Игорь Яковенко
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2001
Игорь Яковенко
Диктат идеала
В каждой культуре существуют общепринятые и представляющиеся самоочевидными установки. Они опираются на традиции. Китайцы едят палочками. Хорошо это или плохо, удобно или нет — вопрос бессмысленный. Китайцам и удобно, и естественно, вся китайская кухня ориентирована на этот ритуал и представляет с ним одно целое. Мы, к примеру, пишем кириллицей. Если отрешиться от привходящих обстоятельств идеологического плана и посмотреть на дело чисто технологически, придется признать, что существуют славянские народы (чехи, хорваты, поляки), пишущие на латинице, которая ничем не хуже кириллицы. Однако у народов, принявших латинскую графику, меньше проблем, например с интеграцией в западно-европейскую целостность. Понятно, что система письма связана с традиционной конфессией, историческим выбором предков, закреплена в поколениях, осознана как священная и непреложная.
Традиционные формы жизни вообще со временем осознаются как сакральные заветы предков. Наверняка традиционно ориентированные китайцы воспринимают палочки как часть вечного и неизменного образа жизни. Однако из многовековой приверженности китайцев палочкам, а болгар — кириллице не следует вывод о вечности этих форм культуры. Примеров отказа от, казалось бы, непреложного больше, чем может показаться с первого взгляда. Основатель турецкой республики Кемаль Ататюрк между 1923-м и 1928-м годами провел ряд коренных реформ, направленных на секуляризацию общества (эмансипация женщин, отделение мечети от государства, ликвидация дервишских орденов и монастырей, разрешение не носить чалму и чадру…). В ряду этих реформ была и смена арабского алфавита латинским.
Из приведенных рассуждений и исторических примеров следуют два вывода. Первый: полезно помнить — ничто не вечно под луною. Второй: вообще говоря, проблемы любого развивающегося общества заключаются прежде всего в его культуре и ментальности. Исторические коллизии развития лежат в поле противоречий между тем, что диктует неумолимый исторический императив — и закрепленными в культуре привычными установками сознания. Легче всего меняется внешнее и второстепенное, лежащее на поверхности. Дольше и неизмеримо трудней — сущности глубинные, воспринимаемые как непреложные и самоочевидные. А потому, чем более сложную ситуацию переживает общество, тем продуктивнее посмотреть на все то, что представляется абсолютно незыблемым.
В России среди положений самоочевидных, истинность которых зиждется на многократном повторении и бесконечном «исполнении» в самых разных аранжировках, числится российская тяга к идеалу. Русский интеллигент (писатель, мыслитель, священник, идеолог) два века говорит об особой преданности и верности идеалу как о главной, специфической черте русской души. Не то что цитирование, но перечисление имен и названий работ, посвященных этой теме, покроет все поле нашей культуры и превысит любые допустимые размеры журнальной статьи. Речь идет именно об идеале — немыслимо совершенном и невыразимо прекрасном. В этой связи примечательно название работы Н. О. Лосского — «Условия абсолютного добра». Просто добро российского человека не устраивает. Истина должна соединиться с Благом и отлиться в формах идеальной Красоты. Именно эта сущность и «спасет мир». К ней единственной устремлены помыслы выразителей русского духа.
При этом наше стремление к идеалу предполагает отторжение окружающей реальности, которая понимается как нетерпимая и оскорбительная. Безусловное отрицание «этого» мира как «лежащего во зле» и страстный порыв к иному, нездешнему, прекрасному миру русской мечты составляют ядро традиционного сознания. Иными словами, поколения русских людей устремлены к одному миру, а живут и, следовательно, обустраивают и воспроизводят в ходе своей жизни — совершенно иную реальность, от которой, в свою очередь, отталкиваются всем своим существом.
Между декларируемыми конечными целями, с одной стороны, и объективной реальностью, которая выстраивается в жизни, где ставятся и достигаются действительные цели общества, с другой, пролегает чудовищная дистанция. Субъективная реальность мыслительных устремлений и объективная реальность культуры сущностно отрицают друг друга. Свободное от идеологических схем сознание не может не заметить, что российская действительность никак не сопоставима с русской мечтой и не является ступенью на пути к идеалу.
