Робкие размышления о поэзии Всеволода Некрасова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2001
С одним моим знакомым случилась такая история. Он вел семинары по высшей математике в одном почтенном московском институте, и в некий день, допустим, по средам у него было “окно” — то есть, пустая пара. Деваться особо некуда, сидишь на кафедре, кроме тебя там еще три-четыре человека. И если идет общая непринужденная беседа, то получается отдохнуть. А если все молчат, занимаясь своими делами, то два часа отдыха превращаются в пытку. И возникает интересная — математическая по сути — задача: минимальными средствами в кратчайший срок организовать беседу, которая будет потом длиться не менее двух часов. И мой знакомый ювелирно решил эту задачу. Идеально провокативная фраза звучала, насколько я помню, так:
– А все-таки Сталин был хороший мужик.
И два часа единогласной дискуссии.
В этой истории, как в басне из анекдота, сразу несколько моралей. Во-первых, как важна живая речь, которую то собираешь по капле из подслушанных в автобусе разговоров, то набираешь полные ладони, стоит грамотно выбить затычку. Во-вторых, как важно правильно начать.
А все-таки Всеволод Некрасов… поэт.
Отточие означает тут не речевую паузу и уж тем более не плохое слово. Тут позиция сомнения: я почти готов поставить великий, но под его тяжестью сам склоняюсь быстрее объекта — кто я такой, чтобы раздавать мамонтов? Хотелось бы ограничиться слонами. Хотелось бы найти слово посуше и поточнее.
А все-таки Всеволод Некрасов — необходимый поэт.
(И я действительно так считаю, а не только вас провоцирую. Да я, собственно, почти что и не провоцирую вас.)
В данном уникальном случае мне немного жаль, что я в восторге от некоторых стихотворений Всеволода Некрасова. Дело в том, что в отношении поэзии я признаю исключительно диктатуру собственного вкуса. Прошибает — принимаю. Не прошибает — никакие посторонние соображения не срабатывают. А поэзия Всеволода Некрасова имеет амбицию существовать объективно, сквозь вкусовые причуды рецепиента. Нравится — не нравится, но изволь признать факт существования. Не понравилось бы мне — получилось бы интереснее. Но мне нравится. Проскочили.
Что такое поэзия Всеволода Некрасова? Если коротко.
Представьте себе первомайскую демонстрацию. Некоторое бессмысленное всеобщее одушевление. Из репродукторов несется крупно наструганная музыка и искаженный до нечеловеческого звучания голос. Отдельные слова легче восстанавливаются по контексту, чем воспринимаются акустически. Ммы — придем к победе коммунистического труда, а куда же еще. Все звуки складываются в единый гул. Все да не все. Вот стоят в теньке Иван Ильич и Абрам Фомич в каких-то дико штатских облачениях, чуть не в пижамах, — а мимо них плывет вся эта крашеная фанера.
– Пронесло.
– Не говори.
В принципе все есть информация — и пушкинская строка, и мелькающий в облаках самолет. А всю информацию можно привести к общему знаменателю — электрическим разрядам, двоичным разрядам. Матрица. Но если не стремиться к такому тотальному единообразию, невозможно не обратить внимания на серьезные различия между фрагментами картины мира. И хотя формально у наших двух персонажей в теньке слова и из репродуктора — слова, но это очень разные материи. Именно материи — отдельные слова могут совпасть.
Так вот, Всеволод Некрасов — это то, что получается из Ивана Ильича и из Абрама Фомича, а не из репродуктора. Получается — как янтарь из смолы. Или пиво из сусла. Или мед из нектара. Это перечисление — не итог моей беспомощности, а лишь констатация двух наблюдений: во-первых, получается, а не механически переносится; во-вторых, получается по-разному. Как, собственно, и у любого настоящего поэта.
Последнее соображение заставляет уточнить генеалогию и конекст Всеволода Некрасова. Одно упоминание его имени тянет за собой авангард-концептуализм-визуальщину и прочий постмодернизм. Далее — сотня фамилий, которые я могу привести на память, но не хочу. Эта сотня неизменно заводит самого Всеволода Николаевича — и он в десятый (если не в сотый) раз принимается фильтровать базар, отделять мух от котлет, а живых мух от мертвых. Все почему? Да потому что само объединение поэтов по признаку принадлежности к тому же концептуализму глупенько, так как речь тут идет даже не о манере, а об используемой технике. Группа художников, рисующих углем. Да не всегда он им рисует, да и не так это важно. И связь Некрасова с предыдущими действительно четче видна через Глазкова, Мартынова, Окуджаву — не говоря уж о Мандельштаме. Принцип все тот же — никакого гула, никакой инерции. Как велосипедист немного в гору — сколько раз нажал на педаль, столько и оборотов колеса.
