Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2001
История самая пустячная — идет дядечка по городу Питеру, глазеет по сторонам. Мысли у него разные в голове. Увидел знакомые здания университета, вспомнилась студенческая юность, случаи всякие, девушки, друзья покойные. Вот так он идет, вспоминая, мысли в голове с одного на другое перепрыгивают, на полуслове обрываются. А потом ему надоело, влез в набитый трамвай и домой поехал. Такой вот роман — ничего не происходит, и название странное — “Нам целый мир чужбина”. А где там мир, где чужбина?
Да, ничего не происходит с героем на страницах романа и произойти не может. Потому что все — амбец, что могло, уже произошло, еще до того, раньше, в прошлой жизни, и ничего ни вернуть, ни поправить нельзя. Можно только жить дальше, не забивая голову тягостными воспоминаниями. В общем, стареющий циник идет по городу Питеру, глазеет на памятные по временам студенческой юности места, ностальгически вздыхает, немножко кается в отдельных своих поступках, временами впадает в сентиментальность, жалеет сгинувших друзей, злится, что в жизни ему не давали хода, а потом залезает в трамвай и уезжает.
Нет, нет и нет! Не об этом роман Александра Мелихова. Выкиньте из головы и Питер, и матмех ЛГУ, который Мелихов закончил в свое время, а в романе воспроизвел. Это детали. Потому что перед нами не автобиографический роман писателя Александра Мелихова, поданный в виде воспоминаний на ходу (хотя и он тоже), а роман о судьбе первого послевоенного поколения, тех, кто появился на свет между Победой и Оттепелью, кому сейчас пятьдесят плюс-минус несколько. Не всего, понятно, поколения, возрастной популяции, так сказать, а самой его активной и заметной части, традиционно именуемой научно-технической интеллигенцией, а по-казенному НТР (где “Р” не “революция”, а “работники”).
На предшествующие поколения, отцов и старших братьев, неизгладимую печать наложила война. Если не фронт, так голодное детство в тылу или — господи, пронеси! — в оккупации. Прибавьте к этому не менее голодные первые послевоенные годы и постоянный страх — сажать за колоски и анекдоты прекратили лишь после смерти отца народов. Вот из этих старших и вышли шестидесятники, с гневом и страстью вытравливавшие проклятое прошлое, с радостным восторгом встречавшие все новое и светлое.
Послевоенный подрост застал не хрущевскую оттепель, а кукурузу. В общем, в шестидесятники они не успели по молодости лет, а когда расселись по студенческим скамьям, время уже наступило брежневское. Космонавты летали в космос, плотины строились, телевизоры и холодильники становились обычными предметами домашнего обихода, масло в магазинах еще продавали без талонов, “Мастера и Маргариту” напечатали. Короче, будущее выглядело вполне привлекательно. Молодым, конечно, периодически пеняли: дескать, войны не знали, горя не хлебали, но они по этому поводу не комплексовали и усиленно тянулись к импортным культурным ценностям, будь то зарубежное кино, номера “Иностранки” или катушки записей “Битлз”. Горожане в первом, максимум во втором поколении, “кто не получил интеллигентность автоматически, по наследству, а из глубин простонародья высмотрел ее где-то в небесах и устремился к ней, упоительной легенде, жадно поглощая умные книги, умные разговоры, постановки, выставки…”
Герой Александра Мелихова, от лица которого ведется повествование, по-школьному — герой-рассказчик, профессор, доктор наук, безымянный, в сущности, человек, поскольку никто в мыслях не называет себя по имени и фамилии. Да и не важно его имя. Имя ему — легион, поскольку он типичен и обычен в свои пятьдесят, как всякий поживший и послуживший м.н.с., с.н.с., ведущий конструктор, завсектором, завлаб, завкафедрой и т.д., и т.п. Жизнь его давно обмяла и обломала, и сейчас, прогуливаясь “по местам былых сражений”, он с усмешкой вспоминает себя молодого. В его лексиконе напрочь отсутствуют знаковые эмблемы конца 60-х — мечта и идеалы. Теперь все это для него — фантом. “Думать, что человек живет для счастья, все равно, что верить, будто он ест для удовольствия, а не для того, чтобы не сдохнуть с голоду. “Так что, все творения человеческого духа — вся поэзия, все идеалы — не более чем мастурбация?” Нет, мастурбация только то, что не ведет к делу”.