Парадокс заключается в том, что Россия Сергия Радонежского, Льва Толстого, мужика Марея и Россия ГУЛАГа, загаженных автобусных остановок, Катыни не могут быть противопоставлены друг другу, это ложная альтернатива. Перед нами — два лика одного целого, иными словами — взаимопорождающие и обусловливающие друг друга структуры.
Для того чтобы разобраться в этой коллизии, придется обратиться к таким сущностям, как «должное» и «сущее». Это идеи, сформированные в рамках традиционной культуры и наделенные статусом универсальных. Порознь они не существуют. Должное/сущее — особая целостная структура, концепт, с помощью которого познается и переживается мир. От концепции мира, сложившейся в ново-европейской культуре, наша отличается основополагающей установкой, или, как говорят ученые, базовой интенцией. Европейская картина мира обращена к реальности и опирается на нее. Она развивается вместе с историей общества, расширением границ познания, развитием науки. Картина же должного/сущего осознается как вечная, неизменная, надмирная конструкция. Она ориентируется не на эмпирическую реальность, а на системообразующее ядро традиционной культуры, которое и определяет смысл должного.
Должное понимается как предвечная, богоданная природа бытия, которая существовала в сакральном прошлом и возобладает в эсхатологическом будущем. Сущее же — это мир окружающей человека эмпирической реальности, рассматриваемый сквозь призму должного. Сущее воспринимается как ухудшенная, сниженная, одолеваемая грехами и пороками, замутненная привходящими воздействиями версия должного. Сущее профанно, то есть является искажением, осквернением идеала и лишено онтологии (не имеет собственной природы). Более того, в отличие от должного, подлинного в высшем смысле слова (его нет в эмпирической реальности, но оно есть в трансцендентном мире), сущее не вполне подлинно. Его господство в реальном мире — видимость, мираж. Сущее не имеет и не может иметь своих законов. Единственный подлинный закон его — стремление к должному. И если каким-то образом удастся снять то, что «мешает», то есть извести оборотней-вредоносов, избавиться от несовершенств и грехов наших, убрать пагубные внешние воздействия, — должное воссияет наконец, явив себя во всем блеске и полноте.
При таком восприятии мир видится как обедненная и затененная наносными обстоятельствами картина идеала. Глядя на него, традиционно ориентированный субъект делает то же, что и настоящий ценитель, вглядываясь в древнюю траченную временем фреску, — мысленно восстанавливает изначальный образ. Понятно ведь, что никому не придет в голову усматривать в царапинах и художественных утратах что-либо иное, кроме досадного искажения древнего замысла. Точно так же, вглядываясь в мир, традиционалист стремится прозреть в нем запечатленную в культурной традиции нормативную модель — модель должного, которую он считает Божьим замыслом о мире.
Российское должное имеет тысячи наименований. Опонское царство и Русская мечта, Беловодье и Святая Русь, Вся Правда и Коммунизм, Русская идея и Духовность… Все это лики должного, они меняются и высвечиваются по-разному в зависимости от контекста, эпохи, социального слоя, но всегда сохраняют глубинную суть. Должное — это российская Шамбала. Должное отменяет природу человека (и общества) и диктует иную, «высшую» норму. Коренится идея должного в монофизитской линии русского сознания. Постоянное и неизбежное следствие, вытекающее из этой идеи, — хилиастическая ересь или утопические устремления отечественной культуры.
Должное призвано конструировать и оформлять область идеального бытия, отстоящую во времени и пространстве от искаженного мира реальности. С одной стороны, оно относится к сфере несбыточного. Традиционный человек и ощущает-то подлинность должного именно в силу его запредельности. С другой — убеждение в некоей отдаленной осуществимости должного составляет ядро традиционного сознания. В некотором смысле именно в этом заключено главное противоречие и главная тайна нашей традиционной ментальности. Достижение должного мыслится как внезапный скачок в развитии, как чудесное преображение реальности. К должному можно прийти через чудо, через предельное напряжение, аскетическую верность идеалу и страстное желание его осуществить.