Наши речи за десять шагов не слышны…
Допустим. А за сколько слышны? За семь шагов — слышны? И Всеволод Некрасов начинает с семи шагов.
Далее — медленно изменяются свойства среды. Ты говоришь не повышая голоса — а тебя уже слышат за двенадцать шагов. И те, кто набрались смелости подойти ближе, чем на двенадцать шагов.
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами…
Думаю, теми же шагами. Главное — не повышать голос, не корежить интонацию. Поэтов Р., Е. и В. слышит стадион. Так это — РЕВ. И это посредством микрофона.
Вот что противно Некрасову — микрофон. Внутренний микрофон — когда негромкая вроде бы по синтаксису речь по смыслу идет в формате лекции или коллективного обращения. Неадекватность синтаксиса и тона предполагаемому охвату.
У самого Некрасова вы в стихах всегда с речевым всплеском. (Как и у Хармса.)
А вы слышали
Наверно вы не слышали
Ничего…
И не как у Ахматовой. И даже у Бродского встроен микрофон в лацкан — можно восхититься этим как чудом стихосложения, а можно сбросить пиджак.
Еще раз для ясности.
Поэт идет липовой аллеей. С ним раскланиваются — он не видит никого. Он слышит гул. Нездешние звуки резонируют в его черепе. Он выхватывает лист и перо, записывает… зачеркивает. Назавтра читает взволнованным друзьям элегию. Все ликуют. А в конце вечера подходит к поэту человек с глубоким взглядом.
– Простите великодушно, а не могли бы вы истолковать одно место из вами написанного? Без волнения невозможно было внимать, можно сказать, пот по хребту, но вот значенье речи как-то то ли темновато, то ли вообще, простите великодушно…
– Ах это, — смущенно улыбается поэт. — Нет, знаете, ничем не могу вам помочь. Как муза нашептала, так и записал. Так что все претензии, — и жест вверх и в сторону.
Так вот — это не Всеволод Некрасов. То есть решительно и стопроцентно. И поэт, и способ письма, и ответ поэта. И даже вежливый интересун. Сам Некрасов если там и был, то в середине вечера тихо плюнул и ушел по-английски. На первой холостой строфе.
Потому что бывает второсортное вдохновение и остаточная магия стиховой просодии. Потому что пустые формы и заводные ритмы не вполне пусты и вполне заводят. Потому что сами собой слипшиеся слова и строчки сливаются в гул трансперсонального. (Обилие свистящих тут не случайно: вспомните, как присвистывает комсомольская речь.) И тут Некрасов иначе расставляет акценты неприятия, нежели как то общепринято в интеллигентской среде их расставлять.
Не воспринимая, пожалуй, в целом Симонова, Тихонова и Суркова, мы умиляемся все же, слыша в их мужественной поэзии обрывки ритмов Гумилева (да и Киплинга). Подлинное как бы пускает метастазы в неполно подлинное. Некрасов скорее склонен отбросить Гумилева. Да и многое у Блока. Переходя же от начала к концу — ему равно несимпатичны поэт, эксгумирующий труп, и поэт, пинающий труп. Не потому что оба рискуют заразиться и нас заразить. А потому что просто не тем занимаются.
И если гул сцепляет слова иначе, чем мы к тому привыкли, иначе центрует их смыслы, если получается некая нестандартная молекула — и мы сомнамбулически киваем на то, на что в других обстоятельствах не кивнем, Всеволод Николаевич склонен вывести нас из забытья. Немного брезгливо очистить слова от гула, обезвредить и откинуть за спину.
Однако, конфликт Всеволода Некрасова с Гумилевым и Блоком — еще полбеды. Если внимательно прочитать отрывок о липовой аллее, сняв легкий иронический флер (заменив, например, липы на дубы), различишь тень Пушкина. Нет, Некрасов вроде бы не спорит с тем, что Пушкин — это наше всё. Наоборот, это всё ему избыточно. Ему хватает, по существу, зоркой осенней ясности “Евгения Онегина” и “Маленьких трагедий”.
