В Армении двенадцать лет спустя
Елена Мовчан
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2001
Елена Мовчан
Групповой портрет в интерьере
В Армении двенадцать лет спустя
Интерьер — это Армения, ее залитые солнцем долины, поросшие виноградниками, ее пепельно-рыжие горы, со всех сторон замыкающие эти долины, ее величественные и суровые каменные храмы, ее древняя столица Ереван, в котором так причудливо сочетаются старые, совсем уже обветшавшие маленькие домики с уютными дворами, где прямо тебе на голову свисают виноградные гроздья, — и новые, созданные гением архитектора Таманяна здания из разноцветного туфа. Эта страна покоряет сразу, с первого взгляда. Замечательная русская поэтесса Вера Звягинцева, много и прекрасно переводившая армянскую поэзию, так выразила это чувство:
Как влюбляются в человека,
В голос, жест, висков седину,
Так под ветром большого века
Я влюбилась в одну страну.Это произошло и со мной много лет назад, когда, окончив историко-филологический факультет Ленинградского педагогического института, я приехала в Армению по распределению в качестве преподавателя русского языка и литературы и была направлена в школу села Геташен, что в Араратской долине. Проработав там чуть больше года (и этот год остался одним из самых ярких и радостных в моей жизни), я уехала в Москву, но связи мои с Арменией не прерывались, а, наоборот, укреплялись и расширялись благодаря еще и тому, что следующим местом моей работы стал журнал «Дружба народов».
Однако жизнь нашей страны, как известно, коренным образом изменилась, и все связи с бывшими республиками, кроме сердечных, оказались разорваны. Последний раз я была в Армении осенью 1988 года. Она кипела, бурлила и буквально взрывалась ежедневными митингами. Самое сильное мое впечатление от этой поездки — митинг на площади Оперы. Я стою на возвышении у Оперного театра, где выступают ораторы, рядом с моими друзьями, которые активно участвуют в политической жизни страны. Внизу море людей. У всех на устах слова: Карабах-Арцах. Их скандируют, встречая и провожая оратора, а иногда и прерывая его речь. Я кое-что понимаю в этих речах, поскольку за время своего преподавания смогла более или менее сносно выучить армянский, что-то мне объясняет Анаит Баяндур, великолепная переводчица армянской литературы, ставшая с тех самых пор общественно-политическим деятелем. Я улавливаю суть высказываний и ощущаю во всем поведении людей, тех, что внизу, на площади, и тех, что наверху, у Оперы, такую степень свободы, что мне становится страшно, потому что площадь оцеплена военными и на улицах, спускающихся к ней, плотными рядами стоят бэтээры и грузовики с вооруженными людьми, а они не потерпят свободомыслия — это уже не раз доказывало наше государство. Но митинг, несмотря на вольные речи, проходит мирно, никаких столкновений, люди расходятся, чтобы завтра снова прийти сюда. Мы все знаем, чем это кончилось: теперь Армения — независимое государство, член СНГ, но, чтобы попасть в нее, надо выложить за билет туда и обратно почти 300 долларов. Так что с внешними связями плохо — остаются только сердечные.И вот благодаря счастливому стечению обстоятельств по прошествии двенадцати лет я снова лечу в Армению. Армения начинается уже в самолете. Среди пассажиров огромного лайнера — аэробуса Ил-18, принадлежащего компании «Армянские авиалинии», я одно из немногих «лиц некавказской национальности». Самолет взмывает в небо и сразу же каким-то чудом превращается в большой дом, где много детей и пожилых людей, где все разговаривают друг с другом, как давние хорошие знакомые, а может быть, даже родственники. И я понимаю, что помогло этим людям перенести страшное время блокады начала 90-х, когда месяцами, годами они жили без электрического света в неотапливаемых помещениях, не говоря уж о тяжелых материальных трудностях на грани нищеты. Это было «чувство семьи единой». Точно так же как этот самолет зажил на несколько часов одним домом, так и каждый дом в Армении в блокадное время жил одной семьей. Все соседи собирались в одной квартире и согревали ее своим дыханием, своим теплом, своей добротой друг к другу. Так и выжили.
