Наум Басовский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2001
Равиль Бухараев
Модель Татарстана
Политика как творчество
В октябре 1998 года, снаряженный маленьким дисковым магнитофоном и несоразмерно большим микрофоном с ярлыком Би-би-си, я вошел в фойе одной из самых почтенных гостиниц Лондона — гостиницы «Дорчестер», той самой, что расположена на краю богатого и респектабельного квартала Мэйфейр — прямо напротив Гайд-парка. Этот многоэтажный отель, быть может, и менее известен, чем расположенный неподалеку, более современный «Хилтон Парк Лэйн» или старосветский «Ритц» на Пикадилли, однако именно «Дорчестер», с его огромным вытянутым фойе, уютными диванами покоем вокруг мраморных кофейных столиков и множеством старинных стенных зеркал, словно воплощает собой вечную устроенность, уверенную невозмутимость и неколебимую стабильность английской жизни. Здесь, где чашечка кофе стоит быстрого обеда в ресторане Макдоналдс, собираются для серьезных разговоров крупные бизнесмены; здесь, в отдельных фешенебельных залах, проводятся встречи всяческих элитарных обществ и ассоциаций, которых в Великобритании великое множество. У всякого стороннего человека, попавшего в это царство традиций, невольно закрадывается подозрение, что именно здесь, среди неспешных бесед и заседаний, и вершится то главное, отчего британская жизнь кажется такой незыблемой и не подверженной капризам олигархов, политиков, да и самого времени.
Кажется, с какой бы неистовой силой время ни набегало на полукруглый, защищенный от бесконечных дождей черно-золотым козырьком подъезд «Дорчестера», оно, озадаченное солидным видом швейцара в цилиндре и униформе с позументами, тут же и откатывается восвояси, шурша по асфальту, как шуршат шикарные шины то и дело подъезжающих к гостинице лимузинов, прочих бьюиков и линкольнов, а также черных лондонских такси — таких просторных, что запросто вместят в себя и джентльменов во фраках и цилиндрах, и дам в вечерних кринолиновых платьях. По сравнению с этой завидной уверенностью в завтрашнем дне самые горячие дебаты в палате общин выглядят не более действенными, чем ежедневный треп самодеятельных политиков Гайд-парка, чей «Угол ораторов» расположен совсем недалеко от «Дорчестера».
Это, конечно же, не больше чем метафора. Никому и нигде не укрыться от времени. В том же самом «Дорчестере», в этой крепости английского традиционализма, непоколебимые на вид представители британского истеблишмента чувствуют себя осажденными, хотя и не показывают вида: привычка, сэр! Все меняется и в Англии. С приходом третьего тысячелетия шатаются устои британского общества; все сферы жизни — от политики и бизнеса до культуры — переживают колоссальный стресс перемен, тем более что перемены эти так часто выглядят вынужденными. Новые идеологии, выросшие на несусветных финансовых дрожжах лондонского Сити и нью-йоркской Уолл-стрит, пронизывают сложившееся бытие. Старинные понятия и нормы сметаются временем, как осенние отжившие листья с укатанных дорожек и песчаных конских троп Гайд-парка.
Но я пришел в «Дорчестер» со своим скарбом радиожурналиста вовсе не ради чашечки не по заслугам дорогого кофе за мраморным столиком и не ради рассуждений о судьбах западной демократии. Где бы ни жил я, где бы ни работал, какие бы иноязычные газеты ни читал, мне, как и многим другим россиянам, нет покоя, если нет его там — на родине. И в «Дорчестер» я пришел тогда ради разговора с человеком, который буквально за два месяца до этого обрушил российский рубль и тем самым открыл в истории России новую эпоху, окончательные последствия которой до сих пор совершенно непредсказуемы.
Сергей Кириенко в те октябрьские дни встречался со многими журналистами и выступал на многих западных телеканалах. Это было его турне по странам Запада с попыткой объяснить многочисленным кредиторам, что заставило его фактически девальвировать рубль и — самое унизительное для России — объявить дефолт по международным платежам. Близкие к истерике кредиторы и инвесторы требовали объяснений, но еще более — возвращения своих капиталовложений. Казалось бы, уж им ли не знать, что во всем мире инвестиции, приносящие более двадцати процентов прибыли, считаются рискованными. Люди, пускающиеся в такие финансовые спекуляции, должны заранее приготовиться к тому, что могут не получить назад своих денег. На российских спекулятивных инвестициях были нажиты не десять и не двадцать, а сотни и тысячи процентов чистого барыша. Казалось, западные биржевые игроки могли бы и смириться с временным проигрышем. Но нет — они подняли крик, изображая обиженную невинность, а вслед за ними — менее шумно, но более грозно требовали возврата своих займов Лондонский и Парижский клубы коммерческих банков-кредиторов и сам Международный валютный фонд.
Словом, благодетели России были оскорблены в лучших чувствах. Однако бывший премьер-министр России в своих интервью говорил вовсе не о перспективах отдачи долгов: даже для него эти перспективы были смутны и неразличимы. Он говорил о том, что в начале рыночных реформ российские младореформаторы, разрабатывая наполеоновские планы шоковой терапии, не учли одной составляющей, которая в демократической эйфории 1991 года казалась такой несущественной.
Этой несущественной составляющей было всего лишь мнение самого российского народа. По словам Сергея Кириенко, стремление россиян к демократическим свободам было принято младореформаторами за общественный мандат на самые болезненные экономические эксперименты. Тогда, в результате этой ошибки в оценке общественных настроений, в жертву реформам было принесено, как оказалось, самое главное: общественная стабильность. Поэтому, по его мнению, и реформы оказались в лучшем случае половинчатыми. Они принесли народу боль и страдание, но не принесли облегчения и общественного согласия, без которого, как оказалось, никакие реформы невозможны.
Это было позднее, хотя и искреннее, раскаяние, которое я, как и другие журналисты, запечатлел в магнитной записи и исправно довел до сведения слушателей Русской службы Би-би-си. Однако был у меня и другой вопрос. Ответ на него не вмещался в масштабы радиоинтервью о всероссийской финансовой катастрофе, однако имел для меня и для книги о Татарстане, которую я тогда писал на английском языке, чрезвычайно важное значение. Дело в том, что накануне объявления дефолта Сергей Кириенко как раз побывал на моей родине, в Казани, где уверял местные власти и руководителей предприятий, что федеральное правительство России никогда не допустит дефолта и девальвации рубля. Когда мое интервью для радио уже завершилось, я спросил Сергея Кириенко, как он теперь оценивает рыночный путь Республики Татарстан, который тем принципиально и отличался от общероссийского, что экономическая и политическая стабильность изначально ставилась и теперь ставится в Татарстане во главу угла?
И вот что он ответил:— Мне теперь очень нравится то, что происходит в Татарстане; они там делают все не только серьезно, но и очень грамотно. У них, конечно, более выгодные, чем у других регионов, отношения с федеральным центром, что объясняется в основном политическим весом и авторитетом президента Минтимера Шаймиева. Но, кроме того, в республике действительно существует политическая стабильность — существует именно потому, что лидер республики пользуется огромным уважением у населения. Его непререкаемый авторитет в республике создавался и сохраняется сейчас благодаря его честной политике во многих аспектах экономической и общественной жизни.
Да, республика живет лучше, чем другие регионы благодаря ее особому статусу в Российской Федерации. Если быть откровенным, когда я был премьер-министром, я относился к этому не слишком одобрительно, я до сих пор считаю, что все регионы России должны иметь одинаковые права. Однако после моей поездки в Татарстан это мое мнение существенно изменилось.
Дело в том, что руководители Татарстана сделали правильный выбор в тех обстоятельствах, которые существуют в России. Они использовали свой заработанный трудом авторитет не для того, чтобы просто укрепиться во власти, но на проведение радикальных реформ, и в этом их поддержало все население республики. Они использовали свой политический вес и свой общественный авторитет на продвижение реформ. Конечно, в республике есть нефть и так далее, но прибыли, которые Татарстан получал в переходный период, не были истрачены на строительство каких-то немыслимых особняков, офисов или на роскошную жизнь. Они были инвестированы в реальное развитие промышленного сектора и производства.
Сегодня видно, что в результате своих собственных усилий Татарстан поднял с колен промышленность с реальным экспортным потенциалом и проделал действительно огромную работу в смысле рыночных реформ. Поэтому, если говорить о том, как лидер должен использовать свой политический капитал, то модель, выбранная Татарстаном, абсолютно правильна. И при всех преимуществах Татарстана как региона, его успехи на пути к рыночной экономике, несомненно, являются заслугой его лидера и его руководства.Так прозвучали в октябре 1998 года слова человека, волей или неволей завершившего целую эпоху перехода России к рыночной экономике. Эта эпоха закончилась неудачей. Новая, еще неизвестная эпоха началась в наихудших экономических и политических условиях. И все же не все уроки последнего десятилетия ХХ века стали горькими уроками. Россия велика, и это британскому истеблишменту простительно не делать различий между ее регионами. Впрочем, не будем несправедливы и к Западу. Татарстан, который стоит у автора перед глазами, достаточно часто упоминался ведущими британскими и мировыми газетами, чтобы оставаться совсем неизвестной частью планеты. Вот что, например, писала британская газета «Санди телеграф» в декабре 1997 года:
«С тех пор, как Татарстан вырвался из-под ярма коммунизма, он стал одним из самых успешно развивающихся государств на территории бывшего Советского Союза. Договор с Российской Федерацией, подписанный в 1994 году, дал Татарстану беспримерную автономию.
