(Записи А. Т. Твардовского 1944—45 гг.). Публикация и примечания В. А. Твардовской и О. А. Твардовской
Записи А. Т. Твардовского
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2000
К 90-летию со дня рождения
“Из записной потертой книжки…”
(Записи А. Т. Твардовского 1944—45 гг.)
Несколько слов от публикаторов
Предлагаемые читателю записи из фронтовых тетрадей Александра Трифоновича Твардовского последних лет войны до сих пор нигде не печатались. При подготовке книги “Родина и чужбина”, в основу которой легли эти тетради, автор оставил их неиспользованными. Некоторые были явно “непроходимы” по цензурным условиям. Другие остались как заготовки для будущей работы: к ним Твардовский, как видно из текста, собирался вернуться. Однако вернуться не пришлось…
Книга “Родина и чужбина” (по страницам записной книжки)” при своем появлении
1 подверглась разносной критике. Зарисовки событий и встреч на путях войны, военного быта были названы “христианскими картинками”. Автора обвиняли в ущербном патриотизме, в “христианском восприятии Родины”, безыдейности и отсутствии партийной позиции. Обвиняли и в неуважении к народу, в который он включил “негодных людей”, “особ оборотистых, думающих о наживе”.Оставшиеся в рабочих тетрадях поэта заметки неизбежно подлежали подобной же критике: в них высказывались те же взгляды на жизнь и войну, которые в ту пору принято было называть “абстрактным гуманизмом”.
Сейчас, разумеется, опасаться подобных обвинений нечего, сейчас ретивые критики упрекнут Твардовского как раз за недостаточную отрешенность от “партийности” и “советскости” в восприятии военной действительности.
Не без сомнений мы решились на эту публикацию. Речь идет о своего рода “остаточном” материале, который автор приберег, как было сказано, до поры до времени и под воздействием обстоятельств. Но ведь о войне Твардовский сумел сказать так много и столь важного! Уже в первые послевоенные годы он осознал, что память о войне останется с ним навсегда, станет частью его души, источником его поэзии: “И памятью той, вероятно, // Душа моя будет больна, // Покамест бедой невозвратной // Не станет для мира война”.
В 50—60-е гг. поэт написал едва ли не лучшие из своих военных стихов. Военная тема стала постоянной в редактируемом им журнале “Новый мир”. Так что же могут добавить к этому богатейшему наследию разрозненные страницы фронтовой записной книжки с их отрывочными, подчас лишенными последовательности заметками? Делались они, как правило, “на ходу”, под непосредственным впечатлением, в самом сокращенном виде, чтобы лишь затем должным образом быть расшифрованными, развернутыми, обработанными. Но часто так и оставались в первозданном виде — “из-за усталости иль недосуга // И просто лени и тоски”. “Да есть ли толк и разбирать, // листая старую тетрадь?” И все же, все же…
Чем дальше мы от той “большой войны, жестокой”, тем дороже каждое новое свидетельство о ней. Тем ценнее наблюдения и размышления ее участника, поэта, с его особым даром наблюдательности, обостренным восприятием, художественным воображением. Записи Твардовского 1944—45 гг. — частица “былого и дум” человека, прошедшего всю войну — от ее первых дней до победы, которую он встретил в Кенигсберге. Думается, в летописи Великой Отечественной войны они найдут свое место.
1
“Знамя”, 1947, № 11—12
15.VII.44 [Белоруссия] Заскевичи.
Разница отношения населения к нашим войскам в районах до и за старой границей.
За старой границей немцы, по-видимому, не спешили грабить и т.д., считая эти районы наверняка своими. Срок Советской власти был слишком мал, чтоб людям исключительно мужицкого, панско-мещанского склада отличить ее по существу, и от 3—4 властей, что они пережили за недолгое время.
“Мы были под царем, были под поляками, были под Советами, под литовцами, потом под немцами, теперь под русскими…”
Колхозы не успели здесь развиться и только как возможность пугали бедную собственническую душу. С тем большей легкостью люди укрепились в исконных отношениях землевладения (чересполосица, хутора).
