Книжный развал
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2000
Георгий Ефремов
Любой пустяк в порядке
По Мандельштаму вся поэзия — ворованный воздух. Латыш Юрис Куннос и его переводчик Сергей Морейно расширяют определение: дело поэта, который в форме слова перемещает похищенное из немоты, из хаоса, из небытия, — несомненная контрабанда. Поэзия, обеспечивающая общность мира, единство дыхания, — сама по себе преступление. И расплата естественна и неизбежна.
Во вступительном слове переводчик замечает: “В число излюбленных занятий (Юриса Кунноса
. — Г. Е.) входит инвентаризация”. Я давно не встречал таких населенных и по-крестьянски обустроенных стихов. У Кунноса предметы и явления называются прямо, окликаются громко, чтобы услышали. Тут определенно почти все: марка сигарет (“Прима”), расположение летней ярмарки (Большая Латгальская дорога, Резекне, Силаяни, Даугавпилс, Лудза, Краслава), сорт конфет (“Бон-бон”), лечебница (в Юрмале) и т.д. и т.п. Определенно, потому что звучно, песенно, упоительно. Даугавпилс тут звучит как Апокалипсис .
Постижение мира начинается с названий, с называний. “Лаптава. Вслушайся в имя: Лаптава…” И выясняется, что имя и естество — нерасторжимы. Само перечисление любимых
— уже музыка:
Что делать? Снег, слякоть, дождик, бодяга,
горблюсь, как чага, как береста сырая:
чих, кашель, и с чесночком-трудягой
внезапный привет из Болдераи…
(
“Танцы по средам и субботам” )
Переводчик уверяет, что Куннос — поэт рок-н-ролла. Возможно. Мне послышались и джаз, и блюз, и даже спиричуэлз. И еще что-то, имя чему, скорее всего, подлинность. Изумительная мелодичность — и ни малейшей слащавости. Великолепная изобразительность — и отсутствие рисовки. Куннос собственные стихи называл куплетики
. Думаю, тут ни при чем излишняя скромность — он просто был точен. Он видел себя и всех настолько издалека, что уменьшительные формы в его описаниях единственно верны. Вот “Сонет с паровозиком”:покуда гром не грянул любой пустяк цветок картошки скажем или коза на грядке в порядке
зеленый паровозик чьи стекла psychodelic
на циклы рвут как тесто ушедшую неделю
не Диснейленда сказочки но Папоротникбежит за нами следом как станция что в Чаще отправилась в Умерниеки вот корзины тащит просто
с викторией и вишней к пошехонцам в гости
где широки дороги неторопливы люди
как крохобор он тянет свой тендер угольи с абсолютным слухом но одиноким сердцем почту
солдатиков поющих с сержантом бравымо желтой субмарине о королевской мачте Перцем
вагончике зеленом и машинисте Руди…
Сержант Пеппер со знаменитого альбома “Beаtles” и рыжий машинист (это я пытаюсь перевести с латышского имя Руди) — пассажиры одного вагона, соавторы и ноты одной мелодии.
Собственно, главное дело поэта и человека — не испортить песню. Рождаться, жить, говорить, слушать, касаться, радоваться, умирать — не нарушая уже звучащей мелодии. Лишь внося в нее посильную лепту импровизации. Кстати, это относится не только к людям:
в Пурвциемсе объявление
“Такой-то столовой требуется рабочийк тому же срочно и (надо думать) с лошадью” ибо прежняя с обученной
доставляла домой безо всяких дорожныхи даже могла говорят постлать рогожку знаков чтобы хозяину было где покемарить… в телеге
Дело поэта — вечное построение Вавилонской башни. Пусть безнадежное, но зато рядышком с ней “в одном экземпляре но зато любые трех- и четырехсложные рифмы”, зато этим делом заняты “мулат эстонец лях латыш фриц москаль и фламандец по крови турок скорее всего хазар”. Словом, “Вечный жид не боящийся рэкета
”.
В “Стихотворениях при свете свечи” мне послышалась совершенно лоркианская интонация:
я думаю Ты улыбнешься
бесхитростным этим строчкам
а может быть и поплачешь
над сотней моих чудачеств… —
проявление той ненавязчивой и внятной гармонии, которая иногда позволяет поэзии вспомнить о родстве с высшей музыкой. Это уже попытка оценить работу переводчика Сергея Морейно.
Перевод выполнен страстно и грамотно (если такое вообще совместимо). Но темперамент порой так увлекает С. Морейно, что чувство меры начинает ему изменять. Мои главные придирки — к преди- и послесловию. Вступление и заключение русского раздела книги перенасыщены сентенциями и терминами (а ведь дальше такая поэзия, что лучше не говорить красиво). Коробит пани-братски-покровительственный тон. Конечно, все люди братья. Но Кунноса уже нет, и ответного похлопыванья по плечу не дождешься. “Мы ходили к нему получать письменное согласие на переводы. Получили. Чем я мог ему помочь? Пошли на хрен”. Нищий поэт, доживающий последние дни в бомжатнике, нашел-таки чем помочь переводчику — дал согласие на публикацию. Реакция пришедших (мы — кто это?) меня удивила. Пошли на хрен — кто? В храмах не сквернословят.
Переводчик справедливо и тонко замечает, что “спираль интонации оказывается пружиной, подчиненной упругому ритму возвратных биений”. И тут же подает гнусавый голос литературная конъюнктура: “В последнее время отечественная лира все активнее демонстрирует готовность вскочить с прокрустова ложа, застеленного господами Ждановыми, Кибировыми (и иже с ними), на коем столь жестко спать…” Во всяком случае, откровенно. Только спираль интонации оказывается всего лишь пружиной матраса, на котором господа… и т.д.
В переводах стихов мешало излишество инверсий, обилие старомодных оборотов (спиною и т.д.) — некоторая кое-где порой навязчивая литературность. Есть и еще вопросы: почему в одном месте “пара сантим”, а в другом — “десять сантимов”? Почему название хоккейной команды дается в русской транскрипции как Чикаго Блэк Хавкс? Почему…
А впрочем, хватит. Все это — в рабочем порядке. С о с т о я л а с ь и с т и н н а я к н и г а. В доказательство приведу слова из “Романса”, которыми она завершается:
я знаю хранит меня Господь
дает писать стихи порой журит по-отечески
во Храме Божьем останутся мои десятьравно как и Та, о которой мечтаю сейчас. сантимов
Juris Kunnoss / Сергей Морейно. Contraбанда. Рига: “Nordik”. 2000.