Мне рассказали, что тогда, чтобы хоть как-то, хоть ненадолго согреться, вырубали деревья в Ереване и его окрестностях, и я боялась, что увижу теперь другой Ереван. Но нет, он остался таким же прекрасным, как был. Сверкающий, ясный, теплый — не только от солнца, но и от людей, которые (совсем чужие, просто встречные) любят тебя ни за что, только потому, что ты приехал к ним в гости. Внешне Ереван живет яркой, кипучей жизнью. Улицы полны народа, повсюду разноцветные зонтики открытых кафе, где можно выпить чашечку отлично сваренного кофе; по выходным дням в центре города работает вернисаж, там художники продают свои картины, а ювелиры, ткачи, керамисты и другие мастера торгуют своими изумительно красивыми изделиями. В Ереванской филармонии торжественно праздновали 75-летие всемирно известного квартета Комитаса, а в Доме художника с огромным успехом проходила выставка замечательного живописца Арутюна Галенца. Словом, внешне все выглядит великолепно, но… средняя зарплата здесь равна 16 долларам, а в глазах людей печаль — отсвет пережитой блокады.
Таков интерьер, а портрет сложился из встреч с людьми — теми, с кем никогда не прерывалась сердечная связь.Гранта Матевосяна называют армянским Фолкнером. Ассоциация очень точна. Так же как Йокнапатофа Фолкнера, Цмакут Матевосяна — это образ мира, каким его видит художник. Конечно, он, этот образ, как и любое произведение искусства, имеет реальный прототип — родное село писателя Ахнидзор. Но мир, который выстроил на глубоко национальной почве Грант Матевосян, — всеобъемлющ, он не знает границ. Вскоре после распада СССР Матевосян во всеуслышание (в российской прессе) заявил, что ему грустно от утраты ощущения себя представителем великой страны. Это было смелое заявление и единственное — многие представители многонациональной советской литературы очень быстро ушли в свои национальные миры. Грант оказался шире, недаром его традиционный тост всегда был — «за русскую литературу».
Я сижу рядом с Грантом в его квартире, как 12, 15, 18 и еще сколько-то лет назад. Напротив — его жена Виржине, директор музея Ованеса Туманяна, и сын Давид — он работает на телевидении. Спрашиваю Гранта, что значит для него Россия.
— Россия для Кавказа, — отвечает он, — и, наверное, для Средней Азии (об остальных не берусь судить) — это носитель великой миссии, миссионер в самом высоком смысле слова. Этим летом мы с семьей Давида отдыхали в Кобулети. Сколько же там и в Батуми сделано русскими! Они посадили дивные рощи, создали новый ландшафт, прекрасный и органичный. Я не знаю имен этих людей, но знаю имя человека, чей труд и любовь преобразили нашу степанаванскую землю, — Эдмон Леопольдович Леонович. Он родился в семье таких вот русских миссионеров в Карской губернии. После резни 1915 года они вынуждены были уйти из тех мест, но не покинули Армению — поселились в Степанаване. Там Эдмон Леонович создал дендрарий, посадил сосны, его лесопарк изменил карту местности. Лес не только сохраняет влагу, столь необходимую засушливой Армении, но вносит в пейзаж разнообразие и красоту. Свою миссию этот человек нес всю жизнь — он умер недавно в Степанаване. Идея миссионерства была одной из важнейших у русской социал-демократии, и наша интеллигенция это высоко ценила. Ованес Туманян в письме Сергею Городецкому в 1918 году, когда произошли известные события, задает горькие вопросы: неужели вы покинете нас? Неужели оставите свою миссию? Широкие были люди, большой духовной высоты, и заложенные ими традиции миссионерства все-таки продолжались.
В разговор включается Давид. Этим летом он проехал в литературном поезде по городам Европы от Германии до России и пришел к убеждению, что по мере продвижения на восток возрастает интенсивность духовной жизни.
— В чем это выражается? — спрашиваю его.
— В том, как проходили писательские встречи, конференции, дискуссии, в том, какие поднимались вопросы, какие проблемы интересовали людей. А мерой российской духовности для иностранцев служит «Андрей Рублев» Тарковского.
— Почему? — спрашиваю. — А мне больше нравится «Зеркало».
— Для них, — отвечает Давид, — Россия была безбожной, дикой страной, а тут все пронизано духом христианства.
— Через два дня после просмотра «Рублева» Андрей пригласил меня на «Сталкера», — продолжает тему Грант, — и я не пошел — не мог вырваться из поля «Рублева». Потом я, конечно, «Сталкера» посмотрел и тоже был под большим впечатлением. А «Зеркало» — это прекрасно: поэзия, красота. О нем очень забавно сказала моя племянница: «Ничего не поняла и ничего не забыла».
На стене передо мной висит картина, которая все время притягивает мое внимание. Темный фон, нечеткие фигуры. И по композиции, по настроению она вызывает у меня ассоциацию с Филоновым. Говорю об этом Гранту.