Наконец, мужчины были дома. А с освобождением, пришедшим настолько внезапно, что немцы не успели показать себя в подлинной сущности населению, — с освобождением от немцев пришли суровые вещи военного времени: мобилизация всех призывных возрастов, постой войск и учреждений тылов, ущерб (грошовый) в хозяйстве в виде грезны
1 луку, кружки молока, сожженной охапки дров. Но главное — мужья, сыновья, которые должны были сразу же записаться в поход.По шоссе идут колонны пленных на восток, колонны новобранцев на запад. Среди пленных много власовцев, “белошивцев” и т. п. Одеты не всегда по полной форме. Колонны мобилизованных одеты “цивильнее”, но с примесью военного немецкого сукна и пр.
Одни идут в плен, в лагеря, осенены позором и презрением. Другие идут на войну в самый последний, по-видимому, ее срок. На них войска смотрят с насмешкой и не очень дружелюбно.
— Три года отдыхали. Отъелись. Иди-ка повоюй.
Там, до старой границы, там, сколько ни прошло дней, любая баба на всякую машину с солдатами, на каждого военного смотрит с жадным, безнадежным любопытством. Всякий напоминает ей мужа либо сына. Отсюда — отличительные приветливость и ласка в каждой хате, при каждой встрече. Здесь — иное. Заметное равнодушие и привычная отчужденность от “постояльцев”. Все по возможности спрятано, едят отдельно, слово приглашения не сорвется с языка.
1
Гроздь.
16.VII. Вока, Юго-зап[аднее] Вильно. В имении гр. Тышкевичей
Записать сотую долю того, что нужно бы записать, нет сил. Едва ввалился, завтра есть оказии не то в Гродно, не то в Каунас.
Как после этого вернуться к эпизодам партизанской вольницы, к рассказу Зубковой, — трудно представить. Попытаюсь. Сейчас напишу письмо Маше
1 .У меня есть четыре формы высказывать то, что сейчас вижу, думаю и чувствую:
1) Стихи, которых почти не пишу;
2) Статьи-очерки, которые пишу плохо;
3) Дневник, который пишу отрывочно и лениво;
4) Письма Маше, которых давно не пишу по внешним причинам: оказии нет, а писать и отправлять теперь по полевой почте — руки не берут. Физически невыносимо представить, что она получает мои письма, отправленные из Тишино.
1
Мария Илларионовна Твардовская. Жена поэта.
18. VII. Поездка в Гродно
…Особые обстоятельства: 1939 г., когда Гродно был едва ли не единственным очагом длительного и яростного сопротивления поляков нашим войскам, потом немцы, теперь опять мы, вступающие в город с боями. И вообще это уже глубоко западная Белоруссия, она очень недолго побыла Советской и много здесь всякой сложности — национальной, политической и пр.
19.VII.
Нина Зубкова, партизанка-диверсантка из заброшенных сюда через фронт в 42 г. Тульская девчонка неполных двадцати лет. Обманула мать, будто ей повестка из военкомата, а на самом деле выпросилась сама “на фронт”. Говорит уже на полубелорусском языке. Рассказ ценен особенно тем, что она рассказывала, не угадывая, что мне особенно ценно в ее рассказе. Поэтому одинаково освещала и геройское, и разбойничье, и подрывы поездов, и попойки у пани с гитарой и гусями, и умерщвление семьи нач-ка полиции (в этом деле она отказалась резать детей и говорила об этом, как о своей вине), и о муках осадного сиденья партизан на острове озера Палик в дни отступления немцев под ударами наших войск. Что дальше? Чего она хочет после войны. — Учиться? Не-ет. Пойду в воинскую часть. Куда же мне еще?
Нина Зубкова. В отряде у нее была кличка, почему-то мужская, “Костя” — “Зовите Костю ужинать”.
Страшнее всего ждать взрыва. Страшно, что вот он сейчас ухнет, и еще страшнее, что его не будет, что что-нибудь не так. И уползать далеко, сделав что нужно на рельсах (“рапида”), не могли, должны были еще обстрелять подорванный эшелон.
Когда все было сделано, достали пару лошадей, ребята выпили еще и еще, легли — я в телегу, а сверху как кто уселись ребята и понеслись мы в глубь района. Неслись так, что если б что-нибудь, то убились бы насмерть. Прикатили в деревню, где были люди из “Истребителя”. Я осталась лежать в телеге, накрытая одеялом, дождь был, а ребята в избу и там опять пить. Выходили какие-то меня звать, а потом кто-то взял меня на руки в темноте и, знаете, ка-ак поцелует! И сейчас не знаю, кто такой. И в избе по лицам понять не могла — кто целовал”
1 .В хвосте колонны плетется боец босиком, ноги натерты. Идет, прихрамывая и матерясь.