«Этот договор сыграл важнейшую роль в процессе стабилизации экономической и политической ситуации в Татарстане, — утверждает президент республики Минтимер Шаймиев. — Мы достигли высокого уровня экономической независимости и внешней экономической активности. Впервые за всю историю Татарстана народ стал истинным владельцем богатств своей страны. Теперь мы сами распоряжаемся всей собственностью Татарстана, включая ресурсы земных недр. Благодаря договору, мы получили возможность осуществлять приватизацию в республике по особой программе…»Были за минувшие годы, конечно, и другие статьи, отмеченные и полным непониманием, и серьезной тревогой. Когда в 1990 году от имени всего своего многонационального народа республика приняла «Декларацию о государственном суверенитете», впоследствии убедительно подтвержденную результатами всенародного референдума 1992 года, британская корреспондентка Мари Дежевски так писала в лондонской «Таймс» об этом событии:
«Реакция Москвы на татарский референдум оказалась почти панической. Там явно боятся дальнейшего распада Российской Федерации».
В ответ на эти страхи Саймон Кэлдер в другой статье о Татарстане, опубликованной в британской газете «Индепендент», заявлял:
«Татарстан мог стать второй Чечней. К счастью, в этой республике хватает еды для животов, но нет животов для войны» (то есть нет желания воевать, это английская игра слов. — Р. Б.)».
Конечно, при других обстоятельствах и другом президенте уже в 1992 году в Татарстане могла разыграться трагедия, подобная той, что впервые постигла Чечню в 1994 году. Война, казалось, была неизбежна. И все же ее удалось предотвратить в самую последнюю минуту благодаря продуманным действиям руководства Татарстана, чья преданность национальным интересам всегда сочеталась с политической взвешенностью и расчетливостью. Именно настойчивая и в то же время гибкая позиция Татарстана привела к тому, что в феврале 1994 года был подписан двухсторонний татарстано-российский договор о разграничении предметов ведения и взаимном делегировании властных полномочий, обеспечивший возможность самостоятельных радикальных реформ в республике. Этот договор, заключение которого в преобладающих в России политических условиях нельзя не счесть подлинным политическим чудом, был подписан президентом Российской Федерации Борисом Ельциным и президентом Татарстана Минтимером Шаймиевым, которые от имени своих государств и стали официальными гарантами его выполнения.
Едва ли не полный тупик, к которому пришла общероссийская экономика в условиях кризиса 1998 года, подтвердил и правильность избранной Татарстаном политики «мягкого» перехода к рынку. И более того, в октябре 1998 года, в те же самые кризисные дни, когда автор выяснял отношение Сергея Кириенко к модели Татарстана, президент Шаймиев в своем обращении к народу заявил, что единственным путем выхода из кризиса является продолжение процесса рыночных реформ без отказа от любых важных проектов, обдуманных и разработанных на уникальном пути Татарстана к демократической рыночной экономике.
Если учесть, что Татарстан как наследник Волжской Булгарии является одной из самых древних мусульманских стран мира, то это обстоятельство еще более подогревает интерес к республике, в особенности если принять во внимание сегодняшние волнения, сотрясающие исламский мир. Ведь националистическое движение в Татарстане было не менее мощным и решительным, чем во всех остальных частях распадавшегося СССР, и национальные амбиции этнических татар тоже могли привести к кровавой бойне, подобной той, что случилась в бывшей Югославии, а позднее в Чечне?
Так почему же этого не случилось, несмотря на все грозные предостережения российских газет и российских политиков? Почему в Татарстане переход к рыночной экономике не привел к повальному обнищанию населения, как во многих других регионах России? Как удалось Татарстану осуществить постепенное вхождение в рыночную экономику — при том, что власть имущие сторонники методов шоковой терапии, поддержанные чутко чувствующей конъюнктуру момента российской прессой, яростно критиковали президента республики за якобы необоснованную и продиктованную коммунистическими убеждениями медлительность?
Если уж положено предаваться размышлениям на пороге тысячелетий, то автор предпочитает задуматься над тем, что питает главную из его собственных, да и всероссийских, традиций, а питает их — исторический оптимизм. Как совместить интересы государства и интересы общества, которое, что ни говори, состоит из живых людей, у каждого из которых есть право не только на достойное существование, но и на мечты о будущем? Как бы неприглядно порой ни выглядела жизнь, какие бы тревоги ни пронизывали ее трепетную живую ткань, автор уверен, что в недавней истории Российской Федерации уже есть принципиальный ответ на этот вопрос.
Народный идеал — это всегда приоритет нравственной, иначе говоря, абсолютной справедливости. Идеал государственности — он тоже держится на приоритете справедливости, вот только справедливость в государственных масштабах никогда не абсолютна. На исполнение этой справедливости влияет слишком много факторов, не зависящих от простых налогоплательщиков. В жизни людей бывают периоды и целые эпохи, когда так называемые интересы государства идут вразрез с текущими интересами его граждан. Кто прав в таких случаях — государство или народ? Ясно одно: однозначно на этот вопрос не ответить.
Спросят: да и на какой же вопрос автор собрался однозначно отвечать в 2000 году, в конце тысячелетия и самого сложного и противоречивого столетия человеческой истории? Автору есть что возразить. Он не зря в своей статье обращается к слову идеал, даже если и пишется она в мире, где на первый и даже на второй взгляд уже не осталось идеалов.
Так уж случилось, что в последние годы автор большую часть времени живет на Западе, и, пожалуй, самым большим потрясением его собственного «открытия Америки» стала картина того, как на самом деле легко манипулировать общественным сознанием даже в самых, казалось бы, демократических государствах. Как легко самые благородные людские порывы — к помощи и состраданию — превращаются в смертельное идеологическое оружие! В ходе натовских кампаний в Ираке и Косово подавляющему большинству населения западных стран была искусно навязана мысль, что в мире существуют лобовые и скорые решения проблем, которые на деле требуют терпения, мудрости и изрядной доли политического таланта — словом, требуют творчества и в политике.
Пусть говорят, что «большое видится на расстоянии», — даже и не глядя из Лондона можно с уверенностью сказать, что в поисках собственного пути по «минным полям» переходного периода суверенная Республика Татарстан стала гораздо яснее многих других республик России и стран бывшего СССР различать приоритетные направления своего развития. Однако самое важное, что проистекает как из созидательного труда всех граждан республики, так и из политического кредо ее президента, — это то, что в республике — быть может, впервые в истории России — сделана вполне успешная попытка слить воедино идеал народа и идеал государства. Справедливость этого тезиса может по-настоящему понять и оценить только тот, кто имеет представление о подлинной истории Татарстана и татарского народа, весьма далекой от того, как рисуют ее досужие и слишком часто пристрастные толкователи.
Автор за последние годы написал несколько книг о Татарстане — на английском и русском языках*. В силу понимания автором собственного общественного долга эти книги являются одной посильной попыткой ответа на нажим новых идеологий, в арсенале которых все, чем жило человечество в последние две тысячи лет, превращено в собственную противоположность. И как умело превращено — казалось бы, не подкопаешься! Но это — на первый взгляд. На всякий силлогизм есть правда опыта. На этом держится не только наука, но и вполне бытовая действительность.
В случае с Республикой Татарстан и ее президентом Минтимером Шаймиевым идеи и реальный опыт оказались сведены в единую модель государственного развития, получившую название «модель Татарстана». Генезис этой модели — ни много ни мало удивительное явление для современного мира, и уроки ее поучительны во многих смыслах. В последние годы термин «модель Татарстана» часто употребляется во всевозможных внутрироссийских и международных дискуссиях, касаются ли они федерального устройства России или планов ее экономического и политического устройства.
Но что такое «модель»? Если в английском языке смысл этого слова понимается в первую очередь как «пример», «образец», то по-русски «модель» с пионерских лет многими воспринимается как «проект» или, в лучшем случае, «миниатюрная копия чего-то настоящего». Таким образом, если мы произносим слово «модель» на русском языке, оно, казалось бы, еще не означает чего-то вполне свершившегося — разве что говорит о планах на будущее. Циники при этом припомнят модель вечного двигателя, скептики скажут, что на просторах бывшего СССР есть и другие «модели», например «модель Узбекистана».
Этот термин, удачно отчеканенный на английском языке и в силу своей содержательности естественно перешедший в язык российской политэкономии, определил вполне конкретные характеристики, принципиально отличающие особенный путь экономического и политического развития суверенной Республики Татарстан на фоне всероссийских попыток перехода к демократии и рыночной экономике. Суть заключалась в том, что на трудном перепутье своей судьбы Татарстан сделал краеугольным камнем своей модели развития общественную и межнациональную стабильность. Какие бы цели ни ставила перед собой республика, она с самого начала понимала, что поступиться стабильностью — смерти подобно.
Западных ученых-политологов и западные средства массовой информации трудно чем-либо удивить. Они принялись уделять особое внимание Татарстану и его президенту только после того, как республика действительно добилась зримых успехов на пути собственного экономического и государственного строительства. Сыграло свою роль, конечно, и то, что Татарстан наряду с Башкортостаном является едва ли не единственным источником нефтяных ресурсов европейской части бывшего СССР. Нефть, понятно, нефтью, но нельзя отмахнуться и от того, что Татарстан — это, помимо всего, чрезвычайно развитый индустриальный регион с ежегодным оборотом свыше трех миллиардов долларов, что превышает совместный оборот государств Прибалтики, пользующихся в мире значительно более широкой известностью.