Принадлежность к культуре, которая исходит из онтологической ущербности реального и ориентирует человека на противоречащий всему его жизненному опыту идеал, задает мощнейшие напряжения в структуре личности. Двойственность должного, заключающуюся в безусловной необходимости его достижения — и его неосуществимости, можно исступленно отрицать и столь же исступленно игнорировать, но ее нельзя не осознавать. Сознание, ориентированное на традиционные ценности, переживает фундаментальный конфликт. Человек постоянно стремится к выходу за грань реальности, его понятия о ценностях и этике становятся двойственными, возникает разлад с самим собой, появляется тревожная многословность. Здесь, кстати, истоки многих специфических «интеллигентских» комплексов. Отсюда — беспрерывные рассуждения, утопические порывы, непрестанное праздноговорение об идеалах. Как пишет православно мыслящий социолог Ксения Касьянова: «Нет ничего более волнующего для нашего человека, чем в меру своего понимания и способностей рассуждать о мире и жизни вообще, об основных законах бытия, которые… ссылаясь на Павла Флоренского, есть законы по преимуществу нравственные»1 . Тематика рассуждений ориентированного на традицию человека либо полностью исчерпывается высказываниями о высших ценностях, либо они оказываются смысловой доминантой всех его размышлений.
Вот откуда специфически русское явление — правдоискательство. Это особая реакция на разрыв между идеалом и реальностью. Сознание, которое оказывается не в силах преодолеть эту пропасть, принимается выстраивать многомерную субъективную реальность — пространство, сопоставимое с реальным миром по своей мощи и завершенности, чтобы, замкнувшись в нем, обрести хотя бы относительный покой.
По мере врастания России в глобальный контекст болезненность несоответствия между должным и реальностью проявляется все более остро. До невероятных размеров разрастается мифология неких абсолютных, конечных и вечных ценностей как единственно возможных для русского человека жизненных ориентиров. В мире ценностей относительных «наш человек» задыхается и утрачивает смысл жизни. «Собственно, относительная ценность — она и не ценность вовсе, а так… ориентир: дорогу указывает, но сам по себе желания двигаться не вызывает»2.
Соответственно возникает идея, что чрезмерная погруженность в мир сущего предосудительна и греховна. Окунувшийся в сущее человек ускользает от власти должного и — в перспективе — теряет душу, потому что сущее неизбежно расставляет иные, неподобающие смысловые и нравственные акценты. Вот и живет эталонный носитель традиционных ценностей нелепой, неустроенной жизнью. Быт его иррационален, дом запущен, в практическом плане он беспомощен, зато все это свидетельствует о его правильной ценностной ориентации.
Подчеркнем еще раз принципиально важную вещь: «наш» идеал возникает не как результат абстрагирующего осмысления реальности, он не опирается на нее, не учитывает природу реальных вещей и отношений, но отменяет ее как неподлинную. Наш идеал предзадан, полностью автономен от действительности, не подлежит ее суду и не соотносится с ее законами — впрочем, как было уже отмечено, он вообще отказывает реальности в каких бы то ни было собственных законах. Исповедующий такой идеал словно бы говорит: есть мир дольний, и, пока (по грехам нашим) нам приходится жить в нем, жизнь требует от нас как людей несовершенных некоторых компромиссов, учитывающих обстоятельства эмпирической действительности. Но каждый настоящий, верный русской духовности человек всем своим существом стремится к Идеалу, и собственно жизнь, подлинное, духовное бытие его там — в горнем мире. Конечная цель — слиться с должным.
Пока же этого не случилось, традиционный субъект живет в мире сущего, постоянно, напряженно сверяя его с идеалом и определяя меру его уклонения от должного. Уклонение — важный момент традиционного сознания и значимая характеристика конкретной ситуации. Традиция доносит до нас не только концепт должного, но и допустимую величину отклонения от оного. По мере того как уклонение приближается к критической отметке, в обществе нарастает внутреннее напряжение. Сознание людей охватывает безотчетная тревога, чувство страха. Традиционный человек осознает себя на пороге «конца света». Подобное напряжение разрешается взрывом. Такие эксцессы, как бунты, крестьянские войны, революции, либо ведут к локальному снятию конфликта между должным и сущим, либо провоцируют всеобщую перемену. В результате «уклонившееся от должного сущее» отменяется, а мир обретает новые характеристики, которые воспринимаются как естественные и более близкие к должному. Традиционный мир переживает обновление.