— Все равно немца догоню, мать его… — Хохочет.
Узбек, заглядывающий в двери костела, где служба.
— Чего тебе там, не лезь.
— Кино!
— А ты в танке горел? — довод у склада трофейной водки, обращенный к часовому.
Поп, процессия с хоругвями и хлебом солью, встречающая батальон, освободителей.
Замполит:
— Не нужно, не нужно, товарищи, у нас все есть. Красная армия обеспечена всем необходимым.
Поп, пришедший к командиру части посоветоваться, служить ли панихиду по бойцам магометанского вероисповедания, павшим вместе с русскими.
— Служить, служить…
— Я так и думал.
1
Запись легла в основу рассказа “Костя”, который первоначально автор предполагал назвать “Поцелуй”. Датирован 1944—46 гг.
28.VII.44
Наградные огорчения. Постепенно люди сближаются в некие минуты, чаще всего за выпивкой, во взаимопонимании относительно того, как легко иные получают ордена, и того, насколько заслуженно было бы получить их данным лицам по самым строгим признакам и требованиям. А награда, которую уж очень заслуженно (ждешь) и много раз поговорив об этом в тонах горького недоумения перед несправедливостью начальства, награда такая, если ее и получишь в конце концов, так она не в радость.
29.VII.44
Граница моей державы
Означена ты навек
Не этой колючкой ржавой
Вдоль пограничных рек.
Не этой просекой узкой,
Не этим даже столбом
С последней надписью русской,
Несмытой на нем.
Не этой зарослью дикой
Не лесом в иных местах
С ничейною земляникой
В ничейных глухих кустах.
Не этим мостом, что ровно
Надвое разделен.
Не этой, не той условной
Чертой, что провел закон.
А памятью нашей славы
И наших жестоких мук.
За наши слезы, страдания
Жен, матерей, детей.
Плати по счетам, Германия,
Берлин, принимай гостей 1 .Опять к переезду. Только обвыкнешь, примостишься чуть, войдешь чуть-чуть в ритм, — свертывай. И это хорошо. Но тут не одно то, что чем чаще переезды и дальше расстояния, тем лучше по существу, но и видимость того, что вот и мы передвигаемся, занимаем все новые пункты, и малые радости устройства на каждом новом месте.
Если б не знать, что от бомбежки ежедневно погибает много людей, можно было бы увериться, что бомбят всегда не там, где ты стоишь, а всегда где-то чуть в стороне. Так неизменно бережет бог. Почти каждый день в пути или на месте видишь и слышишь, опасаешься и дрожишь. Немец последовательно бомбит города и ж. д. узлы, которые теряет. Привыкнуть, убеждаюсь, нельзя.
Тоска, однообразие политуправленчески-корреспондентской бездельно-развязной и хищнической в большинстве братии, отсутствие вина и решимости к трезвости.
Полковник Баканов
2 , звание которого и должность по несоответствию одного другому утешило меня, как пример. Баканов получил приглашение в “Кр[асную] звезду”. Наградные огорчения, которых уже не компенсировать. Если б не озеро здесь, то совсем бы пропасть от скуки и вшей.На днях выступал по глупости в мотоцикловом б[атальо]не, не знал, что за это редактор
3 получит наручные часы, но встретил там тихого и даже как будто недоваренного майора Марченко, агитатора полка. Этот человек в ходе нынешнего наступления очутился с восемью бойцами осажденным в блиндаже немцами, окруженными в районе Витебска. 16 часов он отбивался от немцев, сбрасывавших в блиндаж гранаты, бидоны с бензином, потерял ранеными четыре человека, обгорел до ресниц, ранен в руку пулей — тушил огонь в окне, а немец стремился помешать и пробил руку, основание большого пальца. Уже вылечился, побыл в Москве, получил Отеч[ественную] Войну 1 ст., воюет.1
Первый набросок стихотворения “Граница”, опубликованного в “Комсомольской правде” 27 августа 1944 г. На следующих страницах рабочей тетради — новые наброски и варианты. Окончательный текст стихотворения сильно расходится с первоначальным. (Твардовский А. Т. Соч. в 6-ти т. Т. 2. С. 130).2
Баканов Николай Александрович — военный журналист. См. его воспоминания о совместной работе с А. Т. Твардовским в газете “Красноармейская правда” в кн.: Воспоминания об А. Т. М., 1978.3
Редактор “Красноармейской правды” Яков Михайлович Фоменко.