В 1999 году, в год пятилетия двустороннего бессрочного договора между Республикой Татарстан и Российской Федерацией «О разграничении предметов ведения и взаимном делегировании властных полномочий», этот термин и его многогранное содержание вновь обсуждались на представительных конференциях в Москве и Казани. Однако в атмосфере общероссийской политической и экономической сумятицы ни суть татарстанского опыта, ни перспективы, которые этот опыт открывает для дальнейшего развития всей Российской Федерации, не нашли достойного отражения на страницах российских газет. При всем том после августа 1998 года с началом новой кризисной эпохи и нового общероссийского безденежья в Москве вновь проявилась старинная и очень тревожная тенденция. Действительно, уже стало обычаем, что в любую «годину гроз» федеральные власти России, словно градоначальники времен Салтыкова-Щедрина, не могут избежать искушения в первую очередь бросить грозный взор в сторону регионов, провозглашая государственное намерение ограничить их свободу действий, словно это регионы повинны в крупнейших неудачах центральной власти, тем более что идея новой «губернизации» России издавна витает в грозовой атмосфере российской политики. Как же получилось, что о пути Татарстана, том самом искомом «третьем пути», уже проверенном и испытанном годами реформ, российская пресса почти не говорила? Напротив, время словно повернулось вспять, и с телеэкранов, как в начале 90-х годов, вновь посыпались намеки на «татарский сепаратизм», «татарское иго» и «коммунистическое прошлое» президента Татарстана.
Всякая информационная война — это главным образом психическая атака, рассчитанная на слабонервных. Президент Минтимер Шаймиев уже давно доказал, что таковым не является. Именно ему, демократически избранному лидеру республики, изначально идущей в авангарде российских федеральных реформ, пришлось самому защищать и отстаивать не только позицию своего государства, но интересы всей федеральной России. В ноябре 1998 года, выступая в Московском институте международных отношений, присвоившем ему звание почетного профессора, президент сказал:— Провозглашение Декларации о государственном суверенитете республики, проведение референдума, принятие Конституции Татарстана, подписание договора с Российской Федерацией о взаимном делегировании полномочий — каждый из этих шагов республики вызывал в свое время определенное неприятие, расценивался как угроза целостности России. Но жизнь подтвердила, что эти шаги укрепляли демократию в стране, способствовали тому, что Россия пошла по пути федеративного, а не унитарного государства. Федерация должна строиться снизу, с учетом мнения ее субъектов. Нельзя оставлять народы в напряжении — это будет недемократично и не будет отвечать нормам международного права.
Это было сказано в разгар кризиса 1998 года, который никак не повлиял на убежденность президента в правильности избранного Татарстаном пути. Минтимер Шаймиев уверен, что путь, или модель, Татарстана не является чем-то из ряда вон выходящим, хотя за прошедшие годы были многочисленные попытки представить дело и таким образом. Осмысливая эту модель, мы все больше и больше убеждаемся в том, что главные ее характеристики практически неизбежны и необходимы не только для Татарстана, но для всей России в целом, поскольку они продиктованы не временным и поверхностным идеализмом, но глубинным осознанием самой сути российского общества на постсоветском этапе его исторического развития.
Забавно, что приверженцы унитаризации России с их извечным социалистическим постулатом «все должны быть равны и одинаковы» на деле добиваются совершенно противоположного. Они рассматривают Татарстан как нечто «неодинаковое», выпадающее из ряда, которого на самом деле не существует, вместо того чтобы увидеть коренное, на общественном уровне, сходство политических и экономических процессов, протекающих по всей России. Эта принципиальная ошибка, когда национальные устремления того или иного региона противопоставляются воображаемым стремлениям «граждан России», уже дорого обошлась России в Чечне. Однако апологеты «губернизации» до сих пор не готовы, а быть может, и не способны учиться ни на своих, ни на чужих ошибках. Вот бы таким демагогам от «единой и неделимой» России задуматься над простым вопросом: почему в последние, самые кризисные годы экономическая политика центральных федеральных властей все больше напоминает ту политику, которую Татарстан применяет с самого начала экономических реформ? Даже если при этом и не делается никаких ссылок на конкретный опыт республики, отказ от ураганной либерализации экономики и переосмысление роли государства в переходный период в целом по всей России показывает, что в экономической и политической модели Татарстана всегда содержалась изрядная доля истины. Что же мешало последовать этому примеру раньше?
Однако для того, чтобы прогресс стал возможным, власти федеративной России должны были, подобно Татарстану, давным-давно поставить перед собой принципиальный и стратегический вопрос: а какое, собственно, общество мы собираемся строить? Татарстан отвечает так: полиэтническое и поликультурное общество. Какова должна быть экономическая структура страны, чтобы добиться этой желанной цели? Сама постановка этих проблем — дело непростое. Однако, не ответив на стратегические вопросы, бессмысленно тратить силы на тактические цели. Все, к чему может привести преследование краткосрочных целей, — это хождение по кругу, как ходит слепая лошадь, вращающая колодезный ворот. Быть может, самое важное в модели Татарстана — это то, что руководство республики с самого начала не только поставило, но и попыталось ответить на эти основополагающие вопросы времени.
Есть несколько принципиальных качеств, которыми отличается как государственный лидер президент Татарстана. Одно из самых главных: последовательность.
Феномен политики действительно можно рассматривать по-разному. Можно, как внушают россиянам ежедневные газеты и телевидение, считать его искусством демагогии, интриги и манипуляции общественным мнением.
Можно считать, что политика — это умение прагматически уравновешивать корыстные интересы власть имущих и приближенных к власти.
Можно считать, что политика — это умение сколачивать влиятельные группировки и действовать в интересах этих группировок, не забывая при этом и самого себя.
Можно считать политику и простым везением, проистекающим от удачного стечения обстоятельств.
Можно, глядя на недавнюю историю России, считать политику диктатом одного человека, когда правительства безо всяких объяснений будут меняться через каждые полгода, и это еще в лучшем случае.
Но ни в одном из этих случаев подобную политику нельзя будет продолжать последовательно. Такая политика создает временные выгоды и неисчислимое количество народных бедствий, однако она не способна создать уверенной модели развития на годы и десятилетия вперед.
К удивлению и вящему раздражению критиков государственной деятельности президента Татарстана в экономической и политической сферах, за весь нелегкий период радикальных реформ он не допустил ни одной кардинальной или неисправимой ошибки ни в оценке постоянно меняющейся экономической ситуации, ни в практических действиях, продиктованных ситуационными изменениями.
Почему это стало возможным? Не потому ли, что для президента политика — это, вопреки всем приведенным выше определениям, не только последовательный, но и творческий процесс, со всеми качествами, свойственными именно творчеству?Подлинное творчество — это именно принципиальное и последовательное превращение идей и образов в нечто осязаемое и долговечное, во что-то нужное людям, даже если они и не сразу осознают эту нужность. Настоящее творчество всегда проистекает из традиционных корней и в процессе тщательного продумывания каждой детали и частности создает на их основе нечто совершенно новое, что с течением времени начинает казаться само собой разумеющимся, неотъемлемым и естественным. В свете такого понимания государственного творчества модель Татарстана является цельным и целостным произведением, каждая черта которого отражает не только национальные традиции Татарстана и его геополитическую географию, но и требования времени, которые одинаково неотложны для всех регионов России. Все, что создал Татарстан на пути реформ, являлось прямым ответом на требования времени, но при этом республика сумела не принести в жертву моменту ни единого выношенного столетиями традиционного принципа своего исторического бытия. Главный из этих принципов, благодаря которому жизнь еще сохранилась на этой земле, — это сострадание к людям, без которого, как сказал президент в самом начале трудного пути суверенного Татарстана в будущее, «никакие реформы не стоят и ломаного гроша».
Сострадание — основа всякого подлинного творчества. Там, где нет сострадания и человеческого сочувствия, всякое творчество моментально превращается в ремесленничество в погоне за сиюминутной материальной выгодой. «Какое общественное положение обещает человеку больше счастья, чем то, что каждую минуту дарует ему возможность стать благодетелем для тысяч людей? Какое общественное положение чревато большими опасностями, чем то, что каждый час подвергает человека риску навредить миллионам?» — писал Жан де Лабрюйер в своей книге максим и моральных размышлений. Эти вопросы равно приложимы и к XVIII и к XXI веку истории человечества, разве что политическая атмосфера России конца ХХ века беспрецедентна даже на фоне катаклизмов, некогда предшествовавших Французской революции. Какова же в таком случае ответственность быть последовательным в этих, российских обстоятельствах, где порой трудно загадывать не то чтобы на десятилетия, но и на месяцы вперед? Я не часто встречался с президентом Татарстана. Однако редкие и краткие личные встречи все же были — в Казани, в голландской Гааге, в Москве. Раз уж случилось так, что я работаю на Би-би-си, у меня за последние годы скопилось немало интервью с президентом Татарстана. За это время в России происходило немало драм и политических кризисов, однако запечатленный в моих записях всегда ровный голос Минтимера Шаймиева ни разу не дал повода усомниться в его уверенности в лучшем завтрашнем дне. Поразительно, что, если проиграть все мои записи в хронологической последовательности, не встретишь ни единого противоречия, а ведь ветры времени иногда задували с самых разных и порой вовсе противоположных сторон. И лишь однажды в разговоре с президентом Татарстана прозвучала настоящая озабоченность.