— А Андрей Битов увидел в ней что-то от Босха, — отвечает он. — Это очень хороший художник из Кировакана — Карлос Абовян. Там в галерее много его картин.
И Грант вспоминает страшную черную ночь — ночь землетрясения. Он был тогда в Кировакане (в тех краях находится его родное село), совсем недалеко от эпицентра. В том жутком мраке, полном тревоги и неизвестности, рассказывает Матевосян, Карлос разжег костер из рам для картин, и люди собрались у огня, и тогда повсюду стали вспыхивать огоньки костров.
Я думаю о том, сколько пришлось пережить Армении за это короткое время: война в Карабахе, блокада, и сейчас совсем не легко.
— Очень тяжело сейчас, — отвечает на мой незаданный вопрос Матевосян. — Революция — это ужасно. Американцы говорят, что постоянно устраивают революции, чтобы предотвратить революцию.
— А разве здесь была революция?
— Конечно, только без меча и без головы.
— Без ума? — уточняю я. Он кивает и продолжает:
— А в этом году — страшная засуха, и непонятно, как мы переживем зиму. Крестьяне уже режут скот, потому что корм для одной коровы на зиму стоит 200 долларов, а сама она — 150. Вот и считай, что выгоднее. А без скота что такое деревня? А без деревни что такое страна? Армения теряет деревню и не может прокормиться — из-за этого так много народа уезжает отсюда. Быть может, наша страна действительно рассчитана на 1,5 миллиона жителей — сейчас почти столько и осталось.
События последнего времени увели Матевосяна от письменного стола, на котором двенадцать лет назад лежал неоконченный роман — Грант работал над ним долго и напряженно. Роман так и остался незавершенным, и я не без опаски спрашиваю, пишет ли он сейчас. Грант отвечает, что недавно закончил небольшую повесть, которая называется «На краю» или «На лезвии». Я говорю: пусть скорее переводят, потому что в России его помнят и любят.
— О да, конечно, — смеется он. — Как-то, будучи в Москве еще в прежние годы, зашли мы с Виржине и Битовым в Дом книги на Калининском проспекте. Смотрю, целая полка с моей книгой, которую вы в «Дружбе народов» выпустили. Огорчился, конечно, а Виржине подошла к продавщице и спрашивает: «Скажите, а где у вас полка с книгами Битова?» И та отвечает: «А кто это?» Тогда немного успокоился.
— Слишком большие тиражи были, — говорю я и вспоминаю историю с этой книгой. На редколлегии запланировали сборник Матевосяна. Я была редактором приложений, и мне не хотелось делать простое переиздание уже выходивших в других издательствах его произведений, а нового ничего не было, и я уговорила Гранта включить в нашу книгу небольшую повесть «Похмелье», не входившую в другие издания. В ней описывалось краткое пребывание героя (в сущности, автобиографического) в Москве на Высших сценарных курсах. Особенно мне нравился там один эпизод — обсуждение на семинаре фильмов Антониони, когда герой, выслушав все умные речи о коммуникабельности и некоммуникабельности, обращается к руководителю семинара с вопросом: «А у Антониони есть теща?» В общем уговорила я Матевосяна, несмотря на его сопротивление («это не мое», «это случайная вещь»), вставить в сборник повесть, дала всей книге название «Похмелье» и уехала в отпуск. А тут как раз грянула антиалкогольная кампания. Возвращаюсь из отпуска. На стене редакции висит выговор — мне. Книга вышла, но уже без «крамольной» повести и, естественно, с другим названием. А ведь если бы оставили «Похмелье», небось не стояла бы она на полке. «Похмелье» мы все-таки напечатали. В сборнике «Какая ты, Армения».
Мой визит подходит к концу, мы пьем за русскую литературу, и Грант произносит имя Льва Толстого, которого он боготворит.