31.VII. 44. [Стакли]шки
Давно знаю, что нельзя размеры вещи строить в воображении из желания написать на две колонки, до подвала и т. п., а (нужно) угадывать их из внутреннего хода. Вернее, воображаешь, конечно, как бы исходя из содержания и его возможностей, но нельзя хотеть длинного, как нельзя хотеть и краткости графически зримой. Стихи о границе скорее всего должны быть небольшими и не очень хорошими газетными стихами. “Берлин, берегись: идем!..”
День приезда. Завтра командировка, которая и нужна и не нужна мне. Нужна потому, что не сидеть же мне здесь, раз я на фронте и раз такое наступление идет, а не нужна — потому что писать есть о чем, пишу мало.
На днях ездили впятером на виллисе ловить рыбу в озере по соседству. Поймали бреднем штук десять мелких да насобирали у берега острова набитой толом мелочишки, но какая красота и необычность обстановки.
Маленький, в одну улицу чистенький городок меж двух озер
1 … Литовский круль Ягелло… возвел его, кажется, в 14 в. Он же, согласно легенде, вывез и поселил здесь в качестве огородников или садовников крымских караимов (в городе, действительно, много татарского типа лиц женщин).Караимы, наряду с литовцами, люди, эксплуатирующие поляков и вообще более ловкие, продувные, по словам нашего поляка. Сколько раз это слышано от поляков, что их обижают десятки национальностей и что законы их страны издавна как бы против поляков. Подумаешь о многолетнем нац[иональном] унижении, дроблении, перекраивании Польши и не удивительно, что это народ с одной стороны гонористый, форсистый, с другой — беспринципный, попрошайнический, приниженный. Если действительно я по крови из поляков, то не могло не сказаться и на моем характере кое-что из польского. В сущности дальше деда, бомбардира наводчика варшавской крепостной артиллерии, я предков не знаю. Отец говаривал, что Гордей Васильевич из дворян, имел образование и в солдаты попал по бедности своего отца, промотавшегося и вроде как утонувшего в реке. Но все это полно сомнительной романтики, которую по честолюбию батя придавал своим рассказам.
1
По-видимому, Тракай (в записях А. Т. — Троки).
3.VIII.44. После поездки в 11 гв. Армию и в 33-ю
Утро августовское, зернистое, с осенней свежестью и дымным густым туманом так вдруг напомнило утра где-то под Каневом на левом берегу Днепра в 1941 г. Кажется, вообще не осталось ни одного перехода во временах года, ни одного памятного ощущения, запаха, чтобы это уже не связывалось с войной. И, наверно, всю жизнь будет напоминаться она всем, что есть самого дорогого в природе.
Тяжелая лунная ночь, сердцебиения, вдруг в огороде увидел ползущие к окну фигуры, а что там есть кто-то, почувствовал каким-то чутьем. Оказалось — огуречники, убежавшие от оклика. Но нервность и невероятная подавленность так и не проходила всю ночь и связывалась в какую-то тревожную новеллу, навеянную отчасти рассказом Воробьева
1 . В нервной усталости давно воюющих людей (майор в орденах и с нашивками многих ранений, рыдающий после бомбежки, что не причинила ему никакого вреда, кроме мгновенной муки страха, которая ему уже невыносима).…Совершенно отчетливо почувствовал себя постаревшим
2 . В висках много седых волос, которые когда-то, впервые обнаруженные, были вроде усиков у юноши, он их щиплет и желает, чтобы росли быстрей.Есть, что записывать, от чего входить в работу, в мысли, но еще нездоров.
Награжден Отеч[ественной] Войной II степени. Можно бы обидеться, что это за три года войны, за Теркина, но это даже не так — ведомственное награждение по должности и званию
3 .