С наивными иллюзиями молодости давно покончено, эта половина жизни ампутирована; “нет уж, я больше не искатель того, чего нет, мне нужна только реальность!” Но от воспоминаний никуда не деться, под сводами “Академички” сами по себе оживают тени старых друзей, и память услужливо, только расслабься и дозволь, мечет живые картинки. Тертый профессор с высоты себя нынешнего потешается над собой прежним. Все порывы юности — всего лишь душевная мастурбация и производные ее: М-культура, М-любовь и все такое прочее. Низкая реальность бойкими студентами игнорировалась, предпочтение отдавалось иллюзорному внутреннему миру. И жизнь жестоко посмеялась над поколением мечтателей, наивно верившим, что все пути открыты, каждый талант получит возможность развернуться в полную силу, и все вместе они создадут прекрас…
Александр Мелихов умеет оборвать мысль и фразу. У него полное взаимопонимание с читателем, поэтому не надо ничего разжевывать и объяснять. Зачем тянуть буквенный ряд, если все уже ясно. Послевоенное поколение жестоко просчиталось. Герой романа, талантливый математик, получив свободный диплом, оказался не у дел. К началу семидесятых евреев уже предпочитали не брать в серьезные фирмы, видя в них потенциальных беглецов на историческую родину, сиречь предателей Родины. Но и “подобранный” завкафедрой Орловым герой оказался на положении бедного родственника, которого держат в черном теле. И вот на этом эпизоде хотелось бы остановиться подробней.
Александр Мелихов обнажил то, мимо чего прошла публицистика. Видимо, только художественными средствами можно вскрыть главный порок, сгубивший отечественную науку, — клановость. Внешне кланы могут выглядеть национальными или земляческими — русскими, еврейскими, а в республиках и автономиях, соответственно, на основе титульной нации. Но принимают туда не по таланту и пятой графе, а по степени нужности и принадлежности к своим. Некоторым места гарантированы изначально, еще со студенческой скамьи. “Во время выборов комсомольского бюро, от которого я бежал, как от чесотки, они глумливо выкрикивали одним им ведомые имена своих корешей, ибо оказалось, все они окончили какую-то страшно престижную школу, годами поставлявшую матмеховские кадры. В итоге — гораздо менее разбитные, иной раз и симпатичные, но все-таки их люди оказывались всюду: в комсомоле, в стенгазете, в кураторах колхозной страды…” Если в пятидесятые, когда стремительно развивались новые отрасли: ракетостроение, электроника, реактивная авиация, атомная промышленность, талантливые и амбициозные молодые ученые делали столь же стремительную карьеру, то спустя двадцать лет они остепенились, а в науке и производстве все устаканилось. Время энтузиастов, готовых за одну идею ковать “щит Родины”, прошло. Теперь речь шла о квартирах, премиях, машинах и прочих дефицитах. Пригретый родственник ответственного деятеля мог принести “конторе” гораздо больше благ в форме жирного оборонного заказа, чем гений, сдвинутый на математических формулах. Гений обсчитывал задания, обрабатывал чужие диссертации и получал моральное удовлетворение. И его ни в коем случае нельзя было пускать наверх, чтоб не отбился от рук, не занял чужое нагретое местечко, не высветил бездарность руководства, не отхватил кусок “государыни”, причитающийся парторгу или начальнику снабжения. Дураков нет выращивать собственного могильщика. Именно к семидесятым сложилась советская система воспроизводства серости, безотказно действующая до сих пор и в чиновной среде, и на производстве, и в науке. Можете меня расстрелять, но большинство нынешних “оборонных” академиков — ни ухо, ни рыло в своих науках.
Герой романа не сразу, но расстался с внутренними фантомами. Реальность победила. В конечном счете, кроме долга перед наукой, есть еще долг перед семьей. На этом ломаются все. Герой перешел работать в другую фирму, где позарез требовался, нет, не математик, а специалист по отбояриванию от невыгодных и трудоемких техзаданий. Здесь он быстро наверстал упущенное — доктор, профессор, главный теоретик лакотряпочной отрасли. Какое-то время, впрочем, он еще хватался за себя прошлого, еще оставалась М-любовь. “Наш роман с Юлей — не роман, поэма — настаивался на ядах куда более утонченных: прикосновение к Науке, захватывающие препирательства о редких фильмах и книгах, ощущение избранности (моей — это и для нее было более чем упоительно)”. Долгое время это служило противовесом семейному долгу и черствой реальности.