Заметим, сущее не получает в традиционной культуре устойчивых обозначений. Если должное имеет массу прекрасных и высокозначимых для традиционалиста имен, то сущее словно бы табуировано к разнообразию номинаций. Составляя основу реальной жизни, оно «проваливается» в культуре, ему избегают давать названия. Обычно, говоря о сущем, пользуются уничижительными или опошляющими оборотами типа «сволочная действительность», «по грехам нашим».
Сущее не может быть переделано в должное, преобразовано в него методом последовательных изменений. Упорядочивая, обустраивая, оптимизируя мир, мы все равно не придем к должному, а только погрязнем в мире сущего. Поскольку должное принципиально трансцендентно, то есть лежит за пределами опыта, оно не может быть создано из реальности. Это чрезвычайно важный момент. Сущее может лишь пресуществиться в должное. И такое пресуществление — ключевое событие эсхатологического преобразования мира. Оно брезжит в некой конечной точке, где завершается история и наступает Вечность.
В этой связи надо сказать, что в героическую эпоху советской истории (до рутинного загнивания) мифология построения нового будущего и представлялась как чудесная трансмутация. Притом, что постоянно звучало слово «построение», рождение нового мира понималось как чудо, а посему требовало особых, чрезвычайных усилий, невиданного напряжения, невероятных жертв и тотальной чистки общества от всех, кто не был достоин этого прекрасного и одновременно благоговейно ужасного чуда. Недоступное познанию можно построить лишь в том смысле, в каком пытались построить Вавилонскую башню. Других путей преодолеть пропасть и, исходя из сущего, войти в должное просто нет.
Ближайший аналог описанной модели сознания — классическое средневековое сознание Западной Европы, где в ту пору тоже доминировала идея должного и народы «болели» христианской утопией. То были печальные времена. Массы людей умирали и убивали других из-за различия в трактовке идей, имеющих мало общего с их реальным бытием. Эпоха господства христианской утопии оказалась периодом варваризации и всеобщего одичания. Европа переживала социальную и культурную деградацию. Были утрачены огромные пласты завоеваний античной цивилизации. Города пребывали в запустении и ничтожестве. Периодические волны голода и эпидемий составляли рутинный фон жизни. Европа едва удерживалась на грани самоподдержания.
Изживание утопии и средневекового понятия о должном — один из узловых моментов Великой духовной революции XVI—XVIII веков, завершившейся переходом к новому времени. Мир сущего был восстановлен в своих правах. Мир должного переместился в область личностных идеалов, религиозно-нравственных норм, из социально-политической и хозяйственной сфер он был изгнан. Как международные отношения, так и социальное устройство общества освободились от стесняющих оков должного и обрели собственные основания. Порицавшая кредит и нормировавшая прибыль средневеково-христианская норма ушла из хозяйственных отношений, и только после этого сложилась современная экономика.
Переход к новому времени связан с секуляризацией, изживанием тео(идео)центристской картины мира, освобождением от эсхатологического сознания, глубоким кризисом традиционной культуры, выходом на историческую арену самостоятельной личности. В Западной Европе границы этих процессов заданы двумя ориентирами: разворачиванием Реформации — и Великой Французской революцией. Восточная Европа стадиально запаздывает. В России средневековое сознание утратило политическую власть 21 августа 1991 года. А например, в Афганистане общество и по сей день решает задачу перехода от раннего средневековья к зрелому.