1
Воробьев Евгений Захарович — военный корреспондент. См. его воспоминания о встречах с Твардовским во время войны (Евг. Воробьев “В тяжкий час земли родной”).2
21 июня 1944 г. А. Т. Твардовскому исполнилось 34 года.3
А. Т. Твардовский закончил войну в чине подполковника.
10.VIII
В Минске, когда устраивал Гофман на квартиру, видел в приемной райсовета человека, который, в ожидании какого-то оформления бумажек на жилище, рассказывал о восьмимесячном сидении в подземелье вместе с двадцатью шестью другими евреями. Вышел он в числе тринадцати человек, оставшихся в живых. Зовут его Добин Пинхос Яковлевич. Осенью 43 г. он в числе нескольких семей и одиночек-евреев бежал из гетто, надеясь на близкое освобождение города от немцев. Укрылись в подвале сгоревшего дома, на месте которого был поставлен какой-то сарайчик. Питались бог весть чем, выходили поодиночке на разведку, умирающие оставались там же. Рассказ, по словам Добина, подробно записан от него корреспондентом Известий Рузовым.
Я был потрясен этой историей и не стал по спешке записывать ее подробно, только зная, что она уже записана. На каком-то месте рассказчика прервали — бумажка для него была готова, но там была не то другая квартира, не то две комнаты вместо трех, не то еще что, и я слышал, своими ушами, как этот человек из подземелья говорил, настойчиво сопротивляясь решению:
— Позвольте, но как же можно жить в такой квартире? Как же можно жить? — И лицо его, землисто бледное, нездоровое лицо человека с того света, выражало старательно искреннейшее сознание невозможности поселиться в назначенной ему квартире.
— Как же можно жить?..
Рассказывали об одном ездовом. Остановил коней у сада, видит пасека, давай “лазать” мед
1 . Его подобрали замертво, кони же были заедены насмерть.Только теперь можно понять, представить, доугадать, насколько серьезно было наше сопротивление противнику в 41 г[оду] и насколько страшна была война среднему личному немцу, хотя он знал, что успех на его, неличного немца стороне, что мы отступаем, попадаем в окружение, теряем города, области. И вдруг какая-то минометная батарея стоит, покуда есть чем кидаться, или бомбардировщик, выскочивший вдруг в глубокий тыл к противнику с его превосходством в воздухе…
1
“Лазать” мед — брать мед, подрезать ульи.
22.VIII
В “Н[овом] мире” рассказы Ефремова
1 . Органичность, закономерность их появления сейчас примечательны. Рассказы не о войне в рамке войны. Природа, далекие девственные края Сибири, суровые физические испытания, приятные здоровому организму, опасности такие сладкие в сравнении с тем, что на войне. То, о чем может мечтать молодая душа, утомленная войной на фронте или в тылу. Быт войны станет объектом поэтического описания и интереса после, после, когда новое поколение станет готовиться к новой войне.1
Рассказы И. Ефремова впервые появились в “Новом мире” (1944, № 4, 5) под общим названием “Семь румбов”.
26.VIII.44
…мысли об А. Н. Толстом в связи с продолжением Петра в Н[овом] М[ире]
1 , читать которое наслаждение в каждой строчке. Большой писатель с обширным самостоятельным хозяйством. И весь переиздается — от дореволюционных до нынешних. На всем печать работы художника, которая чувствуется, и для него не что иное, как главное и м. б. единств[енное] в жизни истинное наслаждение. Сколько на свете таких ненаписанных писем, как то, которое отвлекало меня сегодня от работы, пока писал! Говорят, он серьезно болен. Старая штука: помрет, увидим сразу, кто был среди нас, какого человека потеряли.Письмо о “Теркине”, сравнивающее его с “Они сражались”, не в пользу Шолохова. Писем теперь все же реже даже при наличии 300 тыс. “Избр. глав” Теркина. Это понятно, хоть и грустно.
1
Продолжение романа А. Н. Толстого “Петр Первый” (Книга третья) печаталось в “Новом мире” № 3, 6—9 за 1944 г.
20.XI
Война так велика, если взять хоть по одной линии от столицы до Восточно-Прусской границы, так велика от одного своего края до другого и от одного края до середины и от середины (Смоленск—рубеж—Витебск—Орша) до другого края, так много вобрала уже в себя погоды, природы, времен года и стольким, стольким не дала дойти даже до половины своей, что и мы, живые, вряд ли еще сознаем, насколько и т. д. Как бесповоротно мы постарели от нее, как много ушло, втоптано в эти годы.