Любое радиоинтервью похоже на исповедь — во всяком случае, в той его части, которая изначально не предназначена для записи. Но мне кажется, я могу привести в этой книге одну фразу Минтимера Шаймиева, доверительно, но и несколько тревожно прозвучавшую, когда я уже закончил работу и выключил свой магнитофон. Это было в самом начале лета 1999 года, и я приехал в резиденцию Полномочного представительства Республики Татарстан в Российской Федерации в 3-м Котельническом переулке Москвы для очередного интервью с президентом Татарстана. Протекающая за окнами Москва-река сверкала на солнце; задувал в окна ветер с воды; старинные московские переулки сияли свежей зеленью. Как это всегда бывает ранним летом, в воздухе были словно растворены надежда и молодая убежденность в непременности лучшего будущего. Та самая убежденность, которая вопреки всему живет в каждом человеке и благодаря которой жизнь на земле идет и не останавливается. Эта убежденность — в дуновениях свежести и новизне молодых листьев — неосознанно проистекала от сознания единства всего живого, и если на мгновенье закрыть глаза и только дышать полной грудью, вполне могло причудиться, что находишься ты вовсе и не в зеленых московских переулках, пронизанных дыханием реки, а далеко — на высоком берегу реки Казанки или в песчаных ивняках татарской речки Ик, а то и еще дальше — на Белой, Иртыше, Енисее, Амуре или — куда уж дальше — опять дышишь простором камчатской Авачинской бухты, за которой уже только океан без конца и края…
В этом сознании единства не хотелось и думать, что разнообразие этих просторов можно описать унылым канцелярским и таким не русским словом «регион». В этом слове тотчас исчезали всякая разноликость и всякая прелесть живой жизни — оставалась сухость цифр, которыми можно было жонглировать без устали, не прибавляя земле ни света, ни обилия, ни особой надежды.
Приходилось, однако, и раскрывать глаза. Вокруг была Москва, и древние монастырские храмы, а над ними и высотное сталинских времен здание на Котельнической набережной уже в который раз оказывались свидетелями московского лета, и не было им дела до того, что в России только что опять самым грубым и авторитарным образом сменилось правительство, — не было дела до того, что и в мире, и в России настал период полнейшей смуты и неясности, чреватый новыми политическими потрясениями, которые вскоре и последовали — в громе пушек и автоматных очередей в Дагестане и Чечне, взрывах жилых домов с людьми, которым так никто и не удосужился объяснить, что же, наконец, происходит в России.
Президент Татарстана, с которым я встретился в одной из озаренных летним солнцем комнат в особняке Представительства Татарстана, как и подавляющее большинство граждан России, не мог предвидеть грядущих бедствий и резких перемен. Более того, в мире уже начался рост цен на нефть, что одновременно с низким курсом рубля давало надежду на преодоление самых печальных последствий августовского кризиса. О некотором оживлении экономической жизни говорило и то, что в мае международное рейтинговое агентство Stаndard & Poor’s возвратило республиканской нефтяной компании «Татнефть» ее корпоративный рейтинг, и важнейшая для экономики Татарстана компания стала, таким образом, единственной нефтяной компанией России, которой удалось без особых последствий уже вторично выпутаться из технического дефолта. Конечно, президент Татарстана понимал, что определенный подъем производства в стране чересчур многим обязан инерции девальвации, и поэтому стране жизненно необходимо было принятие общероссийской законодательной базы для реформ, а это мог сделать только конструктивный парламент. Казалось, с образованием регионального движения «Вся Россия» создается возможность решить и эту первостепенную задачу. Словом, солнце светило в окно, и прогноз погоды не предвещал ничего грозового.
После интервью о целях созданного им движения «Вся Россия» президент вдруг посмотрел в окно и как-то задумчиво сказал: «Вообще-то, в России еще никогда не было все так плохо, как сегодня». Для меня эти слова прозвучали неожиданно, однако и в этих, самых сокровенных мыслях президента Татарстана не было пессимизма. Была проблема, в которой следовало разобраться. И, несмотря на то что порой в России действительно невозможно загадывать на завтра, отсутствие пессимизма и паникерства у президента Татарстана объясняется тем, что он вполне реально осознает, что в жизни зависит от политиков, в том числе и политиков на час, а что — от народа, его идеалов и воли к лучшей жизни.— Нормальная жизнь все-таки определяется не политикой и не политиками — она основывается на простых и действительно бесценных началах: на труде всласть на собственное и общее благо, на душевном отношении людей друг к другу, на крепкой и дружной семье, на материальном достатке, на бесконечном разнообразии дарований людей, их опыта, идей и умений. Ради примирения и возможности приумножения этого многообразия и существуют власть, законы, президенты, вообще политика. Все остальное делает народ сам, без политиков. Таково мое кредо. Другое меня не устраивает.
Такова основа и таковы человеческие истоки политического творчества президента Татарстана. Плоды этого творчества уже можно описать во вполне конкретных терминах и характеристиках, поскольку модель Татарстана имеет целый ряд характерных особенностей, которые являются определяющими для ее успеха. Есть несколько ключевых факторов, характеризующих модель Татарстана, и среди них исторический, этнический и религиозный факторы, быть может, не менее важны, чем политический и экономический. Все эти факторы взаимосвязаны, и каждый из них достоин самого внимательного изучения.
2000 год — год десятилетия татарстанского суверенитета.
Считается, что десять лет — это совсем немного в историческом масштабе, и, однако, за эти последние десять лет мир вокруг нас изменился практически неузнаваемо. Даже при всем том, что весь ХХ век был в истории человечества веком неслыханных перемен и потрясений, последнее десятилетие этого века по стремительности и влиянию этих перемен на жизнь миллионов людей на планете превзошло самые дерзкие ожидания философов и технократов. Но если технократы убедились в правильности своих предсказаний о том, что научно-техническая революция в области информатики совершит настоящий переворот в экономике планеты и окончательно разрушит идеологические барьеры межчеловеческого общения, то профессиональные философы по обе стороны бывшего железного занавеса оказались в определенной растерянности. Научно-техническая революция в очередной раз доказывала, что человеческая нравственность никак не поспевает в своем развитии за развитием средств связи и передачи информации; вместо того чтобы нравственно обогащать человека, эта революция во многих ее проявлениях доводила его до предельной духовной нищеты. Новые идеалы и соблазны потребительского общества возникали и лопались, как мыльные пузыри. Рушилось геополитическое равновесие, которым худо-бедно жила планета, а вместе с ним волей-неволей рушились и представления о том, как следует жить в этом новом мире. В стремительном переделе представлений и приоритетов многие уроки и данности ХХ века в последней его декаде не только подверглись коренному переосмыслению, но и были попросту отвергнуты. Казалось, что в третье тысячелетие человечество входит в полном неведении относительно своего будущего; столпы, на которых держался мировой баланс сил, если и не рухнули окончательно, то оказались сильно расшатанными. Это, впрочем, заботило не всех.
Выросло новое поколение, для которого уроки ХХ века значат не более, чем история Древнего Рима: интересно, поучительно, но без особой связи со стремительно меняющейся действительностью. Недавно в Лондоне мне привелось побеседовать с одним сорокалетним молодым человеком, который искренне не понимал, почему в Советском Союзе, среди прочих диких и бессмысленных, по его мнению, обычаев, был и обычай секретить географические карты. Напрасно я пробовал убедить его в том, что окружающий мир претерпел колоссальные перемены в представлениях о самом себе. Напрасно пытался рассказывать о взаимном недоверии двух лагерей, ведомых двумя супердержавами. О реалиях «холодной войны» он уже не знал и не помнил ничего. Он обо всем судил с точки зрения своей действительности, в которой давно уже стала реальностью Объединенная Европа, безвизовый проезд по миру и карты, составленные по фотографиям с космических спутников. Уговаривать его было бесполезно — все, о чем я говорил, вызывало у него только улыбку, а то и усмешку соболезнования диким нравам прошлого. Ему казалось, что мир изменился навсегда, и с точки зрения нового status quo он запросто судил обо всем и судил всех и вся.
Парадоксально, но между представлениями о мире по обе стороны когда-то непроницаемого «железного занавеса» образовалась за десять лет бездна едва ли не более глубокая, что прежде. В 60—70-е годы, в разгар «холодной войны», Восток и Запад были способны к гораздо лучшему взаимопониманию: еще не настолько разительно отличались они друг от друга.
Что ж, этого британца можно было понять. Он, напротив, не хотел понимать ничего — зачем? В этом дополнительном понимании не было для него практической пользы, как и во многих других понятиях уходящего в историю века. Например, в понятии «суверенитет». О необходимости этого понятия он готов был поспорить не только со мной, но со старшим поколением своей собственной страны, Англии, которая упорно противилась унификации в рамках единой Европы, хотя и не умела уже объяснить, почему, собственно говоря, она не хочет расставаться со своим тысячелетним суверенитетом. Экономическая целесообразность завладела европейским сознанием, и в мировоззрении моего собеседника внешняя политика уже ушла на далекий второй план, не вызывая ни малейших сомнений в том, что вполне допустимо бомбить или годами держать впроголодь целые страны, чтобы в них побыстрее воцарилось счастливое демократическое будущее.
Что с того, что эти бомбежки и санкции не приводят ни к чему, кроме страдания народа? Не может же Запад ошибаться. И, как ни трудно в это поверить среднестатистическому россиянину, в этой детской уверенности не было никакого лицемерия.
Утомляет не столько снисходительность таких, в общем-то, малознающих людей, но их твердолобая убежденность в том, что мир может развиваться только по пути демократий европейского типа. Эта убежденность немногим отличается от той, которую прививали людям моего поколения в советской школе, где нас учили неизбежности коммунистического будущего и вечности дружбы народов. Насколько же более сложным и жестоким оказался мир и то, что скрывалось в душах людей! Как страшна в серьезных делах наивность и детское желание поскорее иметь то, чего так нестерпимо хочется…
Вот и суверенитет. Новое поколение, растущее на просторах бывшего СССР, уже не знает практически ничего о Советском Союзе. Куда уж ему помнить о том, какие чувства вызывались у более старшего поколения такими словами, как «гласность», «перестройка», «суверенитет», «правовое государство». А «прорабы перестройки»? Российские газеты немало постарались, чтобы побыстрее отправить эти, когда-то вдохновенные для миллионов людей понятия в область анекдотов и черного юмора. Ехидничать по поводу этих понятий стало хорошим тоном в стране, которую десять лет учили только отвергать и ниспровергать, а не учиться и строить.