Особый и самый больной для нас вопрос — почему культура Западной Европы перешагнула через христианскую утопию, а Россия застряла в ней до конца тысячелетия? Отвечая на него, нужно было бы долго говорить о специфике католической и православной цивилизаций. Можно указать на то, что в Европе сохранились остатки живой античной традиции, в которой человек занимал одно из центральных мест, и этот принцип был включен в западно-христианский космос. Античное наследие, несмотря на все утраты, не позволило полностью дезонтологизировать мир сущего. Надо вспомнить о том, что спекулятивно-рациональная традиция в формах схоластики проходит через все Средневековье, обратиться к идее права, которое по своей природе дробит и ослабляет социальный абсолют, задавая строго формализуемые рамки и процедуры, регламентирующие человеческие отношения.
Христианская цивилизация Запада изначально несла в себе элементы антропоцентристского космоса, а значит, и самоотрицание. Католическая парадигма членит универсум на три ценностно значимых уровня. Между Раем и Адом она ставит Чистилище как особую сферу, взламывающую манихейское деление на абсолютное добро и абсолютное зло. В ее картине вселенной земное бытие человека соотносится с идеей Чистилища и обретает самостоятельный смысл и собственную онтологию. У нас же все сложилось по-иному.
Можно, конечно, рассуждать так: ну и что, собственно? У нас другая культура и свой путь, «они» давно отринули должное, а мы остались ему верны. Да, сейчас дела идут не лучшим образом, но однажды нам за все воздастся. Однако так ли безобидна российская приверженность абсолютному идеалу, о которой не устают говорить идеологи традиционалистской ориентации? Отнюдь.
Ведь речь идет о цивилизационной стратегии, а стратегию такого масштаба оценивают по долговременным результатам. Перед нами итоги XX века — российские и мировые. Наберемся мужества посмотреть правде в глаза и признать, что Россия пережила фундаментальное историческое поражение. Она предложила человечеству новый путь, особую стратегию бытия. На это были потрачены неисчислимые ресурсы, ушла жизнь четырех поколений, пролиты кубические километры своей и чужой крови, совершены миллионы злодеяний. И все это оправдывалось только безгранично великой целью. Награду себе Россия видела в том, чтобы занять место лидера обновленного человечества, стать центром вселенной, царством Божественной Истины, к которой припадут народы, истомленные блужданием в потемках.
Что же в итоге? Россия надорвалась: израсходовала все внутренние и внешние ресурсы и обнаружила однажды, что зашла в тупик. Империя распалась, экономика качественно не соответствует мировым тенденциям и плохо решает задачи простого выживания общества. Русские утрачивают территорию и численность. И наконец, Россию покинули все те, кто мыслился ее союзниками, «младшими братьями», друзьями. Вы помните, как сносили солдатские кладбища и взрывали памятники, как красили в розовый цвет расставленные по всей Европе танки Т-34? Помните лозунг — «Чемодан, вокзал, Россия», скандируемый тысячными митингами на площадях?
Нам не удалось сделать человечество счастливым. Перед нами руины. Но большевистская революция была глубоко традиционным и чисто российским явлением. Она вдохновлялась идеей окончательной победы Абсолютного добра. Только истовая, пророческая вера в победу должного могла сподвигнуть миллионы людей на неисчислимые жертвы. Верность должному в XX веке обошлась России в 60—80 миллионов человеческих жизней, привела к утрате исторического качества. За сто лет мы не приблизились, а во многом еще больше отстали от Запада. Эта верность стоила ресурсов, количество которых не поддается исчислению, подняла три, если не четыре волны эмиграции, породила в мире широкое отчуждение от России и русских. Во что же обойдется приверженность идеалу в XXI веке?
Дело не в коммунизме, фашизме и других «измах». Они всего лишь оформляют средневековую ментальность, переводят ее на язык индустриального общества, придают удобоприемлемый вид. Надо трансформировать сознание, перестроить те глубинные мировоззренческие установки, на которых вырастают тупиковые идеологические конструкции.
Верность должному в мире, давно вышедшем из Средневековья, имеет множество последствий. Перечислим некоторые.
Во-первых, она означает неспособность к исторической динамике. Иными словами, неспособность войти в будущее. Не в то эсхатологическое будущее, где должное воссияет в неописуемой своей красе и невыразимом величии, а в будущее историческое. В этом мире, на этой земле.