— Толстой, — говорит он в своей обычной парадоксальной манере, — не понял слов Иоанна Богослова, что царство Божие внутри нас, и писал пейзажи. Чудные пейзажи, — добавляет он. — А ведь ждать его откуда-то извне — это материализм. Оно внутри, — Грант подносит руку к сердцу. — Вера наша здесь.Левона Мкртчяна я знаю почти всю мою жизнь. Когда я приехала в Армению на работу, он, лаборант кафедры русской литературы Ереванского университета, недавно его окончивший, показывал мне город. Я своей любознательностью явно докучала ему, и когда спрашивала об очередном встававшем на нашем пути памятнике: «Кому?» — он неизменно отвечал: «Одному революционеру». Через много лет, когда он стал секретарем Союза писателей Армении, на мой вопрос о круге его обязанностей он ответил, что, помимо всего прочего, знакомит с Арменией приезжающих из-за рубежа писателей. Я рассмеялась и припомнила ему «памятник одному революционеру». «Ну, до этого дело не доходит, — сказал он. — Я придумал себе такого персонажа — простого человека по имени Сако и рассказываю им разные истории из его жизни, каждый день новую. Они увлеченно слушают, смеются, и больше им ничего не надо». Сейчас Мкртчян — академик Национальной Академии наук, ректор Российско-Армянского (славянского) государственного университета.
Уже тогда, когда мы познакомились, Левон писал критические статьи и работал над диссертацией о русских переводах армянской литературы. Помню, идем мы с ним по Еревану, и какой-то человек обращается к нему: «Привет, Белинский джан, читал твою статью». Левон Мкртчян выпустил несколько книг критики и эссеистики в Армении и в России, издал изумительно оформленные старинными армянскими миниатюрами сборники Наапета Кучака, Григора Нарекаци, средневековой армянской поэзии. Он писал и издавал свои книги даже во время блокады, когда о книгопечатании не могло быть и речи. Это был «самиздат». В мкртчяновском «самиздате» вышли три книги: «Анна Ахматова. Жизнь и переводы», «М. А. Дудин. Для человека ход времен печален» и «Краски души и памяти». Одной из них предпослана такая справка: «Напечатана книжка автором, не за счет автора, а самим автором (оформление, набор на компьютере и размножение на ксероксе), и НЕ рассчитана на широкий круг читателей — тираж 50 экземпляров». Вот так бывает, когда человек не может не писать, когда ему есть что сказать — тогда нет ему преград. Не от нечего делать писал и печатал Мкртчян свои книжки — все эти годы он оставался деканом факультета русского языка и литературы Ереванского университета. Как-то в тяжкое блокадное время в университет приехал американский профессор и осведомился между прочим, какова зарплата у декана. «Три доллара», — ответил Мкртчян. «В час, — уточнил американец. — Мало».
В егвардском доме Левона мы сидим и разговариваем втроем. Жена Левона Карине филолог и много помогает ему в его книгопечатной деятельности. В этом доме масса необыкновенных вещей, привезенных Левоном из его многочисленных путешествий. Однажды из поездки по ленинским местам, приуроченной к столетнему юбилею вождя, он привез знамя, да, красное знамя с бахромой и серпом и молотом. «Представляешь, — рассказывал он, — захожу в Ульяновске в магазин, а там в «уцененных товарах» лежат знамена. Почем, спрашиваю, знамя? Пятьдесят копеек, отвечают. Ну я и купил три штуки». Вообще забавные истории из жизни — это особый и любимый жанр Мкртчяна. Их он время от времени публикует в своих сборниках наряду с серьезными статьями и литературоведческими исследованиями. Вот и сейчас в связи с проходящей в Ереване выставкой Галенца Левон вспоминает теперь очень смешную, а тогда, в 1961 году, довольно-таки драматичную историю о том, как местные власти, относившиеся к художнику-репатрианту с особым недоверием, запретили его выставку из-за того, что на пригласительном билете он нарисовал ослика. Выставку в университете организовывал Левон. Цензор сразу же запретил билет с осликом: «Кто видел, чтобы на пригласительном билете был нарисован осел?» Левон схитрил и под цензорское разрешение текста подложил другой экземпляр билета. Билет с осликом был тиражирован и роздан приглашенным. Через некоторое время Мкртчяна вызвали в ЦК компартии Армении.
«Ты совершил подлог, — грозно сказал заведующий отделом агитации и пропаганды Айрян. — Человек, который в отцы тебе годится, предупредил, что не может быть такого пригласительного билета, на котором изображен осел. А ты что, сам не понимаешь, что осел на пригласительном билете — это же позор? Лет десять назад за такие проделки и тебя бы расстреляли, и твоих родителей, и нас вместе с тобой».
Осел на рисунке Галенца стал предметом особого разбирательства еще и потому, что кто-то донес в ЦК, будто сам Галенц говорил, что нарисованный им осел (осел на рисунке как бы косился на розу, которую держал в руках юноша) — это власти Армении и обласканные властями искусствоведы, ничего не понимающие в искусстве.