По-моему, именно тут — главный, корневой конфликт поэзии Всеволода Некрасова с литературной традицией, который поверхностно выражается как конфликт с литературным процессом. Этого корневого конфликта не было бы, если бы нашлись неоклассики, соразмерные Некрасову, претворяющие в жизнь другую ипостась пушкинской поэзии. Ловящие сквозь гул смутные звуки. Да и соразмерные не по таланту, — кто измерит? — а по честности, последовательности и неангажированности.
Очистить слова от гула. Устроить такой теремок, чтобы им было просторно. Чтобы им было удобно. Чтобы они могли вытянуться — или свернуться калачиком, отодвинуться друг от дружки или прижаться друг к дружке. А вот мысли пусть будет тесно. Чтобы без двоякочтений.
причина смерти
что мы жили на свете
и непосредственная
причина смерти
это что мы жили в Москве
Мы предполагали слово красиво раскрашенным овалом. А оно оказалось панцирем от черепахи. А точнее — самой черепахой. Вот стало ему уютно — и высунулись головка и лапки. Мы и забыли, что они есть.
Или такая метафора — чтобы уж покончить с метафорами. Слово как птица. Так вот, у Некрасова слово — умная штучная ворона. Она живет: каркает, хохлится, ступает. Или чайка, но не на занавесе МХАТа, а настоящая. Ловит рыбу. Но эти его птицы не собираются в косяк. Потому что забил на косяк Всеволод Николаевич.
Там, где обод колеса небесного
в аккурат касается земли…
Вот-вот, не помню, кто сказал, но пришлось к месту. Именно точка схода, уводящее движение обода уже не нужно.
Важный вопрос. Стоит ли разъяснять позицию поэта Некрасова, когда сам он ее разъяснил и в статьях, и в стихах яснее некуда? Не лучше ли ограничиться своим мнением и о стихах, и о позиции?
Отвечаю. Лучше. Бы. Но свойство всякого значительного поэта — самодостаточность. То есть он втягивает тебя внутрь своей поэтики — и там, внутри, тебе никто больше не нужен. Так вот — Некрасов втягивает внутрь не только своей поэтики, но и внутрь своей литературной картины. И пока ты там, ты воспринимаешь весь мир поэзии (если есть “Мир водки”, почему бы не быть миру поэзии?) с точки зрения Всеволода Некрасова. Ракурс непривычен, но мир дан без искажений и пропусков. На мой, разумеется, вкус. Вот я пробую ракурс на зрительный вкус, обживая его своими словами.
Что есть, по жанру, настоящая статья? Панегирик? Пожалуй. Но если учесть пожелания автора читателю, то это, конечно, предисловие. Потому что много кто слыхал о Всеволоде Некрасове (знаменитый поэт, без скидок), но слишком уж въелся в мозги имидж его как гения-чудака-неуживца. Да нет — не входя с ним в личный контакт, но внимательно прочитав, а к тому же — зная примерно 70% персонажей его эссеистики, готов согласиться с автором: нормальный человек среди по-своему милых и занятных чудаков.
И поэзия его — нормальные слова, так организованные в текст, что их нормальность становится особенно выпуклой.
Например:
* * *
лыжи лыжи
лыжи лыжи
живы живы
живы живы
хоть куда
глаза глядят
тут туда
следы следят
след
в след
снег
на снег
тихо тихо
бух бух бух
хорош хорош
шурух шурух
Не надо никакого особого филологического анализа. Скажите только — пауза между лыжи лыжи — и в речи, и на листе — это время между шагами или расстояние между двумя полосками лыжни? А если эти два отображают те два — не идеал ли это мандельштамовского сжатия и ускорения? Не живая ли плоть акмеизма?
Говорят, если что-то написать о Всеволоде Некрасове, то у него сразу готовы два вопроса к новоявленному критику: 1) Зачем рассуждать, о чем не понимаешь? 2) Почему не написал это 30 лет назад?
Что касается второго, у меня алиби по возрасту. Насчет первого сложнее. Примерно так: зачем писать, о чем знаешь и понимаешь? Это скучно. Интересно пробовать разобраться.
Извините, если что не так. А теперь читайте первоисточник — замечательного поэта и эссеиста Некрасова Всеволода Николаевича.