Историческая динамика базируется на секулярной автономной личности, комфортно обустроенной в мире, озабоченной тем, как еще удобнее его обустроить, сделать более эффективным, как жить для себя и своих близких, приумножать достаток, работать на себя и своих детей, а значит, в конечном
итоге — на все общество.
Семидесятилетняя история показала нам, что скрещивание ужа и ежа невозможно. Соединить слегка модернизированного традиционного субъекта с задачей достижения исторической динамики не получается. Технологическая и экономическая динамика не вырастают на отвержении мира сего во имя мира грядущего. Кентавр сначала проигрывает в темпах, а потом выясняется, что он вообще забрел в тупик. Результат всегда оказывается дороже (требует больших ресурсов), хуже (уступает в качественных характеристиках) и, главное, не тот, ибо нет рынка, который выявляет самое лучшее, подстегивает отстающих и добивает неэффективное.
Заметим, что традиционное сознание отдает себе в этом отчет, чувствует свою неспособность победить секулярный Запад в конкурентной борьбе, здесь, на земле. Отсюда — глубоко двойственное отношение к «врагу»: страстная, очевидная для себя самого ненависть и глубоко запрятанная зависть. Отсюда же и безнадежное ожидание краха безбожного (отринувшего должное) мира папежской ереси, пошлого мира западного буржуа, мира империализма, мондиализма. От славянофилов, Тютчева, через Константина Леонтьева и Агитпроп ЦК КПСС до авторов газеты «Завтра» все идеологи традиционного должного ждут, пророчат, вещают о крахе растленного Запада. Вслушиваются в предвестья, вглядываются в тучи и молнии, вдумываются в смысл пророчеств и расшифровывают знамения. И каждый раз получается, что богомерзкий Запад рухнет не сегодня завтра. Ибо не может, не должен жить и процветать мир, отринувший должное. Сознавать это — слишком тяжелое испытание для традиционалиста.
Оставаясь в мире должного, мы обречены на дальнейшую маргинализацию, территориальное съеживание, утрату исторической перспективы, обречены исчахнуть, наблюдая за тем, как все, в ком остался здравый смысл, бегут из России.
Верность абсолютному и безусловному идеалу неотделима от эсхатологизма и чревата империей.
Если люди живут в секулярном пространстве, исходя из того, что их ценности и убеждения истинны для них ровно так же, как убеждения и ценности соседей истинны для последних, и что нет под луной способа выяснить, чья вера «правильнее», тогда они воспроизводят нормальное гражданское общество и вырабатывают в нем терпимость. Они четко осознают, где пролегают границы их интересов.
Иное дело человек, озаренный светом абсолютной божественной истины, которая по природе своей границ не имеет. Вот здесь возникают такие «прелести», как миссионерский зуд, ощущение богоизбранности, идеократия и империя, несущая ближним и дальним соседям свет истины. Что это значит, во что обходится и чем кончается, мы уже знаем.
Безоглядная верность должному обрекает человека на дискомфорт и многообразные мучения.
Прежде всего это дискомфорт, вызванный несоответствием собственной жизни идеалу. Отсюда безотчетная тревога, чувство вины, юродство, агрессия. Наконец, ненависть к людям, свободным от кандалов должного и названными комплексами не страдающим.
Это также недовольство общей неустроенностью жизни: жалким бытом, безрадостными городами, аскетическими строениями, нелепыми одеяниями, загаженными подъездами, искореженными заборами, тягостной, иссушающей бедностью и не менее тягостным, вызывающим русским богатством. Все это кажется случайным и преодолимым, но на самом деле оно производно от стремления к недостижимому идеалу, ибо предполагает отторжение от окружающего мира. Здесь «работает» неустранимая изнутри самоорганизация культуры. Вспомним прибалтов. В общей для всех нас советской реальности они, свободные от оков должного, умудрялись создавать свой уютный, радующий глаз мир.
Враг рода человеческого здесь ни при чем. Посвятив себя должному и отвернувшись от мира сего, Россия сама избрала путь мучений. Глубинная основа российского неприятия Запада — отторжение цивилизации, принявшей этот мир и комфортно в нем обустроившейся. Мир должного — это мир неосознанного мазохизма и сладострастного самоистязания. Мир, в котором человек постоянно создает себе трудности, преграды, ввергает себя в хаос, ибо в противном случае он «рискует забыть о вечном».
