Стихи
Александр Тимофеевский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2001
Александр Тимофеевский
Двенадцать свиданий
(1949 — 1990)
Сорок девятый годЕсли ты душою болен,
Выходи на море смело
В час, когда луна свисает
Алычою переспелой.
Если ты душою болен,
В сердце след от раны рваной,
Осторожно ляг у моря,
И оно залижет рану.
Только это делать надо
Осторожно и умело
В час, когда луна свисает
Алычою переспелой.
И зеленые деревья,
Утопая в синем дыме,
Начинают нам казаться
Почему-то голубыми.
И тогда не удивляйся,
Если из волны громады
Выйдет девушка на берег,
Чтобы сесть с тобою рядом.
Как земная плоть живая,
Лучше сказок и желаний,
Поглядит и скажет: «Милый,
Мне не надо обещаний,
Мне и слов твоих не надо,
Слово — лишний груз для зрячих.
А что думаешь, узнаю
Я из глаз твоих горячих».
И тогда замрут цикады,
И волна пойдет на убыль,
И увидишь близко, рядом
Очень ласковые губы…
Только это делать надо
Осторожно и умело
В час, когда луна свисает
Алычою переспелой.
И пускай друзья смеются,
Что тебе, мол, сладко спится,
Что во сне могли присниться
И похлеще небылицы…
Пусть смеются, пусть не верят,
Разве в мненье чьем-то дело
В час, когда луна свисает
Алычою переспелой.
Пятьдесят третий годЕще едва умолкнул шум
Сердито хлопнувших дверей,
А я уже опять спешу
С тобою встретиться скорей.
Я мчусь, бегу куда-то прочь,
Охвачен дерзкою мечтой,
Что обогнать сумею ночь
И раньше встретиться с тобой.
А ночь гудит на все лады:
Не зарекайся, не спеши…
И на снегу видны следы —
Два маленьких и два больших.
Я их узнал. До этих пор
Мы шли заснеженной Москвой,
И беззаботный разговор
Сменялся смутною тоской.
Но вдруг все прочь — и грусть
и смех,
Сплелися руки в первый раз,
И вышли мы на чистый снег,
Где не ходил никто до нас.
Я жду, сейчас ты скажешь: «Да…»
Ложатся в снег, как строчки
в стих,
Два маленьких твоих следа
И чуть поодаль — два больших.
И мы шагам заводим счет,
Молчим, а снег хрустит как шелк,
Ведь по нему до нас еще
Никто ни разу не прошел.
И вот давно умолкнул шум
Сердито хлопнувших дверей,
А я бегу, а я спешу
С тобою встретиться скорей.
И ночь гудит на все лады,
А снегопад прошел и стих,
Довольный, что сровнял следы —
Два маленьких и два больших.
Пятьдесят пятый годКак старался домовой
Черных лестничных провалов,
Чтоб в парадной угловой
Ты меня не целовала.
По-собачьи подвывал
И считал ступени гулко,
Все подъезды закрывал
В Мерзляковском переулке.
И всегда он был готов
Сделать пакость нам любую:
Натравить на нас котов
И уборщицу рябую.
Мог мальчишек подучить —
С домовыми в дружбе, черти, —
Быстро лампочку включить,
Напугав тебя до смерти.
Мы стоим рука в руке,
Мы прильнем к щеке щекою,
Он гремит на чердаке,
Не дает всю ночь покою.
Милый, старый домовой,
Мне заняться нынче нечем…
Я в парадной угловой
С ним ищу сегодня встречи.
И как в тот далекий год
Вновь роняю по привычке
В черный лестничный пролет
Перекусанные спички.
Жду ответа с чердака
И прислушиваюсь чутко, —
То ли нету старика,
То ли вышел на минутку.
Шестьдесят восьмой годКлодии, которая сделала автору
подарок в дни праздника СатурналийО, как друг к другу нас тянуло,
Как жадно ждали встреч тела
В те дни, когда я был Катуллом,
Когда ты Лесбией была.
В любое время дня и ночи,
Бывало, только заскочу,
Я говорил тебе : «Ты хочешь?»
Ты отвечала мне: «Хочу!»
Как мы ласкались! Исполняли
Любую прихоть наших тел.
Веселый праздник Сатурналий
По Риму снежному хрустел.
Друг друга алчущие пьявки,
Как мы ласкались! Как мы ла…
В ту ночь в остерии по пьянке
Ты спать с Тиберием легла.
Я бил тебя, просил прощенья,
Мы оба настрадались всласть.
И вот в последнем воплощенье
Нас вновь с тобой столкнула
страсть.
Был август, самый бабий месяц,
Был Третий Рим, была Москва,
Когда на шею мне, повесясь,
Ты прокричала те слова.
И мы упрямо и жестоко
Отрыли все, что погребли.
Все повторилось, как у Блока,
Как в пьесе той на выкрик — бри!
Опять и днем, и ночью темной
Я телефонный диск кручу,
Опять из трубки телефонной
Ты мне в ответ кричишь: «Хочу!»
И будет праздник Сатурналий,
И пьяный смех, и гвалт, и блажь.
Но стол еще не накрывали
И цел це два аш пять о аш.
Еще Тиберий бродит где-то,
Но он придет к исходу дня,
И ты придешь,
чтоб сделать этот
Подарок ценный для меня.