И о многом (не о самом ли главном?) уже нельзя начать говорить, не сказав вслух или мысленно: это было, когда война еще шла на нашей земле.
20.II.45. Инстербург
Последние две недели — две поездки: 1) в Пятую армию и в 31-ю. Впечатления от первой — угрюмые следы тяжелых боев, пожарища и т. д., отсутствие населения в домах, на месте, и массы на дорогах, в колоннах, временных лагерях, сараях, сборных пунктах; у фронта — большой огонь, малое продвижение. От второй большие пространства, очищенные быстро, в результате соседних боев, население в домах, в городах, меньше разрушений, больше анекдотов о насилиях и не-насилиях… Грюнвальд.
15.III.45. Бишдорф, в день отъезда
Для меня война, как мировое бедствие, страшнее всего, пожалуй, своей этой стороной: личным, внутренним неучастием в ней миллионов людей, подчиняющихся одному богу — машине государственного подчинения. Дрожа перед ней за свою шкуру, за свою маленькую жизнь, маленький человечек (немец ли, не немец — какая разница) идет на призывный пункт, едет на фронт и т. д. И если б хоть легко было сдаться в плен, плюнув на фюрера и прочее…
Можно, конечно, страдать от того, что происходит множество безобразий, ненужной и даже вредной жестокости (теперь только вполне понятно, как вели себя немцы у нас, когда мы видим, как мы себя ведем, хотя мы не немцы). Можно быть справедливо возмущенным тем, например, что на днях здесь отселяли несколько семей от железной дороги, дав им на это три часа сроку и разрешив “завтра” приехать с саночками за вещами, а в течение ночи разграбили, загадили, перевернули вверх дном все, и когда ревущие немки кое-что уложили на саночки — у них таскали еще, что понравится, прямо из-под рук. Можно. Даже нельзя не возмущаться и не страдать от того, например, что в 500 метрах отсюда на хуторе лежит брошенный немцами мальчик, раненный, когда проходили бои, в ногу (раздроблена кость) и гниющий, без всякой мед[ицинской] помощи и присмотра. И тем, что шофер мимоездом говорит тебе: вот здесь я вчера задавил немку. Насмерть? — Насмерть! — говорит он таким тоном, как будто ты хотел его оскорбить, предположив, что не насмерть. И еще многим. Но как нельзя на всякого немца или немку возложить ответственность за то, что делали немцы в Польше, России и т. д. и приходится признать, что все сопутствующее оккупации почти неизбежно, так же нельзя наивно думать, что наша оккупация, оправданная к тому же тем, что она п о т о м после, в отмщение, — что она могла бы проходить иначе.
Это меньшее страдание на земле, чем то, которое было и было бы, при наличии неразгромленной Германии, безотносительно к тому — чье страдание, на каком языке выражающее себя в молитвах, проклятиях и т. п.
Особая (послевоенная) тема забытых и отставших солдат. Вот и сейчас еще где-то в Гериттене у Сов[етской] границы сидят сапожники 5-й армии и кормятся чем бог пошлет. Машины за ними не присылают, сами они ничего не знают, но по инстинкту самосохранения на войне не спешат туда, куда не приказано, хотя по смыслу здравому нужно спешить. Сотни и тысячи людей — по одному, по два человека сидят на немецких фермах, охраняют скот, отъедаются на курятине и не знают, что им делать: бросить все и догонять, искать свою часть или, выполняя приказ, оставаться на месте, хотя кажется, что это уже никому не нужно. Вообразить и представить этакого Ваньку, владычествующего над десятком-другим немок и несколькими десятками полураздоенных коров, творящего свой суд и закон.
19.III. 45
Давно уже не писал лирических стихов, поэтому вчера поддался обольщению под живым, пронзительным впечатлением запаха земли из-под снега, мокрой жухлой травки, которое испытал во время последнего переезда, идя на какой-то станции в хвост поезда, где столовая. Но я забыл, что это не делается между прочим, а требует таких усилий, как и та работа, что имеет сейчас первостепенное значение для меня в служебном и ином, общем смысле. Если б лирические стихи могли выскакивать сами собой, между делом, то пусть бы выскакивали. А так, придется потерпеть. День вчера ушел на эти несколько строк.