Веками, когда россиянин не знал о существовании альтернативы, он жил в дискомфорте и мучился привычно. Потом мудрые правители опустили «железный занавес», дабы не смущать правоверного совка прелестями растленного Запада. Но как оставаться приверженным абсолютному добру сегодня? Отменить телевидение, забыть о Западе, обязать всех граждан носить сапоги фабрики «Скороход»? Так ведь все равно появятся спекулянты. Надо выбирать что-то одно: или нищета и интеллектуальная целомудренность — или утрата должного.
Кроме всего этого, верность невыразимому идеалу обрекает человека на самообман, ложь и лицемерие.
В средневековом концепте должного заключена большая подмена. Традиционная культура осознает себя живущей или стремящейся жить по Правде (по должному). Но поскольку это принципиально невозможно — измышленная нормативность Небесного Иерусалима к реальности неприложима, — общество, декларирующее этот идеал, живет по иным, разительно отличающимся от него законам, однако законы эти не осознаются в своем истинном качестве (и в своих реальных объемах) и подвергаются глубочайшей мистификации.
Традиционное сознание мистифицирует и меру собственного включения в реальный мир, и реальные мотивы, и подлинные механизмы своего поведения. Культура запрещает осознание и признание целых пластов человеческой природы. Ткань социальных отношений отражается избирательно, таким образом, чтобы внушить человеку осознание себя как живущего в целом «по Правде». Вообще говоря, некоторый зазор между номинальной моделью и действительными социальными процессами естествен и неустраним. Но наша специфика состоит в том, что дистанция между идеальной, писаной нормативностью и действительностью обретает чудовищные, апокалиптические размеры и чревата глубочайшим презрением к реальности, а также двоемыслием, становящимся устойчивым качеством субъекта. Одни приходят к выводу, что лучше жить, декларируя «высшие» и «вечные» ценности, в мире, где все нарушают эти нормы, но, по крайней мере, «абсолютные ценности» остаются хотя бы в виде декларации, как символ веры и надежды. Другие из несоответствия идеала и реальности извлекают неправедный доход, привилегии, незаслуженные социальные позиции. И пафос возмущения последних, по видимости моральный, на самом деле имеет совсем иную природу — шкурнического интереса.
Примеры коллизий подобного рода бесчисленны. Возьмем то, что лежит на поверхности. По оценкам экспертов, сегодня в России «трудятся» более 200 тысяч проституток. Они входят в сферу нелегального и полулегального бизнеса. На обслуживании проституции паразитирует преступность. Эта сфера является мощным источником коррупции, порождает шантаж, отмывание нелегально нажитых денег. Нелегализованная проституция разлагает общество и разрушает государственный аппарат. Помимо всего прочего, несчастные бесправные «девочки» лишены какой бы то ни было правовой и социальной защиты и отданы в руки бандитов, курирующих этот бизнес. Наконец, целая сфера экономики существует нелегально и не облагается налогами. Что же мешает легализовать проституцию? На уровне деклараций легализация проституции есть попрание идеалов. На уровне реальности — утрата доходов для сотен тысяч присосавшихся к ней преступников: работников гостиниц, сотрудников правоприменяющих органов, местных начальников, которые смотрят на «гнезда порока» сквозь пальцы и оттопыривают карманы.
Осознавая себя личностью с идеальными устремлениями, «наш» человек живет в пространстве двойного морального стандарта. И это порождает целый спектр характерных феноменов, самым невинным из коих будет искренняя без- а вернее, до-нравственность. Над ней высится букет из ханжества, демагогии, цинизма, показного покаяния, мазохистского самобичевания, тайной гордыни и прочих «радостей» русской жизни.
Верность абсолютному идеалу означает отказ от либеральной перспективы.