Особенно досталось «перестройке». За годы у множества людей сложилось впечатление, что «перестройка», как и многие другие советские начинания, с треском провалилась, подавясь собственными лозунгами и захлебнувшись сначала непривычной свободой, а потом и кровью. И если у этих людей спросить, из-за чего за последние годы пролилось больше всего крови, они ответят — да конечно же из-за всяческого рода суверенитетов и стремлений к независимости на этнической основе. Суверенитет, в представлениях того же среднестатистического россиянина, является синонимом обособления и национального эгоизма.
«Мы одной крови — ты и я».
Казалось, только этот киплинговский закон джунглей является основой всяческих попыток к изменению статуса той или иной части бывшего СССР. Между тем нельзя было отрицать, что стремление к собственной государственности или повышению регионального статуса имело под собой существенные причины исторического и экономического свойства. Беда лишь в том, что эти причины следовало осознать и понять, а на это у многих политиков, и в особенности политиканов, не было ни времени, ни таланта, ни желания.
Что до простых жителей СССР, поначалу на своих телеэкранах они видели только толпы, скандирующие националистические лозунги, а затем, и очень скоро, кровавые последствия взаимного непонимания и недоверия, воцарившегося в когда-то, казалось, однородном советском обществе. Эти последствия до сих пор являются реальностью постсоветской жизни, но разве многие сумели извлечь из этого уроки?
В 1998 году, накануне десятилетия карабахского конфликта, я после долгого перерыва снова оказался в Закавказье и наконец увидел своих друзей, которые чувствовали себя полностью отрезанными не только от своего недавнего прошлого, но и от остального мира. Попасть туда я смог только по командировке Би-би-си, иначе мало кто может себе это позволить. Связи между бывшими частями СССР не только вконец ослабли, но и стали неслыханно дорогими. Чтобы долететь из Еревана в Тбилиси, я заплатил 75 долларов, из Тбилиси в Баку — 130 долларов. 300 долларов нужно, чтобы долететь из Тбилиси в Москву: при среднем заработке до Москвы как до Луны. Но при всех печальных закавказских впечатлениях самым сильным из них была все-таки моя ночевка в разрушенной Шуше, в самом сердце израненного Нагорного Карабаха. Помнится, именно с Карабаха, с ожесточенных споров о его исторической принадлежности начался развал СССР и, что еще хуже, межнациональное недоверие в обществе, которое семьдесят пять лет пытались воспитывать в духе «дружбы народов».
Я провел вечер и ночь в одном из сохранившихся шушинских домов, где жили родители сопровождавшего меня в этой невеселой поездке моего товарища. Их, армянских беженцев из Баку, заселили в этот одноэтажный деревянный дом, когда-то принадлежавший азербайджанской семье. Вокруг была тьма и разруха: за все время в Шуше появилось лишь одно новое здание, и это был армянский христианский храм, поставленный здесь как символ. Но если уж уходить в символику времени, другими зримыми символами наступившей эпохи были руины домов и мечетей и танк на постаменте на крутом повороте серпантина, ведущего из горной Шуши в расположенный ниже Степанакерт. Все, чего достиг Нагорный Карабах, держалось на военной силе, и от этой силы немного перепадало семье, которая приютила меня в своем временном жилище. Семья эта жила и живет невероятно трудно, в практической нищете и гордом отчаянье, и, когда дают электричество, смотрит по телевизору передачи из Баку: горы не пропускают в Карабах передачи из Еревана. Под звуки азербайджанских песен я вышел в окружающую зимнюю тьму, в умирающий сад: в расстилавшемся по горам мраке редко где горели огоньки, одиноко тявкали собаки, и утро не обещало чудесным людям, разделившим со мною свой последний хлеб, ничего, кроме новых унизительных страданий.
Это была всего одна семья из тысяч, лишившихся крова в Азербайджане; в Баку и в бывших санаториях и домах отдыха Апшерона точно так же страдали и мучились неопределенностью и безнадежностью тысячи азербайджанских беженцев. И вечные звезды смотрели с морозных небес на нескончаемое человеческое страдание, которого, наверное, могло и не быть. Трудно навсегда убедить людей, что они живут на свете, чтобы ненавидеть друг друга. На время — можно, но вот последствия этого безумия не проходят вместе с одним обезумевшим людским поколением.
Чтобы сражаться насмерть — нужна воля. Чтобы избежать взаимного убийства — нужна воля во сто крат сильнее.
И если уж вспоминать Киплинга в связи с грозной эпохой сотрясания устоев, то на память приходят такие строки:Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя наперекор Вселенной
И маловерным отпусти их грех.Эпоха, начавшаяся после падения СССР, взывает к явлению очередного Шекспира или даже кого-нибудь из более ранних трагических поэтов, таких, как Эврипид или Софокл. В этот «век крайностей», по выражению британского историка и социолога Эрика Хобсбаума, все негативные человеческие качества вновь и сполна проявились в их наиболее чистом виде: жажда власти, жадность, алчность, ненависть, лицемерие. К сожалению, такого нельзя сказать о чувствах любви, понимания и сострадания. Как во всякую трагическую эпоху, во всякую «годину гроз», в эту эпоху, безусловно, встречались проявления подлинной гражданской отваги и даже героизма, однако чистый героизм древней трагедии, как бы им ни восхищались на театральной сцене, в реальной жизни, увы, слишком часто сопровождается наивностью и неблагоразумием и нередко бывает вызван именно теми благими намерениями, которыми выстлана дорога в ад. Как это и бывает в настоящей театральной трагедии, атмосфера развала СССР способствовала оживлению всяческих фантазий, бесчисленных миражей и иллюзий, которые так нередко рядятся под неопровержимую истину. Все революционные действия склонны к крайностям, и раскол Советского Союза, безусловно, являлся таким революционным актом — даже при всем том, что этот раскол, вопреки предсказанию некоторых советологов, произошел не вследствие обострения межнациональной напряженности, а вследствие возникших экономических трудностей, с которыми огромная страна не сумела справиться как единое целое.
Как бы то ни было, новая эпоха пробудила народные массы по всему бывшему Советскому Союзу. Всякая революция требует немедленной смены идеологии, а идеологию, во всяком случае материалистическую, в конечном счете порождает экономика. Казалось, что люди, утратившие свою многолетнюю прокоммунистическую идеологию, должны будут тотчас же броситься в противоположную крайность и принять в качестве новой догмы антикоммунизм. Антикоммунизм действительно играл свою роль и мог бы продолжать играть и дальше, если бы на его пути опять-таки не встала экономика, очень скоро вышедшая из-под контроля и лишившая большинство людей даже того малого, что они имели. Одновременно со своими сбережениями люди лишились какой бы то ни было экономической платформы, на которой можно было бы успешно проповедовать антикоммунизм: новая догма, которую им навязали уже испытанным риторическим способом, привела к еще большему обнищанию, чем коммунистическая идея. Печально то, что антикоммунизм использовался не столько как орудие распознавания и понимания серьезных ошибок советского прошлого, сколько для полного отрицания этого прошлого как исторической нелепицы. В идеологии антикоммунизма в его постсоветской интерпретации были отброшены, как ненужные, не только декоративные гражданские свободы советского времени или эксцессы централизированной экономики, но была отброшена как социалистический рудимент сама концепция социального обеспечения и общественной безопасности. Люди были убеждены, что теперь смогут во всех отношениях позаботиться о себе сами и что рай на земле, отблески которого им представляли голливудские и другие коммерческие фильмы Запада, сразу и тотчас возникнет в условиях демократии и частной собственности. Однако все оказалось гораздо сложнее, чем ожидалось.
Следует еще раз отметить, что в поиске идеологии жители бывшего СССР слишком часто попадали под власть иллюзий. Под влиянием этих иллюзий они считали выполнимыми такие экономические цели, которые в реальности были недостижимы, по крайней мере в течение жизни одного поколения. В начале «перестройки» большинство граждан СССР было убеждено, что потребуется всего несколько лет, чтобы изменить экономику и создать общество по образцу западных демократических государств, развившихся в постиндустриальный век. Ресурсы бывшего СССР вполне отвечали достижению этой цели. Никто и не думал, что природные ресурсы сами по себе могут обеспечить лишь такой тип экономики, какой существует в Нигерии или Колумбии.
Однако никто в России не равнялся и не равняется на Африку, Азию или Латинскую Америку в решении экономических и демократических задач: гордость не позволяет. И все же, хотя иллюзия стремительного перехода к истинно демократическому обществу, обеспечивающему социальную защиту населения, давно начала развеиваться на просторах бывшего СССР вследствие недостатка экономического и, что еще важнее, демократического фундамента, иллюзия быстрых достижений еще далеко не прошла.
Антикоммунизм как созидательная идеология потерпел поражение, но тем активнее продолжала здравствовать другая массовая идеология: национализм. Покуда вместе с обнищанием покидали людей антикоммунистические настроения, национализм набирал силы и, казалось, уже не только мог объяснить корни всех бед народа, но и пообещать ему лучшее будущее. В Татарстане, как во многих других частях бывшего Советского Союза, националистическое движение имело два крыла и базировалось на двух основных требованиях, одно из которых основывалось на вполне законном стремлении к культурной автономии и свободному национальному развитию, практически невозможному в течение долгих лет под гнетом Российской империи и столь трудному под игом коммунистических порядков. Второе негодующее требование касалось полной экономической независимости, которая рассматривалась как самая необходимая предпосылка для дальнейшего культурного развития. Очевидные экономические показатели лишь подогревали негодование: в самом деле, более миллиарда тонн нефти, добытой в Татарстане, не прибавили в советские годы республике ни малейшего богатства. В конце 80-х и начале 90-х годов этот вопрос был у всех на устах. В более завуалированном виде о нем говорили также и средства массовой информации России и Запада.
