростове-на-Дону (именно этот город называли воротами Кавказа). “Разговор о рыбе” — книга максимально герметичная: Улитин постоянно возвращается к ифлийской юности, размышляет о природе слова, о принципах своего письма, о литературе, цитирует роман Ричарда Олдингтона “Смерть героя”, но прочерченная нить не слишком отчетлива, о ней можно лишь догадываться. Улитина интересует столкновение прошлого с настоящим, интересуют осколки памяти, не образующие картину, но лишь намекающие на ее существование. Впрочем, иногда кажется, что проза Улитина вообще не предполагает дешифровки и ее надо воспринимать максимально непосредственно, отдаваясь интонации, речевому по-
току — или уж комментировать каждую строку, и тогда явится на свет железобетонная конструкция, способная уничтожить художественный эффект.
Другой вопрос: как соотносятся в книгах Улитина фрагмент и целое. Единицей текста для Улитина была страница. Он печатал страницы на машинке и составлял из них книгу, собственноручно переплетая, — публикаторы “Разговора о рыбе” бережно воспроизвели внеш-ний вид этих машинописных листов. Страница представляла собой законченное произведение, словесное и визуальное, книга являлась не просто механическим соединением страничек, отпечатанных за какой-то временной период, в книге присутствовал тот самый “скрытый сюжет”, но и книга была лишь фрагментом. Фрагментом всего корпуса текстов, написанных автором. “Пишется только один рассказ. Длинный, нудный, нескончаемый рассказ о том, как и почему не был написан рассказ” (“Разговор о рыбе”). Или, как было сказано в другом тексте, “Ворота Кавказа”: “Если это можно считать пояснениями, то надо прочитать контекст. Можно считать за один абзац эту и каждую переплетную тетрадь…”
Еще одна проблема — связь Улитина с современной литературой. Стоит всмотреться, и сразу видна близость его к поэтам лианозовской группы, и в первую очередь к Яну Сатуновскому и Всеволоду Некрасову. На основании опубликованных текстов нельзя сказать, знал ли Улитин стихи этих авторов, но понятно, что они пребывали в схожем литературном и психологическом состоянии. В 50-х годах неожиданно оказалось, что старый поэтический язык болен, что поэзия находится в ситуации “после Освенцима”, что писать как раньше невозможно. Лианозовцы пришли к отрицанию специфического “поэтического языка”, противопоставляя ему живую и свободную речь. Но и речь была под подозрением; позже Всеволод Некрасов сформулировал: “речь осрамилась, идеологизировалась, но изживать это должна сама” (здесь и далее цитирую по книге Анны Журавлевой и Всеволода Некрасова “Пакет”). Поэты искали и находили непораженные участки речи, непораженные слова. Та же задача — очистить речь от идеологии — стояла перед Павлом Улитиным, и он обнаружил пространство неидеологической речи в частной жизни, в приватных, случайных разговорах. Если, например, Ян Сатуновский выхватывал речевые отрывки и, как энтомолог бабочку, пришпиливал их к бумаге, то Улитин из чужих и своих фраз и реплик, из цитат составлял сложные композиции, прошитые сквозными мотивами. Он называл свою прозу абстрактной и, вероятно, использовал отрывок, как художник-абстракционист использует пятно или линию.
Работа с чужой речью, с цитатами, сталкивание в тексте различных языков сближают Улитина с концептуалистами. Как и концептуалисты, Павел Улитин выявлял относительность любого языка, как и концептуалисты, он оборачивал текст ситуацией, и, скажем, когда Всеволод Некрасов пишет, что у концептуалистов “языком искусства становится самый обычный опыт повседневного существования, общения и поведения”, — то это относится и к Улитину. Но концептуализм чреват опасностью: если все языки относительны, то однажды может так случиться, что высказывание станет в принципе невозможным — какая разница, говорить или не говорить, раз любое высказывание утрачивает смысл и значимость, превращаясь в демонстрацию этой самой относительности. (Речь в данном случае идет о доведенной до логического финала тенденции; творчество поэтов-концептуалистов сложнее и разнообразнее. И сложнее, и разнообразнее индивидуальные поэтики концептуалистов.) Сейчас воздействие концептуализма на литературу вполне четко осознано, и поэты стремятся к его преодолению — см. статью Дмитрия Кузьмина “Постконцептуализм” (НЛО, 2001, № 50). Улитин задолго до дня сегодняшнего показал возможность выхода за пределы концептуалистской эстетики — путем активного включения в текст автобиографических мотивов, путем лирического переживания действительности и слова. Еще до концептуалистов Павел Улитин исследовал пограничную полосу между литературой и жизнью с той разницей, что эта полоса реально пересекала, рассекала его собственную жизнь.
Писатель для писателей, чье влияние скажется в литературе, и, надо полагать, в недалеком будущем, сам Улитин оказывается вне рамок и школ — одновременно и лианозовец без Лианозова, и концептуалист без концептуализма, и кто-то еще. Читая любые его произведения, испытываешь необычайное ощущение освобождения — как будто с сознания, с души слетают скрепы. Рождается чувство полета. Освободившись, Улитин освобождает читателя. Странное ощущение — ухватиться не за что, не на что опереться (ведь нельзя опереться о воздух!), а от чтения не оторваться. С фотографии, напечатанной в книге, Павел Улитин смотрит грустно и чуть насмешливо, и кажется, что он всех обманул и вновь скрылся.
Павел Улитин. Разговор о рыбе. — М.: ОГИ, 2002. — 208 с.
Павел Улитин. Ворота Кавказа. — “Митин журнал”, 2002, № 60.
1 Первый текст датирован 1966 годом, второй, судя по всему, был написан в
1970-х.