Выставку Галенца, конечно же, запретили, а Мкртчяну дали понять, что «такие лаборанты университету не нужны». Самым замечательным в этой истории был финал. Когда Мкртчян зашел к Галенцу и пожурил его за разговоры про осла, розу и искусствоведов, художник возмутился. «Сейчас же идем в ЦК. В один миг, как ножом, я отсеку все эти разговоры. Разве ты не видишь, что это не осел, а лань, разве ты не видишь, что я рисовал ослика с любовью. Да если бы я писал власти Армении и искусствоведов, разве я такого бы ослика нарисовал? Что я, рисовать не умею?»
— Такие истории, — говорит Мкртчян, — надо бы собрать в книгу, и это была бы очень точная картина нашей жизни, настоящая история страны, называвшейся СССР. И изучать такую историю будет не скучно.
В последние годы Мкртчян, человек сугубо литературный, не смог остаться в стороне от политики. Еще в 1991 году он выпустил книгу под названием «Прежде всего — не надо убивать!» и подарил ее мне с такой надписью: «Никогда не думал, что будут убивать, а я буду писать, что не надо этого делать». А на днях вышла его статья о проблемах сегодняшнего Кавказа, где он утверждает: «Дружбу народов, как я теперь понял, надо идеологически, материально поддерживать и, если хотите, даже принуждать людей жить в дружбе, не во вражде. Да, принуждать. Дружба стоит того».
Все эти годы Мкртчян был в непримиримой конфронтации с новыми властями, настойчиво добивавшимися независимости Армении. И естественно, не молчал — это не в его характере. Его статьи и интервью в армянской прессе: «Как удержаться на тумбе?», «Кто нарисует солнце?», «Побеждены под знаменем побед» и другие, его выступления в российской печати резко критиковали политику правительства Левона Тер-Петросяна.
— Независимость, — говорит Левон, — да, конечно, это прекрасно. Только вот вопрос референдума — хотите ли вы независимости? — в определенном смысле провокационный. Вопрос задавался так, словно положительный ответ и делал всех нас вместе с Арменией независимыми. Спросите бездомного человека: хочет он получить квартиру? А как не хотеть? Но когда задаешь такой вопрос, надо иметь квартиры, чтобы раздавать их людям. И с независимостью то же самое. У нее должно быть экономическое обоснование. Легко задавать вопрос, ответ на который заранее известен, а вот как быть дальше?
В последнее время я часто думаю о значении слова свобода. Американский философ А. Н. Уайтхед считает, что ошибочна наша склонность исчерпывать ее свободой мысли, свободой печати, свободой религиозных убеждений. «Прометей, — писал он, — не дал людям свободу печати. Он добыл огонь, который послушно помогал им готовить пищу и согревал».
Тепло и пища — вот чего нет в сегодняшней Армении для многих покидающих ее армян… Свобода — это не для голодных. Стыдно говорить голодному: «Не хлебом единым жив человек». Это можно сказать сытому, потому что человек прежде всего жив хлебом, что следует и из евангельской истины, а когда хлеб у него есть, тогда уже — «не единым».Светлана, Белла и Заруи Казарян — дочки директора Геташенской школы, где я работала, Карапета Тиграновича Казаряна и Ольги Даниловны, учительницы младших классов этой же школы. Они взяли меня к себе в дом, где было четыре дочки (младшей — Джульетты — уже нет в живых), я стала пятой. За всю мою жизнь я больше не встречала таких чистых, таких искренних и гармоничных, таких естественных людей. Карапет Тигранович, преподаватель истории, конечно же, член партии, на мои вольные, «оттепельные» высказывания реагировал болезненно. «Вай, Лена джан, ты есть анархо-синдикалист», — говорил он обычно, и на том диспут кончался. Ольга Даниловна, красивая, строгая, гладко причесанная, в глухом темно-синем платье, навсегда осталась для меня символом армянской женщины, а быть может, и больше — самой Армении. Она учила меня: будь скромнее, не смейся без конца, в школу без чулок идти нельзя (а жара стояла немыслимая). И при этом сама, обладавшая безукоризненным чувством юмора, так часто и так заразительно смеялась. Она очень любила Карапета Тиграновича. «Тихий человек, умная голова», — говорила о нем, и в ее устах это была самая высокая оценка. Уже давно нет Карапета Тиграновича — мы с Ольгой Даниловной в прошлые мои приезды ходили на его могилу. Теперь нет и Ольги Даниловны, и я еду в Геташен, чтобы положить цветы на их могилы.