Семьдесят третий годЧтобы нам в разлуке не томиться,
На те дни, пока ты будешь жить в Одессе,
Я решил с Черным морем поменяться.
Станет море чиновником чернильным,
Дыроколом, канцелярской крысой,
Будет море являться на службу
К восьми тридцати без опозданий,
Задыхаться в подземных переходах,
Принимать просителей дотошных,
Трепетать перед взглядом начальства,
Курить в местах для куренья
И писать дешевой авторучкой
За меня казенные бумаги.
А я лягу на галечник соленый.
На ложе Эвксинского Понта
Далеко меня будет видно —
От Байдарских ворот и до Стамбула.
И как только ты меня завидишь,
Прибежишь ко мне на свиданье,
Чтобы я тебя, любимая, нежил,
Обволакивал, качал, ласкал, баюкал,
Чтоб от ласки зашлось в тебе сердце
И ты стала моею женою.
Семьдесят четвертый годС утра Лаура не одета.
В квартире у нее бедлам.
Она петрарковским сонетом
Петрарку хлещет по губам:
— Зачем ко мне, Петрарка, ходишь?
Зачем ты глаз с меня не сводишь?
Во мне нашел ты колорит!
А я живу с плешивым мужем,
А у меня треска на ужин,
И у детей моих колит. —
И вот идет домой Петрарка.
От прозы мысли далеки.
Он думает о том, как ярко
Опишет взмах ее руки.
Восемьдесят первый годТам, где сосны цеплялись
За прибрежный откос,
На всю жизнь расставались,
А смеялись до слез.
А смеялись — как дети
От смешинки во рту,
Не желая заметить,
Что подводим черту!
Не избегнув соблазна
И восторг ощутив,
Повторять безобразный
Танцевальный мотив!
Словно Бог в утешенье
Нам послал карнавал
И ОВИР разрешенье
На тебя не давал,
Словно нам оставались
Не минуты — года,
Мы смеялись, смеялись,
Как потом никогда.
Восемьдесят второй год
Шла женщина однажды по дороге,
Смотрели вниз скучающие боги —
Не знали боги, время как убить, —
И женщине той заголили ноги
И мне ее велели полюбить.
Они играли нами и шутили,
Страсть разжигали, а потом тушили.
И умер я. И в землю был зарыт,
Узнавши все, что знать мне надлежит.
А боги, сделав женщину старухой,
Играли с ней, как злые дети с мухой.
И слушали, как на стекле жужжит.
Восемьдесят третий год
Как сладко время одурачить,
Школярской следуя привычке,
И вдруг свидание назначить
Любезной пушкинской калмычке.
Нестись, трястись, спешить куда-то
И, перепутавши эпоху,
Ждать у разменных автоматов
Хрестоматийную дуреху.
И сердца чувствовать биенье,
Честя любезную заглазно,
И на прохожих мельтешенье
Смотреть рассеянно и праздно.
Глядеть на них, прибитых цепом,
И знать, что среди многих сотен
На рандеву своем нелепом
Лишь я один так беззаботен.
Лишь я могу освободиться
И распрямиться как пружина,
И волю чувствовать в столице
Тоталитарного режима.
Прощай, любезная бурятка,
Прощай до встречи предстоящей,
С тобою миловаться сладко,
А одурачить время слаще.
Восемьдесят седьмой годВдребезину пьяный,
Ночью в поздний час
Для чего-то в ванной
Зажигаю газ.
На себя роняю
Банку первачу
И изображаю
Из себя свечу.
Вы слыхали, дети,
Что такое ад?
Врут, что на том свете
Раны не болят.
Обгорела рожа,
Обгорела грудь,
Приходи, Алеша,
На меня подуть.
Восемьдесят девятый годПарит пятый час уже,
Скоро, верно, гром бабахнет.
На четвертом этаже
Одуванчиками пахнет.
Вдруг асфальтовый настил
Стал зеркально фиолетов
И прохожих превратил
В дам и карточных валетов.
Лопнул неба потолок.
Рухнул ливень оголтелый.
Все пустились наутек.
Все мгновенно опустело.
Ходят смерчи косяком,
Буруны, водовороты…
Через площадь босиком
Ты бежишь в мои ворота.
Я застыну у дверей,
Чтобы слушать в сердце бьющий
Легких ног твоих хорей,
По ступенькам вверх бегущий.
Ну, скорей же! Появись,
Чуть склонив головку набок,
Вся из капелек и брызг,
Одуванчиков и радуг.
Девяностый годЯ умру и стану морем,
Ну а ты — повремени
И живи себе без горя
Годы долгие и дни.
Я ж, охвачен нежной целью,
Став стихией голубой,
У Армянского ущелья
Буду встречи ждать с тобой.
Слышишь моря рокотанье,
Волн гремящую гряду –
Это ропот ожиданья,
Это я тебя так жду!
Вот ты входишь постепенно
В мой ликующий прибой,
Чтоб омыл я страстью пенной
Ножку с узкою стопой,
Чтоб волной тебя взмывало
Вверх и вниз и вновь на круть,
Чтоб, как прежде, как бывало, –
Руки в руки, грудь на грудь.
Чтобы я ласкал прилежно
Губ родные уголки
И, покусывая нежно,
Целовал твои соски.
А, уставши, со свиданья
Ты когда пойдешь домой,
Снова рокот ожиданья
Будет слышен за тобой.