Доктор, профессор, главный лакотряпочный теоретик. Пренебрежение к своим достижениям на периферии Науки, презрение к проходимцам, вытеснившим его на эту периферию. Защитная реакция, способ самосохранения. Перед поколением стоял выбор — приспособиться, вписаться или проваливать ко всем чертям. Из прошлого героя возникают фигуры сокурсников и коллег. “Теперь он уже давно в Израиле и, по слухам, ненавидит эту страну куда более люто, чем когда-то СССР, где он как-никак мог ощущать себя аристократом”. “…Женька, все старавшийся ухватить нахрапом. А ведь и Женькин след затерялся где-то в Штатах”. Этот женился на болгарке ради возможности когда-нибудь перебежать на Запад и сесть за руль подержанного авто. Одни нашли себе новый фантом — обетованное зарубежье, где, конечно же, все будет
о’кей. Другие вербовались на Диксон — высокомерие свободных романтиков. Удачно распределившиеся (есть допуск!) в атомный Саров (квартира, зарплата, перспектива) лежат в освинцованных гробах на режимном кладбище. И нашему герою, можно считать, крупно повезло в жизни. Главное, чтобы он сам так считал, признавая титулы-должности за успех и исполнение желаний.
Активные персонажи журнала “Юность” начала семидесятых заклеймили бы его как приспособленца, предавшего… Да он бы и сам так клеймил в те годы. И был бы целиком прав. Но сейчас, на грани веков, он более прав. Не за что его осуждать. Циник, прагматик, конформист, прожженный выжига? Полноте! Человек всего лишь принял морально-нравственные ценности современной цивилизации. Западной, естественно, поскольку наша российская цивилизация абсолютно несовременна. Союз Правых Сил недавно объявил конкурс на лучший киносценарий, защищающий фундаментальные либеральные ценности. Среди основополагающих пунктов — забота о семье и отказ от “…культа “непрактичности” как признака духовности”.
Но у героя, вроде бы полностью принявшего эти ценности, из глубин всколыхнувшейся души поднимаются и прорываются прежние чувства. Подспудно копившееся выплескивается. “Но только сегодня мне, старому потному дураку, открылось, что требовать от каждого реальных дел — та же пролетарская примитивность, желающая каждого поставить к станку. Соль соли земли — мастурбаторы, умеющие только чувствовать, только грезить, только благоговеть перед собственными фантомами — и тем зажигать и направлять сердца людей дела, которые без них передушили бы и себя, и друг друга. Творцы обольстительных фантазий создают образ мира, в котором можно — что бы вы думали? — жить”. Но жить приходится все-таки в реальности. Туда и возвращается наш герой в трамвае, набитом распаренными телами.
Кроме всего прочего, А. Мелихов своим романом лишний раз доказал, что реализм как творческий метод далеко не исчерпан. Поток мыслей и воспоминаний, умело направляемый авторским замыслом, дает необыкновенное изобилие выразительных средств. Одновременное существование в прошлом и настоящем, торжество народной топонимики позволяют автору быть абсолютно свободным в пространстве романа. И можно в давний разговор вклиниться сегодняшней репликой, а внутренний монолог превратить в диалог. И показать разницу между нами тогдашними и нынешними, и наглядно изобразить, откуда что бралось. Можно не стесняться в выражениях, ведь в мыслях мы не очень-то стеснительны, и саркастически усмехаться, и судить себя, и оправдывать, сыпать любимыми словечками и перескакивать с пятого на десятое. Главное, что все это создает качественный плотный текст, объемный кристалл, в котором осями симметрии стали судьбы героя и его близких друзей, отнюдь не параллельные. Они расходятся и не пересекутся никогда. Но расходятся из одной точки.
Под впечатлением от романа я решился на некорректный эксперимент: спросил знакомого инженера (физтех, аспирантура, закрытый НИИ, лауреатство), как он оценивает свою жизнь. Он пристально посмотрел на меня и с неожиданной злостью ответил: “Зря жизнь прожил. Десятой доли не сделал, чего мог и хотел. И вообще всю жизнь не тем занимался”. — “А по-другому прожить пытался?” — “Кто бы мне позволил?”
И тут самое время привести ключевую фразу романа. “С тобой мне везде родина”. — “А вот мне везде чужбина. Везде правит какая-то своя сила, какая-то своя выгода…” Вот почему с такой ностальгией вспоминаются студенческие годы, а институтские друзья у многих так и остались единственными на всю жизнь. Счастливое время, когда впереди было только хорошее, и не давила чуждая неодолимая сила. И как тут не вспомнить Пушкина?
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Двести лет, если грубо округлить, прошло.
г. Екатеринбург
Александр Мелихов. Нам целый мир чужбина. Роман. // Новый мир. 2000. № 7-8.