Миф о Татарстане как о втором Кувейте был лишь одной сладостной мечтой из многих, коими грезили татарские националисты. Печально, но любое ультра-националистическое движение, пребывавшее в эйфории младенческого возраста, редко принимало в расчет мировую реальность, во всяком случае, когда автор этих строк однажды спросил одного грузинского националиста о том, как его страна рассчитывает прожить на собственные ресурсы, ответ был таков: мы будем продавать наше вино на мировом рынке; а что касается остального, то США нам помогут. Миф о вхождении в «содружество развитых и цивилизованных наций» посредством достижения государственной независимости звучал так убедительно, что люди были готовы за него умереть, прямо как в древней трагедии.
Развал СССР стал событием, по сравнению с которым блекнет кровавая фактура античных трагедий. Однако, что бы ни говорили по поводу распада Союза сторонники теории всемирного заговора, существовали вполне реальные и прозаические причины того, почему существование СССР не могло продолжаться, как прежде. При всем том эти причины были не столько национально-этнического, сколько экономического характера. Более того, в условиях демократизации Союз требовал кардинальных перемен и как государственная структура. В иных обстоятельствах эти перемены, по-видимому, были возможны, но история не предоставила для этого ни подходящих обстоятельств, ни достаточного времени.
Да, времени на создание концепции суверенитета в рамках более обширного государственного образования действительно было мало, и новый Союзный договор, в разработке которого Татарстан принимал самое непосредственное участие, уже не отражал новых реалий времени, самой важной из которых являлся приход идеи подлинной демократии в межгосударственные отношения внутри СССР. Ведь многие составные части Союза уже давно переросли тот статус и те права, которые они имели в течение десятилетий авторитарного существования советской сверхдержавы. Тот договор был обречен даже в случае своего подписания, поскольку время выдвигало приоритеты, за которыми не поспевали члены последнего в истории советского Политбюро. Но что же Татарстан? Почему в этой республике эти новые и часто неожиданные приоритеты не производили смятения в такой же степени, как во многих других частях Советского Союза? Наверное, потому, что все, что происходило вокруг республики в конце 80-х нача-
ле — 90-х годов, воспринималось ее руководством в свете последовательной, уверенной и всегда обоснованной борьбы за ее новые демократические права, будь то в рамках СССР или в рамках Российской Федерации.
Для президента Татарстана уроки «перестройки» не прошли даром. В сложных условиях, сопутствующих распаду СССР, он всегда оставался одним из самых трезвых, прозорливых и последовательных политиков. Если одним из главных качеств лидера является способность понять суть происходящих политических процессов и убежденно разъяснить эту суть массам, то в этом смысле мало кто из политиков бывшего СССР мог бы сравниться с президентом Татарстана. Как бы ни обыгрывалось понятие «суверенитет» пристрастными средствами массовой информации, как бы ни пугало оно российского обывателя, для президента Татарстана этот термин всегда был наполнен конкретным содержанием, проистекающим из убежденности в том, что народ, который созидает, достоин лучшего будущего, а постоянно растущая и развивающаяся республика достойна тех прав, которые позволят ей развиваться еще интенсивней во имя блага своих граждан.
В конце концов, разве не этот постулат стал лозунгом самой Российской Федерации накануне подписания союзного договора, которому не суждено было стать подписанным? Что бы ни говорилось, а в основе стремления Татарстана к суверенитету всегда лежало именно ощущение, что республика давно переросла назначенный ей когда-то статус. В августе 1996 года в Москве состоялся крупный международный форум «Предупреждение смертоносных конфликтов: стратегия и институты», который подверг всестороннему анализу причины и следствия межгосударственных и межэтнических конфликтов на территории бывшего СССР. Тогда президент Татарстана, в частности, сказал:— По моему убеждению, главной причиной конфликтов стали неустроенность и неотработанность самого Союза, государственности в лице СССР. В условиях такой крупной империи и для такого, мягко говоря, дисциплинированного государства, где все было централизовано, ни одна союзная, ни одна автономная республика, не говоря уже об областях и краях, не имели никаких реальных прав. Все делалось строго по указанию центра и через строго централизованное планирование, включая производство иголок и ниток. Когда в 1985 году начались перестроечные процессы, все, и прежде всего республики, заговорили о своих правах. Этого надо было ожидать, коль скоро мы встали на путь переустройства нашего общества. Мировая общественность всегда говорила о правах человека и о правах народов. До распада СССР идеи о правах народа, об их самоопределении были доминирующими в мире, и при первой же возможности их реализовать они легли на благодатную почву. Поэтому, когда повсеместно начался процесс принятия союзными, а затем и автономными республиками деклараций о государственном суверенитете, это было закономерно.
К началу «перестройки» многие автономные республики РСФСР, и среди самых первых Татарстан, давно уже переросли те рамки, которыми их ограничивали сверху в СССР. Действительно, по своему экономическому развитию Татарстан превосходил несколько союзных республик, вместе взятых. Историческая государственность, следы которой, несмотря на прошедшие столетия, были по-прежнему сильны в культуре и мировоззрении татарского народа, также взывала к своему возрождению. Более того, попытки повысить свой государственный статус путем переговоров и убеждения Татарстан предпринимал не впервые — у этого процесса уже была своя достаточно долгая история. Еще в процессе принятия так называемой сталинской Конституции 1936 года Татарстан, тогда еще ТАССР, предпринимал осторожные попытки добиться статуса союзной республики. Республика возвращалась к этому вопросу и позднее. Тогда все эти попытки закончились неудачей. Это неудивительно, если вспомнить, какие страхи предшествовали образованию Татарской автономной республики, о чем в своей изданной в 1974 году в Лондоне книге «Советский Татарстан: теория и практика ленинской национальной политики» писал Т. Давлетшин:
«4 мая 1920 года Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров совместным постановлением создали правительственную комиссию для разработки вопроса об образовании Татарской республики и установления ее границ… 27 мая 1920 года был издан декрет ВЦИК и СНК об образовании Татарской Автономной Советской Социалистической Республики как части Российской Федерации. Этим декретом все проекты и предложения о национальных границах и составе населения вновь организованной республики были целиком проигнорированы. Границы ее были проведены таким образом, что территория республики составила 68 000 квадратных километров вместо около 130 000 квадратных километров по проекту Центрального бюро коммунистических организаций народов Востока и около 200 000 квадратных километров территории запроектированного национального штата Идель-Урал и охватила лишь 1 459 600 татарского населения из общего количества 4 200 000, проживавших в России, то есть немногим более одной трети татарского народа».
Т. Давлетшин вспоминает здесь о концепции общего татаро-башкирского государства Идель-Урал, провозглашенной в 1917 году в Казани Национальным собранием (Милли Идаре). Этой концепции суждена была более долгая жизнь, чем самому Национальному собранию. Как бы то ни было, существование этой концепции вынудило советское правительство объявить 23 марта 1918 года об образовании Татаро-Башкирской Советской республики, и немудрено, поскольку ситуация уже накалилась до предела: летом того же года территория этой так и оставшейся только в проекте республики была занята войсками Колчака, а белочехи захватили Казань. После своей победы в ходе Гражданской войны в Поволжье Политбюро ЦК ВКП (б) поспешило отказаться от идеи татаро-башкирского государства. Ведь даже вопрос о создании Татарской автономной республики вызвал ажиотаж, столь похожий на тот, что был вызван провозглашением суверенитета Татарстана в 1990 году. Т. Давлетшин пишет:
«Образование Татарской республики, как и попытки образования в свое время Татаро-Башкирской республики, сопровождалось упорным сопротивлением противников автономии для татар. В начале апреля 1920 года председатель Казанского губисполкома И. И. Ходоровский, секретарь губкома партии Г. С. Гордеев и председа-
тель губпрофсовета А. И. Догадов посетили лично Ленина, чтобы выразить протест против образования Татарской автономии. Они мотивировали свои возражения, во-первых, тем, что среди татар нет подготовленных и идеологически надежных коммунистов, которым можно было бы доверить власть в автономной республике, во-вторых, они высказали опасение, что при переходе управления в руки местных людей пострадают хлебозаготовки, что Казанская губерния не сможет давать 10 миллионов пудов хлеба, которые она давала ежегодно. Одновременно русское население Казани проводило на улицах города демонстрации протеста против образования Татарской автономии, называя это возвращением времен Батыя и Чингисхана».Как тут не сказать: ничто не ново под луной! А ведь речь шла всего лишь о крайне ограниченной автономии, которая по экономическим и национально-культурным причинам становилась тесна для Татарстана уже к 1936 году. Еще речи не было о татарской нефти и большой нефтехимии или о татарстанской промышленности и машиностроении. Несмотря на все препятствия и трудности авторитарного времени, экономика и сельское хозяйство республики набирали обороты, так что в послевоенные времена Татарстан был уже одним из наиболее индустриально развитых регионов не только Российской Федерации, но и всего СССР. Далеко не случайно, что Татарская АССР включалась во многие западные путеводители по Советскому Союзу наравне с союзными республиками. Так, например, «Свободный справочник основных советских национальностей» посвящает Татарстану отдельную статью. Составители справочника несомненно сознавали особое значение республики, так как из всех автономных республик один лишь Татарстан поставлен на его страницах вровень с пятнадцатью основными советскими республиками. Что касается экономики Татарстана, справочник сообщает следующее:
«Республика располагает хорошими транспортными магистралями и богатейшими ресурсами рабочей силы; она к тому же расположена в самом центре страны, т.е. в наиболее безопасном месте. Все это позволило Советам ускорить индустриализацию Татарстана. После войны, когда здесь открыли залежи нефти, Татарская АССР превратилась в один из важнейших экономических регионов Советского Союза. На сегодняшний день в этой республике высоко развита нефтяная, химическая и машиностроительная индустрия. В 1971 году добыча нефти составила 102,6 миллионов тонн. Это — самый высокий показатель в СССР. По нефтепроводам татарская нефть поставляется в Москву, Ярославль, Рязань, Одессу, Новороссийск, Орск, Саратов, Куйбышев и другие промышленные центры. Татарская АССР — лидер в производстве меховых товаров, фотопленки, жидкого газа и пленчатого желатина. Здесь также выпускают станки, оптические приборы и приборы из тугоплавкого стекла, лекарства. Постоянно растет производство строевого бруса и других строительных материалов, а также текстиля. Важнейшими отраслями индустрии являются пищевая и швейная. В числе главных промышленных центров следует назвать Чистополь, Елабугу, Бугульму и Лениногорск. В столице республики, Казани, расположены судостроительные верфи и вагоностроительные заводы. На долю Казани приходится примерно половина всего мехового производства, существующего в СССР. К тому же здесь выпускают самолеты и вертолеты, сельскохозяйственное оборудование, пишущие и счетные машины. В Казани расположены швейные и обувные фабрики, фабрики по производству валяной обуви и крупные пищевые предприятия. Татарская АССР обеспечивает электрической энергией Чувашию, Башкирию и Марийскую АССР, а также Горьковскую и Куйбышевскую области».