В поле, ручьями изрытом,
И на чужой стороне
Тем же родным, незабытым
Пахнет земля по весне 1 …
В столе — бумаги, записи по военным предметам: “26.II. 45. Первая тема. Самокапывание. Маскировка бойца.
1) Задание инжинернова дела пехот
2) Атрыть ичейки для стребы лежа
3) Атрыть ичеики для стрбы сколена
4) Атрыть ичеики для стрбы стоя
5) Маскировка бойца” и т. д.
Странно представить себе, что этот человек в составе великой армии, находящейся за границей и громящей такого первоклассного противника, еще только учится самым азам той науки, которая обеспечила его местонахождение здесь.
Загоскин А. А., ст. л-нт, командир роты, заезжал опять (после четвертого ранения!) со своей аккуратной тетрадкой стихов. В стихах — ничего от быта, от богатейшей реальности переднего края и т. п. Ничего или уж слишком мало, случайно. И сам довольно простоват, несмотря на свою искушенность в мелко-литературной суетности (был когда-то “руководителем” литобъединения при газете ЦК профсоюзов кожевенно-обувной промышленности). Но есть хорошие строки под Некрасова, Исаковского и др. / За войну я увижу полмира, / Перейду через множество рек, / И к дверям своей старой квартиры / Подойду как чужой человек./
1
Твардовский А. Т. Соч. Т. 2. С. 153; Впервые — в журнале “Знамя”, 1996, № 1.
1.V.45. Истербург
Писал-писал и трезвый, и выпив две стопки водки до обеда, нечто насчет праздника, придумывал мудрено-фальшивые и невольно слащавые слова, а потом оказалось, что, во-первых, мало для длинной и громкой подписи, а во-вторых, очень плохо. И нельзя же всякий раз для себя объяснять это тем, что “не умею этого”. Можно не уметь по-обычному, но должно уметь по-своему, при всех необходимых оговорках…
И вдруг вышел в садик и увидел, как в предвечернем и преддождевом по-праздничному грустном (чувство, знакомое с детства, — едва праздник завалится через полудень) холодке, в отдалении, мимо стандартных домиков окраины идут не спеша два офицерика, идут, как могли бы идти и в гор. Починке, и на даче под Москвой, и где-нибудь в Сибири, и вблизи Берлина, должно быть, — идут по своим праздничным приятным и обычным для праздника делам, вроде посещения госпиталя, где теперь мало раненых и много поэтому врачих и сестер, — и вдруг понял отчетливо и обязательно, что это и есть Первое мая, праздничное послеобедье за границей в Германии, и это (как и все прочее, только не увиденное так вдруг) и выражает историческую, высокую и замечательную сущность этого праздника — о чем так хотелось сказать, а не вышло.
3.V.45
…Зеленеющая Германия, где пашут и сеют те, что недавно пришли сюда и вряд ли останутся еще на год (солдаты), либо те, что были здесь пленниками и не хотели бы оставаться здесь ни одного лишнего часа, либо те, что должны были защитить эту землю, откуда они ходили по всей Европе, а сейчас в плену на ней. Пустынность, безлюдье в полях, в городках же — даже толпы гуляющих по улицам — все наши. Гулянья у Фоменки и вдруг — пальба зениток, немного даже смутившая: вот говорили, что он уже не летает, а он, гляди, и прилетел. Но по тону и яростному многообразию огня, гл[авным] обр[азом] пулеметного и автоматного — стало понятно, что, нет, это не то. Тут от кого-то из типографии
, через третьи уста, нетвердо, но в полном согласии с догадкой дошло: Берлин взят, салют…Это длилось по крайней мере минут 15—20.
Стреляло все, что могло как-то стрелять в городе, начиненном фронтовыми и прочими учреждениями. Явно не хватало ракет, которые выбрызгивались в небо кое-где, но зато трассы пуль, хоть не так стройно, опоясывали все небо, перекрещивались, одна ниже, другая выше. Охрана поезда начала из автоматов, не выдержали и все, в том числе я, стали разряжать не чищенные по году пистолеты в воздух. Необыкновенное, самозародившееся и незабываемое.
Публикация и примечания В. А. Твардовской и О. А. Твардовской