Араратская долина, где расположен Геташен (теперь Гетазат, чтобы не путать с карабахским Геташеном), — поистине библейская земля. Виноградники, фруктовые сады, и отовсюду виден двуглавый, с заснеженными вершинами Арарат — большой Масис и малый Масис. Именно сюда причалил Ноев ковчег.
Я вхожу во двор дома, который всегда ощущаю родным. Здесь уже собралась вся семья: «девочки», их мужья, дети, внуки, и конечно же, пахнет шашлыком, и конечно, накрыт стол. Дом все так же красив: с просторной террасой под крышей, с таинственным полутемным большим чуланом, где в углу помещается каменная давильня для вина, а вдоль стен стоят огромные бочки и старинные глиняные кувшины. Справа во дворе — тондыр, возле которого когда-то священнодействовала Ольга Даниловна, выпекая лаваш — так, словно бы исполняла древний ритуальный танец. В саду еще не окончен сбор винограда и персиков — там орудуют младшие Казаряны. Мне дают ведро, и за три минуты я заполняю его персиками. В доме тоже все неизменно, только немного обветшало и словно подернуто патиной времени. Девочки говорят мне, что пытаются продать дом, потому что жить им трудно и с каждым годом все труднее, но никто не
покупает — у людей нет денег, или предлагают так мало, что невозможно на это пойти. Я эгоистически думаю: хоть бы не продали. Я все понимаю: урожай винограда и персиков они не в состоянии переработать, да и раздать некому. Чтобы вывезти все это в Ереван (не на продажу, конечно: кто ж их купит, город завален персиками и виноградом, да и продавать никто из них не умеет), нужна машина, а значит — деньги на бензин, а их нет. Да и заботиться о доме некому: у всех семьи, слава Богу, какая-никакая работа, ездить сюда нет ни времени, ни сил. Я все понимаю, но очень больно.
Мы едем на кладбище по дороге, ведущей к школе — старой школе (теперь в Геташене есть большая новая), где я работала. Вот она виднеется вдали — одноэтажная, построенная буквой «Г», такая же беленькая, чистая. Дети шли в нее из всех окрестных сел, и у меня на столе всегда был ворох цветов, собранных ими по дороге. А младшие еще клали на мой стол прутики, и я никак не могла понять, зачем это, пока одна девочка не вывела к столу другую, и они разыграли сценку, из которой мне стало ясно, что их надо стегать за плохое поведение. Много трогательного и смешного было у меня здесь. А потом письма… дети еще долго писали их мне.
Возвращаемся с кладбища и говорим о сегодняшней жизни. Из всех девочек более-менее устроена Светлана — она преподает армянскую историю в школе для детей с поврежденным слухом, где платят чуть больше, чем в обычной, а
главное — регулярно. Ее муж Гамлет тоже работает — он связист, на государственной службе. Белла, окончившая технический вуз, уже давно не может найти место по специальности и работает нянечкой в детском саду. Ее муж Лева, в начале перестройки попытавший счастья в малом бизнесе, разорился и теперь безработный. Зарик, так же как и Светлана, работает в специальной школе — для слепых, где немного выше зарплата, но Зарик не видела ее вот уже три месяца. Однако если у них есть хоть какая-то работа, то молодые (их дети) почти все безработные.
— Это был геноцид, — вдруг произносит одна из моих девочек самое страшное для Армении слово. — Ты же помнишь, как хорошо мы жили.
Действительно, жили хорошо, не роскошно, но достойно. И я вспоминаю слова Левона Мкртчяна, которые забылись, поскольку были сказаны не в обстоятельной беседе, а как-то вскользь, на бегу:
— Народ всегда был независим. Это начальники были зависимы. Да, они действительно зависели от центра, им давали указания из Москвы, их могли снять с их высоких должностей. Независимость нужна была начальникам, и они ее получили, а как воспользовались ею — это мы видим сегодня. А народ теперь попал в полную зависимость.Я уезжаю из Геташена, а на следующий день — из Еревана. Утром небо над городом в первый раз за время моего пребывания затянуло облаками. Самолет прошел сквозь них, набрал высоту, и в иллюминаторе моим глазам предстала совершенно фантастическая, космическая картина. Внизу под нами словно бы бушевало безбрежное море; темно-серые тучи казались вспенившимися волнами, и над этим пространством возвышалась небольшая сопка. Я с трудом догадалась, что это вершина большого Масиса — Арарата. Все выглядело как в иллюстрации к Библии, когда Ноев ковчег причалил к Арарату. Именно здесь началась новая жизнь после Всемирного потопа — может быть, здесь она возродится еще раз…