Эти данные относятся к Татарстану 70-х годов. В 1997 году, уже после нескольких лет болезненных реформ, когда многие предприятия России находились в плачевном состоянии, в специальном приложении к лондонской газете «Санди телеграф» говорилось:
«Татарстан — одна из самых индустриализированных республик Российской Федерации. Страна обладает одной из самых лучших промышленных баз среди всех республик бывшего Советского Союза. В прошлом году производство возросло на 3,2%.
Ведущими секторами в промышленности являются авиастроение, автомобилестроение и приборостроение; кроме того, в республике развиваются и другие отрасли, такие, как химическая и нефтехимическая, а также строительная. Многие из 18 000 действующих в Татарстане предприятий либо уже приватизированы, либо являются акционерными обществами или совместными предприятиями. Производство приносит от 68 до 70 процентов национального валового продукта, в этой сфере деятельности занято около полумиллиона людей, а в строительстве — еще 145 000.
Экономика поставлена на сильную научную базу, которая охватывает множество научных институтов, в том числе знаменитую Татарскую академию наук в Казани».
Это касается только экономических реальностей и экономического потенциала Татарстана — о его культурных реалиях и возможностях можно говорить особо. Но уже все вышесказанное должно бы заставить многих по-новому прислушаться к словам президента Минтимера Шаймиева, сказанным на уже упомянутом Международном форуме в Москве. Продолжая свое выступление, президент предвосхитил вопрос, почему среди всех автономных образований СССР именно Татарстан ставил вопрос о своих правах громче всех:
«Почему Татарстан в этой ситуации заговорил громче остальных автономных республик? Проблема Татарстана и Башкортостана как крупных республик присутствовала всегда. Этот вопрос возникал и после революции 1917 года, когда принималась первая Конституция РСФСР, и в последующем, когда принимались другие конституции. По своей экономической мощи и по своим историческим традициям Татарстан и Башкортостан всегда претендовали на роль союзных республик. Сейчас об этом забыли, а если вспомнить, то этот вопрос был даже обозначен в государственном устройстве СССР. Председатели Верховных Советов Татарстана и Башкортостана, наряду с Председателями Верховных Советов союзных республик, были членами Президиума Верховного Совета СССР. Только две автономные республики.
История республики являлась другим важнейшим фактором. Татарстан обладал историей сильной государственности и договорными отношениями с Россией, берущими начало в X веке и завершившимися только в XVI веке в ходе борьбы России и Казанского ханства. В ходе «перестройки» все эти вопросы были подняты национальными движениями и населением в целом и были сформулированы как политические требования. В промышленном потенциале Татарстан превосходил все три прибалтийские республики, вместе взятые. От этого невозможно было просто отмахнуться. Когда население поднялось, оно потребовало автономии. Те, кто находится у власти, если они являются реалистичными политиками, не могут игнорировать требования народа в республике или регионе. Главным было понять, как оценивать процессы, проходящие по всему постсоветскому пространству, и процессы, проходящие в самой России».
Экономическая зрелость Татарстана как региона и как национальной республики и демократические тенденции последних лет существования СССР вызвали к жизни общественные движения, которые наряду с движением татарского национального возрождения сыграли ключевую роль в принятии 30 августа 1990 года Декларации о государственном суверенитете Татарстана. С другой стороны, этому акту способствовал не кто иной, как Борис Ельцин, который в то время ловко воспользовался положением Татарстана и других национальных республик в своей политической борьбе с Горбачевым. Именно Ельцин, приехав в Татарстан 5 августа 1990 года, произнес небезызвестные слова, от которых с легкостью отрекся всего год спустя после того, как его заявление приобрело широкую огласку. Тогда он побуждал Татарстан «взять весь суверенитет, какой он только сможет поднять». Ельцин пошел еще дальше, сказав: «Мы будем приветствовать любую независимость, какую Татарская АССР изберет для себя… Я хочу сказать: если хотите управлять собой сами, то приступайте».Найдутся люди, которые решат, что именно это ельцинское поощрение требований Татарстана стало главным фактором провозглашения в том же месяце государственного суверенитета республики. Однако не все так просто.
Если взглянуть на пройденный Татарстаном путь, выявится одна существенная закономерность: республика и ее лидер Минтимер Шаймиев никогда не бросались ни во что очертя голову. Провозглашению суверенитета предшествовали не только демонстрации и голодовки, но и скрупулезная работа по оценке реальных возможностей республики. Что бы ни говорили любители баррикад и записные ораторы, историческая и политическая культура волжских татар учила народ не только заявлять о своих правах и требовать этих прав, но и достигать исключительно мирным, переговорным путем максимально возможной в условиях России экономической и политической независимости. Суверенитет был необходим, но выработать эту идею следовало исходя из вполне реальных обстоятельств, в которых жил и живет Татарстан. Здесь не годились черно-белые решения, тем более что они тотчас были бы залиты алым цветом народной крови.
Именно поэтому тщательная, постоянно взвешенная и очень кропотливая работа по выработке концепции национального суверенитета шла в республике исподволь, причем шла именно демократическим путем — «сверху» и «снизу», несмотря на то что радикалам такая работа казалась скучной и бесполезной по сравнению с театральностью массовых демонстраций.
Как бы то ни было, провозглашение республикой Татарстан своего государственного суверенитета стало отправной точкой не только самостоятельного политического и экономического развития республики, но и открыло путь для нового взгляда на саму Российскую Федерацию как жизнеспособное демократическое государство. «Декларация о государственном суверенитете» была принята на сессии Верховного Совета республики 30 августа 1990 года, и, выступая с заключительным словом, председатель Верховного Совета ТАССР Минтимер Шаймиев сказал главное слово, связанное с суверенитетом в его татарстанском понимании. Этим словом было слово ответственность:«Сделав этот важный исторический шаг в жизни многонационального народа Татарстана, мы взяли на себя ту ответственность, которую никому еще не доводилось испытывать в истории нашей республики. Если это факт зрелости, то мы должны с ходу стать и мудрыми, чтобы через самостоятельность, о которой мы заявили, поднять духовный, материальный уровень жизни населения республики, а главное — сохранить и приумножить дружбу народов, которая веками складывалась на нашей земле».
Другим ключевым словом в этой речи было слово «многонациональный», которое определило саму суть провозглашенного суверенитета. Как бы ни издевались к тому времени деятели российских средств массовой информации над «дружбой народов», это не помешало Минтимеру Шаймиеву прямо и решительно ответить на вопрос, какие из его убеждений он считает главными: «интернационализм» и «согласие во имя созидания». Так легко было путем провозглашения суверенитета разрушить сложный межэтнический баланс, который дала Татарстану история! И однако, сам текст Декларации говорил о том, что в основе этого шага лежала не только зрелость, но и мудрость политической мысли. Государственный суверенитет Татарстана был провозглашен не от имени коренной нации, как это впоследствии случалось сплошь и рядом — с самыми печальными последствиями, но от имени многонационального народа республики, каждый представитель которого имел право подписи под этим провозглашением. Провозглашение суверенитета было всего лишь первым, самым начальным шагом нового пути, который избрала для себя республика, и, как всегда, когда совершается нечто новое, многие в России не поняли и не захотели понять жизненной необходимости этого шага. Именно Минтимеру Шаймиеву, человеку, стоявшему во главе новообразованного государства, пришлось не только объяснять суть татарстанского суверенитета, но и отстаивать взятые Татарстаном права. Не случайно суверенитет называют его излюбленным детищем. Все, что создала республика впоследствии, впрямую зависело от того, насколько Минтимеру Шаймиеву удастся обосновать требования Татарстана на всесоюзной и всероссийской арене, где уже тогда силы ниспровержения и нигилизма были подчас намного сильнее, чем силы, направленные на созидание и общественное благо.