Подчеркнем: либеральная парадигма в принципе не ориентируется на достижение социального идеала. Она стремится создать оптимальное общество, в котором негативные моменты и асоциальные тенденции сводятся к минимуму. Такое общество не застраховано от заблуждений. Его архитекторы исходят из того, что либеральная модель позволяет преодолевать заблуждения и бороться с пороками, не более того. Иными словами, вместо небесной идиллии должного либеральный проект задает принципиально земную ориентацию.
Традиционно ориентированный субъект часто не может сформулировать причину своего органического неприятия либеральной демократии. А она в том, что либерализм отменяет должное, в его основе — реальный человек. Человеком традиции либеральная демократия воспринимается как мир победившего сущего. Сущего, которое осознало себя естественным состоянием бытия. Для традиционалиста это глубоко оскорбительно.
Там, где человек нового времени видит реальность, средневековый индивид видит сущее. Принятие же мира сущего без одухотворяющего его должного есть чистая бесовщина, власть Тьмы, победа самых пошлых и низменных страстей.
Концепция реальности возникает только в постсредневековом сознании. Она понимается как самостоятельная ценность. Сама по себе она ни хороша ни плоха, а объективна. Ценность же ее заключается в том, что реальность представляет в ней естественное и единственное поле реализации человеческой природы и в этом смысле благодатна и богоданна. Реальность познается в соответствии с ее собственными законами. Это познание составляет основную задачу научной и философской мысли. Осознавая себя живущим в мире реальности, человек нового времени создает свой мир, опираясь на доступное ему понимание законов этой реальности. Идеи должного и сущего просто исчезают и заменяются качественно иной парадигмой, которая рождает метафизический протест в душах носителей идеала, ибо для того, чтобы вглядываться в «лики реальности» (А. Янов), необходимо интеллектуальное и духовное мужество, которое средневековому человеку не дано.
Зададимся наконец последним вопросом: действительно ли тяга к идеалу заложена в природе русского человека и вне перспективы «абсолютного добра» жизни для него нет? Социологические опросы, зондаж общественного мнения, электоральное поведение, практика экономической жизни, утверждающиеся новые поведенческие модели, востребование массовой культуры — все это свидетельствует о том, что это вовсе не так.
А что же осталось? Последовательно маргинализующиеся носители анахроничных позавчерашних ценностей, статистически представленные жителями провинции, людьми с невысоким образованием, принадлежащими к старшему поколению. Молодые, наиболее динамичные, образованные слои общества ориентированы уже на совершенно иные ценности и озабочены другими вещами. Целостное средневековое сознание стало разрушаться после XX съезда КПСС и за 40 лет превратилось в руины.
Носителя идей средневекового должного сегодня можно еще встретить среди редеющего племени шестидесятников. Институциональный хранитель должного — православная церковь — по разным оценкам насчитывает среди своих прихожан от одного до четырех процентов населения, причем динамики к увеличению не просматривается. Средневековая церковь не может привлекать людей постсредневекового мира.
За хлопотами сегодняшней жизни мы упускаем из виду в высшей степени многозначительный процесс: резко снизился интерес к классической русской литературе, о чем свидетельствует социология чтения. Это неспроста. Русская литература воспроизводит космос должного/сущего, а значит, заставляет читателя чувствовать себя неадекватным нынешнему миру. Масскультовское же чтение, от которого мы брезгливо отворачиваемся, напротив, вписывает его в новый мир, адаптирует к реальности. И сколько бы мы ни сожалели об упадке вкусов, таково действие механизмов самоорганизации культуры. Как правило, они неосознанны, но требовательны и непреодолимы. Молодежь стремительно утрачивает в большинстве своем способность к диалогу о ценностях с носителями уходящей традиции. Она просто не поймет смысла нашей дискуссии. И это — способ преодоления исторического тупика.
Надо остановиться и задуматься. Если мы окажемся не способными найти адекватные ответы на вызовы эпохи, то будем обречены привычно токовать на своих крошечных, съеживающихся год от года тусовках. На наше место придут совершенно новые люди и принесут новые идеи. Это нормально. Печально
другое -– мы не выполним своей исторической функции. Нас просто выметут, как сор._________________________________
1 К. Касьянова. О русском национальном характере. М., 1994. С. 229.
2 Там же. С. 240.