Но и это еще не все — концепцию обретенного суверенитета следовало отстаивать, отшлифовывать и укреплять внутри самой республики. Чтобы понять, чем руководствовался Минтимер Шаймиев в те дни и месяцы, нужно понять два кардинальных принципа его политического творчества: «Никогда не преступать законов этики» и «Никогда не предпринимать второго шага, пока не убедишься в правильности и основательности первого». Если вдуматься во второй из приведенных выше принципов, становится очевидно, что провозглашение суверенитета республики было действием, логически проистекавшим как из реальных достижений Татарстана, так и из столь же реальной общественно-гражданской ситуации в республике. Часто говорят, что президент Минтимер Шаймиев является прагматичным политиком, и эта прагматичность его действий строится на народной житейской мудрости и простом здравом смысле. Он, как политик здравого смысла, безусловно, реагировал на требования времени: именно требования времени определили многие смелые, новаторские и весьма нелегкие решения президента. Как бы то ни было, в одном его никто не мог обвинить — в неподобающей спешке. Часто говорят об интуиции Минтимера Шаймиева, той самой интуиции государственного деятеля, в которой столько раз проявлялась мудрость и которая помогла его стране избежать не только экономической, но и нравственной катастрофы Но речь не только о политической интуиции. Речь — о политической ответственности, воле и мужестве. Поэтому на вопрос: зачем был нужен Татарстану суверени-
тет? — есть, помимо практических и экономических его обоснований, один вполне очевидный ответ. Республика не могла не провозгласить суверенитет, поскольку эта идея была выстрадана народом — его многолетним трудом и историческими надеждами на лучшее будущее. Не Минтимер Шаймиев провозгласил суверени-
тет — его провозгласил народ Татарстана. Но для политического лидера недостаточно лишь разделять общественное мнение. Именно лидеру выпадает труд и ответственность за обоснование этого мнения и превращение его в политическую реальность.
Уже в те ранние дни возрождающейся татарстанской государственности руководство республики глубоко и всесторонне оценивало экономические возможности суверенитета. Из этих скрупулезных оценок и творческих раздумий впоследствии создавалась экономическая модель переходного периода. Однако если назревшие экономические решения нельзя откладывать на потом, в какой же мере сказанное справедливо в отношении назревших общественных проблем и настроений?
Провозглашение суверенитета в конечном счете не только обеспечило стабильность Татарстана. Идея и характерные черты татарстанского суверенитета послужили основой сохранения и дальнейшего развития демократической Российской Федерации. Все, что сделано в Татарстане за десять лет суверенитета, позволяет с уверенностью говорить о том, что в республике разработана и существует собственная и крайне самобытная национальная политика, об отсутствии которой на федеральном уровне так часто сокрушаются национальные регионы Федерации. Продуманная и многогранная национальная политика является одной из характерных черт модели Татарстана — именно на ее основе и проходит в республике строительство гражданского общества. Если в других, в том числе в западных, странах общественные стремления часто проистекают из вполне материальных интересов и в принципе далеки от национальных и иных проблем, на территории бывшего СССР национальный вопрос стал в последнее время едва ли не основополагающим. Уже давно очевидно, что без надлежащего внимания к этому острому вопросу времени общественно-политическая стабильность становится в России попросту невозможным делом. Без национальной и, в более широком плане, духовной стабильности проведение реформ также становится делом чрезвычайно неблагодарным и обреченным на провал. Так что внимание Татарстана к национальным вопросам жизни республики не является чем-то производным только от исторического стремления самих казанских татар к собственной государственности и культурно-духовному самообеспечению. Это гораздо более широкая проблема, еще раз свидетельствующая о том, что в рамках модели Татарстана самые, казалось бы, далекие вопросы и проблемы всегда решаются в комплексе. В этом смысле национальную политику нельзя отделить от экономической политики, которая, благодаря суверенитету воспротивилась указной «шоковой терапии» и позволила избежать грабительской приватизации и повального обнищания масс.
Мало объявить о государственном внимании к национальным меньшинствам. Если при этом такое продекларированное внимание не подкреплено вполне житейскими фактами, такая декларация мало чего стоит. В Татарстане помимо действующих национально-культурных центров на родных языках населяющих республику народов выходят газеты и книги, в школах организуется преподавание на родном языке. В Союзе писателей Татарстана и сегодня, как в прошлом, работают чувашская и марийская национальные секции. Для тех же, кто предпочитает думать исключительно в терминах политики, самым ярким свидетельством внимания руководства Татарстана к нацинальным вопросам является то, что избирательные бюллетени в республике печатаются на шести языках. Многое можно было бы сказать и о многообразии религиозной жизни в Татарстане. Если же говорить о символике, самым, пожалуй, символичным в смысле духовного равноправия народов Татарстана явилось то, что в сокровенном сердце Казани, Казанском кремле, строительство легендарной мечети Кул Шариф, символизирующей преемственность истории и духовности татарского народа, проходит одновременно с реставрацией исторического православного Благовещенского собора, воздвигнутого, согласно легенде, на руинах мечети, уничтоженной в 1552 году при взятии Казани войсками Ивана Грозного. Эти два величественных храма, стоящие почти рядом на территории Казанского кремля, своим соседством и близостью символизируют одно из главных достижений общественного строительства в Татарстане. «Исторические счеты закрыты, — говорят они, — настало время думать о будущем и строить это будущее совместными усилиями».
Однажды президента Минтимера Шаймиева попросили одной фразой сформулировать главный принцип его политики. Ответ действительно прозвучал кратко: «Согласие во имя созидания».
Этот девиз жизни, как назвал его сам президент, является и девизом модели Татарстана в ее общественном срезе. Именно на этом принципе зиждется феноменальная в условиях российских перемен и потрясений общественно-политическая стабильность Татарстана. Вопреки всем финансовым трудностям, экономическая и политическая ситуация в Татарстане и сейчас зримо устойчивее, чем во многих регионах. Опыт Татарстана становится неоценимой сокровищницей идей во многих, если не во всех, сферах. После шести лет радикальных экономических реформ по количеству зарубежных инвестиций республика уступает лишь Москве и Санкт-Петербургу. Иностранные, главным образом западные, компании в 1997 году инвестировали в Татарстан 180 миллионов долларов — почти в три раза больше, чем в предыдущем году. Более того, Татарстан является единственным регионом, не только получавшим солидные зарубежные кредиты, но и потратившим эти займы и прямые капиталовложения по их непосредственному назначению. Впрочем, немногие на Западе поначалу приглядывались к особенностям Татарстана, полагая, что руководством республики движет исключительно экономический национализм, а иначе говоря, региональный эгоизм, готовый поступиться любыми федеральными интересами ради собственной выгоды. Но что винить ученых Запада, если даже в России это поняли еще далеко не все? Понимать ведь приходится многое — особое историко-географическое положение Татарстана, особый путь Татарстана к реформам, особое отношение республики к своему суверенитету, но главное — общенациональную идею, которую удалось создать и воплотить в жизнь новому суверенному государству. Говоря об этой идее, французский ученый Жан-Робер Равио отмечает: «Татарская общенациональная идеология отличается большой последовательностью. Она группируется вокруг трех основных краеугольных камней:
— не отказываться от советского наследия и принципов советской власти. Политическая элита Татарстана не ставила и не ставит под сомнение советскую историю и легитимность границ бывшей Татарской Советской Республики. Больше того, постоянно упоминается необходимость защиты социальных завоеваний советского периода. Сам суверенитет представляется не попыткой восстановления Татарского государства прошлых лет, а логическим завершением советской истории. Суверенитет является одним из способов усовершенствования существующей политической и экономической системы и этим противостоит «радикальной реформе», предложенной Ельциным;
— не закреплять в законодательном порядке национально-этнические различия в республике и тем самым не создавать режима наибольшего благоприятствования основной нации — татарам. В данном случае неукоснительно соблюдается принцип советского интернационализма. Минтимер Шаймиев упоминает «многонациональный народ Татарстана» и говорит об уважении к «этническим и национальным различиям в нашей республике». Если в области образования ведется с 1993 года благоприятная для татарского языка политика, — он становится вторым обязательным языком почти во всех школах, — то в официальных документах преобладает двуязычие…
— отказаться от радикальной экономической реформы и с 1990—1991 годов вступить на «медленный путь» принятия рыночных механизмов. До 1994—1995 годов приватизация предприятий коснулась лишь мелкой торговли, а сельское хозяйство оставалось на дотациях из-за цен, установленных государством на некоторые предметы первой необходимости (хлеб, молоко, мясо). Кроме того, несмотря на нарастание ритма реформ и приватизации в начале 1995 года, детские сады, медико-санитарные учреждения (санатории, поликлиники и т. д.), дома отдыха, пансионаты, агропромышленные и промышленные предприятия были оставлены в республиканском секторе».Даже из этого отрывка из большого эссе Жана-Робера Равио видно, в чем суть модели Татарстана — в изначальной последовательности политических и экономических реформ, обеспеченных суверенитетом республики, живущей в едином экономическом и политическом пространстве со всей Россией. Остается надеяться, что десятилетие ее многонационального суверенитета станет лишь первым из многих грядущих десятилетий, полных благодарного труда и исполнения гражданских надежд.
___________________________________
* Среди них «Model of Tatarstan», «Islam in Russia: the Four Seasons» и «Historical Anthology of Kazan Tatar Verse (with D. J. Matthews)», изданные британским издательством Curzon Press Ltd., а также изданные в Великобритании и России книги «Казань: зачарованная столица» и «Президент Минтимер Шаймиев и модель Татарстана»